Исключительные Вулицер Мег

Когда пьеса закончилась, включили свет, и теперь Деннису или Жюль полагалось подняться на сцену и сделать ряд скучных объявлений. Зрители едва ли успели в полной мере оценить странную красоту пьесы и актерское мастерство Кит, а руководителям лагеря уже пора вмешиваться и разрушать атмосферу мгновения. «Хочешь это сделать?» — спросил Деннис, но Жюль покачала головой. Вместо этого она пошла к дверям и дальше на воздух, в ночь, отправляясь в одиночестве на лужайку, пока муж взбирался на сцену и всем напоминал, что грызть орешки в лагере запрещено.

Название «Семинары мастерства» Итан Фигмен придумал в момент отчаяния. Он прекрасно понимал, насколько претенциозно оно звучит. Однако три года назад, когда он запускал этот проект, его обязали немедленно придумать название, и оно понравилось большинству членов совета директоров, поэтому Итан покорно махнул рукой в знак согласия. После этого вывески с названием, напечатанным готическим шрифтом, появились повсюду на курорте Страттер-Оук и в конференц-центре в Напе. На неделю «Семинары» захватили весь курорт. За всю историю Страттер-Оука здесь никогда не было одновременно сосредоточено столько высокопоставленных персон. В первые дни на организационных собраниях совет директоров пребывал в легком шоке, выкрикивая имена, задавая все более высокую и, казалось бы, недостижимую планку, а в итоге к полуночи даже назначил двух покойных, которых сгоряча добавили в список.

Сейчас Итан стоял в широком коридоре перед главной столовой курорта, где уже собрались участники. Они держали в руках роскошные буклеты со списком мероприятий и тайком поглядывали то на Итана, то на Уика Мэлларда, многоопытного политика и астронавта, который стоял лицом к стене и тихо разговаривал по телефону. Неподалеку от группы через наушники переговаривались два помощника, сами похожие на астронавтов. Все присутствующие были при деньгах. Поскольку собранные средства перечислялись в «Фонд борьбы с детским трудом», Итан оправдал столь глубокое погружение в мир богачей. Пока он шел по шикарному широкому коридору, а сзади семенила его помощница Кейтлин Додж, несколько участников собрания робко помахали ему рукой, еще кое-кто пытался завести с ним разговор, но Итан продолжал идти не останавливаясь.

— Мистер Фигмен, — обратился к нему маленький мальчик, стоящий рядом с родителями, которые, несомненно, заплатили полную стоимость, чтобы их девятилетний сын посещал лекции. Родители легонько подтолкнули ребенка, и он преградил Итану путь. Мальчик стоял с опущенной головой, будто ему стыдно за откровенную назойливость родителей.

— Можешь сказать ему, — шепнула мать. — Давай.

— Нет, не стоит, — возразил мальчик.

— Не бойся, — сказала она.

— Я тоже мультипликатор, — тихо произнес мальчик, стараясь не смотреть Итану в глаза.

— Серьезно? Ты мультипликатор? Это очень хорошо, продолжай в том же духе, — ответил Итан. — Отличная профессия.

— Хотя, если честно, в наши дни, — по непонятной причине добавил он, — тебе стоило бы подумать, не выбрать ли слегка другую область.

— Вообще не мультипликацию? — встревоженно спросила мать, ожидая ответа Итана и готовясь полностью сосредоточиться на любом варианте, какой он подскажет. — Думаете, это не такая уж хорошая идея? Может, выбрать что-то смежное?

— Да ну его. Хеджевые фонды — самое то.

— Вы дразните его, — пробормотала мать. — Я поняла.

А сыну неуверенно сказала:

— Он тебя дразнит.

Итан лишь чуть улыбнулся и пошел дальше. Он и сам не знал, зачем дразнит ребенка и его мать. Некрасиво вышло. Неделя выдалась напряженной, он жил здесь в отеле, в огромном номере вместе с Эш, Мо и его няней Хизер в соседней комнате. Мо было нечем заняться, даже здесь, где занятий хватало. Итан попробовал отправить сына на семинар по механике анимации, который вели три очень молодых мультипликатора, подопечных Итана, но в середине урока Мо заерзал и дал деру, опрокинув гору сложенных друг на друга стульев.

— Мой друг уже зарегистрировался? — спросил Итан у Кейтлин Додж.

— Сейчас проверю… Да, полчаса назад. Он ждет в представительском номере.

Они повернули за угол. Итан пробрался через пожарный выход, на миг сменив грубоватую роскошь конференц-зала с его деревянными балочными перекрытиями на индустриальный антураж. Попасть в представительский номер можно было только с помощью специальной карты. Кейтлин провела ее через считывающее устройство, и Итан зашел первым. Бывший заместитель госсекретаря одиноко сидел в кресле в стиле королевы Анны и дремал, приоткрыв рот. Возле фуршетного стола наготове стояли два официанта. У окна расположился Джона, которого якобы направила сюда компания «Гейдж Системз», чтобы он посетил несколько лекций по дизайну. Конечно, Джону персонально пригласил Итан, и начальник Джоны был в восторге, что его подчиненный вхож в такие круги и что, может быть, когда-нибудь туда пригласят еще кого-то из «Гейдж».

Мужчины крепко обнялись, дружески похлопав друг друга по спине. Оба теперь были пятидесятидвухлетними седовласыми джентльменами, один плотным, другой — худощавым.

— Тебя все здесь устраивает? — спросил Итан.

— Ты забронировал для меня королевский номер? Или султанский? Уж больно роскошный.

— Номер называется «Щедрость винодела». Я хотел, чтобы тебе было удобно.

— Мне всегда неудобно.

— Тогда мы квиты, — сказал Итан, и они улыбнулись друг другу. — Я так рад, что ты приехал. Эш работает наверху, в нашем номере. Она присоединится к нам за ужином. Она счастлива, что ты здесь. Мо тоже с нами, но наверняка сейчас где-то на улице, носится по винограднику. Жюль и Деннис не смогли приехать, ну, сам знаешь. «Лесной дух» — это же с ума сойти. Все дороги ведут в «Лесной дух».

— Поедешь туда этим летом? — спросил Джона. — Просто еще раз увидеть лагерь? Спорить готов, тебя до слез прошибет.

— Может, в самом конце августа, но мне надо делать шоу, еще мы едем к Ларкин в Прагу, а потом я улетаю в Азию в «Пембебасан» — школа так называется.

В разговор вмешалась Кейтлин:

— Итан, какая-то женщина шлет мне сообщения каждые две минуты. Пишет, что вы согласились сказать вступительное слово на дискуссии о новых тенденциях в анимационных технологиях. В двенадцать тридцать.

— Черт, я и правда обещал. Тебе нормально будет? — спросил Итан у Джоны. — Я не в глобальном смысле слова.

— Отлично.

Однако Джона был явно не в своей тарелке. «Ага, вот он, Бэмби хренов», — сказал однажды Гудмен, когда Джона зашел в вигвам. И действительно, если сравнивать людей с персонажами диснеевских мультфильмов, то Джона точно всегда будет олененком Бэмби. Сиротливым, бездомным, хрупким и одиноким. Итан — Сверчок Джимини, маленький зануда, но не такой подвижный, обросший жирком, — хотел устроить ему чудесную неделю. Кейтлин повесила Джоне на шею пропуск на все мероприятия и вручила буклет, содержащий всю информацию, какая может ему понадобиться. Друзья договорились встретиться позже и немного выпить вдвоем, а поужинать с Эш и несколькими докладчиками. В течение дня, сказал Итан, Джона может посетить какие угодно лекции и презентации в любом количестве. Или вообще никуда не ходить. А если пожелает, ему могут сделать массаж горячими камнями прямо в номере.

— Не надо горячих камней, — сказал Джона. — Я хочу послушать выступление Уика Мэлларда. Помню, как ему пришлось чинить космическую станцию, целая эпопея была.

— Это будет в час, — сказала Кейтлин Додж. — И он принес симулятор невесомости.

— Отлично, приду, — ответил Джона.

Итан и Джона вновь похлопали друг друга по спинам — с неловкостью, свойственной немолодым друзьям, которые жаждут обняться, но уже только что обнимались. Вдобавок Итана всегда немного ставила в тупик дихотомия «гей — натурал». Красота есть красота, да вот хоть на Эш взгляни. В диснеевской иерархии она была Белоснежкой, всегда была и всегда будет. А красота непостижимо печальная, как у Джоны, всегда неотразима, в любой гендерной упаковке. Итан любил старого друга и хотел бы прямо сейчас поговорить о нем с Эш или, может быть, даже с Жюль. На мгновенье он задумался, какому диснеевскому персонажу соответствует Жюль, и понял, что не создал Дисней ни женщин, ни девочек, ни лесных зверей, хотя бы отдаленно на нее похожих.

Это было как песня сирен. Именно так Джона Бэй описывал это сам себе позднее. Он без задней мысли шел на лекцию астронавта Уика Мэлларда, где каждый желающий мог несколько минут провести в симуляторе невесомости, одолженном на день у частной компании. Джона увидел, как перед закрытыми дверями танцзала выстраивается длинная очередь. Несколько инженеров в комбинезонах разговаривали по сотовым телефонам. Люди, дожидавшиеся своей очереди войти, выглядели оживленными и возбужденными. В толпе преобладали мужчины. Астронавт, рассказывающий о своих космических приключениях, представал в завидно суровом облике первопроходца, а присутствие симулятора еще больше завораживало. Джона тоже приготовился встать в очередь, но внезапно до него донесся поток музыки, льющейся из другого конца помещения, где кто-то приоткрыл дверь еще одного танцевального зала, поменьше. Резкая акустическая мелодия показалась смутно знакомой даже за те несколько секунд, пока дверь оставалась открытой. Не без любопытства он направился в сторону второго зала. Надпись снаружи гласила: «Преображение: Создание новой личности». Джона проскользнул внутрь. Он не понимал, зачем это делает, и даже не задавался таким вопросом.

Зал был битком набит, сто с лишним человек не отрываясь смотрели на грузного старика на сцене, который пел и играл на банджо. Джона подошел поближе и занял место у стены. Старик пел в микрофон:

Повисла длинная, хорошо рассчитанная пауза, во время которой слушатели понимающе смеялись, наслаждаясь песней, которую уже заучили наизусть, ведь на ней у большинства из них выросли дети. Некогда эти люди были утомленными молодыми родителями и, убирая разбросанные детские игрушки или готовя ужин, невольно слушали тоже, и слова запомнились так же хорошо, как любая песня The Beatles. Но в отличие от The Beatles этот исполнитель явно принадлежал к определенной субкультуре — детской музыке. О ее главных действующих лицах — неонацистах, или реконструкторах Гражданской войны, или поэтах — ты в жизни бы не знал, если бы не жил рядом с человеком, погруженным в эту реальность. В секции «Преображение» участвовали также бывший гонщик, который после того, как у него отнялись ноги, посвятил жизнь пропаганде безопасности дорожного движения, и фермер, избранный в Сенат США. Певец, очнувшийся первым, принялся наяривать на банджо, напевая про моллюска-эгоиста, а Джона, постепенно приходя в чувство, понял, что эта песня, явно грандиозный хит в доходном поджанре детской музыки, основана на простенькой идее и нескольких строчках, которые он сам написал в одиннадцать лет, заловив приход, как называют это состояние.

— Моллюск-эгоист! — воскликнул тогда Барри Клеймс после того, как Джона пропел ему пару строк. — Классная идея. Расскажи еще.

— Он не хочет ни с кем делить океан, понимаешь? — уточнил Джона, радуясь такому вниманию. Барри записал все это на свой кассетный магнитофон и сохранил, как оказалось, аж для следующего столетия. Давным-давно распалась и канула в небытие группа The Whistlers, давным-давно завершилась недолгая сольная карьера Барри, которая держалась на единственной песне о вьетнамской войне «Скажи, что не уйдешь, чувак», тоже основанной на идее Джоны Бэя. Песню «Моллюск-эгоист» как бы запечатали в конверт с надписью «Идеи, украденные у обдолбанного ребенка», и сберегли до поры, когда Барри мог бы в очередной раз сменить имидж, на сей раз представ совершенно другим певцом.

Но это же мое, думал Джона, слушая песню и ощущая колоссальный ностальгический отклик публики. Это же я придумал! Конечно, сейчас ему это вовсе не нужно, ему плевать на этот набор слов, но сам факт, что у него это украли и в результате он полностью отвернулся от музыки и стал проектировать инвалидные коляски, теперь все нутро ему распирал. Он мог далеко пойти в музыке, особенно вместе с той командой из МТИ, Seymour Glass, которая еще оставалась довольно популярной инди-группой. Но в детстве Джону целый год неоднократно накачивали наркотиками, обкрадывали и бросали истощенным и несозревшим. У него был настоящий талант, но что такое талант без уверенности, самообладания, «овладения», как это называли — напыщенно, но, может быть, и точно. Он действительно был талантлив, но этот талант был лишен уверенности, самолюбования, «собственничества», как иногда говорят люди, может, пафосно, но очень точно.

Переливы банджо звучали все жестче и жестче, пока Барри Клеймс, ныне известный как Большой Барри, продолжал петь песню от лица невероятно эгоистичного моллюска, который явно не желал ни с кем делиться и загрязнял окружающую среду, по существу воплощая все характерные черты Америки, зависящей от нефти и почитающей большой бизнес. Пухлая рука Большого Барри била по струнам, он все стенал и стенал о безумной алчности, весь вкладывался в песню, из кожи вон лез, разыгрывая роль моллюска-эгоиста — причудливого и умного творения одиннадцатилетнего Джоны. Закончил он ярким росчерком банджо, и публика завизжала, захлопала, затопала, как будто сами слушатели были детьми, а не всего лишь родителями детей, которым они когда-то покупали кассеты, а потом и компакт-диски с этой музыкой. Эти растроганные стареющие мужчины и женщины со слезами на глазах рукоплескали своему любимому Большому Барри.

Джона собирался сразу развернуться и уйти, но тут начались ответы на вопросы, и мужчина средних лет встал в проходе у микрофона и спросил:

— Как вам удалось из обычного фолк-певца превратиться в исполнителя детских песен и защитника окружающей среды?

— Шестидесятые были бурным временем. Знаю, это звучит избито, но так оно и было, и я все это пережил, участвовал в этих бурях и потрясениях. Как вы все знаете, я не сразу стал Большим Барри. Это случилось намного позже. Моя первая группа называлась… А давайте устроим викторину. Кто-нибудь помнит? — Барри спросил так, будто вопрос был с подвохом.

— The Whistlers! — выкрикнули несколько человек. Барри Клеймс пару раз присвистнул, и толпа подхватила хлопками, одобрительно закивала седыми и кудрявыми головами.

— А потом я остался сам по себе, — продолжал он, — и записал в 1971 году один хит, песню протеста против войны во Вьетнаме. Может быть, кто-нибудь заглянет в прошлое и вспомнит ее название?

— «Скажи, что не уйдешь, чувак», — выкрикнула пожилая дама в серьгах образца «бушующих шестидесятых», размером с подстаканники.

— Отлично. Публика в теме. У нас тут прямо передача «Своя игра», — новый взрыв смеха. — Но знаете, я полагал, что на этом для меня все и закончится. Я залег на дно на много лет, в восьмидесятые жил на отчисления с продаж пластинок — в годы Рейгана, помните их? — толпа весело заулюлюкала. — Да-да, понимаю. У меня был плавучий дом на островах Флорида-Кис, и я болтался туда-сюда, толком ничем не занимался, только играл на банджо. Затем я стал замечать, как люди загрязняют океан, и очень расстроился. Это все из-за жадности владельцев нефтяных компаний и политиканов-лоббистов, которые все повязаны между собой и несут ответственность за разорение океанов и гибель этих необыкновенных морских созданий. Я начал понемногу заниматься детской музыкой, потому что меня всегда очаровывала искренняя непосредственность детей. И когда моя работа стала разворачиваться, я понял, что мои песни могут еще и оказывать воздействие на окружающую среду. Так и рождаются активисты. В общем, если вы решитесь в зрелые годы второй или даже третий раз резко изменить свою жизнь, сделать это надо с определенной целью. И желательно не эгоистичной — как некий знакомый мне моллюск.

Джона, который едва дышал во время этого монолога, почувствовал, как сжалась вся его грудная клетка. Он выскочил из дверей в фойе в момент, когда Барри заканчивал свою речь. Отыскав дальше по коридору мужской туалет, зашел в кабинку и опустился на крышку унитаза. Долго просидел, пытаясь прийти в себя и подумать. Он все еще находился там, когда чуть позже дверь в туалет распахнулись и раздались голоса входящих мужчин.

— …просто великолепно. Все дело в имидже. Если перенести эту дискуссию на конференцию TED, реакция будет такой же.

— Ну спасибо.

Мужчины направились к писсуарам, и Джона услышал стереофоническое мочеиспускание, хотя одна струя звучала гораздо выразительнее другой. Затем продолжился обмен любезностями, последовало мытье рук, зашумели сушилки, наконец вновь открылась дверь и один мужчина вышел. Джона стоял, прислонясь к металлической дверце кабинки, и подглядывал через узкую вертикальную щель. Он частично увидел широкую спину Барри Клеймса у раковины, черный шелковый жилет и тонкий белый планктонный слой волос, зачесанных по всей голове. Большой Барри взял прислоненное к умывальнику банджо, перекинул его через себя на ремне и зашагал к выходу из мужской комнаты.

Джона последовал за ним через широкие, обитые деревом коридоры Страттер-Оука и конференц-центра, держась поодаль и изображая человека, идущего на один из семинаров. Периодически он тупо заглядывал в буклет, который ему выдала Кейтлин Додж. Барри Клеймс вошел в лифт, Джона за ним, но присоединились еще три человека, и Джона не бросался в глаза. Все нажали на разные этажи. Зажжужала кнопка, и некоторые вышли. Снова зажжужала. На четвертом этаже вышел Барри Клеймс, а вслед за ним и Джона. Бывший участник группы The Whistler насвистывал по пути в свой номер. Он вставил в дверь ключ, но Джона был уверен, что не придется в ту же секунду резко бросаться вперед: Барри стар и неповоротлив и не сразу сумеет правильно провести картой. Скорее всего, она окажется в нужном положении лишь со второй попытки. Так и вышло. К моменту, когда на замке зажглась зеленая лампочка, Джона уже стоял прямо за спиной у Барри. В холле никого, и Джона незаметно проскользнул в номер, прежде чем дверь закрылась. Стоя в дверном проеме, Барри Клеймс развернулся и от испуга разинул впалый стариковский рот.

— Что за …? Что тебе надо? — выдавил из себя он, но массивная дверь захлопнулась, а Джона протянул обе руки и втолкнул его в номер.

— Сейчас достану кошелек, — прохрипел Барри, тяжело дыша. — Ты под кайфом? Мет?

Естественно, Барри его не узнал. Хотя Джона и был зациклен на собственном детстве, никто другой не воспринимал его как ребенка. Он уже перешагнул рубеж средних лет и быстро приближался к возрасту, о котором никто не любит говорить. У ровесников Джоны лучшие годы остались позади. Теперь полагалось стать таким, каким окажешься в итоге, и достойно и ненавязчиво пребывать в этом состоянии всю оставшуюся жизнь.

— Это я, разуй глаза, урод, — процедил Джона. Он припер Большого Барри к стене в прихожей, а тот ответным толчком отшвырнул его к дверце шкафа. Джона отплатил той же монетой, и они заметались туда-сюда между двумя стенами, грохоча и топая, яростно сопя, продвигаясь вглубь номера, и теперь верх взял Джона. Он завалил Большого Барри на кровать и прыгнул на него, крепко прижав. Тощий Джона на карачках распластался над обрюзгшей морской тварью по имени Барри Клеймс. Будь Барри моллюском, он был бы раком-отшельником, круглым и древним, выброшенным волной на песок. Все его лицо покрылось угрями и пятнами, белесо-голубые глаза за стеклами маленьких бифокальных очков слезились точно так же, как в 1971 году.

— Ты кто? — недоумевал Барри. На несколько секунд он зажмурился от ужаса, затем лицо его обмякло и приняло почти задумчивое выражение.

— Боже мой, Джона, — сказал он. — Да, Джона Бэй! Ты чертовски меня напугал.

Он еще раз покосился на Джону и тихо изумился:

— У тебя волосы седые. Даже ты уже постарел.

Как будто теперь, узнав Джону, счел, что бояться больше нечего. Тут Джона вспомнил о сексе с Робертом Такахаси, когда один из них стоял на четвереньках, а другой переводил дух. Они были словно лев и цыганка на картине Руссо. Но Барри Клеймсу не хотелось давать ни минуты покоя, его было ничуть не жаль, хоть Барри и походил на любого другого уцелевшего старого шестидесятника, любого, кто мог бы появиться в документальном цикле «Пи-Би-Эс» «Пришел, увидел, заиграл», который крутили чуть ли не круглосуточно, потому что люди никак не могли насытиться утраченным, пусть даже и не нужным больше.

Джона не отпускал Барри, упершись коленом ему в брюхо. Барри застонал от невыносимой боли, а Джона надавил еще чуть сильнее, ощутив, как внутри него что-то бурлит. Но Барри умудрился кое-как встать на ноги, рыча, и теперь уже он был львом, а Джона — моллюском.

— Я старался заменить тебе отца, — пыхтел Барри. — Научить тебя играть на банджо. Приободрить. Тебе это было непривычно.

— Отец, который пичкает наркотой своих детей? — спросил Джона и потянулся за каким-нибудь подходящим орудием. Рука наткнулась на банджо. Джона размахнулся и врезал Барри Клеймсу по физиономии инструментом, издавшим жуткое звенящее вибрато.

— Черт возьми, Джона! — не своим голосом гнусаво заорал Барри. Оба в равной мере пребывали в шоке. Барри откинулся на кровать и поднес руки к окровавленному лицу, прикрывая его. Этих сложенных ладоней Джона уже не мог вынести. Каждому из нас необходимо защищать то немногое, что у него есть, — вот совершенно очевидная истина, и отказывать в праве на такое побуждение Джона не стал бы даже Барри Клеймсу. Наверняка он сломал ему нос, но не раздробил скул, не ослепил, не повредил мозга, обитающего в этой самовлюбленной голове. Банджо было не самым лучшим оружием, да и сама фолк-музыка не была сильнейшим подручным средством. Она не смогла прекратить войну в Юго-Восточной Азии, хотя и звучала необыкновенно трогательным и страстным фоном. Характерные повторяющиеся переборы струн на банджо названы подходящим словом — плетение. Фолк-музыка могла изуродовать человека, могла его сломать, показать ему, что он сделал с тобой, но не могла убить, и, быть может, это тоже справедливо.

— О боже, — твердил Барри. — Больно… здесь.

— Что с тобой стряслось, Джона? — продолжил он скрипучим хриплым голосом.

— Со мной? Ты и правда меня об этом спрашиваешь?

— Да. Каким человеком ты стал? Ты всегда теперь такой?

— Замолчи, Барри, понял? Просто заткнись.

Джона сходил в ванную и вымыл руки листовидным мыльцем, лежавшим в мыльнице. На рукаве виднелись следы крови, но не слишком заметные. Он заметил рядом на мраморной столешнице несессер Барри. Расстегнутая молния демонстрировала находящиеся внутри предметы, которые принадлежат этому пожилому человеку, ежегодно проводящему в дороге многие недели. Вот таблетки в баночке с надписью «Липитор, 40 мг», ингалятор от астмы и, ничего себе, упаковка тампонов, предназначенных, как написано, для временного облегчения «локального зуда и дискомфорта, связанного с геморроем». Вот и все штучки из снаряжения преобразившегося человека. Чего бы ты ни добился в жизни, как бурно ни протестовал бы против войны или помогал сохранить океаны, сколько идей ни украл бы у маленьких робких мальчиков, растревожив их и взбудоражив, все сводится к мельчайшим деталям, определяющим твою суть. Джона вышел из ванной комнаты в полной уверенности, что Барри Клеймс не вызовет охрану. Барри не захочет предавать этот случай огласке, уж точно не сейчас, когда ему удалось еще раз преобразиться напоследок и остаться на плаву через много лет после расцвета традиционной фолк-музыки, уже в двадцать первом веке, когда не так-то просто бывает заработать собственным творчеством. Джона знал: фолк возрождается, пусть и не в том виде, какой он некогда обрел. Эта музыка звучит повсюду, проникает в жизнь, попадает на файлообменники, появляется на YouTube, добирается до всех уголков, ее видят и слышат. Известных исполнителей стало как никогда много — может быть, большинство из них зарабатывает гроши, но люди слушают их песни. Акустическая музыка, теперь уже звучащая на новый лад, до сих пор очень популярна. Вот бы мама об этом узнала — на это Джона надеялся, планируя кое-что ей рассказать.

Барри сидел на кровати, оглядывая себя в зеркале на комоде.

— Посмотри на меня! Мой нос распухнет, как у боксера.

— Уезжай сейчас же, — сказал Джона. — Просто уезжай, ладно?

— Ты был таким талантливым ребенком, — ответил Барри. — Таким свободным. До чего же здорово было на это смотреть.

— Ой, да заткнись ты.

— Я сделал для тебя все что мог, — сказал Барри. — О тебе же никогда не заботились, не поддерживали тебя. Тут не твоя вина. У твоей мамы был прекрасный голос, и грустно, что с ней такое случилось.

— Нет, — сказал Джона. — Ты не знаешь, о чем говоришь.

Сюзанна Бэй радовалась жизни на ферме в Вермонте. Ученики Муна приезжали издалека, чтобы ее услышать, поучиться у нее гитаре и вокалу. Джона не желал больше ни слова слышать о ней от Барри Клеймса, поэтому вышел из номера и отправился восвояси. Но у двери обернулся, импульсивно схватил банджо, сунул его в чехол и ушел с ним. Руки и голова тряслись, пока он спускался на лифте. Когда он приехал на первый этаж, там как раз расходилась после встречи с астронавтом публика, чрезвычайно довольная опытами с симулятором невесомости. Пока Джона шагал по коридору, пытаясь успокоить свою беспокойную душу, в кармане, вибрируя в самом паху, зазвонил телефон. Он потянулся за ним и увидел незнакомый номер, поэтому ответил осторожно и услышал женский голос.

— Привет, Джона. Это Кейтлин Додж. Итан подумал, что ты мог бы выпить с ним по бокалу на винодельне «Голубая лошадь». Если устраивает, тебя заберут через двадцать минут. Годится?

Джона согласился, хотя, наверное, зря. Он зашел в свой номер, быстро принял душ, затем направился к главному входу в конференц-центр, и через несколько минут на обочине притормозил черный «Приус». Водитель вышел, распахнул заднюю дверь, и Джона забрался в машину. Его по-прежнему трясло так сильно, что он плотно прислонился к дверце в поисках опоры.

— Как прошел день, сэр? — спросил водитель. — На лекциях успели побывать?

— Да.

— Там был астронавт, который привез симулятором невесомости. Ходили на эту встречу?

Джона выдержал паузу.

— Да.

— И каковы ощущения? Мне всегда хотелось испробовать на себе.

Джона чуть распрямился.

— Сначала страшно, — ответил он. — Понятия не имеешь, что с тобой случится.

— Ясное дело, — сказал водитель. — Предвкушение.

— Но через некоторое время осознаешь, что контролируешь ситуацию, что есть только ты и эти элементы. И в конце концов становишься другим.

— До сих пор эффект ощущается? — спросил водитель.

— Да, до сих пор.

В патио винодельни «Голубая лошадь» все, кроме Итана Фигмена, который захватил место в тени под зонтом, сидели на солнцепеке с большими винными бокалами и тарелочками с пекорино и оливками. Со всех сторон на Итана украдкой поглядывали участники конференции, но подойти к его столику никто не решался. Джона сел напротив Итана, до сих пор ощущая, как тело бьет дрожь. Подали вино «Сира», «озорное», как выразился сомелье, тут же деликатно исчезнув, и Джона собрался было осушить бокал залпом, но на полпути прервался, поскольку заметил удивленный взгляд Итана.

— Что такое? — спросил Джона.

— Сбавь обороты, ни к чему так пить. Прямо как ребенок со стаканом молока. У тебя даже винные усы нарисовались.

Джона послушно притормозил. Взял оливку и попытался проявить к ней интерес. Но рука была нетверда, и скользкая оливка упала на землю и, словно каучуковый мячик, ускакала в кусты.

— Извини, — произнес Джона. Тут же он закрыл лицо руками и жалобно всхлипнул. Потрясенный Итан встал и перебрался на место рядом с ним. Теперь они сидели плечом к плечу, отвернувшись от остальных сидящих во дворике, и смотрели на безмятежные, залитые солнцем виноградники и длинные тонкие побеги.

— Рассказывай, — сказал Итан.

— Не могу.

— Да просто возьми и расскажи.

— Я кое-что сделал, и назад уже не отыграть, понимаешь? Совершенно на меня не похоже. Хотя на самом деле ты, наверное, думаешь, что вообще не знаешь, что похоже на меня, а что — нет. Ты никогда не просил рассказать о своих делах, в чем-то признаться.

— А зачем мне это? — спросил Итан. — Я не католик, я толстый еврей. Но я знаю, что зря ты так настроен, Джона. Если ты несчастлив или думаешь, что пропал…

— Да, пропал. Именно так.

— Тогда ты можешь что-нибудь сделать. Ты уже попадал в подобную ситуацию. Твой святой отец, преподобный Мун, помнишь? «Преподобный Мун нас унесет»?

Джона кое-как выдавил из себя нервную усмешку.

— Не знаю, что ты там натворил, — сказал Итан. — Но не могу поверить, что ничего нельзя исправить.

Он замешкался на несколько секунд.

— Речь об отношениях? — спросил он.

— Нет, я не по этому делу, — ответил Джона. — Разве не знаешь, что я монах?

— Нет, не знал, — сказал Итан. — Я знаю только то, что ты мне рассказываешь. Мы с Эш переживали, когда вы с Робертом расстались. Мы не хотели, чтобы ты оставался один. Но ты бы никогда не стал встречаться ни с кем из ее знакомых парней.

— После Роберта мне не нужны реальные отношения, — возразил Джона. — Были какие-то случайные эпизоды, но меня это обычно напрягает. Я в основном занимался работой.

— Иногда работа мне кажется отличным предлогом для чего угодно, — сказал Итан. — Но потом думаю: а может, это вообще не предлог. Может быть, работа действительно интереснее всего остального. Даже отношений.

— Мне как-то с трудом верится, что работа для тебя интереснее Эш и ваших детей.

Итан сунул пальцы в сырные кубики, ухватил два и без церемоний одновременно закинул их в рот.

— Я люблю свою семью, — осторожно ответил он. — Конечно, люблю. И Эш, и Ларкин, и Мо, — каждое имя прозвучало одинаково веско. — Но я постоянно думаю о работе. Частично она отвлекает от вещей, которые я не могу изменить. В том смысле, что я там нужен. Когда я уезжаю, как на этой неделе, они все разбалтываются. А отчасти дело в том, что именно о работе мне больше всего нравится думать, — он мельком взглянул через стол на Джону. — Если ты не можешь поддерживать хорошие отношения с человеком, то, по крайней мере, с работой надо быть в хороших отношениях. От работы должны быть такие же ощущения, как от потрясающего человека, который лежит с тобой в постели.

Джона расхохотался и ответил:

— Ну, моя работа таких ощущений не приносит. Она недостаточно интересная.

— Серьезно? А вроде бы должна. Тебе же всегда нравилось строить, созидать. Когда ты рассказывал о работе, я вообще не понимал, о чем ты говоришь, я же очень далек от этого. А инвалидные коляски, по-моему, дело важное, разве нет? Жизнь людей становится терпимой, у них возникает желание просыпаться утром, а не сводить счеты с жизнью и всякое такое.

— Я хотел стать музыкантом, — резко бросил Джона. Его потрясли собственные слова, и Итана — тоже.

— Почему же не стал? — спросил Итан. — Что помешало?

С несчастным видом Джона опустил взгляд, не в силах смотреть Итану в глаза, просто невыносимо переполненные сочувствием.

— Кое-что произошло, — сказал он тихо. — Когда я был еще совсем маленьким, до нашего знакомства, появился этот парень, неважно кто. Он давал мне наркотики и заставлял сочинять тексты для песен, обрывки мелодий, музыкальные фразы. Я не понимал, что происходит. Я делал то, что он говорил, а он крал мои идеи, мою музыку, использовал их сам и на них наживался. Мне долго казалось, что у меня нервы не в порядке. Видения всякие были. А потом я решил, что заниматься музыкой никак не смогу. Ее у меня отняли. Вот и пошел в робототехнику, потому что всегда этим интересовался. Но музыка была для меня закрыта, просто полностью закрыта.

— Чудовищная история, — сказал Итан. — Очень жалко. И жаль, что я не знал об этом. Ужасно, что с тобой такое случилось, и я даже не знаю, что сказать.

Джона пожал плечами.

— Это было давно, — сказал он.

— Не хочу показаться бестактным, — продолжил Итан, — но ведь ты все же мог бы немного заниматься музыкой, правда?

— В каком смысле?

— Ну, разве ты не мог бы просто играть?

— Просто играть?

— Для себя или вместе с друзьями. Как Деннис играет с друзьями в футбол в парке. Они вовсе не мастера, верно? Но им это нравится, и кое у кого хорошо получается, некоторые просто боготворят эту игру. И с музыкой всегда то же самое бывает. Люди садятся и играют каждый раз, когда собираются вместе. Им это нравится. Разве это обязательно должно быть работой? Я знаю, что тебе по душе инженерия и робототехника. Знаю, тебя это увлекает. Но стоит ли считать свою работу утешительным призом? Что если тебе играть для себя, Джона? Не для того, чтобы прославиться, выпустить альбом, двигаться в этом направлении. Что если просто играть? Это такая вещь, как будто в лесу дерево падает. Оно же зазвучит. Разве не может быть так, что и работу свою ты тогда еще больше полюбишь, потому что перестанешь считать, что она вечно не дает тебе заниматься другим своим делом? Или я тут кругом не прав?

— Не знаю, — сказал Джона. — Он украл у меня мою музыку, Итан. Украл, забрал себе.

— Он же не всю ее украл, — возразил Итан. — Кое-что украл. Но на этом дело не кончается. Почти всегда есть что-то еще.

Час спустя Джона лежал на кровати в своем номере «Щедрость винодела» в легком воздушном подпитии, разглядывая огромный плоский экран, корзинку с фруктами, вид на долину Напа из окна, халат с эмблемой «Семинаров мастерства». Затем вспомнил про банджо, встал, достал его из чехла и вновь присел на краешек кровати с инструментом в руках. Струны были остры, как стрелы, и отзывались сразу. Джона с ходу вспомнил, как играть. Начал с простого, но раскатистого ритма. Он понял, как здорово у него бы это получалось, каких успехов он мог бы добиться, вместе с группой Seymour Glass или без нее. Он играл до самого ужина, воскрешая песни, которые звучали неведомо когда, которых он не помнил вообще, но все равно, как оказалось, знал.

К середине лагерного сезона не произошло ничего ужасного, и с этим Жюль и Деннис поздравили друг друга, но потихоньку, чтобы не сглазить. Однажды во второй половине дня два серьезных, немногословных скрипача после прогулки по лесу сообщили, что видели там людей. Тренера по плаванию и преподавателя гончарного дела отправили выяснять, не вторгся ли кто-нибудь на территорию… Вернувшись, они рассказали, что встретили двух молодых туристов, мужчину и женщину, которые, побродив по горам, спустились и устроили привал. Такие вещи иногда случались в пределах лагеря. Хотя лесные опушки принадлежали лагерю, туда частенько наведывались посторонние, и если они вели себя мирно, никто особо не жаловался. Время от времени Вундерлихи на всякий случай вызывали полицию: нельзя рисковать, когда отвечаешь за безопасность несовершеннолетних.

Лето с его каждодневными заботами шло своим чередом. Нашелся всего один желающий покинуть лагерь — валторнист Гарри Бержерак, который просто терпеть не мог его программу, вечно страдал без кондиционера и ни дня больше не хотел здесь оставаться. О его отъезде никто не пожалел. Но когда в начале августа танцовщицу Ноэль Бенедек обнаружили в кустах за танцевальной студией, где она, сунув два пальца в рот, звучно блевала, для консультации вызвали местного доктора, и вдвоем с медсестрой лагеря они решили, что лучше отправить Ноэль домой.

Вечером перед отъездом весь ее вигвам горевал… Девочки сидели вокруг Ноэль с таким видом, будто ее сажают в тюрьму или навек проклинают. Наспех укладывая свои пожитки в чемодан, Ноэль рыдала: «За что они так со мной? Я нормальная. Тот, кто сдал меня, раздул из мухи слона». Все девочки явились в директорский кабинет и умоляли Жюль и Денниса разрешить Ноэль остаться, но, как ни жаль было, им пришлось отказать. «Это опасно, — сказала медсестра. — За ней нужно хорошенько присматривать».

Ночью, лежа в кровати, Жюль услышала какой-то звук издалека. Скорее всего, он доносился с территории лагеря, но она не могла разобрать, что это такое. Даже Деннис услышал его сквозь сон. Жюль ожидала, что сейчас позвонит кто-то из вожатых, и как только она подумала об этом, красный телефон на прикроватной тумбе Денниса неистово зазвенел. Это был первый ночной звонок за все лето. Они ждали его. Звонила Прити, которая заведовала одновременно мультипликационной студией и уходом за ламами. «Что-то случилось с ламами, — сказала она. — Вы не могли бы спуститься?» Деннис и Жюль накинули куртки поверх пижам и выбежали с фонарями.

Обеих лам не было в стойле. Прити обнаружила это, когда пришла взглянуть на них, прежде чем выключить свет.

— И кому они только могли понадобиться? — недоумевала она. — Разве что какому-нибудь больному вивисектору. С ламами возиться — радости мало. Удовольствия примерно как от хомяков, только они большие, как страусы, и вовсе не забавные.

Всех вожатых отправили в разные стороны на поиски животных. Обитатели лагеря быстро сообразили, что происходит, и выскочили из вигвамов в пижамах, майках и трусах, присоединяясь к поисковой группе. Стояла полночь, в небе желтела почти полная луна, и весь лагерь высыпал на лужайку, в поле, к озеру и бассейну.

— Сюда! — крикнула одна девушка, и все бросились на ее голос. В свете двадцати фонарей на тропинке, ведущей к изостудии, обнаружились две ламы, прижавшиеся друг к другу. На их длинных тонких шеях висели таблички с надписями: «НОЭЛЬ ДОЛЖНА ОСТАТЬСЯ» на одной и «ТАК НЕЧЕСТНО» на второй.

Испуганных лам бережно отвели в стойло. Кто-то заметил, что Ноэль тоже пропала. Теперь начали разыскивать девочку, и тут Жюль встревожилась еще сильнее, чем в начале лагерного сезона. Она в ответе, она и Деннис.

— Ноэль! — кричала она, надрывая связки. Она представила себе озеро, в котором может утонуть человек, и вдруг запаниковала.

— Ноэль! — кричал Деннис.

— Ноэль! Ноэль! — звали ребята. Все фонари снова зажглись, подростки были взбудоражены и потрясены драмой, которая неожиданно разыгралась рядом с ними дважды за одну ночь. Вожатый Гай в пиратских серьгах, в которого так сильно втюрилась Ноэль, стоял на тропинке и с характерным австралийским акцентом кричал громче всех: «Ноэль! Где тебя черти носят? Это Гай! Выходи, Ноэль, не валяй дурака!»

Все затихли, надеясь что Гай выведет ее на чистую воду. Так и вышло. Продираясь сквозь кусты, Ноэль неуверенно выбралась из леса. Жюль и Деннис смотрели, как эта хрупкая птичка сразу бросилась к вожатому, а тот обнял ее, что-то ей сказал, а через мгновенье поглядел на Денниса и Жюль, которым сейчас полагалось взять ее на себя. Жюль отвела группу девочек обратно во второй женский вигвам и перед тем как уйти присела на краешек кровати Ноэль. Остальные девочки держались поближе, взволнованно прислушиваясь.

— Я просто хотела хорошо провести лето, — сказала Ноэль, все еще со слезами на глазах.

— Но было ведь и хорошее, разве нет? — спросила Жюль.

Девочка кивнула.

— Я стала танцевать, — сказала она. — Я танцевала здесь больше, чем за весь учебный год в школе. Там вечно заставляют заниматься всякой ерундой, до которой мне вообще дела нет.

— Я знаю, — ответила Жюль. — Правда-правда знаю.

Ноэль откинулась на подушку и закрыла глаза.

— Простите меня за лам, — сказала она. — Я хотела высказаться. А причинять им вред не хотела.

— Ты не причинила.

— Надеюсь, с ними все будет хорошо, а вы не подумаете, что их больше нельзя держать здесь. Они — часть лагеря.

— Да, — торжественно подтвердила Трейси, изучавшая гончарное ремесло. — Ламы — это часть нашего лагеря.

Вовсе нет, хотела возразить Жюль, но, конечно же, это было так. Когда девочки будут вспоминать это лето, они среди прочего непременно подумают и о ламах. Они навсегда сохранят прочную эмоциональную связь с этими животными, чьи равнодушные морды будут соответствовать месту и моменту, не похожим ни на что другое в жизни… Моменту, когда все происходит впервые, моменту, наполненному искусством, мальчиками, подругами, ламами. И даже крохотный вигвам вполне под стать этим девочкам. Жюль оставила их там утешать подругу, которую наутро отвезут в аэропорт Логан в Бостоне, откуда она улетит домой к ждущим ее встревоженным родителям. Свершилось летнее ЧП, но все-таки никто не умер.

На следующее утро Ноэль уехала. Деннис включил симфонию «Сюрприз», полилась музыка, но лагерь поднимался неспешно, утомленный бурными ночными приключениями и уже понимающий, даже во сне, что день предстоит жаркий. Пока что лето было мягким, но прогноз сулил череду очень жарких дней, и вот наступал первый из них. К полудню температура перевалила за тридцать градусов, так что пришлось сделать перерыв в занятиях и выделить дополнительное время на плавание. Пловцы из этих ребят были так себе — они просто бултыхались в воде, как угри.

Повар приготовил малиновый молочный щербет в длинных железных посудинах. Изможденные жарой дети кое-как доползли до столовой и ели без особого аппетита. В тот день в лесу, где на занятиях театральной студии репетировали «Сон в летнюю ночь», мальчик и девочка, игравшие Пака и Гермию, рассказали своему преподавателю, что видели мужчину, который мочился у дерева. Когда учитель нашел этого мужчину и приблизился к нему, тот сбежал. Деннис решил вместе с Жюль прочесать лес. Заниматься этим в такой влажный и жаркий день — удовольствие ниже среднего, да еще в качестве звукового сопровождения над целым лесом стоял комариный гул. Деннис и Жюль, измотанные за ночь, разделились и медленно бродили по окрестностям на солнцепеке.

Вскоре Жюль увидела туриста.

— Привет! — крикнула она, надеясь, что голос ее звучит непринужденно. Мужчина, прислонившись к дереву, пил пиво из бутылки. Молодой, двадцать с небольшим, выражение дикой тревоги на лице… Выглядел он неряшливо, и Жюль вдруг подумала, что надо быть осторожной. Денниса рядом нет, но он точно не слишком далеко.

— Туризмом занимаетесь? — спросила она, хотя никакого туристического снаряжения не было и в помине.

— Я здесь остановился, — нейтрально ответил молодой человек.

— Эта территория на самом деле принадлежит летнему лагерю, — сказала Жюль как можно беспечнее и бодрее. — Многие заходят сюда, не зная об этом. Я думаю, нам надо чуть лучше это обозначить.

— Намного лучше, — сказал он. — Я думал, здесь можно ходить, провести несколько дней и ночей.

Она поняла, что с ним что-то не так, и забеспокоилась. Вспомнилось, как некогда боялась одного пациента психиатрической больницы, где раньше работала. Это был перевозбужденный молодой человек, который во время разговора щелкал челюстями в воздухе.

— Ущерба никакого, — сказала Жюль теперь. — Просто это частная собственность. В нескольких милях к югу находится лагерь. Я думаю, что вам необходимо получить разрешение провести здесь ночь, но вы можете обратиться в туристическое бюро в городе, и там вас сориентируют.

Раздался трест веток и показался еще один мужчина, с виду невозмутимый. Он был намного старше, с седыми волосами и щетиной, высокий, сутулый и помятый. У него было будто вырезанное из дерева лицо курильщика. Похоже, он собирался что-то сказать, открыл рот, и Жюль заметила золотой передний зуб. Отец и сын? Но она отбросила эту мысль.

Она все еще не узнавала его на тот момент. Красота откололась от лица, как будто подвергнутого многочисленным жестоким процедурам. Он выглядел развалиной, словно совсем о себе не заботился. Она подумала: вот и странный момент. Но даже не поняла, почему эта мысль пришла в голову. А потом, заметив, как он смотрит на нее, скучающим, вялым, но заинтересованным взглядом, все-таки поняла, но едва ли могла поверить, пока он не заговорил.

— Хэндлер? — спросил он.

Она кивнула. Не двигаясь, она не отрывала глаз от Гудмена Вулфа, словно перед ней стоял заблудившийся зверь, который забрел в запретный для него лес. Они оба были заблудившимися животными в этом лесу. У них не было здесь дел, но они каким-то образом оказались здесь.

Младший поглядывал то на своего спутника, то на Жюль, и наконец спросил:

— Джон, ты ее знаешь?

— Ага.

— Эш сказала тебе, что я здесь живу? — спросила Жюль у Гудмена.

— Ну да, — выражение его лица изменилось, и он слегка прищурился. — А, думаешь, поэтому я сюда пришел? Чтобы тебя увидеть? Как это мило, — сказал он. — Но вообще-то я пересек океан не ради встречи с тобой, Хэндлер. Проверять стали довольно строго — сама знаешь с каких пор. Твой паспорт изучают вдоль и поперек. Я даже сестре не сказал, что приезжаю. Она не знает. Вряд ли ей понравилось бы то, как я пользуюсь ее пособием. Но я принял ответственное решение.

Гудмен складывал слова так, что они звучали вроде бы разумно, но на самом деле нет. Жюль почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, как жар поднимался к волосам, все нарастая, не позволяя ей сохранять достоинство. Такого мужчину, как Гудмен Вулф, никогда не привлекла бы такая женщина, как Жюль, но наконец-то они поквитались: он ее тоже не привлекал. Он оттянул губу, и вновь блеснул золотой зуб. Неужели он считает, что это выглядит красиво, удивилась Жюль. Это же выглядит ужасно, убого, грубо. Он держался так, будто до сих пор был красавчиком, но от былой красоты не осталось и следа. Впрочем, Гудмен, похоже, об этом не догадывался, никто ему не сказал. Может быть, никто не решился сказать… Или никто из нынешних знакомых не знал его прежним. Он пнул ногой комок грязи. Жюль посмотрела вниз и увидела его стоптанные сандалии. Ноготь на пальце ноги торчал, как толстый желтый рог.

— А почему ты вдруг решил приехать? — спросила Жюль. — Я не понимаю.

Гудмен спокойно ответил:

— Я всегда хотел приехать сюда. Постоянно думал об этом. К тому же этим летом ничего интересного не происходило, мне было скучно, и я задумал совершить маленькое паломничество. Подумал, может, встряхнусь, вернувшись сюда. Вот и бросил вызов службе безопасности в аэропорту — и приехал.

— И что?

— Вообще-то мне это не очень нужно. А тебе?

— Не знаю, — быстро ответила Жюль. Она не хотела, чтобы он что-то знал о ней, ее жизни, ее чувствах и о том, почему она здесь.

— Я думаю, тебе не стоит здесь находиться, — сказала она.

— «Здесь» — это конкретно здесь? — спросил Гудмен. — Или вообще?

— Да ладно тебе, сам знаешь, о чем я, — она посмотрела на его спутника, которого все происходящее, похоже, вконец сбило с толку. И тут поняла, что они едва знакомы.

— Джон, — сказал молодой человек. — Ты сказал, что мы достанем еду.

— Достанем, приятель.

— Где вы познакомились? — спросила Жюль. — И когда?

— Вчера в городе. Его зовут Мартин, — ответил Гудмен. — Он чертовски хороший художник. Гравер. Я давал ему советы. Люди попытаются использовать его. И я сказал, чтобы он был начеку, не продавал себя задешево первому встречному. Ему нужно время, чтобы раскрыть свой талант, я ведь так говорил, Мартин?

Золотозубый беглец Гудмен Вулф теперь стал импресарио?

— Да, — ответил молодой человек.

— Это офигенный совет, — сказал Гудмен. — Не забудь его.

Снова раздался треск веток. Жюль обернулась и увидела Денниса, который пробирался сквозь чащу, словно большой медведь. Она хотела прыгнуть, броситься ему на шею, но поняла, что у нее нет сил двинуться с места.

— Привет, — сказал Деннис, глядя настороженно. — Что здесь происходит?

Гудмен бесцеремонно оглядел его с головы до ног. Отметил выпуклый живот мужчины средних лет в футболке, густо волосатые ноги, рабочие ботинки, которые Деннис надел с белыми носками и шортами. Типичный управляющий-зануда, вид совершенно не богемный, не как у Мэнни Вундерлиха, когда он руководил лагерем, а совсем другой облик, свойственный лично Деннису: облик мужа.