Лживая взрослая жизнь Ферранте Элена

— Я не верю, — сказала Ида. — Все мужчины животные.

— Не все, — возразила я, думая о Роберто.

— Не все, — подтвердила Анджела и красочно описала эрекцию Тонино, возникавшую, едва он к ней прикасался.

Вероятно, именно в то время, слушая веселые рассуждения Анджелы, я и почувствовала, что мне нужно серьезно обсудить все это, но не с подружками, а с Роберто и Джулианой. Роберто уйдет от разговора? Нет, я не сомневалась, что он ответит и даже сумеет внятно все объяснить. Проблема была в Джулиане, ей подобные беседы могли показаться неуместными. Зачем обсуждать это в присутствии ее жениха? Мы виделись с ним всего шесть раз, включая тот день на пьяцца Амедео, и всякий раз не очень подолгу. Так что, если честно, мы не были близкими друзьями. Хотя Роберто всегда старался приводить конкретные примеры, рассуждая о важных вопросах, у меня не хватило бы духу спросить: почему, если покопаться, секс можно найти во всем, даже в самых возвышенных вещах? Почему секс невозможно определить одним словом, а нужно много определений — нелепый, глупый, трагический, веселый, приятный, отвратительный? Почему единственного определения никогда не хватает, всякий раз приходится перебирать весь этот список? Бывает ли большая любовь без секса, бывает ли, что сексуальные отношения между мужчиной и женщиной не мешают желанию любить и быть любимым? Я воображала, как задаю эти и другие вопросы равнодушным или даже почти торжественным голосом, чтобы Джулиана и Роберто ни в коем случае не подумали, будто мне любопытно узнать про их личную жизнь. Но я твердо знала, что никогда их не задам. Вместо этого я пристала к Иде:

— Почему ты предполагаешь, что все мужчины животные?

— Я не предполагаю, я точно знаю.

— Значит, и Мариано животное?

— Конечно, он же спит с твоей мамой.

Я вздрогнула и сказала холодно:

— Они видятся, но они просто друзья.

— Я тоже думаю, что они просто друзья, — встряла Анджела.

Ида решительно замотала головой и уверенно повторила:

— Они не просто друзья. — А потом воскликнула: — Я никогда не поцелую мужчину, мне противно!

— Даже такого хорошего и красивого, как Тонино? — спросила Анджела.

— Нет, я буду целовать только женщин. Хотите, прочитаю вам свой рассказ?

— Нет, — ответила Анджела.

Я молча смотрела на зеленые туфельки Иды. Мне вспомнилось, как ее отец разглядывал мою грудь.

Мы часто обсуждали отношения между Роберто и Джулианой. Анджела все выведывала у Тонино, а потом с удовольствием пересказывала мне. Однажды она позвонила, узнав об очередной ссоре, на сей раз между Витторией и Маргеритой. Сцепились они из-за того, что Маргерита не поддерживала Витторию и не считала, что Роберто обязан немедленно жениться на Джулиане и переехать в Неаполь. Обычно тетя орала, Маргерита спокойно возражала, а Джулиана помалкивала, словно ее это не касалось. Но тут вдруг сама Джулиана стала орать, бить тарелки и стаканы, даже довольно крепкая Виттория не могла ее удержать. Джулиана кричала: “Я сейчас же уеду, я буду жить с ним, видеть вас больше не могу”. Пришлось вмешаться Тонино и Коррадо.

Ее рассказ меня смутил, я сказала:

— Виттория сама виновата, лезет не в свое дело.

— Да все виноваты. Похоже, Джулиана очень ревнует. Тонино говорит, что он уверен в Роберто, как в себе самом, он человек честный и преданный. Но всякий раз, как Тонино ездит с ней в Милан, она устраивает сцены: то ей не нравится, что какая-нибудь студентка много себе позволяет, то у коллеги Роберто не то выражение лица, и так далее.

— Я не верю.

— Зря. Джулиана выглядит спокойной, но Тонино сказал, что у нее нервное истощение.

— Как это?

— Когда ей плохо, она ничего не ест, только плачет и кричит.

— А сейчас она как?

— Нормально. Сегодня вечером мы с ней и с Тонино идем в кино, хочешь с нами?

— Если я пойду, то говорить буду только с Джулианой. Не вешай на меня Тонино.

Анджела рассмеялась:

— А я-то нарочно тебе позвала, чтобы ты спасла меня от Тонино, сил моих больше нет.

Я согласилась, но день не заладился: после обеда, да и вечером, все шло наперекосяк. Мы встретились на пьяцца дель Плебишито, перед кафе “Гамбринус”, и двинулись по виа Толедо к кинотеатру “Модерниссимо”. Не успела я и словом перекинуться с Джулианой (отметила только ее встревоженный взгляд, покрасневшие глаза, браслет на запястье), как Анджела решительно взяла ее под руку; мы с Тонино шли сзади, немного приотстав. Я спросила у него:

— Все в порядке?

— Все хорошо.

— Я знаю, что ты часто ездишь с сестрой к Роберто.

— Нет, не очень часто.

— Знаешь, ведь я с ними несколько раз виделась.

— Да, Джулиана мне рассказывала.

— Красивая пара.

— Угу.

— Я правильно поняла — после свадьбы они вернутся в Неаполь?

— Вроде бы нет.

Больше я у него ничего не выпытала: Тонино — как воспитанный человек — был не прочь поддерживать беседу, но только не на эту тему. И я позволила ему рассказать об одном его приятеле из Венеции — Тонино собирался съездить к нему, прикинуть, не стоит ли ему тоже перебраться туда.

— А как же Анджела?

— Анджеле со мной плохо.

— Неправда.

— Правда.

Мы пришли к кинотеатру; я сейчас не вспомню, какой показывали фильм… может, потом вспомню. Тонино настоял на том, чтобы купить билеты на всех, и вдобавок он купил леденцы и мороженое. Мы вошли в зал, доедая мороженое; свет еще горел. Мы сели — первым Тонино, потом Анджела, потом Джулиана, последней я. Вначале мы почти не обращали внимания на трех парней, сидевших прямо за нами и похожих на наших с Анджелой одноклассников, — лет шестнадцати, не старше. Мы, конечно, слышали, как они перешептываются и хихикают, но я, Анджела и Джулиана, отвернувшись от Тонино, немедленно принялись болтать и никого вокруг не замечали.

Поскольку мы не обращали на них внимания, троица начала шумно ерзать. Я заметила этих ребят, только когда один из них, тот, что понаглее, громко сказал: “Садитесь с нами, мы вам сами кино покажем”. Анджела засмеялась — видимо, занервничав, — и обернулась; парни в ответ тоже засмеялись, самый нахальный повторил свое приглашение. Я тоже повернулась и поняла, что ошиблась: они были похожи не на наших одноклассников, а на Коррадо и Розарио, лишь чуток причесанных школой. Я посмотрела на Джулиану как на старшую, ожидая, что она сочувственно улыбнется. Но она была серьезна, напряжена и не сводила глаз с Тонино, который словно оглох и бесстрастно смотрел на белый экран.

Пошла реклама; самый наглый погладил волосы Джулианы, прошептав: “Какие красивые!” Другой затряс кресло Анджелы, которая после этого потянула Тонино за руку и сказала: “Они мне мешают, вели им прекратить”. Джулиана тихо проговорила “Не надо” то ли Анджеле, то ли брату. Анджела, не обратив внимания на ее слова, раздраженно заявила Тонино: “Никуда больше с тобой не пойду! С меня хватит!” Наглый парень сразу выкрикнул: “И правильно, мы же звали тебя к нам! Иди, место есть!” Кто-то в зале зашикал, прося не нарушать тишину. Тонино медленно, растягивая слова, предложил: “Давайте пересядем поближе, здесь неудобно”. Он встал, за ним мгновенно вскочила с места Джулиана, потом я… Анджела, немного помешкав, тоже поднялась и заявила Тонино: “Ты просто смешон”.

Мы уселись в том же порядке, но на несколько рядов ближе к экрану. Анджела стала что-то говорить Тонино на ухо: она злилась, я поняла, что она хочет воспользоваться случаем, чтобы избавиться от него. Бесконечная реклама закончилась, снова зажегся свет. Парни сзади все веселились; я услышала, как они ржут, и обернулась. Они уже встали и с шумом карабкались через ряды: первый, второй, третий, мгновение — и они опять оказались за нашими спинами. Их вожак заявил: “Вы послушали этого дурака, и мы обиделись, с нами так нельзя, мы хотим смотреть кино вместе с вами”.

Дальше все произошло за считанные секунды. Свет погас, с громким звуком начался фильм. Голос парня заглушила музыка, теперь мы все становились видны, только когда на экране было светло. Анджела громко спросила Тонино: “Ты слышал, что он назвал тебя дураком?” Парни заржали, зрители зашикали. Тут Тонино неожиданно вскочил, Джулиана успела еще сказать: “Тони, нет!” — но он уже залепил Анджеле такую пощечину, что та ударилась головой о мою скулу; было больно. Парни растерянно замолчали. Тонино резко — как резко приходит от сквозняка в движение и захлопывается дверь — повернулся к обидчикам и принялся ритмично осыпать их ругательствами, которые я не возьмусь повторить. Анджела расплакалась, Джулиана сжала мне руку и сказала: “Надо уйти, мы должны его увести”. Увести брата силой — вот что она имела в виду, словно опасность грозила не Анджеле и не нам с Джулианой, а Тонино. Тем временем самый наглый парень опомнился и заявил: “Ой, как страшно, мы прямо дрожим. Ты, клоун, только с бабами драться горазд! А ну, поди сюда!” Словно пытаясь заглушить его голос, Джулиана крикнула: “Тони, это же мальчишки!” Но не прошло и секунды, как Тонино одной рукой схватил парня за голову — кажется, за ухо, я точно не помню, — схватил и потянул к себе, словно собрался ее оторвать. А потом ударил его кулаком снизу в челюсть — парень отлетел назад, упал на свое место, изо рта у него потекла кровь. Приятели хотели было ему помочь, но, увидев, что Тонино вот-вот перелезет через кресла, со всех ног кинулись к выходу. Джулиана повисла на брате, чтобы помешать ему гнаться за ними; фильм только начался, звучала громкая музыка, зрители кричали, Анджела рыдала, раненый парень вопил. Тонино оттолкнул сестру и снова занялся тем, кто плакал, стенал и чертыхался, сидя в кресле. Он хлестал его по щекам и бил кулаком, оскорбляя на диалекте, который я не понимала, — слова вылетали стремительно, яростно, взрываясь одно за другим. Теперь уже все в зале орали, требовали включить свет, вызвать полицию. Мы с Джулианой и Анджелой хватали Тонино за руки и кричали: “Пошли отсюда, хватит, пошли!” В конце концов нам удалось его утащить, и мы выбрались на улицу. “Скорее, Тони, скорее, беги!” — крикнула Джулиана и хлопнула его по спине, а он все повторял и повторял на диалекте: “Ну почему, почему в этом городе нормальный человек не может пойти в кино и спокойно посмотреть фильм?!” Обращался он, главным образом, ко мне, чтобы понять, согласна я с ним или нет. Я кивнула, чтобы он успокоился, и он побежал к пьяцца Данте — очень красивый, несмотря на вытаращенные глаза и посиневшие губы.

Мы быстро пошли прочь и замедлили шаги, только когда почувствовали себя в безопасности среди толпы на виа Пиньясекка. И тут я наконец осознала, насколько перепугалась. Анджела выглядела подавленной, Джулиана тоже — по ней было похоже, будто она сама участвовала в стычке: волосы растрепаны, воротник куртки наполовину оторван. Я проверила, остался ли на ее запястье браслет, — браслет был на месте, но он не сиял.

— Мне надо бежать домой, — сказала Джулиана, обращаясь ко мне.

— Ладно. И сразу позвони, дай знать, как там Тонино.

— Ты испугалась?

— Да.

— Мне очень жаль. Тонино обычно сдерживается, но иногда точно слепнет от гнева.

Вмешалась Анджела, в глазах у которой стояли слезы.

— Я тоже испугалась.

Джулиана побледнела от злости и почти выкрикнула:

— Молчи! Молчи! Рта не смей раскрывать!

Я никогда не видела ее настолько взбешенной. Расцеловав меня в обе щеки, она ушла.

Мы с Анджелой направились к фуникулеру. Я была растеряна, мне в память врезались слова “слепнет от гнева”. Всю дорогу я рассеянно слушала причитания подруги. Она была в отчаянье, все твердила “Какая же я дура!” Но потом дотрагивалась до красной распухшей щеки и до болевшей шеи и возмущалась: “Что он себе позволяет? Дал мне оплеуху — мне, которую папа с мамой в жизни пальцем не тронули! Видеть его не хочу, никогда, никогда, никогда!” Поплакав, она вспомнила о другом горе: Джулиана с ней не попрощалась, а попрощалась только со мной. “Несправедливо винить во всем меня, — бормотала она, — откуда я знала, что Тонино такой зверь?” Когда мы расставались возле ее дома, она сказала: “Ладно, я не права, но Тонино и Джулиана совсем невоспитанные. Я и не думала, что он на такое способен: ударить меня по лицу! Он ведь мог убить и меня, и тех ребят. Зачем я влюбилась в такое животное?” Я ответила: “Ты ошибаешься. Тонино и Джулиана воспитанные люди, но иногда человек и в самом деле слепнет от гнева”.

Потом я медленно побрела домой. Эти слова — “слепнуть от гнева” — никак не шли у меня из головы. Бывает, что все в порядке: “Здравствуйте, до скорого, располагайтесь, что будете пить, вам не трудно сделать потише, спасибо, пожалуйста…” Но в любой миг перед тобой может опуститься черный занавес. Ты внезапно слепнешь, не держишь дистанцию, на что-нибудь натыкаешься. Так бывает у всех или только у некоторых: дойти до предела и ослепнуть? И когда именно мы бываем настоящими: когда видим все четко или когда самые сильные, мощные чувства — ненависть, любовь — ослепляют нас? Ослепнув из-за Виттории, Энцо перестал видеть Маргериту? Отец больше не видел маму, ослепленный Костанцей? Я ничего не видела, ослепленная оскорбительной репликой Сильвестро? Роберто тоже мог быть ослеплен? Или он всегда, в любых обстоятельствах, под давлением любых переживаний, сохраняет спокойствие и ясность ума?

В квартире было темно и очень тихо. Видимо, мама решила провести субботний вечер не дома. Зазвонил телефон, я сразу ответила, не сомневаясь, что звонит Джулиана. Но это был Тонино, он сказал медленно и спокойно, что меня очень обрадовало, потому что теперь я воспринимала его спокойствие как некую возведенную им самим прочную конструкцию:

— Я хотел извиниться и попрощаться.

— Куда ты едешь?

— В Венецию.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Почему ты так решил?

— Потому что иначе я загублю свою жизнь.

— А что говорит Джулиана?

— Ничего, она не знает, никто не знает.

— Даже Роберто?

— Нет. Если он узнает, что я сегодня натворил, он перестанет со мной разговаривать.

— Но Джулиана ему все расскажет.

— А я нет.

— Сообщишь мне свой адрес?

— Как только смогу, я тебе напишу.

— Почему ты позвонил мне?

— Потому что ты все понимаешь.

Я положила трубку, мне стало грустно. Я пошла на кухню, выпила воды, вернулась в коридор. Однако на этом день не закончился. Открылась дверь комнаты, которая прежде была родительской спальней, и оттуда появилась мама. На ней было не повседневное платье: мама нарядилась, как на праздник. Она спросила, как ни в чем не бывало:

— Ты разве не собиралась в кино?

— Мы туда не пошли.

— А мы как раз идем. Как там на улице? Плащ надевать?

Из той же комнаты, и тоже нарядный, вышел Мариано.

Это стало последним этапом нашего затяжного семейного кризиса и одновременно важным шагом на моем трудном пути во взрослый мир. Я поняла — в то мгновение, когда решила вести себя вежливо и ответить маме, что вечер теплый, позволить Мариано привычно расцеловать меня и привычно бросить взгляд на мою грудь, — что остановить взросление невозможно. Когда за мамой и Мариано захлопнулась дверь, я пошла в ванную и долго стояла под душем, словно пытаясь смыть с себя их обоих.

Я сушила волосы перед зеркалом, и мне вдруг стало смешно. Во всем-то меня обманули, даже волосы у меня не были красивые: они прилипали к голове — добиться, чтобы они казались пышными и сияющими, никак не получалось. Что же до моего лица — да, в нем совсем не было гармонии, как и в лице Виттории. Но превращать это в трагедию было бы неправильно. Достаточно бросить хотя бы короткий взгляд на тех, кому повезло родиться с красивым, миловидным лицом, чтобы обнаружить, что за ним скрывается ад, ничем не отличающийся от ада, просвечивающего на некрасивых и грубых лицах. Сияние прекрасного лица, усиленное нежным выражением, сулило еще большее горе, чем лицо тусклое.

Например, Анджела после сцены в кино и исчезновения из ее жизни Тонино стала грустной и злой. Она подолгу разговаривала со мной по телефону, обвиняя меня в том, что я не встала на ее сторону, не возмутилась, когда ее ударил мужчина, что я считала правой Джулиану. Я пыталась с ней спорить, но тщетно. Она заявила, что обо всем рассказала Костанце и даже моему отцу: Костанца согласилась, что Анджела права, а Андреа пошел еще дальше: поняв, кто такой этот Тонино, чей он сын, где он родился и вырос, отец страшно рассердился — не столько на Анджелу, сколько на меня. Если верить Анджеле, он заявил: “Джованне прекрасно известно, что это за люди, она должна была тебя защитить”. “А ты меня не защитила!” — выкрикнула Анджела, и я представила ее нежное, прелестное, соблазнительное личико с белой телефонной трубкой у уха — у них дома в Позиллипо, — которое в этот миг было уродливее моей физиономии. Я сказала: “Пожалуйста, оставь меня в покое, делись теперь всем с Андреа и Костанцей, они явно понимают тебя лучше”. И повесила трубку.

После всего этого я очень сблизилась с Джулианой. Анджела неоднократно пыталась помириться, все предлагала: “Давай сходим куда-нибудь”. Но я всегда отвечала, даже если это было неправдой: “У меня дела, мне надо увидеться с Джулианой”. Давала ей понять или даже говорила открытым текстом: “Тебе со мной нельзя, Джулиана тебя не выносит”.

Я свела до минимума и отношения с мамой, перейдя на ничего не значащие фразы, вроде: “Сегодня меня не будет, я еду в Пасконе”. Когда мама спрашивала “Зачем?”, я отвечала: “Захотелось”. Я вела себя так, чтобы чувствовать себя свободной от прежних обязательств, чтобы было ясно: мне больше нет дела до мнения родных и друзей, до их ценностей, до их желания, чтобы я соответствовала им и тому, чем они себя считали.

Конечно, я все теснее сближалась с Джулианой ради того, чтобы сохранить дружбу с Роберто, не стану этого отрицать. Но мне казалось, что я действительно нужна Джулиане, — ведь Тонино уехал, ничего не объяснив, оставив ее одну противостоять Виттории и ее наглым выходкам. Как-то днем она позвонила мне страшно взволнованная и сообщила, что ее мать — разумеется, под давлением моей тети — потребовала, чтобы Джулиана заявила Роберто: “Или ты немедленно на мне женишься и переезжаешь в Неаполь, или мы разрываем помолвку”.

— Но я не могу, — говорила она в отчаянье, — он так устал, он сейчас занят работой, которая очень важна для его карьеры. Будет безумием с моей стороны потребовать: немедленно женись на мне. И вообще — я хочу навсегда отсюда уехать.

Ей все надоело. Я посоветовала объяснить Маргерите и Виттории, насколько Роберто нелегко; после долгих колебаний она так и поступила, но ни та, ни другая ей не поверили и опять стали давить на нее. “Они женщины темные, — жаловалась Джулиана, — они пытаются меня убедить, что если у Роберто на первом месте университет, а свадьба на втором, значит, он не так уж меня любит, значит, я зря трачу на него время”.

Атаки со стороны матери и Виттории возымели свое действие: вскоре я поняла, что и Джулиана порой сомневается в Роберто. Конечно, обычно она выходила из себя и сердилась на Витторию, которая нашептывала ее матери всякие гадости, но капля за каплей эти гадости постепенно заполняли голову Джулианы, повергали ее в тоску.

— Ты видишь, где я живу? — сказала она как-то вечером, когда я приехала к ней и мы прогуливались по унылым улицам около ее дома. — А вот Роберто сейчас в Милане, он вечно занят, общается со всякими умными людьми, иногда у него столько дел, что я не могу ему дозвониться.

— Такая у него жизнь.

— Его жизнью должна быть я.

— Не уверена.

Она занервничала.

— Не уверена? Тогда что? Занятия, разговоры с коллегами и студентками? Наверное, Виттория права: или он женится на мне, или я даю ему отставку.

Все еще усложнилось, когда Роберто сообщил, что уедет по работе на десять дней в Лондон. Джулиана встревожилась больше обычного; постепенно стало ясно, что дело не столько в поездке за границу — я узнала, что прежде такие поездки уже случались, хотя и всего на два-три дня, — сколько в том, что едет он не один. Тут я тоже заволновалась.

— С кем он будет?

— С Микелой и двумя другими преподавателями.

— Кто такая Микела?

— Она к нему вечно липнет.

— Тогда ты тоже поезжай.

— Куда, Джанни? Куда? Меня растили не как тебя, вспомни Витторию, вспомни мою маму, вспомни всю эту нашу чертову дыру! Тебе все дается легко, а мне нет.

Мне это показалось несправедливым: я старалась вникнуть в ее трудности, а она даже не представляла, с каким трудностями сталкиваюсь я. Но я притворилась, что все в порядке, дала ей выговориться, а потом принялась утешать. Как обычно, главным моим доводом стали исключительные качества ее жениха: Роберто — не обычный человек, он верующий, он наделен огромной духовной силой, он очень образован. Даже если эта Микела имеет на него виды, он не поддастся. “Он любит тебя, — сказала я, — и поведет себя честно”.

Она неожиданно расхохоталась. Перемена настроения была настолько разительной, что мне вспомнился Тонино и сцена в кино. Потом Джулиана с тревогой уставилась мне в глаза и перешла со смеси итальянского с диалектом на диалект.

— Откуда тебе известно, что он меня любит?

— Это известно не только мне, а всем, и Микеле наверняка тоже.

— Мужики, честные они или или нет, так устроены, что стоит их коснуться — и им сразу охота тебя трахнуть.

— Это тебе Виттория сказала, но все это глупости.

— Виттория говорит гадости, а не глупости.

— Нужно верить Роберто, иначе тебе будет плохо.

— Мне и так совсем плохо, Джанни.

Тут я поняла, что Джулиана подозревала Микелу не только в желании переспать с Роберто, но и в намерении отнять его и женить на себе. Я подумала, что Роберто, занятый своей работой, вряд ли догадывался, что так тревожит Джулиану. Тогда я решила, что достаточно будет сказать ему: “Джулиана боится тебя потерять, она вся испереживалась, успокой ее”. Короче, телефон жениха я попросила у нее именно за этим.

— Если хочешь, — предложила я вроде бы невзначай, — я с ним поговорю и постараюсь понять, что у него там с этой Микелой.

— Ты это сделаешь?

— Конечно.

— Но он не должен догадаться, что ты звонишь по моей просьбе.

— Разумеется.

— А потом ты мне все перескажешь: что спросишь ты и что ответит он.

— Обязательно.

Я записала номер телефона в тетрадке и обвела его красным карандашом в прямоугольную рамку. Однажды после обеда, воспользовавшись маминым отсутствием и страшно волнуясь, я позвонила. Казалось, Роберто удивился, даже испугался. Наверное, он решил, что с Джулианой что-то случилось, — первым делом он спросил как раз об этом. Я сказала, что у нее все нормально, потом начала что-то болтать, а потом, неожиданно для самой себя пропустив все вступления, которые должны были придать моему звонку видимость приличия, почти с угрозой заявила:

— Если ты обещал жениться на Джулиане и не женишься, то ты безответственный человек!

Роберто помолчал секунду, а потом рассмеялся:

— Я всегда держу свои обещания. Тебе тетя велела мне позвонить?

— Нет, я сама решаю, что делать.

Потом мы стали разговаривать; меня поразило, что он оказался готов обсуждать со мной личную жизнь. Он сказал, что любит Джулиану и что не женится на ней, только если она сама скажет ему, что больше он ей не нужен. Я успокоила его — мол, он очень нужен Джулиане, — но прибавила, что она нервничает, боится его потерять, боится, что он полюбит другую. Он ответил, что ему это известно и что он делает все, чтобы ее успокоить. “Я тебе верю, — сказала я, — но сейчас ты едешь за границу, там ты можешь кого-нибудь встретить: если ты решишь, что Джулиана плохо понимает тебя и твои занятия, а другая женщина понимает абсолютно все, то что тогда?” Отвечал он мне долго. Начал с Неаполя, с Пасконе, с детства, которое провел в этих местах. Он описал их как нечто чудесное, вовсе не похожее на то, какими они виделись мне. Сказал, что он перед ними в долгу и обязан его заплатить. Постарался втолковать, что любовь к Джулиане, возникшая на этих улицах, постоянно напоминала ему об этом долге. Когда я спросила, что он имеет в виду под “долгом”, он объяснил, что должен в каком-то смысле вернуть полученное им местам, где он родился, и что целой жизни не хватит, чтобы уравновесить чаши весов. Тогда я спросила: “Ты хочешь жениться на ней, как если бы женился на Пасконе?” Я поняла, что он такого не ожидал, он поблагодарил меня за то, что я заставила его об этом задуматься, а потом, словно через силу, медленно проговорил: “Я хочу жениться на ней, потому что она воплощает мой долг”. Он все время говорил негромко, хотя порой и произносил нечто высокопарное, вроде “Одному не спастись”. Порой мне казалось, что я беседую с кем-то из ровесников: Роберто старался говорить просто, благодаря этому я почувствовала себя увереннее, но все же немного расстроилась. Я подозревала, что он держится со мной так, как если бы я была маленькой девочкой, даже подумала, что с Микелой он небось говорит более сложным и богатым языком. С другой стороны, чего я могла ожидать? Я поблагодарила его за объяснения, он поблагодарил меня за возможность поговорить о Джулиане и за то, что я хорошая подруга им обоим. Я выпалила, не подумав:

— Тонино уехал, ей очень плохо, она совсем одна.

— Я знаю и постараюсь помочь. Был очень рад тебя слышать.

— Взаимно.

Я все слово в слово пересказала Джулиане, и к ней вернулся румянец; так было намного лучше. Я не заметила ухудшений, когда Роберто уехал в Лондон. Джулиана говорила, что он ей звонит, что он написал ей очень милое письмо и Микелу больше не упоминал. Она обрадовалась, узнав от Роберто, что у него только что вышла большая статья в известном журнале. Казалось, она гордится им и так счастлива, будто сама ее написала. Однако она со смехом пожаловалась, что хвастаться статьей может только передо мной: Виттория, ее мама и Коррадо вряд ли оценят эту новость, а Тонино, единственный, кто способен это понять, сейчас далеко — работает в Венеции официантом. Интересно, продолжил ли он учебу.

— Дай почитать! — попросила я.

— Журнала у меня нет.

— Но статью-то ты прочитала?

Она поняла, что для меня само собой разумеется, что он дает ей читать все, что пишет: мой отец всегда давал читать свои сочинения маме, иногда он требовал, чтобы и я читала страницы, которыми он особенно дорожил. Джулиана помрачнела, по ее глазам я поняла, что она бы с удовольствием ответила “Да, конечно, прочитала”, она даже механически кивнула. Но потом, сердито взглянув на меня, она сказала:

— Нет, я их не читала и читать не хочу.

— Почему?

— Боюсь, что ничего не пойму.

— Может, все равно стоит прочесть, для него это важно.

— Будь это для него важно, он бы мне их давал. Но он этого никогда не делал, значит, он уверен, что я ничего не пойму.

Помню, мы прогуливались по виа Толедо; стояла жара. Занятия в школах уже заканчивались, скоро должны были начаться экзамены. По улицам бродили толпы ребят и девчонок; как же это было здорово — не сидеть за уроками, а торчать все время на улице. Джулиана глядела на них, словно не понимая, почему все такие оживленные. Она провела пальцами по лбу; я почувствовала, что ей опять становится тоскливо, и выпалила:

— Все дело в том, что вы не живете вместе, но когда вы поженитесь, он будет давать тебе читать все, вот увидишь!

— У него все читает Микела.

Это известие меня неприятно удивило, но отреагировать я не успела. Как только прозвучала эта фраза, нас окликнул громкий мужской голос: сначала я услышала имя Джулианы, потом свое. Мы одновременно повернулись и увидели на противоположной стороне улицы Розарио, стоявшего в дверях бара. Джулиана раздраженно махнула рукой, словно шлепнув ею по воздуху: она явно хотела пройти мимо, притворившись, будто ничего не слышала. Но я уже поздоровалась с Розарио — он переходил улицу, чтобы присоединиться к нам.

— Ты что, знакома с сыном адвоката Сардженте? — спросила Джулиана.

— Меня с ним познакомил Коррадо.

— Коррадо кретин.

Переходя улицу, Розарио, разумеется, улыбался. Казалось, он был очень рад нас видеть.

— Это судьба, — сказал он, — раз я встретил вас так далеко от Пасконе. Пойдемте, я вас угощу.

Джулиана холодно ответила:

— Мы торопимся.

Розарио изобразил на лице тревогу:

— Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? Нервишки пошаливают?

— Я себя прекрасно чувствую.

— У тебя ревнивый жених? Запретил тебе со мной разговаривать?

— Жениху даже не известно о твоем существовании.

— Но тебе-то известно, правда? Тебе прекрасно известно, и ты все время обо мне думаешь, только жениху об этом не говоришь. А надо бы сказать, надо бы все ему открыть. От жениха не должно быть секретов, иначе отношения не клеятся и всем плохо. Я вижу, как ты мучаешься, гляжу на тебя и думаю: как же она отощала, бедняжка. Ты была такая округлая и мягкая, а теперь похожа на швабру.

— Зато ты у нас красавчик.

— Да уж получше твоего женишка. Пойдем, Джанни, хочешь сфольятеллу[12]?

Я ответила:

— Поздно уже, нам пора идти.

— Я отвезу вас на машине. Сначала доставим Джулиану в Пасконе, потом поднимемся в Рионе Альто.

Он потащил нас в бар, но, оказавшись у стойки, совсем перестал обращать внимание на Джулиану, которая замерла в углу у входа и стала рассматривать улицу и прохожих. Пока мы ели пирожные, он беспрерывно болтал, подходя так близко, что мне то и дело приходилось отступать назад. На ухо он шептал мне малоприличные комплименты, а вслух расхваливал то ли мои глаза, то ли волосы, я уже точно не помню. Он даже спросил тихонько, девственница ли я, — я нервно рассмеялась и сказала, что да.

— Ну, мне пора, — заявила Джулиана и вышла из бара.

Розарио рассказал о своей квартире на виа Мандзони, назвал номер дома, этаж, добавил, что оттуда видно море. И закончил вполголоса:

— Я тебя все время жду, давай поедем туда?

— Сейчас? — спросила я с наигранным весельем.

— Когда захочешь.

— Сейчас не могу, — ответила я серьезно, поблагодарила за угощение и догнала на улице Джулиану. Она сказала раздраженно:

— Не приближайся к этому дураку.

— Я и не приближаюсь, он сам подошел.

— Если тетя увидит вас вместе, она прикончит и его, и тебя.

— Знаю.

— Он говорил тебе про виа Мандзони?

— Да, а ты откуда знаешь?

Джулиана замотала головой, словно пытаясь прогнать рождавшиеся у нее в голове картины.

— Я там была.

— С Розарио?

— С кем же еще?

— Недавно?

— Да что ты, я была младше тебя.

— А зачем?

— Потому что была еще большей дурочкой, чем сейчас.

Мне хотелось, чтобы она все рассказала, но она заявила, что рассказывать тут нечего. Розарио ничего из себя не представляет, но благодаря отцу — Джанни, нехороший Неаполь, по-настоящему страшный Неаполь никто не изменит, и уж точно не Роберто, сколько бы он ни произносил и ни писал правильных слов! — воображает себя невесть кем. Он настолько глуп, что, поскольку Джулиана несколько раз побывала у него, теперь считает, будто имеет право постоянно напоминать ей об этом. В ее глазах блеснули слезы:

— Я должна уехать из Пасконе, Джанни, уехать из Неаполя. Виттория хочет, чтобы я осталась здесь, ей нравится постоянно воевать. Да и Роберто на самом деле думает, как она, он же сказал тебе, что за ним долг. А какой долг? Я хочу выйти замуж и жить в Милане в красивой собственной квартире, жить в покое.

Я растерянно посмотрела на нее.

— Даже если для него важно вернуться сюда?

Она замотала головой и расплакалась; мы остановились на пьяцца Данте. Я спросила:

— Ну зачем ты так?

Она вытерла глаза кончиками пальцами и сказала тихо:

— Поедешь со мной к Роберто?

Я сразу ответила:

— Да.

Маргерита позвала меня к себе в воскресенье утром, но я не пошла сразу к ней, а сначала забежала к Виттории. Я была уверена, что это она стоит за просьбой сопровождать Джулиану к Роберто, и догадалась, что поездку отменят, если я не продемонстрирую привязанность и покорность. Все это время я видела ее только мельком, когда ходила в гости к Джулиане. Виттория вела себя неровно. Со временем я пришла к выводу, что всякий раз, когда она узнавала во мне себя, ее переполняла нежность, а когда она обнаруживала во мне что-то от отца, то начинала подозревать, что я могу поступить с ней и с теми, кто ей дорог, так же, как много лет назад поступил с ней мой отец. Впрочем, я отвечала ей тем же. Я восхищалась Витторией, когда воображала, что, повзрослев, научусь бороться, и испытывала отвращение, когда узнавала в ней черты отца. В то утро я неожиданно подумала об одной мучительной и вместе с тем забавной вещи: в действительности ни я, ни Виттория, ни мой отец не могли оборвать наши общие корни и были обречены ненавидеть и любить — в зависимости от ситуации — себя самих.

День оказался удачным: Виттория была счастлива встретиться со мной. Я позволила себя обнять и поцеловать, Виттория, как всегда, долго меня тискала. “До чего же я тебя люблю!” — сказала она, и мы сразу направились к Маргерите. По дороге она рассказала мне то, что я и так уже знала, но я притворилась, будто слышу об этом впервые: Джулиане было позволено навестить Роберто в Милане считанные разы, и ее непременно сопровождал Тонино. Но теперь он уехал в Венецию, бросил семью — глаза Виттории наполнились слезами то ли боли, то ли презрения, — а поскольку на Коррадо положиться нельзя, она вспомнила про меня.