Исключительные Вулицер Мег

Так было всегда. Люди часто соглашались с Итаном, а Эш — тем более. Она всегда поддерживала все его начинания. В этом была вся она.

«Мультяшный „Иштар“» — вот как описали этот мультик в The Hollywood Reporter. Каждый провал был своего рода «Иштаром». Через несколько лет после этого Итан сказал, что Ирак — это «Иштар» войны. Никто из сотрудников студии не винил его в провале в открытую, но это, конечно же, была его вина. Как он объяснил своим друзьям за ужином однажды вечером, его инициативу по борьбе с детским трудом восприняли, как каприз.

— Мне стоило прислушаться к тебе, Жюль, — мрачно сказал он, глядя на нее через стол. — Всегда стоило.

После провальной премьеры Итан взял отпуск и закрылся от всех в доме на Чарлз-стрит. Однако именно этот период затворничества позволил ему понять, что чем дальше задвигаешь работу, тем плотнее сталкиваешься с изнанкой своей личной жизни — в его случае ею стал отстающий в развитии сын, Мо. Его маленький, беспокойный и вечно плачущий, прямо как младенец, Мо. В течение недели с ним пыталась совладать целая армия учителей и терапевтов. Через их дом беспрестанно лился поток милых девушек — они все были одинаково прелестны, их всех, как любил шутить Итан, одинаково звали Эрин. Они все были невероятно заботливыми. Итан боялся, что его сердце не выдержит — хотя, конечно же, оно бы выдержало, ведь когда дело касалось сына, сердце Итана тут же превращалось в камень.

Ларкин было очень просто любить. Она была развитой и творческой девочкой. Уже говорила о том, что, когда вырастет и сможет работать, будет ассистенткой в папиной студии — «Мультсарайчике».

— Я могу придумывать мультики. И рисовать тоже! — говорила она. — Прямо как ты, папочка!

А вот это уже и правда разбивало Итану сердце, ведь те старые-добрые дни карандашей и чернил остались далеко позади. Теперь все иначе. Изначально миром мультипликации правили художники. Теперь всем заправляли сценаристы.

Итан до сих пор записывал голоса двух персонажей из «Фигляндии», следил за производственным процессом, присутствовал на сценарных чтениях и в звукозаписывающей студии, носился по «Мультсарайчику» и проверял работу даже в конце дня, когда все сотрудники думали только об одном: Господи Иисусе, Итан, только не я! Я просто хочу домой, заняться своими делами, побыть с семьей. Я же не ты, Итан! Я не могу загружать себя работой под завязку и при этом успевать жить.

Может, полнометражный фильм Итана и провалился, а спин-офф для телевидения вообще оказался полной фигней, но само шоу все еще было на коне. И ничто не могло выбить его из седла. Оно намеревалось жить вечно.

Эш продолжала ставить свои серьезные, иногда довольно феминистические, но не очень яркие пьесы. Она получала положительные отзывы от критиков, которых покоряла ее скромность, особенно в сравнении с ее знаменитым мужем.

Она часто выступала на семинарах «Женщины и театр», хотя и была возмущена, что подобные семинары все еще нужны.

— Мне не по себе, что нас все еще считают меньшинством. Почему мы постоянно должны оглядываться на мужскую точку зрения и считать ее авторитетной? — жаловалась она Жюль. Ее возмущало, что даже теперь, в такое просвещенное время, мужчины правили бал во всех сферах жизни, даже мелкие театральные рыбешки за пределами Бродвея.

Жюль была достаточно известным психотерапевтом, но, как и многие ее коллеги, внезапно столкнулась с осознанием, что ее профессия оказалась на задворках. Теперь люди предпочитали глотать антидепрессанты, вместо того чтобы посещать психотерапевта. Страховые компании покрывали все меньшее и меньшее количество сеансов. Хоть ей и удавалось экономить, многие клиенты заканчивали терапию раньше, чем должны были. А те, кто оставался надолго, почти не менялись. И все же они старались и были очень ей благодарны за терпение, чувство юмора и хорошую компанию. А она, в свою очередь, упиралась и изо всех сил старалась поддерживать пламя своей работы, чтобы оно и дальше могло согревать и кормить ее семью.

Рори подросла и внезапно объявила, что хочет быть мальчиком. Она была очень спортивной и не могла усидеть на месте. По выходным она играла в футбольной команде, а по будням Деннис возил ее в парк, и там они подолгу пинали мяч. Деннис все еще только говорил о том, что хочет вернуться к работе, хотя, всякий раз, когда речь заходила об этом, его голос начинал дрожать. Он читал обо всех инновациях в области УЗИ, и был подписан на профессиональный журнал, потому что ему все это было очень интересно, и потому что он не терял надежды однажды вернуться к работе. Однажды. Когда-нибудь. Но не сейчас.

В марте девяносто седьмого Жюль и Деннис отправились на ужин к Эш и Итану. Кроме них там должны были быть Дункан и Шайла — управляющий портфельными инвестициями и его жена, которая участвовала в программе по ликвидации неграмотности. Овца со стручком, как однажды назвала их Жюль. Они с Деннисом никогда не понимали, почему Эш и Итану так нравятся эти люди, но они сталкивались так часто и в течение стольких лет, на простых вечерних сабантуйчиках и более формальных праздниках, что задавать вопросы было поздно. Дункан и Шайла наверняка точно так же недоумевали, почему Эш и Итан держатся за своих старых друзей — социальную работницу и какого-то депрессивного типа. Но никто ни с кем не конфликтовал. Их пригласили на ужин — и они согласились. Обе пары понимали, что играют свою, особую роль в жизни Эш и Итана, но когда все они собирались вместе, сборище получалось совершенно бестолковое.

В ту, необычайно теплую, ночь эти три пары снова собрались за столом, освещенным факелами. Ларкин и Мо вышли на улицу, чтобы пожелать взрослым спокойной ночи. Во всяком случае, Ларкин пожелала, Мо же просто топтался рядом с ней, вцепившись в руку сестры мертвой хваткой. Его заливал оранжевый свет сада, он почти ни на кого не смотрел.

— Мо, — позвала его Эш. — Мо?

Она обхватила его личико ладонями и повернула к себе — так поворачивают зеркальце для макияжа.

— Вот так, — мягко сказала она. — Так лучше. Ты поужинал, милый?

— Не голодный, — ответил ей Мо.

— А ты хочешь попробовать что-нибудь из этого? У нас осталось немного паэльи…

Все напряженно ждали ответа. Улыбки выглядели натянутыми и принужденными, хотя все и пытались выглядеть дружелюбно.

— Нет, — буркнул он, а затем шарахнулся от сестры и убежал обратно в дом.

— Я лучше пойду за ним, — сказала Ларкин. — Буду сторожить братика! Всем спокойной ночи. Мам, пап, оставьте мне, пожалуйста, лимонного пирога. Можете принести его в комнату и просто оставить на комоде. Даже если это будет очень-очень поздно, все равно, приходите, — а затем она расцеловала родителей в щеки и, пританцовывая, вернулась в дом. Все молча проводили ее взглядом. Контраст между мальчиком-аутистом и очаровательной девочкой ненадолго поверг компанию в тишину.

— Они оба такие милые, — сказала, наконец, Жюль, потому что, в конце концов, хоть кто-нибудь должен был что-то сказать. И все тут же принялись ее поддерживать и соглашаться.

Паэлья, приготовленная невидимым поваром, была очень вкусной. Тарелки Жюль и мужчин за столом опустели — с них исчезло все до последней рисинки. Соки и масло смешались, в них плавала парочка пустых раковин из-под мидий. Но тарелки Эш и Шайлы остались почти нетронутыми — типичная женская черта, которая очень раздражала Жюль. Этим вечером за ужином, как и за многими другими ужинами, обсуждалась Всемирная паутина. Все рассказывали о сайтах, которые видели, и о проектах, которые были на слуху. Дункан разглагольствовал о каком-то финансовом сайте, в который вложился со своими партнерами, и теперь пытался заманить к ним Итана. Пока говорил, он ни разу не взглянул на Денниса и Жюль и не попытался разделить беседу с ними — даже из вежливости.

После того как Дункан, наконец, замолчал, Шайла рассказала им о своей подружке из Лос-Анджелеса — жене известного продюсера звукозаписи.

— У них с Робом такой прелестный домик в каньоне! И еще какое-то жилье в Провансе. Боже, я так им завидовала!

— О нет, не может быть, — сказала Эш.

— Правда завидовала. Однажды я приехала в Лос-Анджелес, а Хелена позвонила мне прямо в отель и пригласила к себе. Я приехала, и у меня случился шок — она стала такой толстухой! Мы не виделись несколько лет. Та «Грэмми» была так давно! Кажется, в том году победили Bee Gees[19]. Я шучу, конечно же. Но времени и правда прошло немало. Так или иначе, она сказала, что почти не вылезает из постели и никуда не ходит. Ее ничего не радовало, и она уже всерьез задумывалась о суициде. Короче, она попала в больницу «Седарс-Синай» — что-то вроде спа, но с лекарствами. Они перепробовали целую кучу всего, но ей ничего не помогало. Она пробыла там несколько месяцев. Страховка это не покрывала, так что за все платил Роб. Они уже хотели испробовать на ней электрошок. Это даже не казалось им жестоким, скорее милосердным. А затем во время очередного обхода к ней подошел врач и сказал, что появился какой-то новый препарат, и скоро он пройдет клинические испытания в Калифорнийском университете. Но специалисты все еще спорили насчет него, потому что в нем совершенно по-новому использовался серотонин, и никто не знал, как он сработает. Они собирались провести исследование вслепую, но Роб сказал: «Ну хорошо, давайте включим ее в исследование, но вы же не можете гарантировать, что ей дадут лекарство, а не плацебо?» Даже он не мог на это повлиять. Но эти ученые повели себя предельно тактично. Ну, может, не предельно, потому что они все-таки впихнули в исследование Хелену, и мне показалось, что она заняла чье-то место. Но уже через месяц она почувствовала себя лучше. Как кукла, которую неожиданно превратили в человека. И это ее слова, не мои.

Быть не может, подумала Жюль.

— Но самое главное, — вставил Дункан, — что когда Роб увидел, как помогли его жене, он сделал этому центру самое крупное пожертвование в его истории. Теперь там есть корпус, названный в его честь. Я знаю, — продолжал он. — Когда проводят исследование вслепую, это значит, что оно действительно должно пройти вслепую, но, когда в нем принимает участие супруга одного из самых крупных потенциальных спонсоров, с их стороны разумно проследить за тем, чтобы ей не дали плацебо. Вы так не думаете?

Все немного посмеялись, а когда Жюль посмотрела на Денниса, то увидела, что ему все это не кажется таким уж интересным. Удивительно, почему? Он тоже мог бы записаться на это исследование. Его могли бы внести в список первых претендентов — из-за Роба и Хелены, Дункана и Шайлы, Итана и Эш. Из-за всех этих состоятельных людей, которых обсуждали за этим столом и которые сидели за ним. У него есть связи. Но она знала, что Деннис никогда не станет просить это лекарство. И никогда даже на секунду не задумается о том, что оно сможет ему помочь. А ведь оно могло бы. Как и в случае со многими вещами, тут важно знать нужных людей. Важно иметь за плечами чью-то поддержку, силу и влияние. Врачи в Лос-Анджелесе, или, по крайней мере, некоторые из них, обожали «Фигмена» Итана и его знаменитых друзей. Но, когда Жюль на следующий же день позвонила в Калифорнийский университет от имени Денниса, ей сказали, что новых пациентов они набирать не планируют. И тогда она позвонила Итану.

— Посмотрим, что я смогу сделать, — ответил ей он.

И вот, вскоре после этого, Деннис вылетел в Лос-Анджелес, чтобы встретиться с доктором, который курировал исследование и сдать все анализы и тесты. На следующий день его включили в список участников исследования, и они с Жюль начали дружно надеяться на то, что он получит лекарство, а не плацебо. Мысль о том, что это лекарство может получить кто-то более сильный, была очень навязчивой и каким-то образом влияла на нервы. Но только на нервы Жюль, с Деннисом все было иначе. Он сказал, что в нем все как будто чуточку развернулось. И только после этого он понял, в какой тесной раковине жил все эти годы.

— Я как будто жил согнувшись, — сказал он Жюль.

До этого он думал, что депрессия иссушает его, но теперь он понял, что она еще и ломала его, сгибала самым неестественным образом. Все эти годы он был не просто депрессивным, но еще и очень нервным. Он приходил в себя — медленно, но верно. Жюль, которая по ходу работы сталкивалась с людьми на антидепрессантах, часто видела все эти изменения в своих пациентах, но никогда — в Деннисе.

— Просто мое забытье оказалось глубже, чем мы думали, — задумчиво и несколько заинтригованно говорил он. Однажды ночью Жюль проснулась и обнаружила его голову у себя на груди. Он целовал ее, и она чувствовала на своей коже его слезы.

— Что случилось? — испуганно спросила она.

Ничего. Просто он проснулся — и все было хорошо. Он чувствовал, что снова хочет. Хочет ее. Хочет быть с ней.

До этого они довольно редко бывали близки, но теперь секс вернулся в их отношения — словно дар из прошлого, потерявшийся во времени. Поначалу он не очень верил в свои силы, и один раз скользнул в нее пальцами так резко, что она взвизгнула, как собака, которой наступили на хвост. Он перепугался, что сделал ей больно.

— Ох нет, нет… — забормотал он.

— Все в порядке, — тут же сказала она. — Просто… немного полегче. Касайся… мягче.

Были и другие проблемы. Ему понадобилось куда больше времени, чем раньше, и они уже начали подшучивать над тем, что он неизбежно натрет ей мозоль.

— Знаешь, что я хочу за это? Посуду, — сказала она как-то, когда они в очередной раз остывали после нового постдепрессионного секса.

— Что? А, это шутка? — спросил Деннис. — Точно шутка. Подожди… Я пока что не вижу связи. И что же ты хочешь?

— Жаровню, — улыбнулась она и уткнулась подбородком в его грудь.

К концу лета Деннис почувствовал, что окончательно пришел в норму — впервые, с тех пор, как отказался от лечения ингибиторами моноаминоксидазы в восемьдесят девятом. Никто не верил, что это продлится вечно, или, по крайней мере, долго. В конце августа Деннис вернулся к работе. Хоть работа в предыдущей ультразвуковой клинике и оставила на его карьере черную метку, он изо всех сил старался доказать, что его неподобающее поведение — например, когда он воскликнул «Господи!», увидев гигантскую печень пациентки, и разрыдался — было следствием депрессии, и что теперь он в полном порядке. Доктор Бразил во всем его поддерживал. Клиника в Чайна-тауне, с маленьким персоналом и в отчаянном положении решила нанять его с маленькой зарплатой и на полставки. А спустя несколько месяцев взяла в штат.

Вот так две семьи встретили конец десятилетия и начало нового тысячелетия. Они все побаивались, что все компьютеры в мире взбунтуются, как только новая эпоха вступит в силу. Обе пары, а также их дети, Джона и Роберт нервно и немного глупо затаили дыхание в новогоднюю ночь в доме на Чарлз-стрит, но ничего не произошло. Жюль почувствовала, как ее зависть потихоньку угасает. Это тоже была своего рода депрессия. Но теперь, когда она видела, как Деннис каждое утро одевается на работу, чувствовала, что вполне довольна своей жизнью.

Со временем с ними стали происходить небольшие, почти незаметные изменения. Эш, похоже, смирилась со смертью матери. Она стала реже видеть ее во сне, а если и видела, то эти сны не были такими мучительными. Она слегка подурнела, а Итан стал чуть менее уродлив. Деннис был рад снова вернуться к работе — кажется, новое место ему очень нравилось. Жюль изо всех сил старалась помогать той горстке клиентов, что у нее осталась, хотя они не особо работали над собой. Но когда она смотрела на Эш и Итана, частенько приходила к выводу, что и сама не очень-то поработала над собой и не сильно изменилась. Ее зависть замерла, и не последнюю роль в этом сыграло то, что Деннис излечился от депрессии. Однако она могла снова распуститься, даже если пока что свернулась бутончиком и затихла. И теперь, когда эта зависть не так сильно ее терзала, она попыталась понять ее природу. Даже взяла из библиотеки социальной службы книгу одного юнгианского аналитика, в которой тот пытался объяснить разницу между завистью и ревностью. Согласно учению Юнга, ревность — это «я хочу то, чего хочешь ты», в то время как зависть куда более разрушительна — «я хочу того, чего хочешь ты, но кроме того я хочу разрушить все то, что у тебя уже есть». Раньше ей хотелось отнять у Эш и Итана их райскую жизнь, чтобы воцарился баланс. Но теперь Жюль уже не хотела ничего разрушать. Не происходило ничего страшного, все было вполне приемлемо, и даже лучше.

Город вырос и стал намного чище. Всех бездомных выслали куда-то, и, хоть это было довольно странно, все признали, что так намного лучше, ведь теперь можно было пойти куда угодно и чувствовать себя при этом в безопасности. Найти доступное жилье было почти невозможно, и если бы Итан не дал им денег и не вписался с ними в ипотеку, они бы уехали, как и многие другие. Ларкин пошла учиться в Брерли — частную школу для девочек, в которую когда-то ходила и ее мать. Мо — в специализированную школу в Квинсе, которая стоила так дорого, что многие родители — но, конечно не Итан и Эш — вынуждены были подать на город в суд, чтобы им возместили траты на обучение. Рори ходила в местную среднюю школу, и пока что все было хорошо, но, когда начнется старшая школа, могут начаться и проблемы. «Просто она не очень хорошо справилась с тестами», — так Жюль сказала Эш. Но на самом деле Рори было плевать и на эти тесты, и на саму школу. Она хотела стать лесником, хоть родители и намекали ей на то, что для этого все равно нужно получить образование. Она действительно проводила много времени в лесу, но в основном, из-за Итана и Эш. Когда она бывала у них в гостях, в Катоне, частенько шаталась по лесу и махала палкой, а на ранчо в Колорадо постоянно уходила куда-то гулять. Она чувствовала себя счастливой, только когда на ней были болотные сапоги, сама она была насквозь промокшей и покрытой грязью, а обычная городская жизнь была где-то далеко-далеко.

Трагедия две тысячи первого — взрыв в башнях-близнецах, ненадолго уравняла всех американцев. Люди заговаривали друг с другом на улицах, и узнавали в других свой собственный страх и беззащитность. Жюль впервые за всю свою практику дала клиентам домашний телефон. Звонки сыпались один за другим, и она каждый раз брала трубку. Иногда телефон звонил ужасно не вовремя — перед сном, во время обеда, или глубокой ночью. И всегда чей-то голос говорил что-то вроде:

— Жюль? Это Дженис Кинг. Простите, что беспокою, но вы сказали, что я могу вам позвонить. Жюль, мне так страшно…

Жюль всякий раз поднималась с постели и уносила телефон в другую комнату, чтобы поговорить с клиентом наедине. Она тоже была напугана, но не впадала в панику. Из-за случившегося в ее обычной работе возникла пауза, но Жюль не могла позволить себе истерики, как это было в разгар борьбы со СПИДом. Вместо этого она бросила все силы на помощь клиентам, и старалась не позволять устраивать истерики и им. Сильвия Кляйн, женщина, чья дочь умерла от рака груди несколько лет назад, пребывала в полнейшем ужасе и никак не могла с ним совладать.

— А что если они еще раз на нас нападут, Жюль? — постоянно спрашивала она. — Вдруг это случится посреди ночи? Вдруг я проснусь, услышу все это, но не смогу взять себя в руки и просто начну кричать?

— Тогда звоните мне, — говорила в таких случаях Жюль. — Будем кричать вместе.

Сильвия Кляйн никогда не звонила ночью — она всегда звонила ранним утром. А в начале сентября, когда она посреди недели ехала в Нью-Джерси, чтобы повидаться с внуками, ее машина попала в пробку в тоннеле Холланда. Судя по радиосводкам, причиной пробки стала какая-то мирная полицейская акция. Однако машины не двигались, и Сильвия решила, что это — оно, и она вот-вот умрет. Тогда она снова сможет быть со своей любимой бедной дочерью Эллисон, но больше никогда не увидит ни внуков, ни мужа. Когда «Аль-Каида» приведет в действие свой детонатор, где бы он ни находился, какая-нибудь машина взорвется, а вместе с ней — и все машины вокруг, тоннель заполнится ядовитым газом, и она умрет прямо в своем «Ниссане Стэнзе». Но даже в таком положении, запертая в машине, как в ловушке, и вынужденная смиренно ожидать смерти, она не забыла позвонить Жюль.

Жюль в это время занималась на велотренажере, зажатом в углу рядом со шкафом Денниса в их спальне.

— Жюль! — выпалила Сильвия в трубку. — Мне кажется, я сейчас умру!

В последний раз Жюль слышала подобное от Денниса, когда они сидели в ресторане. У него тогда был очень тяжелый период. И сейчас она сказала Сильвии то же, что и ему тогда:

— Вы не умрете. Но все хорошо, я здесь, я не буду класть трубку и никуда не уйду.

И она действительно не стала вешать трубку. Они с Сильвией беседовали о совершенно отвлеченных вещах. Затем, по прошествии часа, когда все темы для разговора были исчерпаны, Жюль предложила Сильвии включить CD-проигрыватель.

— У вас есть какие-нибудь диски?

— Да, есть… правда, это диски Карен.

— Там есть песни Джули Эндрюс?[20]

Жюль знала, что в детстве Карен очень нравилась Джули Эндрюс.

— Нет… не думаю. Хотя, погодите-ка, есть! Песня из «Моей прекрасной леди».

— Включайте! — подбодрила ее Жюль.

«Я могла бы танцевать всю ночь», — запела Джули Эндрюс.

Сильвия начала подпевать ей, и Жюль тоже. Трио их голосов звучало в машине, пока пробка не рассосалась и движение не возобновилось.

Несколько дней спустя, когда тот жуткий месяц уже близился к концу, Деннис и Жюль убирали со стола после ужина. Рори на тот момент было почти двенадцать, и она неторопливо раскатывала по квартире на скейте — делала что угодно, лишь бы не заниматься ненавистными уроками. Телевизор был включен, как и всегда в последнее время. По всем каналам показывали одни и те же жуткие дымящиеся кадры. По «Си-Эн-Эн» шло какое-то ток-шоу. Деннис задержался на нем на секунду, а затем переключил, но Жюль внезапно перехватила его и сказала:

— Подожди, назад!

Гостьей на ток-шоу была какая-то сорокалетняя блондинка. На ней было обтягивающее платье, а в ушах — сережки, похожие на грубые куски необработанного золота. Лицо у нее было жесткое, но в то же время пронизанное болью.

— Это она… — в шоке пробормотала Жюль.

— Кто? — удивленно переспросил Деннис, и тут на экране появился текст: Кэтрин Краузе, генеральный директор «Бейлис МакКолтер». Это была компания, потерявшая в тот день четыреста шестьдесят девять сотрудников. Двенадцатого сентября генеральный директор публично поклялся, что будет и дальше выплачивать зарплату и оплачивать медицинскую страховку семьям погибших. До этого Жюль только читала о ней, но никогда не видела.

— Кэти Киплинджер, — сказала Жюль. — Я не уверена, но, кажется, да. Боже, как же мне хочется позвонить Эш! — сказала она. — Но это будет очень странно. Лучше позвоню Джоне.

И как только он поднял трубку, она тут же выпалила:

— Включи «Си-Эн-Эн». Скажи, кажется мне или нет.

— Что-то случилось? — спросил Джона и включил телевизор. Там как раз шла реклама лекарства от эректильной дисфункции.

— Подожди немного.

Когда возобновилось ток-шоу, он молчал целых десять секунд, а потом тяжело выдохнул и сказал:

— Тебе кажется, что это она, да?

Жюль услышала на заднем плане голос Роберта:

— Кто — она?

— Да, — ответила Жюль.

— Мне тоже.

После этого Жюль и Джона разговаривали еще целый час. Кэти их потрясла — она как будто шагнула в их мир прямиком из портала, ведущего в другое время. В последний раз Жюль видела ее двадцать пять лет назад, в кофейне. Тогда Кэти была подростком и сгрызала ногти на руках до мяса. Теперь на ее ногтях был идеальный маникюр, а лицо было напряженным, но опять-таки очень печальным. Она неплохо научилась держаться на публике, тем более в такой момент, когда просто разваливалась на куски.

— Хотите сказать что-нибудь людям, которые вас осуждают? — спросил ведущий, наклонившись к ней так, словно хотел не то поцеловать, не то ударить ее.

— Хочу сказать, что я сдержу свое обещание.

— Но вдовы и вдовцы говорят, что вы этого не делаете. Их чеки не принимают, они потеряли медицинскую страховку — причем в самый тяжелый момент.

— Просто их деньги еще не пришли, — сказала Кэти. — Я подумала, что у нас получится задействовать отдел электронных продаж и сразу приступить к делу, что нас выручат наши собственные средства, но ничего не вышло. Послушайте, я просто прошу семьи пострадавших совсем немного потерпеть. Как вы знаете, сейчас мы как раз пытаемся организовать фонд помощи. Будем рады любым вложениям. Но что нам действительно нужно — так это чтобы все просто запаслись терпением. Я не останусь в стороне.

— Да, — сказал Джона. — Я читал об этом. Она сказала, что раздаст деньги, а потом просто заблокировала все выплаты.

— Но она говорит, что не виновата в этом, — сказала Жюль.

В студии раздался звонок. Ведущий принял его и мягко сказал:

— Пожалуйста, говорите.

А затем включил громкую связь.

— Мы поверили вам! — раздался чей-то хриплый и яростный женский голос. — Мы поверили в ваши россказни! Моя семья и так страдает, а теперь мы не можем получить честно заработанные моим мужем деньги! Вот как вы чтите память людей, которые трудились на вас?!

— Мы о вас позаботимся, — спокойно ответила ей Кэти. — Пожалуйста, просто дайте нам еще немного вре…

— Вы — лицемерка! Поверить не могу! Знаете что? Идите вы в жо…

Звонок оборвался.

Кэти Киплинджер выпрямила спину и застыла. Жюль и Деннис в своей квартире, и Джона в своей — тоже. Рори равнодушно проехала мимо, пробуя на своей доске какие-то новые трюки.

Жюль наблюдала за Кэти. Она сидела в телестудии, пригвожденная к своему крутящемуся стулу гневом семей убитых сотрудников. Иногда, впрочем, поступали звонки от сочувствующих адвокатов, которые немного смягчали обстановку, или от пугающе заботливой женщины-психотерапевта, которая решила, что лучший выход — просто перестать смотреть новости по вечерам. Кэти держалась, повторяя снова и снова свою просьбу потерпеть, но по прошествии часа она явно очень устала. На последних кадрах, которые пустили уже во время титров, она легонько высморкалась в платок и покачала головой.

Деннис выключил телевизор и пошел укладывать Рори спать.

— Ты еще тут? — спросил Джона.

— Да, — молвила в трубку Жюль.

— И что ты обо всем этом думаешь?

— Не хочу сейчас включать психотерапевта, — сказала Жюль, — но у меня сложилось такое впечатление, будто Кэти просто мстит за то, что когда-то сделали с ней. Как ей кажется.

— Поясни?

— Я о том, что ей кажется, будто никто не встал на ее сторону в той ситуации с Гудменом. Что всем было наплевать. Так что когда случилась беда, ей естественно захотелось побыть героиней. Вот только она не героиня. Денег все еще нет. И вот она поступает с этими людьми так же, как Гудмен поступил с ней. И мы тоже — по ее словам.

— Да, вот именно. Мы ее уничтожили.

— А ты думаешь, это так? — спросил Джона.

— Ох, не знаю, — мягко сказала Жюль.

— Ты вообще хоть иногда вспоминаешь о нем? О Гудмене? — внезапно спросил Джона.

— Я помню его сгоревший нос. Колени. И то, какие у него были большие ноги в сандалиях.

— Да, он был крутым крупным самцом, — сказал Джона. — Был. Он мне так нравился, но тогда я не мог с этим смириться. Я никому не мог признаться, что я — гей.

Я и себе с трудом мог в этом признаться. Хотя, видит бог, я всегда им был, — он помолчал немного. — Интересно, как у него дела сейчас? И где он? Я имею в виду… Кэти смогла обо всем забыть, а он сделал карьеру и состояние. В конце концов, я понятия не имею, какими талантами он обладает, кроме своего очевидного таланта просрать все на свете.

— Или соблазнить всех на свете, — слабым голосом добавила Жюль.

— Так как, по-твоему, что на самом деле произошло у них с Кэт?

— Джона, — опешила Жюль. Она понятия не имела, что сказать. Как так вышло, что он ни разу не спрашивал ее об этом напрямую за все годы дружбы?

— Мы только что пережили теракт и пытаемся держаться вместе. И вот ты спрашиваешь меня о Гудмене и Кэти? Именно сейчас?

Она попыталась увильнуть от его вопроса, но получилось не очень правдоподобно.

— Извини, — удивленно пробормотал Джона. — Ты никогда не думала об этом?

Жюль выдержала красноречивую паузу.

— Да, — наконец, сказала она. — Думала.

— Если бы в восемьдесят шестом году, после того, как мне поставили диагноз, кто-нибудь сказал, что в две тысячи втором я буду все еще жив, я бы спросил: что вы курили? — сказал Роберт Такахаси, стоя в окружении темного золота банкетной комнаты. Его слова встретили вежливым смехом и несколько зловещим жидким покашливанием, затерявшимся между столами.

— И опять-таки, если бы кто-то сказал мне, что в небоскребы, стоящие посреди Нью-Йорка, врежутся угнанные самолеты, я бы спросил то же самое.

Ранее тем же вечером, когда Роберт репетировал эту речь в лофте Джоны, тот сказал ему, что тема терроризма уже не так актуальна и попахивает стереотипами. Но Роберт настоял, что об этом нужно сказать.

— Теперь, спустя шестнадцать лет после того, как я узнал о своем диагнозе, понял, что благодаря ингибиторам протеазы и внимательному подходу, ВИЧ уже давно перестал быть смертельным приговором, — продолжал Роберт. — Я благодарен фонду правовой опеки «Лямбда» за то, что они подыскали мне отличную работу, где я и работал все эти годы — на удивление вполне живой. Это было ужасное, страшное для меня время, но теперь наступила новая эра, хотя я думаю, мы и ее можем назвать очень тревожной.

Я тоже чувствую эту тревогу. Но не только ее. Кроме нее меня переполняет надежда. И жизнь. Последнее — особенно.

После были аплодисменты, кофе и горы желатинового десерта с тремя ягодами. Никто не любил эти десерты, и есть особо не стал — просто вяло поковырял. Следующую речь произнес французский ретровиролог. Последней выступала миниатюрная монахиня-активистка. Она тянулась к слишком высоко поднятому микрофону и потрясала кулачком. Джона и Роберт, облаченные в дорогие черные костюмы, которые в прошлом часто служили им похоронными, сидели во главе стола. Все займы и кредиты «Доминики», сделанные на рубеже двадцатого века, окупились — ее высокие потолки и обшитые деревом стены прекрасно позволяли устраивать благотворительные вечера, вроде этого. Близился конец февраля, все зимние развлечения в городе свернули, потому что ни у кого уже не был ни сил, ни желания всем этим заниматься. Но организатор мероприятия сказал, что раз уж мы не сдались СПИДу, значит, не сдадимся и террористам.

Логика не вполне просматривалась, но прошло уже достаточно времени, чтобы всеобщий страх немного улегся. Чувство постоянного ожидания, что очередное здание обрушится на землю, или что на Таймс-сквер упадет бомба, сменился дерзостью и непокорностью. Эти же чувства царили и на сегодняшнем вечере. Пожилые мужчины танцевали вместе — прямо как парни из восьмидесятых, которые собирались в «Лаймлайт», «Криско-Диско», или под куполом «Сейнт», похожим на звездное небо[21]. Со временем этих юношей стало намного меньше, но многие из них все еще держались за жизнь, а некоторые даже присутствовали на этом вечере, облаченные в строгие деловые костюмы.

В конце концов, Роберт Такахаси не умирал. По крайней мере, он так не думал. Он смог дожить до того момента, когда ингибиторы протеазы заменил зидовудин[22], и внезапно, к своему огромному удивлению, узнал, что с этой болезнью можно прожить очень долго. Никто из них не думал, что застанет нечто подобное. Они были уверены, что смерть будет только множиться и накапливаться, и это никогда не кончится. И все же даже теперь эта болезнь по-прежнему очень часто приводила к летальному исходу. Люди вели себя беспечно и неразумно, и были совершенно беззащитны перед ней. На других континентах эти лекарства все еще были недоступны. Мир умирал, и СПИД был тому виной, но надежда все еще оставалась. Смерть часто удавалось отбросить назад. Рейган давно сошел со сцены, и теперь был всего лишь растерянным стариком, который уже и не помнил, как поступал в то тяжелое время. Или, быть может, он помнил отдельные яркие моменты:

«Мистер Горбачев, снесите эту стену!»

Роберт строго следил за графиком лекарств, и они неплохо его поддерживали. Сегодня вечером, после того как получил награду Юджина Шарфстайна за активную политическую деятельность в юриспруденции, он остался в сияющем баре «Доминики», когда церемония и ужин подошли к концу. Вокруг шаталось немало парней, но юное поколение едва ли замечало Роберта и Джону. Для них они были стильными, но уже немолодыми мужчинами «за сорок», хотя это было и не так. Они были из другого поколения. Они оба много выпили. Вообще-то Роберт не должен был этого делать, но сегодня был особый случай. И он уже был крепко пьян, когда подтянул Джону к себе за ледово-синий галстук и сказал:

— Как же тебе идет этот костюм. Всегда тебе об этом говорю.

— Спасибо.

— Каждый день одевайся так на работу. Заключишь все свои сделки. Потому что все захотят тебя отым…

— На моей работе не принято так одеваться.

— Не знал. Ты же никогда ничего не рассказываешь о своей работе.

— Ты не спрашиваешь.

За все те годы, которые они провели вместе, Роберт всего однажды побывал в «Гейдж Системс» — в то время, когда эта робокомпания еще находилась в прежнем офисе. Роберт никогда не видел переполненную солнцем кабинку Джоны, где стоял его рабочий стол и висела пробковая доска, на которую Джона приколол их общее с Робертом фото, иллюстрацию самой большой в мире скульптуры из «Лего» и фотографию своей мамы с Питером, Полом и Мэри. Они пели на речной барже — казалось, это было миллион лет назад. Но, справедливости ради, думал Джона, он тоже всего раз был в офисе Роберта. Они — такие, какие есть. По вечерам каждый из них всегда занимался своим делом. Даже когда на Роберте из одежды были одни только боксеры, и он валялся в постели — все равно утыкался в свой «БлэкБерри» и без конца слал кому-то сообщения, а Джона работал над очередным дизайном за столом. А примерно три или четыре дня в неделю Роберт ночевал в своей квартире на Спринг-стрит.

— Что ж… ты и правда выглядишь неплохо, — сказал Роберт, опираясь на стойку, а затем наклонился и быстро поцеловал Джону. Тот слабо ответил на поцелуй. Роберт уловил явный привкус виски. Джона Бэй и в лучшие времена с трудом выражал свои эмоции. Роберт выпустил его галстук и откинулся на спинку стула. Выражение его лица говорило само за себя:

— Джона, нам нужно поговорить.

— Хорошо.

— Помнится, в самом начале мы заключили с тобой сделку.

Джона почувствовал, как напряглись его руки и икры.

— Не уверен, что понимаю, о чем ты, — осторожно сказал он.

— Ты не сможешь возиться со мной вечно. Все хорошо. Потому что, серьезно, я не смогу отплатить тебе тем же. Когда мне поставили этот диагноз, я четко осознал, что скоро умру. Пора подвести итог всему произошедшему. И тому, что происходит сейчас. Все было чудесно, правда…

— Но?

— Но теперь, как мне кажется, все по-другому, — Роберту было очень не по себе, но он заставил себя продолжать. — Я совсем не обязательно умру от СПИДа. И, честно говоря, Джона, я давно думаю о том, что хотел бы чего-то более полноценного.

— Полноценного? Что, черт возьми, это значит?

— Ты же понимаешь. Полный набор. Любовь. Секс. Все девять ярдов. Хочу кого-нибудь, кто целиком и полностью посвятит себя мне — и физически, и душевно.

— И где же ты собираешься искать этот «полный набор»?

Роберт опустил взгляд в свой стакан — именно так люди делают во время разрыва, а это, как ни страшно и ни странно, превращалось именно в него.

— Я уже нашел, — сказал он наконец.

— Нашел, — с болью повторил Джона.

— Да, — Роберт поднял взгляд и посмотрел ему прямо в глаза. — Мы встретились на собрании директоров три месяца назад. Он участвует в исследовании в Колумбии. Он — позитивный.

— Позитивный? — машинально отозвался Джона.

— ВИЧ-позитивный. Как я. Мы разговорились.

И… влюбились, Джона. Этого не должно было случиться, я понимаю. Но мы оба сразу почувствовали себя такими… свободными. Это было потрясающе. Не уверен, что наши с тобой отношения можно было назвать таковыми. Мы были несвободными. Мы оба.

— О, так ты хотел свободы? Искал свой Святой Грааль? И чем же он оказался в итоге? Возможностью трахаться без резинки?

— Дело не только в этом, — сказал Роберт. — Он знает, каково жить с этим.

— А я? Я не знаю?! Мы столько лет прожили вместе!

— Не вместе. Ты никогда не предлагал мне по-настоящему перебраться к тебе. Слушай, я получил награду Юджина Шарфстайна. Думаю, я заслужил немного честности. Ты всегда отгораживался от меня, Джона. Ты, а не я.

От того, что он постоянно повторял его имя, было только хуже. Словно это Роберт был милым, но далеким от всего этого человеком, и разговаривал с обреченным. В то время, как именно он был борцом, а Джона застрял между болезнью и здравием, и превратил это пространство в безвыходное чистилище.

— Хорошо, — сказал он наконец и попытался взять себя в руки. — Так чего именно ты хочешь? Прямо сейчас?

— Думаю, я просто хочу уйти, — сказал Роберт.

— Уйти? Что значит «уйти»? К нему? К этому «полному набору»?

Он хотел, чтобы это прозвучало иронично, но сейчас сарказм и ирония казались ему какими-то незрелыми и глупыми.

— Да.

Роберт взял Джону за руку. Его ладонь все еще была холодной после стакана, и едва ли это ледяное прикосновение могло кого-то поддержать. Джона хорошо запомнил последний отпечаток пальцев мужчины, который на тот момент уже покинул его и думал о ком-то другом. О грядущей ночи и о том, что последует за ней. Что он, наконец, сможет жить и чувствовать себя любимым. Что теперь он, наконец, свободен.

— Время, что мы провели вместе, было замечательным, — сказал ему напоследок Роберт. — Мы не были одиноки. Но теперь, похоже, пора последовать за ветром, так сказать, и узнать, куда он нас приведет.

Той ночью улицы нижнего Манхэттена напоминали аэродинамическую трубу. Галстук хлопал Джону по плечу. Он глубоко засунул руки в карманы пальто, машинально отмечая старую, загрубевшую ткань карманов, покрытые пылью монетки и давно отпевшие свое жетончики для метро с вырезанной на них пентаграммой. Джона пока не мог вернуться домой. Вместо этого он внезапно обнаружил, что стоит на пороге доме Эш и Итана, неподалеку от Чарлз-стрит. Понял, что звонит в звонок, отдающийся эхом в глубине дома. Камера системы безопасности пикнула, опустилась и уставилась на Джону, а затем из динамика донесся женский голос с ямайским акцентом:

— Да, кто это?

Это была Роза, их няня.

— Привет, Роза, — сказал он таким беспечным голосом, на какой только был способен. — Эш и Итан дома? Это Джона Бэй.

— Ой, подождите, пожалуйста, я включу… да, я вижу вас. Простите, Джона, но их нет. Они улетели на ранчо в Колорадо. Но завтра уже вернутся. У Итана назначено несколько встреч. Я могу вам чем-то помочь?

— Нет, — сказал он. — Все хорошо. Просто передайте им, пожалуйста, что я заходил.

— Подождите минутку, ладно?

— Ладно, — отозвался Джона. Он остался на крыльце, не вполне понимая, зачем его попросили подождать. А затем Роза открыла тяжелую дверь и пригласила его войти внутрь. В прихожей, залитой бледным светом неясного происхождения, няня вручила Джоне беспроводной телефон и проводила его в гостиную, в которой он еще ни разу не был. Там, все еще немного пьяный и охваченный горем, он опустился на сиреневый вельветовый диван под большой и вычурной картиной, на которой было изображено мороженное.

— Меня бросил Роберт, — сказал он Эш в трубку, и в его голосе дрогнуло подавленное рыдание.

— Он тебя бросил? — переспросила она. — Ты уверен? Может, вы просто поссорились?

— Мы не ссорились. Он нашел другого.

— Джона… я в шоке.

— Это «полный набор». Как выяснилось, я вел себя отчужденно.

— Но это не так! — возмутилась Эш. — Ты — самый любящий человек! Я не понимаю, что на него нашло!

Но, конечно же, она понимала, просто старалась быть вежливой.

— Когда я вернусь домой, буду целиком и полностью в твоем распоряжении, — сказала она. — Только, пожалуйста, не уходи никуда на ночь, останься у нас, хорошо? Роза и Эммануэль тебя устроят. Прости, что нас сейчас нет рядом, но вся команда «Зимней сказки» здесь, и у нас репетиции, и Итан тоже должен присутствовать. Утром позавтракаешь с Мо и Ларкин? Позавтракаешь? Можешь присмотреть за ними немного? Я терпеть не могу расставаться с Мо. Он плохо переносит перемены.

Джона переночевал в комнате для гостей на втором этаже. Она показалась ему такой же великолепной, как спальня Линкольна в Белом доме. Он смутно припоминал, что его мама снимала эту комнату на свой «Полароид» еще в то время, когда Джимми Картер был президентом (а еще он вспомнил, что Розалинн Картер очень любила песню «The Wind Will Carry Us Home»[23] и плакала каждый раз, когда Сюзанна ее пела). Утром, когда он спал в залитой солнцем постели, кто-то постучал в дверь. Он проснулся и сел.

— Войдите.

Дети Эш и Итана заглянули в комнату. Джону поразило, как сильно они изменились с тех пор, как он видел их несколько месяцев назад. Ларкин была красивой, спокойной девочкой на пороге юности. Мо, бедное дитя, он был таким неуверенным в себе, и, казалось, даже стоял как-то неправильно. Он как будто все время пребывал в некоем замешательстве. И смотрел на Джону испытующим взглядом.

— Эй, ребята! — сказал Джона, усаживаясь поудобнее, и неожиданно почувствовал себя неловко. Он никогда не любил спать в одежде, но его прикрывало одеяло, и голым он был только до пояса — если не считать кожаной веревочки на шее, которую он носил, не снимая, с самого детства. Его волосы были все еще довольно длинными, но уже начали седеть, и он побоялся, что покажется детям зловещим и в то же время манерным цыганом. Джона всегда чувствовал, что с ним что-то не так, и неважно, как много мужчин или женщин «прохаживались» насчет его лица, вытянутого тела, того, какой дизайн он разрабатывал для робототехники на работе, или его «кротости» — слово, которое раздражающе часто используют, чтобы описать какого-нибудь скромного аутсайдера.

— Мама и папа сказали, что ты приехал, Джона, — сказала Ларкин. — Сказали, что ты с нами позавтракаешь. Мама сказала, что Эммануэль сделала вафли, ради которых и умереть не жалко.

— Я не хочу умирать, — протянул Мо, скривив рот. — И ты знаешь об этом!

— Я шучу, Мо, — сказала Ларкин, положив руку ему на плечо. — Помнишь, что такое шутка? — и добавила, глядя на Джону поверх головы Мо: — Он все на свете воспринимает буквально. Ох уж эти аутисты.

Джона оделся и пошел на звук детских голосов в прекрасно оборудованную детскую, этажом выше. Ларкин стояла у мольберта и рисовала довольно искусный пейзаж, очень похожий на ранчо в Колорадо. Мо лежал на ковре на животе, как маленький. Вокруг него было столько «Лего», что казалось, в Лего-вулкане случился взрыв и это — его рассыпавшаяся на куски, окаменевшая цветная лава. Джона в благоговении замер на пороге и просто наблюдал за ним. Когда-то очень давно он тоже любил «Лего», и то, что можно сотворить из его маленьких кусочков. В каком-то смысле именно «Лего» подтолкнул его идти учиться в Массачусетский технологический институт, и даже теперь он работал в «Гейдж Системс», потому что с раннего детства его интересовало, что соединяется, а что — нет.

— Что ты хочешь построить?

— Мусорный коготь, — буркнул мальчик, не поднимая головы.

— А как он работает? — спросил Джона, присел рядом с ним на пол и позволил Мо Фигмену продемонстрировать ему свое изобретение. И сразу же увидел, что мальчик глубоко понимает и чувствует механику. Джона спросил его о том, как функционирует мусорный коготь, а потом задал ему ряд вопросов, связанных с его использованием, формой, функциями, выносливостью и даже эстетикой. Мо поразил его своими знаниями, хотя, даже об этом он говорил очень угрюмо. Он любил «Лего», но вел он себя не как ребенок, а как маленький работяга, вроде тех, которые так вдохновили Итана на мультик и стали для него в итоге головной болью.

Позже, за столом во время завтрака, Джона почувствовала себя третьим ребенком Фигменов, а не мужчиной, которому восемь часов назад разбил сердце другой мужчина. Он сидел с детьми на солнечной кухне и любовался садом. Его каменная стена была так плотно увита виноградом, что выглядела, как изнанка гобелена. Ему до боли хотелось жить здесь, и чтобы у него были такие родители, как Эш и Итан, а не такие, как его мать, которая даже пальцем не пошевелила бы, чтобы уберечь его от унижения и боли. Сюзанна Бэй по-прежнему жила на ферме в Вермонте со своим мужем. Она играла на гитаре, исправно молилась, и все члены местной церковной унии просто души в ней не чаяли. Она часто заверяла Джону в том, что ей очень нравится эта жизнь и что она ни капли не жалеет, что променяла большой мир на этот, маленький. Ее почитали за талант — про себя Джона никогда не мог такого сказать.