Театр Аустерлица Брейдо Евгений

Спасти империю

«Карета подана, сир!» Пора ехать в Париж, нужно успеть прежде известия о разгроме. Конечно, лучше бы остаться возле деревушки Мон-Сен-Жан, где погибли его гвардия и его слава. Но там можно было только умереть, а он вчера оказался не нужен смерти. Зато она забрала его победы – все было напрасно, теперь это трофей старой карги. Взамен щедро отсыпала мертвецов на проклятых холмах Угумона и Бель-Альянса, уложила их штабелями на ферме Ла-Э-Сент.

Ехали разбуженными улочками сонного Шарлеруа, забитыми повозками, колясками, дырявыми винными бочками, вспоротыми мешками с едой. Всюду толпы обезумевших от бега солдат, отталкивающих, калечащих друг друга под грохот вражеских барабанов и неистовый вопль: «Пруссаки!» Вчера были героями, сегодня – дезертиры. Пожалуй, не остановятся до самой французской границы. Захочешь – не забудешь. Его казна, карета, бумаги, вещи вплоть до старого мундира и подзорной трубы достались англичанам и пруссакам. Ну и черт с ними. Нужно спасать то, что еще можно спасти.

– вверх-вниз, вверх-вниз, вверх покачивается карета, и под убаюкивающий ритм он впадает в легкую дрему.

Он русский царь. Не гордый победитель, а жалкий Аустерлицкий беглец. Двадцативосьмилетний сердцеед, либерал и властелин необъятной самоедской империи.

Александр скакал, не разбирая дороги, просто чтобы оказаться как можно дальше от крови, вывернутых кишок, стонов умирающих, пушечных и ружейных залпов, жалобного ржанья раненых лошадей, воплей обезумевших людей. Он был один. Свита разбежалась – каждый пытается спастись в одиночку. И он тоже. Главное, чтобы не затоптали и не попасть в плен. На это мчанье у него еще хватало мужества. Только один вопрос бился в мозгу в такт скачке: «Зачем? Зачем он привел сюда свои армии? Ради чего сегодняшняя бойня? И как его провел этот лгун, плут и мерзавец Бонапарт! Больше никогда он не будет командовать даже взводом»[12].

Потом Александр сидел рядом, уже другой, любитель эффектных поз и великий лицедей, северный Тальм, каким помнил его в Эрфурте и в Тильзите. Наконец, можно было спросить о том, что сам давно понял, но все равно хотелось услышать.

– Ваше величество, почему вы так стремитесь меня уничтожить? Ведь у меня было столько возможностей уничтожить каждого из вас, но я сохранил ваши троны и алтари. И ваши жизни. А сейчас я хочу просто мира, мы все устали от войны.

– Здесь все очень просто, – ответил Александр с обычной своей тонкой и любезной улыбкой. Ваше величество не понимает саму суть монархизма. Это закрытый клуб. В него нельзя вступить. Монархом можно только родиться. За вами нет священного права, поэтому вам нельзя позволить царствовать. Вас короновала революция, следовательно, вы нелегитимны.

– И вы боретесь со мной, потому что я – сын революции?

– Ну да. Мы никогда не признаем вашей империи. Но главное даже не это – главное страх. Мы столько натерпелись, пока думали, что вы непобедимы. Вы нас не уничтожили, когда могли, поэтому теперь все вместе мы уничтожим вас.

Карету качнуло – от толчка внезапно проснулся, и мысль как ни в чем ни бывало продолжилась с того места, где остановилась.

Теперь он конституционный монарх. Понять бы еще, что это значит на деле. Ну да, парламент присягал ему, а он парламенту. Нужно держаться заодно. А так бывает? Во всяком случае, никакой паники и раскола в палатах. Министры все должны узнать от него, депутаты от министров. Завтра утром, сразу как приедет, собрать кабинет. Сейчас он напишет Жозефу И пусть Коленкур его ждет. У Даву и Карно будет много работы. Объявить мобилизацию. Организовать победу, как в 93-м. Только теперь не 93-й.

С начала кампании за спиной шепот:

– Посмотрите на его одутлое лицо.

– Он располнел.

– Он засыпает на ходу.

Новое поколение. Сражаться – дело молодых, а он устал. Двадцать лет в непрерывном походе. Никогда не боялся войны, но если б можно было больше не воевать. Скольких нет из тех, с кем начинал: Мюирон, Дезе, Ланн, Бессьер, Дюрок, Жюно, нескончаемый кровавый список. Вчера им вслед ушли Дево, Комбронн. Правда, есть и те, кто ушел еще дальше: Мормон, Мюрат, Ожеро – этих забыть, вон из сердца, из памяти. Забыть предателей. А с кем воевать? Зачем он оставил Даву в Париже? Почему не произвел Вандамма в маршалы вместо Груши? Тот бы пришел – ему плевать на приказы. Потому и не произвел. И сколько еще ошибок он сделал в этой кампании? Замысел был отличный, чего не скажешь об исполнении. Нет, об этом ни слова. Император непогрешим. Империи нельзя без мифа, ей жить дальше – после него.

Любой вояка должен быть готов к поражению и к смерти. Ведь уже Асперн был поражением, хотя потом грянул Ваграм. Но он никогда не проигрывал так. Даже Лейпциг не был полным разгромом. Его звезда сияла слишком долго, вот только всему приходит конец. Понимал, что нельзя столько воевать, просто казалось – еще немного, совсем чуть-чуть, и цель достигнута. Иллюзия, конечно, но попробуй остановиться, когда везет. Тот кому знакомо упоительное чувство победы, его поймет. К тому же нападали всегда на него.

А Веллингтон был почти разбит. Какая ирония судьбы. При Маренго он проиграл в 5 и выиграл в 7, потому что пришел Дезе. А здесь все повторилось, только наоборот. Когда-то это должно было случиться. Веллингтон проиграл в 8 и выиграл в 9, потому что пришли 50 тысяч пруссаков. А 30 тысяч французов не пришли. Но он сам отдал треть своей армии этому посредственному начальнику конницы. Удача слепа, победа может разминуться с поражением на полчаса. Случай правит миром. Это была его последняя армия. Десятая. Он их все истратил, израсходовал. Что ж, его время кончилось? Но разве можно в это поверить?!

Если они хотят, чтоб он остался, останется, если нет – уйдет. Ни секунды не будет цепляться за власть.

Совет министров

Велел ехать к Елисейскому дворцу – в официальном Тюильри сейчас было бы совсем невыносимо. Там уже встречал Коленкур. С недоумением посмотрел на почтовый экипаж, как бы пытаясь признать в нем императорскую дорожную карету, растерянно перевел взгляд на его лицо. Угрюмое, небритое, опухшее после двух бессонных ночей. Как сказал тот проводник? «Циферблат, на который не посмеешь взглянуть, чтоб узнать, сколько времени»? Образно, хотя он все же был трусливый малый.

Боль и отчаяние – единственное, что кажется, можно прочесть у него на лице, – как в зеркале отразились в лице Коленкура. Проведя всю жизнь при дворе, этот аристократ так и не стал царедворцем. В нем осталось сострадание. Правда, его двор не похож на старый Версаль. В бароны, бывало, жаловал из капралов.

Сбивчиво, невнятно стал рассказывать: «Армия дралась не хуже спартанцев под Фермопилами, все были герои. Затем их охватила паника. И все пропало. Ней вел себя как сумасшедший – заставил меня перерезать всю кавалерию».

Распаляясь, упрекал Нея, хотя отлично понимал, что виноват не отчаянный рыжий рубака, не Груши, не погода, и даже не столько он сам – сколько тот, с кем всегда был заодно и кто теперь против него. Тогда зачем этот настоящий правитель мира помог ему за три недели войти в Париж, не пролив ни одной капли крови? Чтобы сразу низвергнуть? Почему?

Нет больше сил. Раз ему пока зачем-то нужно жить, пусть приготовят ванну.

Полежав двадцать минут в горячей воде, начал думать, что может, еще не все потеряно. Из ванной прошел в кабинет, где успокаивающе смотрели на него привычные вещи: старые кресла, письменный стол с массивными ампирными лапами, часы, подаренные когда-то Жозефиной. Открыл Корнеля, потом Оссиана. Походная библиотека теперь у Блюхера, все 800 томов. Вот чего жаль. Умеет ли старый черт читать? Или все пойдет солдатам на раскурку?

Неслышно вошел Коленкур и сразу задал вопрос, видимо, не дававший ему покоя: «Сир, почему вы не остались с армией?»

Не было ничего естественнее его ответа, но сознание настолько отказывалось этот ответ принимать, что хотя каждое слово само по себе звучало осмысленно, сложенные вместе они казались лишенными всякого смысла: «У меня нет больше армии».

Помолчал и продолжил новым, уверенным голосом: «Парламент должен дать мне полномочия военного диктатора. Враг во Франции». Ответ герцога Виченцкого был настолько же неутешительным, насколько честным: «Вашему величеству не стоит рассчитывать на поддержку парламента».

– Думаю, вы их недооцениваете, Коленкур. В основном, они добрые французы. Ну, Ла Файет и еще несколько человек против меня.

– И Фуше, – добавил Коленкур.

В апреле жандармы задержали агента герцога Отрантского, посланного в Вену, к Меттерниху Разговор шел здесь же, в этом кабинете:

– Вы предатель, Фуше, вас следует повесить.

– Не разделяю этого мнения вашего величества, – ответил свеженазначенный министр полиции, изгибаясь в подобострастном поклоне как повидавшая виды змея. Повесить, конечно, следовало, но дипломатов честнейшего Коленкура не принимали нигде – Европа не хотела мира, в то время как агенты прохвоста Фуше оказывались всюду. Сети этого короля интриганов раскинулись от Вандеи до Лондона и Вены. Да и он не из тех, кто вешает. Одно дело – угрожать, и совсем другое – привести угрозу в исполнение. Фуше отлично это знает. Пять лет назад начал переговоры с Англией. Кажется полным безумием, если не знать герцога Отрантского. Какой заговор он тогда лелеял, какой переворот планировал? Одному Богу известно – дело пресекли в самом начале, а Фуше клялся, что ловил каких-то мифических английских шпионов на хитроумную наживку. Но даже Луи, его брат, был уверен, что переговоры ведет император. Такого человека можно использовать, только нельзя спускать с него глаз.

Кланяясь, вошел Даву. Высокий, холодный, педантичный, весь твердость и спокойствие. Положиться на него можно, не задумываясь, но сочувствия скорее дождешься от гранитной колонны.

– Ну полно, полно, Даву.

Соблюдение правил этикета почему-то казалось сейчас излишним и даже неуместным. Сколько пользы этот решительный, быстро мыслящий человек мог бы принести в бою. А кому было доверить Париж? Впрочем, все это теперь не имеет значения. Стал пересказывать то, что уже говорил Коленкуру. По мере рассказа уверенность, обретенная было от горячей воды и стихов Оссиана, исчезала как льдинка в руках.

– Я полагаю, что Ваше Величество желает ознакомить меня с положением армии и дать необходимые приказы по ее объединению?

Вяло отмахнулся: «Нет, нет. Сульт соберет остатки армии. Корпус Груши неизвестно где».

Даву убеждал, что ничего еще не потеряно, но действовать нужно быстро. Слова добирались до него еле-еле, как сквозь вату, и не производили ровно никакого действия. Их неприятная, будто запах нашатыря, резкость, раздражала и отталкивала, он изо всех сил старался улизнуть в убаюкивающий мир апатии.

Вдруг поймал какую-то мысль: «А что говорят в Париже?»

– Ничего, Сир. Час назад я еще ничего не знал. Просто следует поторопиться. Нужно немедленно распустить обе палаты, пока депутаты не начали свару. Вашему величеству придется объявить временную диктатуру, мы все сплотимся вокруг вас и благодаря вашему гению родину еще можно будет спасти. Совет собрался, министры ждут ваше величество.

Да, уже десять, все должны быть здесь. Как будто Даву вдруг стал Наполеоном, а того, кто раньше был Наполеоном, больше нет. Ему предлагают начать все сначала, а он не может заставить себя выйти из комнаты. Видно, два раза не начинают.

К 18-му брюмера он победил при Монтенотте, Лоди, Арколе, Шебрейсе, Абукире и еще в двух десятках сражений, знал, что судьбе перед ним не устоять, вокруг отчаянные сорвиголовы, готовые за него умереть, ему всегда везет и главная слава впереди. Теперь она позади. Ему перестало везти, вокруг трупы тех самых сорвиголов, а впереди ничего.

Неожиданно увидел себя в зеркале: потухший взгляд, всклокоченные волосы, застывшее, как посмертная маска, лицо. Говорил умирающему Дюроку, что человек должен жить до конца, даже когда от жизни ничего не осталось, кроме боли. Поучать легко. Правда, все равно не смог бы дать другу вожделенного морфия. А теперь его очередь. Рывком встал и снова стал императором. Прошел в золотую гостиную с панелями, расписанными восточными орнаментами и диковинными зверями. Там уже с полчаса ждали министры. Теперь от него исходили обычная уверенность и сила. Тщательно выговаривая слова, объяснил им, что произошло на плато Мон-Сен-Жан.

– За два месяца я призвал в Национальную гвардию 180 тысяч человек, неужто не смогу найти еще 100 тысяч? Призывники закроют собой бреши в наших рядах и несколько месяцев такой борьбы подорвут решимость коалиции. Чтобы спасти страну, мне нужна диктаторская власть. Конечно, только на то время, пока враг во Франции. Я и так могу ее взять, однако правильней, если палаты предложат сами.

Министры, в других вопросах мало склонные к единомыслию, дружно соглашались с Коленкуром.

«Сир, они только и мечтают воткнуть вам нож в спину», – с горечью воскликнул Реньо Д’Анжели, его обычный докладчик в Сенате. «Депутаты не поддержат ни срочной мобилизации, ни новых налогов, ни, тем более, диктатуры» – вторил ему адмирал Декрэ, морской министр. Но все, что умеет Реньо, – писать складные речи, Декрэ не может и этого. Они по-своему преданны, а что толку. И никто не предлагает решительных мер.

Кажется, он снова был собой. Таким его всегда знали.

Да нет, к чему лукавить. Генерал Бонапарт ни с кем бы сейчас не совещался, но гонцы давно бы скакали во все стороны, а генералы и министры выполняли его приказы.

Фуше говорил что-то о том, что император должен доверять парламенту, тогда и парламент будет доверять императору – только вот он совсем не доверял Фуше. Герцог Отрантский пришел сюда исключительно высматривать и вынюхивать. Карно предложил вспомнить якобинский лозунг 93-го года «Отечество в опасности» и объявить военную диктатуру. Конечно, он так и остался революционером, но важны люди, а не взгляды. Когда была учреждена Империя, Карно вышел в отставку, в 14-м, когда Империя рушилась, вернулся на службу. Защищал Антверпен не хуже, чем Даву Гамбург – союзники город взять не смогли. И сейчас пришел к нему одним из первых.

Предложения Даву и Карно хороши, только не хочется действовать силой. Что естественно для молодого генерала, не подходит императору французов. Не то чтобы в наспех выбранном собрании бывших якобинцев, роялистов и теперешних либералов он видел какую-нибудь ценность или пользу для страны. Никогда не мыслил в духе парламентской борьбы, его борьба была на поле боя, поэтому никакой опоры среди этих людей у него и не было. Но, может быть, впервые в жизни не чувствовал решимости.

Французский парламентаризм в 1815-м

Фуше уже 3 часа назад знал о разгроме. Правда, без подробностей, знал только, что Наполеон побежден. Нужно было обязательно увидеть императора, чтобы понять, на кого ставить. Ошибка могла стоить головы, поэтому нельзя было ошибиться. А столь ценимая им голова росла прямо из тоненькой шеи, к тому же всегда замотанной шарфом – ее владелец часто болел. Длинное блеклое лицо с жиденькими, прилипшими к черепу, волосами и бесцветными глазами настолько было невыразительно, что казалось наспех или просто неумело нарисованным. Во всяком случае, такое лицо совсем не пристало человеку публичному. Да еще высокий писклявый голос. Но судьба решила иначе.

Герцог Отрантский, конечно, опередил свое время. В начале XIX-го века предательства все же чурались – использовали, как и во все времена, но искренне презирали и хотя бы старались не якшаться с предателем. Когда родовую аристократию вытеснили революционные вожди, шпионская романтика в сознании многих заменила воинскую доблесть. Предательство вошло в моду. Так что в XX-м веке Фуше вполне мог бы выйти в большие диктаторы, поскольку подлостью, презрением к любым убеждениям и хваткостью к власти ничем от них не отличался, а дарованиями многих превосходил. Чего такой человек сможет достичь в XXI-м, трудно даже предположить: возможности открываются одна упоительнее другой. Зато появись он на свет на поколение раньше, служил бы школьным учителем или сельским священником – родом не вышел, а нужды в людях с такими бурными способностями тогда не было. Но он родился в конце века Просвещения и сделал в своем роде уникальную карьеру выдающегося предателя.

Фуше предавал всех, с кем имел дело и кто, с его точки зрения, этого стоил. Сначала друзей по Нантскому клубу революционеров-романтиков, потом жирондистов, Робеспьера, Бабёфа, Барраса и т. д., пока дело не дошло до Наполеона. Надо сказать, что первое время служил честно, но зато и предавал императора потом не раз. Что касается обмана и предательств доверившихся ему людей по месту службы, на посту министра полиции, который он занимал при всех режимах, то они неисчислимы и учету не поддаются.

Единственный раз случилось ему отклониться от привычного пути и ступить на путь чистого злодейства. Посланный в 1793-м году комиссаром Конвента в Лион, Фуше расстрелял несколько тысяч горожан и снес самые красивые городские здания. Ему удалось внести изрядный вклад и в само палаческое дело – видимо, впервые заключенных расстреливали из пушек. Делалось ли это из экономии денежных средств, для устрашения или по другой причине, осталось неизвестным. А разрушенные здания восстановил только Наполеон в начале консульства.

После заседания совета министров Фуше понял, что пришло его время. В Бельгии случилась настоящая катастрофа и ставить теперь нужно на Бурбонов. С Наполеоном можно больше не считаться. Интрига – вот его оружие, те несчастные, кого удастся обмануть и одурачить – его армия. Тут ему нет равных, здесь он сам – Наполеон. Теперь главное не потерять ни секунды. Сегодня его Аустерлиц! Мчится в Пале-Бурбон, где заседает палата, сообщает Ла Файету и президенту Ланжюине, что Наполеон хочет распустить парламент, действовать нужно немедленно – завтра будет поздно, вовлекает Жея, Манюэля, Лакоста, еще десяток депутатов. Одним льстит, других убеждает, третьим грозит – у Фуше всегда есть на всякий случай кое-какие бумаги для шантажа. На следующий день палата объявляет себя нераспускаемой. Лафайет громыхает с трибуны как во времена старого Конвента:

– Депутаты! Впервые за много лет вы слышите голос, который ещё узнают старые друзья свободы. Я хочу рассказать вам об опасностях, которые угрожают стране. Зловещие слухи, ходившие по Парижу в последние два дня, к сожалению, подтвердились. Сейчас самое время сплотиться вокруг старого трёхцветного знамени 1789 года – знамени свободы, равенства и общественного порядка. Только вы можете теперь защитить страну от внешнего врага и внутренних раздоров. Только вы можете спасти честь Франции.

И дальше главное:

– Палата представителей заявляет, что независимость страны под угрозой. Палата представителей объявляет себя нераспускаемой. Любую попытку распустить её считать государственной изменой. Кто бы ни предпринял такую попытку, он будет объявлен предателем родины.

Всего через две недели прозревший Ла Файет спросит Фуше:

– Куда мне теперь идти, предатель?

– Иди куда хочешь, дурак, – равнодушно ответит тот.

Но пока действие развивается стремительно. К депутатам присоединяется палата пэров. Ней, только вернувшийся из Бельгии, требует возвращения Бурбонов. Герой честно несет голову на плаху. Правда, коллеги-пэры относятся к пылкому маршалу настороженно: слишком уж похоже на измену, к тому же бесполезную. Ему такого не простят, он не Фуше.

Так или иначе, пути назад больше не было. Интрига сработала. Теперь ни Люсьен Бонапарт, ни Карно, ни Даву не могли ничего изменить. Слово «отречение» витало в воздухе.

«…приношу себя в жертву…»

Какую мерзость они сотворили – нераспускаемая палата! Парламентский переворот. Он даже не объявил перерыв в заседании палат, хотя имел право их распустить, а депутаты – законодатели, не задумываясь, растоптали конституцию ради иллюзии собственной власти. И удержится эта власть от силы неделю, пока не придет настоящий хозяин. Ла Файет под триколором и припевочкой о свободе – равенстве сдаёт Францию Бурбонам. А хор бывших якобинцев и жирондистов ему подпевает. Дивная картина! Еще отвечают Люсьену, что они отдали ему, его брату, полмиллиона жизней. Какая низость! А сколько унес их террор?! Только вместо славы – тюрьма и позор, а в награду за службу – публичная казнь. И за всем этим на заднем плане извивается тень Фуше. Произносить речи не его дело, для этого есть марионетки, а он кукловод, его дело – дергать за ниточки. Что ж, интрига удалась.

Весь день и половину следующего делегации министров и депутатов сновали из Елисейского дворца в Бурбонский[13] и обратно. В середине дня добавился еще Люксембургский, где заседали пэры. Якобы что-то обсуждали, согласовывали, но ясно было, что всё впустую.

Зато предместья, те самые, которые управляли Парижем и Францией в 93-м, требуют дать отпор врагу. Им нужен император. Один знак или слово – и они, пожалуй, перережут палату.

Но как он может своими руками разрушить то, что построил?! Его Кодекс, департаменты, Почетный Легион. Он и нужен был, чтобы объединить нацию после кровавой смуты. Теперь затеять ее самому? Стать королем улицы, императором Жакерии? Воевать с французами? 18 брюмера было бескровным, на пути от бухты Жуан до Парижа в каждом городе его встречали ликующие толпы. Начать гражданскую войну, да еще когда враг идет на Париж?! О таком и подумать страшно – ни власть его, ни жизнь того не стоят. Союзники воюют с ним, а не с Францией? С призраком революции в его лице? Он единственное препятствие к миру? Ни секунды в это не верит, но если Франции нужна жертва, придется ее принести. Его время прошло, однако и дело свое он сделал.

В 4 часа зовет Люсьена, диктует, то расхаживая по кабинету шумными сердитыми шагами, то вдруг застывая как оловянный солдатик:

«Французы!

Начав войну за независимость страны, я рассчитывал на объединение всех усилий, всех желаний и на содействие всех авторитетов нации.

Обстоятельства изменились. Я приношу себя в жертву ненависти врагов Франции. Моя политическая жизнь закончилась. Провозглашаю императором французов своего сына, Наполеона II.

Продолжить чтение

Страницы: «« « 12