Собачья смерть Чхартишвили Григорий

Сэйдзицу

Роман

По старому стилю, недавно упраздненному советской властью, но все еще признаваемому большинством русских людей, нынешнее двадцать восьмое августа считалось пятнадцатым, а 15 августа было датой магической. 15 августа родился Наполеон, человек, не боявшийся замахиваться на недостижимое — и достигавший его.

Год назад, в день рождения императора, заново родился и Сидней Рейли.

То утро началось обычно. Он проснулся в своих апартаментах. Первое, что увидел, разлепив глаза — золоченую лепнину потолка и фреску с купидонами. Интерьеры отеля «Сент-Реджис» на Пятой авеню были выдержаны в стиле «тяжелая роскошь». В первое время ему это нравилось, потом начало утомлять. Негде отдохнуть глазу — всё сверкает, переливается, «бронзовеет-хрусталеет-мрамореет», как выразилась Надин, обладавшая безупречным вкусом. Ей, выросшей в достатке, было не понять, что это нуворишеское великолепие — материализация мечты, вещественное доказательство достигнутой цели.

Сидней не торопился вставать. Лежал, курил сигару («Упманн-реаль» по доллару штука), думал про Наполеона, чей день рождения он сегодня собирался отметить особенным образом. Всегда, с самой юности, еще с тех времен, когда звался Зигмундом Розенблюмом, он был заворожен метеорической судьбой Корсиканца. Чужак, полунищий инородец карабкался по жизни, как по лестнице, в головокружительные выси. Юный Зигмунд, безъязыкий иммигрант, отпрыск зачумленной нации, непонятно чей сын, в кармане вошь на аркане, шансы на жизненный успех нулевые, смотрел на дворцы и особняки Лондона, столицы мира, как голодный Гаврош, прижавшийся расплющенным носом к окну витрины. Там — недостижимо высоко, на верху длинной-предлинной лестницы — мерцало и переливалось золотое, недоступное Счастье. И он, не боясь пораниться осколками, рванулся вперед, через стекло, несколько раз срывался, скатывался вниз, ушибался, но не обращал внимания на боль, вновь упорно карабкался и вот, в сорок три года, наконец достиг верхней площадки. Там действительно всё было раззолоченное, всё сверкало, переливалось. Но выше ступеньки уже не вели — некуда.

После множества дерзких затей, после рискованных авантюр, когда на карту приходилось ставить свободу и даже жизнь, джекпот был сорван до зевоты банальным манером. За каждый американский снаряд, благополучно прошедший российскую военную техинспекцию, посредник мистер Рейли получал 25 центов комиссионных. Корпорация «Эддистон» ежемесячно поставляла на нужды армии полтора миллиона начиненных взрывчаткой болванок. Деньги сыпались и сыпались, сами собой. А всего-то и понадобилось — съездить в Петроград и сунуть нужным людям смешную взятку, чтоб перестали придираться.

Двух вещей, которых всегда катастрофически не хватало — денег и времени — вдруг стало очень много, просто некуда девать.

И всё утратило смысл. Сложно выстроенную операцию по переправке опиума из Китая Сидней, конечно, прекратил. Хлопот и риска много, а доходы по сравнению с новой бонанзой смехотворные.

Марафонский бегун вдруг разорвал грудью финишную ленточку на середине дистанции. Разогнавшееся сердце, сильные ноги требовали продолжения, но бежать было некуда и незачем, на груди уже сверкала золотая медаль, руки оттягивал кубок победителя.

Всю весну и всё лето 1917 года Сидней развлекался тем, что собирал Наполеониану, коллекцию личных вещей императора. Агенты находили их в частных домах и антикварных магазинах воюющей Европы, везли через океан, по которому шныряли германские субмарины. Трогая предметы, которых касалась рука великого человека, Рейли мучительно ощущал собственное невеличие. Мешок с деньгами — вот он кто. И ничем большим уже не станет — только еще большим мешком.

В день рождения Наполеона на Мэдисон-сквер проходил аукцион: потомки одного из Бонапартов, некогда эмигрировавшего в Америку, распродавали семейные реликвии. Сидней рассчитывал там поживиться.

Выбор, однако, оказался скудный. Единственный интересный артефакт — собственноручное письмо императора брату Жерому, королю Вестфалии, от 10 марта 1812 года с известием об окончательном решении начать войну с Россией и предписанием выставить дивизию немецких солдат составом не менее чем в восемь тысяч штыков и сабель.

Спускаясь по ступенькам аукционного дома, Сидней гладил пальцем желтый листок, исписанный торопливым почерком, и думал о том, что весной 1812 года Наполеон находился на самой вершине могущества. Все его мечты — невообразимые, фантастические — осуществились. Он был повелителем Европы, женился на дочери кайзера, наконец обзавелся наследником, бывший грозный враг Англия тряслась на своем острове, ожидая вторжения. Зачем было всё ставить на карту, затевая безумный поход в страну, которую невозможно завоевать, потому что она — как огромная туча, неухватима и бесформенна?

Кричал газетчик: «В России военный мятеж! Главнокомандующий Корнилофф выступил против Временного правительства!».

Корнилова называют русским Бонапартом, вспомнил Сидней. И вздрогнул: у нас там что, восемнадцатое брюмера?

Сначала его поразили две вещи. Что сжалось сердце и что подумалось не «у них там», а «у нас там».

Отношения со страной рождения у Сиднея были запутанные. Когда-то он скинул с плеч Россию и всё русское, как пальто, из которого вырос — сменил на британский смокинг, и тот пришелся впору. Новый язык, новое имя, новая жизнь. Просуществовал так десять лет, британец британцем, даже думать научился по-английски. Никто не принимал его за иностранца. «Сяожэнь меняет лишь выражение лица, леопард — пятна на всей шкуре», — сказал Хо Линь-Шунь во время последнего разговора.

Но русский язык и знание России оказались ценным капиталом. Британии были нужны британцы, понимающие Россию и чувствующие себя там как дома. Приходилось возвращаться на бывшую родину вновь и вновь. Там появлялись хорошие друзья и прекрасные женщины, Сидней их любил, а вместе с ними, кажется, сам не заметил, как полюбил Россию. Иначе чем объяснить это «у нас там»?

Сжатие сердца объяснялось проще. Он испытал лютую зависть к Корнилову — будто тот что-то крадет у него, Рейли.

А в следующий миг произошло то, что в японской книге зовется «satori» — внезапное прозрение. Настоящая жизнь — это сама лестница, а не ее верхняя площадка, даже если на ней расположены апартаменты «люкс». Пункт, от которого некуда двигаться дальше, называется «тупик».

Если бы к тому времени Сидней уже прочитал книгу, он знал бы, что жизнь — череда мгновений и что нет ничего бездарней, чем воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Потому что жизнь тоже остановится.

Прежняя цель — разбогатеть — была достигнута для того, чтобы не застила небо. Оно много выше и ослепительней, ибо в нем сияет не позолота, а солнце.

Рейли перестал следить, как пополняется банковский счет, расстался с взыскательной Надин, выделив ей сумму, более чем достаточную для бонтонной жизни, и поступил в Королевский летный корпус. Опытного пилота, одного из пионеров авиации, сразу приняли офицером. Но это было не то небо, которое манило Сиднея. Едва надев погоны, он подал заявление в военную разведку МИ-5, куда опытного агента и знатока России взяли с еще большей охотой. В прошлом Рейли не раз выполнял для секретной службы деликатные поручения, но всегда оставался вольной птицей, а стало быть, своим не считался, в стратегию его не посвящали. Иное дело — человек с погонами, «офицер и джентльмен».

В Россию лейтенант Рейли прибыл с задачей стратегической, открывавшей дверь в Историю. Ступени-мгновения вели прямо в небо, но теперь они были из белоснежного мрамора. Многие навыки и методы, отработанные на пути к богатству, теперь сделались непригодны, ызывали брезгливость. Цель не только оправдывает средства, но и диктует их. Высокая цель низкими средствами не достигается. Иногда Сидней сам себе поражался — поступки, которые раньше показались бы ему естественными или даже пустяковыми, вдруг стали невозможны. Хо Линь-Шунь часто сетовал на трудности, которые налагает положение цзюньцзы. К сожалению, Сидней был молод, невнимательно слушал и мало что запомнил. Лишь фразу: «Путь того, кто обходит грязные лужи, сильно удлиняется».

Двадцать восьмое августа 1918 года, по старому пятнадцатое, должно было стать его, Сиднея Рейли, брюмером. Но не стало.

За домашним вечерним чаем, подкладывая жениху в блюдечко вишневое варенье, Оленька сказала:

— Ах да, у меня хорошая новость. Послезавтра не придется сидеть на службе весь день. Заседание ВЦИКа переносится. После обеда всех отпустят. Давай пойдем в синематограф? Девочки говорят, вторая серия фильмы «Молчи, грусть, молчи» просто чудо. Вера Холодная превзошла сама себя.

— Почему переносится? — глухо спросил он.

— Товарищ Троцкий не приедет. Там на фронте, на Волге что ли, какая-то трудная ситуация. Начальница объясняла, но я толком не слушала. Заседание перенесли на шестое сентября. Билетов на фильму не достать. Но ты ведь всё можешь, правда, Костенька?

К черту знаменательные даты, сказал себе Сидней, они ничего не значат. Шестого сентября так шестого сентября. Это лишние девять дней. Как бы их использовать?

И сразу придумал.

— Это даже к лучшему, — сказал он Берзину на следующей встрече. — В нашем плане из-за спешки было одно слабое место. Петроград. Мы устраним большевистскую верхушку в Москве, но для всей России главным городом страны по-прежнему остается Питер. Он больше, туда тянутся все кровеносные артерии, и он — гнездо революции. Если в Москве всё держится на Ленине и Троцком, то в Питере — на председателе Петросовета Зиновьеве и председателе Петрочека Урицком. Переворот в Москве еще не будет означать падения советской власти. Зиновьев с Урицким мобилизуют огромную армию питерских рабочих, возродят Красную Гвардию, и у Гидры вырастет новая голова. Теперь у нас появилось время устранить эту опасность.

— А как вы можете ее устранить? — спросил Берзин.

— С вашей помощью. Смольный ведь тоже охраняют латыши. Подумайте, нет ли там среди командиров ваших друзей или хотя бы знакомых?

— Есть, — ответил славный прибалт. — Карлис Алдерманс, с которым я лежал в госпитале, и Артурс Лацис, мы вместе выходили из окружения. Оба служат в Сводном латышском полку. Карлис командует батальоном, Артурс — ротой.

— Давно вы с ними виделись?

— Раз в месяц я езжу в Петроград. Там живет моя сестра Ильзе с детьми. Отвожу им продукты. Вы же знаете — в Питере совсем голодно. Заодно встречаюсь со старыми товарищами.

— Отлично! Каких они взглядов? Коммунисты или латышские патриоты?

— Все латыши патриоты, даже коммунисты. Но Алдерманс и Лацис беспартийные.

Рейли азартно улыбнулся. Всё складывалось просто великолепно.

— Ну, как они относятся к вам, я не спрашиваю. К вам все относятся с уважением. — Усмехнулся, видя, что Берзин засмущался. — Скромность — штука хорошая, когда ее не слишком много. Человек должен знать, в чем его сила, и уметь ею пользоваться. В общем так. Завтра отправляемся в Питер. Оба. Потолкуете со своими боевыми товарищами, а у меня там тоже есть товарищи, и тоже боевые. Если мы соединим их усилия, за «Северную Коммуну» можно не беспокоиться.

В день, так и не ставший историческим, двадцать восьмого, они выехали в Петроград разными поездами — из осторожности.

За Сиднеем-то слежки не было, на это у Чрезвычайки ума хватило — знали, что опытный разведчик моментально почует и тут же исчезнет. Но предприимчивый товарищ Петерс мог на всякий случай приглядывать за Берзиным. В связи с отсрочкой операции Эдуард отпросился у большевистского Макиавелли в трехдневный отпуск по семейным обстоятельствам и даже получил для сестры ордер на обеспечение продуктами из распределителя Губчека. «Считайте, что купили талоны на белки, жиры и сахар за английский миллион, который вы мне принесли», — пошутил Петерс.

В северной столице договорились существовать тоже порознь. Рейли дал соратнику два дня на переговоры с Алдермансом и Лацисом. Встречу назначили на тридцать первое, в Адмиралтейском сквере, около памятника Пржевальскому.

Сиднею и самому нужно было подготовить своих.

Прежде всего коммандера Кроми. Непростая задача, с учетом плотной чекистской слежки за британским военно-морским атташе.

Утром, прямо с вокзала, Рейли отправился на Миллионную, где в здании британского посольства проживал капитан. Сразу заметил в подворотне точильщика ножей, которому в таком месте рассчитывать на клиентов явно не приходилось.

В начале одиннадцатого из подъезда вышел Френсис, сел в автомобиль с британским флажком. «Паккард» выплюнул серый дым, отъехал. Точильщик махнул рукой. Из соседней подворотни кто-то в кепке и подпоясанной толстовке выкатил велосипед, разбежался, перекинул ногу через раму, закрутил педали. В европейском городе Петрограде велосипедистов на улицах было много, и всё же работали местные чекисты очень уж грубо. А может быть, нарочно демонстрировали англичанину свое присутствие.

Дождавшись, когда точильщик уйдет, Сидней прошел мимо двери, на которой сверкали золоченые лев с единорогом, и на ходу сунул в прорезь для писем записку в наглухо заклеенном конверте с вензелем TS, «top secret». Персонал знает, кому следует передавать подобную корреспонденцию. Внутри личным шифром, по которому Кроми опознает отправителя, лаконично: «Triple X. 31 noon».

Для встреч особой важности, которые могли проходить только в безопасной обстановке, имелся экстренный метод проникновения во внутренний двор миссии: туда можно было попасть с набережной Лебяжьей канавки по канализационной трубе. Этим малоприятным маршрутом Сидней еще ни разу не пользовался, но деваться некуда, придется.

Теперь — к Саше Грамматикову.

Александр Николаевич, разумеется, был дома. Он теперь всегда был дома. Вскоре после октябрьского переворота Грамматиков объявил «домашнюю забастовку» — сказал, что не выйдет на улицу до тех пор, пока Петербург (названия «Петроград» он не признавал) вновь не станет «нормальным городом».

Каждое утро Александр Николаевич надевал свежую рубашку, пиджак, галстук с золотой заколкой, вдевал в бутоньерку цветок — и оставался в квартире. При этом был полностью в курсе событий, даже тех, о которых не сообщалось в газетах. Грамматиков лично знал всех, кого имело смысл знать в городе, и несколько часов в день проводил у телефона. О том, что происходит на улицах, ему рассказывала жена Ксения Аркадьевна. Слушая ее, Александр Николаевич вздыхал и морщился.

Жена-то производила вылазки каждый день. Навещала знакомых, доставала продукты у надежных спекулянтов. Поскольку прислуги теперь не стало, готовила сама, не хуже ресторанного повара. Ее гурман-супруг не считал военный коммунизм оправданием для того, чтобы ограничивать меню, и стол у Грамматиковых накрывался почти такой же, как до революции. Деликатесы ведь исчезли не совсем — рыба в озерах не перевелась, дичи в лесах стало только больше, в уцелевших оранжереях зрели ананасы и цитрусы, просто все вкусности переместились с прилавков на черный рынок, и за хорошую плату в голодном городе достать можно было что угодно. Сразу после февральской революции, когда никто еще этого не делал, прозорливый Александр Николаевич снял с банковского счета все свои немалые средства и обменял бумажные рубли на империалы. По утрам он выдавал жене одну желтую монетку, на которую ныне можно было купить больше, чем год назад на сто рублей — золото невероятно поднялось в цене.

Более непохожего на Сиднея человека, чем Грамматиков, казалось, не сыскать на свете, и всё же это был настоящий друг, один из самых близких.

Хотя что значит «непохожего»? В молодости они были одного поля ягоды. Судя по старым фотокарточкам, юный Саша был худ и остроглаз. Хотел переделать мир, подпольничал, бывал под арестом, сбежал с каторги в эмиграцию, водил знакомство с Владимиром Ульяновым, будущим Лениным.

А потом к нему, как к Сиднею, пришло satori — только лет на десять раньше и совсем иного рода. Несколько месяцев эмигрант читал философские книги, потом несколько недель напряженно размышлял и пришел к не вполне оригинальному, но чрезвычайно твердому убеждению, что всё сущее вокруг — иллюзия, а истинно реально лишь внутреннее. Надо жить полной, счастливой жизнью самому, а не пытаться осчастливить несчастных, которые не больно-то этого и хотят. Каждый человек имеет право решать сам, как ему обходиться с собственной судьбой, быть счастливым или несчастным. Не убеждай того, кто привык бегать на четырех лапах, что на двух ногах передвигаться удобней. Пролетарии всех стран, катитесь к черту.

После амнистии Александр Николаевич вернулся в Россию, стал преуспевающим адвокатом, а заодно участвовал в деловых проектах. С Рейли они сошлись восемь лет назад на почве любви к авиации, только Сидней любил летать по небу, а Грамматиков любил заманчивые перспективы, которые открывал новый вид транспорта. Они арендовали участок для аэродрома, основали лётный клуб «Крылья». Рейли кружил в облаках на хрупком «фармане», Александр Николаевич оставался на земле — решал финансовые, организационные и юридические вопросы.

Сразу к делу Саша переходить не любил, он уважал размеренность. Зная это, Сидней и не торопился. Сел к столу с накрытыми закусками (между завтраком и обедом Грамматиков обычно «подкреплялся»), отведал осетрины, телячьих языков в желе, свежекопченого омуля. Повспоминали славное время «Крылышек».

Наконец, придвинув поднос с ликерными графинчиками, Александр Николаевич молвил:

— Ну рассказывай, Сидор, зачем я тебе понадобился?

(Он отказывался считать Сиднея британцем, называл только «Сидором»).

Рейли с облегчением отодвинул тарелку.

— Ты самый умный человек из всех, кого я знаю. Хочу послушать, что ты думаешь о моем плане.

Изложил самую суть, без имен и второстепенностей. Не из предосторожности — просто излюбленная поговорка Грамматикова при обсуждении стратегических вопросов была «к черту подробности». Еще он говорил: «Чтобы увидеть слона, надо отойти от него подальше».

— Замысел плох только одним. Может вмешаться тысяча случайностей, — изрек Александр Николаевич, дослушав.

Рейли повеселел. Это значило, что другу план понравился. Саша всегда скупился на похвалы.

— В этом наша разница, — улыбнулся Сидней. — Ты считаешь, что случай — твой враг, а я — что он мой друг.

— Потому что ты авантюрист. Ну а теперь еще раз: чего ты от меня хочешь? Ты ведь не похвастаться пришел.

Взгляд маленьких, заплывших от жира глаз был пытлив. Перейдя от революционной фазы существования к эпикурейской, Грамматиков быстро набрал корпулентность, а от «домашней забастовки» растолстел еще больше. Он был очень похож на буржуя с большевистских плакатов. Пожалуй, ему и не следовало появляться на улицах красного Петрограда.

— После того, как мои латыши изолируют Зиновьева с Урицким, в городе возникнет вакуум власти. Это очень опасно, ведь здесь двести тысяч рабочих. Я хочу, чтобы ты прекратил свою забастовку, поднял толстую задницу и организовал новый порядок. Я же знаю: ты со своим телефонным аппаратом — как паук, от которого во все стороны тянется паутина. Подергай за ниточки. Собери и подготовь нужных людей. Подумай, кто это может быть.

Саша сморщил лоб, уставился на люстру.

— Ну, предположим, генерал Некрасов, председатель Комитета георгиевских кавалеров. Ему будет нетрудно собрать офицерскую дружину… Бывший начальник Алексеевского училища генерал Ловчинский говорил мне, что половина его юнкеров остались в городе… Статский советник Денисов, из Департамента полиции, во время революции унес с собой картотеку секретных агентов… Есть известный тебе Орлов-Орловский…

— С ним я поговорю сам, — перебил Рейли. — Вот что. Ты подумай, кого привлечь еще. Я доверяю твоему суждению. Поезжай ко всем, кого отберешь, поговори с глазу на глаз. Не сейчас, а начиная с послезавтрашнего дня — после того, как я удостоверюсь, что с латышской стороны всё в порядке.

Грамматиков скривился.

— Не буду я никуда ездить. Я же дал слово: не выйду из дому, пока на улицы не вернутся полиция и дворники. И зачем мне куда-то ездить? Вызову всех, с кем надо договориться, по телефону. А мои книги ты привез?

С Сашей всегда было так. Решив дело, он немедленно менял тему. Про важное говорил коротко, про чепуху или на отвлеченные материи мог разглагольствовать долго.

С книгами же у Грамматикова был пунктик. Во всем широкий и щедрый, он становился настоящим Гарпагоном, если это касалось его личной библиотеки. Стены всей огромной квартиры были заставлены полками, до самого потолка. Хозяин был библиофил и библиоман. Знакомым выдавал чтение только под расписку, на определенный срок и требовал обязательного возврата.

— Путеводитель остался в Москве, у Дагмары.

Дагмара Генриховна приходилась Грамматикову дальней родственницей.

Рейли вынул из кармана маленький томик.

— А «Листва» со мной. Не дочитал еще.

— Ишь, исчеркал всё, — проворчал хозяин, листая страницы.

— Я выписки делаю. Хочешь зачту? Тут много поразительных мыслей.

— Много? Во всякой книге, которая чего-то стоит, всегда есть только одна мысль, ради которой книга и написана. Главная. В чем главная мысль этой «Листвы»? Сформулируй коротко.

Ответить было непросто. Сидней задумался.

— Наверное, так: «Один в поле воин».

Грамматиков кивнул:

— Значит, хорошая книга. Ненавижу пословицу «один в поле не воин», лозунг извечного русского капитулянтства.

— Почему только русского? — удивился Сидней. — Любите вы, русские, свою уникальность подчеркивать, пускай даже в чем-то стыдном. На других языках эта пословица звучит еще гнуснее. «One man, no man», «Einer ist keiner». Человеку на всех языках вбивают в голову: в одиночку ты никто. А это книга про то, что тебе никто не нужен, всё самое главное ты можешь сделать сам.

— Мда? Автор — приверженец моей личной философии? — Саша перевернул страницу пухлым пальцем. — Нет, непохоже. Что за чушь! «Всегда имей при себе румяна и пудру. Не следует выглядеть бледным, особенно после сна. Не забывай с утра нарумянить щеки».

Рейли засмеялся.

— Просто ты не видел Хо Линь-Шуня. Я сейчас так и услышал его голос. Хо всегда очень заботился о своей внешности.

— Кто это — Хо?

Лицо Сиднея сделалось серьезным и печальным.

— Я давеча сказал, что ты самый умный человек из тех, кого я знаю — в настоящем времени. Но когда-то я знавал человека, который, возможно, был еще умнее тебя.

Грамматикова это сообщение неприятно удивило.

— Да? И кто же был сей умник-китаец?

— Шпион. Только он был не китаец, а японец.

— Ммм? — Александр Николаевич налил себе шартреза, взял папиросу. Он очень любил после трапезы послушать хорошую историю. — Расскажешь?

«Это было второе задание, которое я получил от Азиатского отдела британской военной разведки. Про первое я тебе рассказывал — оно касалось бакинской нефти. Наградой за успешное исполнение стало британское подданство, ну и заплатили мне по тогдашним моим понятиям очень неплохо. И вот в конце девятьсот третьего приглашают меня снова на Уайтхолл-корт 2. Говорят: «Мистер Рейли, правительству его величества было бы очень полезно, если бы вы съездили на Дальний Восток». Я сначала хотел отказаться. Тащиться на край света мне совсем не хотелось, даже ради его величества. Но сижу, вежливо слушаю. И вдруг понимаю, что мне не предлагают никакого денежного вознаграждения!

И тут, конечно, я сразу решил согласиться. Меня переводят из платных агентов в «агенты-джентльмены»! Это уже почти «офицер-джентльмен». Я больше не на положении прислуги, я — гость дома, и мое место теперь не в лакейской, а в салоне. Огромный социальный прорыв!

Я догадался, за что мне такое повышение. Британия только что заключила союз с Японией. На кону был огромный куш, самый крупный на планете — кому достанется господство над Китаем. Соперник — Россия, которая утвердилась в Маньчжурии и захватила незамерзающий Порт-Артур, где разместила и быстро наращивала свои военно-морские силы, да еще готовилась прибрать к рукам Корею. Без Кореи и Китая японцы оказывались заперты на своих маленьких островах, лишались возможности строить империю. Дело шло к войне. Никто в мире кроме Лондона не верил, что жалкие азиаты смогут противостоять русской мощи. Британцы же решили поставить на маленького, но резвого пони — вдруг удастся сорвать приз? Открыто вмешиваться в конфликт они не собирались, но были жизненно заинтересованы в японской победе. Тут-то я и понадобился, с моим знанием русского языка и русской жизни, с предприимчивостью, которую я продемонстрировал в Баку, ну и, разумеется, с готовностью работать без белых перчаток.

Я прибыл в Порт-Артур на должность заведующего отделением «Восточно-Азиатской компании», датского пароходства, оказывавшего разного рода конфиденциальные услуги Британии — ведь она владычица морей. Задание у меня было весьма неопределенное: «оказывать поддержку японскому резиденту», который сам со мною свяжется и объяснит, какая именно поддержка ему нужна.

Некоторое время я обживался, присматривался, обзаводился полезными знакомствами. И вот как-то раз, на новогоднем банкете в Морском клубе, один из этих знакомых, китайский коммерсант по имени Хо Линь-Шунь, под треск и блеск фейерверка произнес мне на ухо кодовую фразу. Я поразился. Хо Линь-Шунь был этакий женоподобный хлыщ, над которым все посмеивались, потому что он всегда одевался с иголочки, как куколка, сверкал идеальным пробором, злоупотреблял изящными жестами и, поговаривали, даже пудрился. Русские прозвали Хо Линь-Шуня «Холеный». Он поставлял флоту продовольствие на весьма выгодных условиях, славился своей обязательностью и считался редким среди «туземцев» человеком скрупулезной честности.

Когда мы на следующий день встретились наедине, я едва узнал смешного человечка. Он иначе держался, иначе разговаривал — будто стянул клоунскую маску, и под ней открылось совсем другое лицо, малоподвижное и суровое.

— Я офицер японского генерального штаба, — сказал Хо Линь-Шунь. — Мое настоящее имя вам знать ни к чему. [Я так и не узнал, как его на самом деле звали.] Я присмотрелся к вам, мистер Рейли, и решил, что могу с вами работать. Задача перед нами стоит трудная. Через неделю или две, самое большее через три начнется война.

— Через неделю или через три? — перебил его я, снисходительный к азиатской приблизительности. — От этого зависит, как действовать разведке.

— Нет, — говорит. — В данном случае начало войны будет зависеть от действий разведки. От наших с вами действий. Мы должны добыть схему минных полей, блокирующих вход на Порт-Артурский рейд, чтобы наши миноносцы смогли ночью войти в бухту и торпедировать русские броненосцы. Эскадра должна быть парализована. Тогда Япония сможет без помех переправить войска через Корейский пролив и высадиться на этом берегу. Как только мы добудем чертеж, в Токио отправится телеграмма. На следующий день наш посланник в Санкт-Петербурге вручит русскому правительству ноту о расторжении дипломатических отношений, и в ту же ночь будет нанесен торпедный удар.

Я был впечатлен. Кажется, тогда я впервые ощутил трепет прикосновения к большой истории — чувство сильное и для меня новое. Резидент сообщил, что схема существует в трех копиях. Единственная гипотетически доступная находится в распоряжении командира порта контр-адмирала Греве. Дело в том, что управление портом на ремонте и адмирал временно работает в своем домашнем кабинете. Нужно найти способ туда проникнуть. План хранится в сейфе.

— Греве и его супруга принимают гостей, госпожа адмиральша — дама весьма общительная, — продолжил Хо Линь-Шунь, — но мне туда ход заказан. Я — желтокожий.

Он чуть усмехнулся и произнес фразу, заставившую меня присмотреться к узкоглазому, тихоголосому человечку еще раз. Я будто впервые увидел его по-настоящему.

Хо сказал вот что:

— Значение имеет только внутренний цвет твоей кожи. Она может быть белой снаружи, а с изнанки черной. Красной, зеленой, синей, жемчужной — какой угодно. У вас, например, лиловая. Это хороший цвет, но опасный.

Потом я привык, что он между делом, впроброс, вставляет какие-то ремарки, в которые потом долго вдумываешься. Что такое лиловый цвет кожи и чем он опасен, я так и не знаю. Тем, что находится на стыке красного и синего и может утянуть тебя и в одну сторону, и в другую? Но что такое красное и синее?

Я решил, что понял, зачем я нужен резиденту. Уверенно пообещал всё исполнить и на следующей же встрече доложил о проделанной работе, а также предложил план действий. Вы ведь знаете, как я люблю производить на людей впечатление, а мне очень хотелось поразить интересного японца.

— Всё проще, чем мы думали, — сказал ему я, несколько рисуясь небрежностью тона. — Мадам Греве находится в предвечернем женском возрасте и очень скучает. Мы мило с ней поболтали на рауте, она пригласила навещать ее запросто, что я назавтра же и сделал, когда мужа не было дома. Попили чай, побеседовали об Оскаре Уайльде, которого я впрочем не читал. Повздыхали. Я ей жаловался на одиночество, она мне на непонятость. В какой-то момент Лидия Константиновна даже расплакалась, попросила извинения и на несколько минут удалилась. Я воспользовался этим, чтобы наведаться в кабинет. Сейф незамысловатый, фирмы «Эриксон». Открывается мастер-отмычкой. План такой. Я проникну в сердце Лидии Константиновны, это будет нетрудно. Затем — чего не сделаешь ради микадо — я проникну и в ее перезрелое тело. Любовное свидание назначу, разумеется, ночью — когда супруг будет дежурить в порту. Это случается дважды в неделю, по вторникам и пятницам. Утомив даму африканской страстью, наведаюсь в кабинет, вскрою сейф — и чертеж наш. Как вам мой план?

— Очень плох, — ответил Хо Линь-Шунь. — По двум причинам. Если сейф вскрыть, это будет заметно. Мастер-отмычка оставляет царапины, которые не скроешь. Русские немедленно начнут менять минные проходы. Это можно сделать за один день. А кроме того проникать в сердце женщины, чтобы потом его разбить, недостойно человека, обладающего сэйдзицу. Любое предательство — грязь. У того, кто выбрал нечистое ремесло шпиона, руки должны быть безупречно чистыми — как у хирурга.

Я подумал, что ослышался. От резидента как-то не ждешь подобных сентенций.

— Какое еще «дзицу»? — пролепетал я.

— Вы пока не поймете. Но оно в вас есть. Иначе я не стал бы с вами работать, — ответил мне Хо. — Впрочем, полагаю, что первого аргумента вам достаточно. Вы хорошо потрудились. Теперь я знаю довольно, чтобы разработать собственный план. Всё, что от вас нужно теперь — узнать, когда супруги Греве в следующий раз поедут в Харбин.

Адмирал ездил в Харбин почти каждую неделю. Там находился комиссариат, отвечавший за снабжение порта. Лидия Константиновна всегда сопровождала супруга — ее интересовали харбинские магазины, куда товары поступали прямо из Москвы и Петербурга.

Мы с Хо Линь-Шунем встречались каждый день. Дорого бы я сейчас дал, чтобы восстановить наши беседы. К сожалению, я был слишком молод и многое пропускал мимо ушей. Однажды Хо сказал: «До сорока лет человек — ученик, который должен обрести два знания: жизни и самого себя. Лишь потом наступает время выбора и действия. К сожалению, очень мало тех, кто умеет учиться». Мне тогда не было еще и тридцати, что с меня было взять?

Кое-что из того, о чем говорил Хо, я встретил в этой книге, и будто снова услышал его голос. Хо наверняка ее читал. Первая глава знаешь с чего начинается? С пассажа про «собачью смерть». Это, как я теперь знаю, буддийский термин. Он означает смерть без толку и смысла — когда человек погиб, не достигнув поставленной цели. «Собачья смерть прискорбна, но в ней нет стыда, — говорится в книге. — Стыдно прожить собачью жизнь».

Я стал читать в поезде томик, который взял у тебя, почти случайно. Наткнулся на эту фразу — и вздрогнул.

Потому что Хо Линь-Шунь в самый последний день сказал мне: «Если нам не повезет, умрем собачьей смертью». Я, естественно, подумал, что он имеет в виду русскую поговорку и счел эти слова мрачным восточным юмором. Только сейчас, четырнадцать лет спустя, понял.

Итак. Я пришел к резиденту с сообщением, что супруги Греве отбывают нынче вечером. Дом будет пуст, но проникнуть в него непросто. На ночь железные ставни первого этажа запираются, у входа караул. Каждые пять минут один из часовых обходит особняк по периметру. Кабинет на втором этаже. Этаж высокий. Если приставить лестницу, во время очередного обхода дозорный ее заметит.

— Я всё это знаю, — ответил Хо. — Встретимся в полночь у правого края ограды. Оденьтесь в черное.

Тут-то он и прибавил про собачью смерть, задумчиво.

В назначенное время, одетый в черное, с намазанным сажей лицом, трубочист да и только, я прибыл в указанное место. Хо тоже был в чем-то черном, облегающем, голова закрыта полотняным чехлом с прорезью для глаз, за спиной мешок.

Перелезли через забор, затаились в кустах. Дождались, чтобы мимо прошел часовой. Потом Хо надел перчатки с железными когтями и такие же когтистые тапочки. С фантастической быстротой и ловкостью вскарабкался по отвесной стене, цепляясь за выемки между кирпичами — я никогда не поверил бы, что такое возможно. Открыл окно кабинета. Вынул из мешка шелковую лестницу, подержал ее, чтобы я тоже поднялся и перелез через подоконник. Еле успел — снизу снова донеслись шаги караульного.

Я был уверен, что понадобился Хо Линь-Шуню из-за умения орудовать отмычкой, но он отлично справился без меня. Вскрыл замок, вынул бумаги, быстро нашел схему минных полей.

— Но вы же сами говорили: они обнаружат пропажу, — прошептал я. — Утром придет адъютант, станет открывать сейф, увидит царапины и поднимет тревогу.

— Затем вы мне и нужны, мистер Рейли, — ответил Хо. — Посветите-ка.

Он вынул из мешка маленький фотоаппарат, сделал снимок.

— Сейчас вы спуститесь. Пойдете к Нахимовскому доку. Встанете около второго фонаря слева. К вам приблизится кули, скажет: «Холосая нось, гаспадина». Отдайте фотопластину ему. И всё, ваша миссия закончена. Можете уезжать из Порт-Артура. Лучше не сразу, чтоб не вызвать подозрений, а через несколько дней после начала войны, когда станут эвакуироваться иностранцы.

— А вы? — спросил я в полном недоумении.

— Когда вы исчезнете, я опрокину стул. Снизу прибегут солдаты и возьмут меня с поличным — со схемой в руках. Раз шпиону не удалось похитить чертеж, менять расположение мин незачем.

— Вы с ума сошли! Вас повесят как японского шпиона! — зашипел я. — После начала войны — уж наверняка.

— Если бы, — вздохнул Хо. — Быть повешенным — смерть легкая. Но я не могу признаться в том, что я японский офицер. Это значит, что я останусь китайцем. Меня передадут китайским властям, и я буду распят заживо, как поступают с изменниками. Неприятная смерть. Но не собачья — при условии, что вы в точности выполните порученное. Очень вас прошу, не подведите меня, мистер Рейли. И вторая просьба. Не живите собачьей жизнью.

…Я исполнил порученное. Следующей же ночью десять японских миноносцев атаковали русскую эскадру и вывели из строя главные ее корабли.

А Хо Линь-Шуня палач приколотил гвоздями к двери сарая. Мне рассказывали, что шпион умер только на исходе второго дня».

От Грамматикова он вышел в шестом часу. Идти к Орлову поздно. Того могло уже не оказаться на службе, а свой домашний адрес Владимир Григорьевич никому не сообщал. Этот сверхосторожный человек чуть ли не каждую неделю переезжал с квартиры на квартиру.

Собственно, по плану встреча с Орловым предполагалась только завтра.

Переночевал Сидней у своей петроградской возлюбленной Антонины Леонтьевны. Они называли друг друга по имени-отчеству: «Антонина Леонтьевна» и «Сидней Георгиевич», отношения у них сложились деликатно-драматические, очень красивые. Это была женщина блоковская, дышала духами и туманами, вдохновлялась короткими встречами и долгими разлуками. Каждое свидание с ней было последним, каждое прощание будто навек. Рейли появлялся на пороге без предупреждения, ее тонкое лицо розовело от счастья, взгляд затуманивался. «Вы! Это вы…» — шептала Антонина Леонтьевна. Даже дома она всегда была безупречно одета. Казалось, вся ее жизнь проходит в ожидании его визита. Возможно так и было.

Антонина Леонтьевна знала, что Сидней Георгиевич английский разведчик, но никогда не задавала вопросов. Удивительная женщина. Единственная на свете. Как впрочем все женщины, которых он любил.

Вечер и ночь прошли волшебно. Утром, когда Антонина Леонтьевна еще спала (по подушке разметались великолепные пепельные волосы), Сидней тихо оделся и вышел. Романтически прощаться было пока рано, он собирался провести здесь еще одну ночь.

В начале девятого явился на Гороховую, в ЧК, показал удостоверение.

— Я к товарищу Орловскому.

Владимир Григорьевич к числу друзей Сиднея не относился — сомнительно, чтобы у этого холодного господина вообще имелись друзья. Но если бы Рейли стал составлять перечень своих самых поразительных знакомых (а список получился бы длинный и впечатляющий), Орлов занял бы в нем одно из первых мест.

Это был человек-арифмометр, просчитывавший каждое свое действие на бог знает сколько шагов вперед. И шаги эти выстраивались в весьма непрямую линию, следуя некоему замысловатому маршруту, известному только самому Владимиру Григорьевичу.

В юности, изучая на юридическом криминологию, он решил, что Россия для постижения сей науки слишком скучна, и уехал в Соединенные Штаты Америки, где с преступностью дела обстояли намного интересней. Целый год Орлов путешествовал по самым бандитским закоулкам неспокойной страны, работая то в порту, то в питейном заведении, то в каком-нибудь притоне. Вернулся аккурат к началу японской войны и немедленно отправился на Дальний Восток добровольцем. Однажды в разговоре выяснилось, что весной 1904 года, когда Рейли выбирался из обреченного Порт-Артура, Орлов как раз прибыл туда с пополнением. (Рассказывать Владимиру Григорьевичу о своей роли в порт-артурской эпопее Сидней благоразумно не стал.)

После войны молодой юрист сделал умопомрачительно быструю карьеру. Служил в Варшаве следователем по особо важным делам и к четырнадцатому году имел чин действительного статского советника, то есть в тридцать с небольшим уже стал «превосходительством». В германскую войну перевелся в контрразведку, вылавливал крупных шпионов и еще более крупных казнокрадов, считался доверенным лицом самого генерал-адъютанта Алексеева, начальника штаба Верховного Главнокомандующего.

Но вот произошел большевистский переворот. Государства не стало. Отправляясь на юг то ли восстанавливать старую Россию, то ли создавать новую, генерал Алексеев поручил толковому помощнику организовать подпольную эстафету, по которой тысячи офицеров и юнкеров, живущих в Петрограде, смогут попасть на Дон, чтобы вступить в Добровольческую армию.

Уходить в подполье Орлов не стал — он относился к разряду людей, которые не прячутся, а ловят — и поступил на службу в большевистскую полицию, Чрезвычайку. Криминалист высшей категории сиял среди чекистских игнорамусов, как Луна в темном небе. Через короткое время «товарищ Орловский» уже возглавлял Главную уголовно-следственную комиссию, советский аналог уголовного розыска. Там Владимир Григорьевич мог заниматься полезным чистым делом — вылавливал бандитов, которые не нравятся никакой, даже большевистской власти и портят жизнь мирным обывателям. Заодно исправный чекист исполнял и другую, потайную работу. Даже две работы. Во-первых, переправлял на юг добровольцев, снабжая их надежными документами, а во-вторых, составлял картотеку на самых опасных большевиков — чтобы никто не ушел от расплаты после восстановления законности.

С этим бесценным человеком Сиднея в свое время свел вездесущий Грамматиков. Орлов-Орловский выдал русскому британцу мандат, с которым «уполномоченный ВЧК товарищ Релинский» беспрепятственно перемещался между Москвой и Питером. Документ был действителен до 31 августа, поэтому наведаться на Гороховую следовало в любом случае.

Постучал в дверь с табличкой «Тов. В. Орловский».

— Прошу.

Орлов выдавал себя за поляка, по-русски говорил с акцентом. Он вырос и долго жил в Привисленском крае, хорошо знал язык и, поступая на службу, назвался старинным знакомым товарища Дзержинского. Это кстати говоря было правдой. В 1913 году, состоя на должности следователя по политическим преступлениям, Владимир Григорьевич вел в Варшаве дело арестованного социалиста Феликса Дзержинского. Рассказывал о будущем начальнике ВЧК, что это хоть и фанатик, но личность весьма яркая и по-своему благородная, этакий Рыцарь Тьмы. На допросах они вели интересные беседы, играли в шахматы, а при расставании пожали друг другу руки: Орлов уезжал в столицу на повышение, Дзержинский — на каторгу.

— Приветствую личного друга Железного Феликса, — сказал входя Сидней. — Ваш приятель вернулся на свой пост, так что перед вами снова открывается большая карьера.

— Шутник, — проворчал Орлов, вяло отвечая на рукопожатие. — А мне, знаете, было не до шуток. Через два дня после восстановления Дзержинского в должности, стало быть в прошлую субботу, вдруг открывается дверь, входит Урицкий и с ним, bardzo mio, товарищ председатель ВЧК собственной персоной. Мой начальник говорит: «А это гроза воров и бандитов, наш советский Шерлок Холмс товарищ Орловский». Оказывается, Дзержинский нагрянул из Москвы якобы с инспекцией, а на самом деле, разумеется, чтобы проверить лояльность своего питерского заместителя.

— Тогда я не понимаю, почему вы не в тюрьме, — сдвинул брови Рейли.

— Потому что Дзержинский после каземата глуховат и не расслышал окончание «ский». «Вот тебе на, — говорит. — Здравствуйте, Орлов. Рад, что вы у нас. Это хорошо, что такие дельные криминалисты служат Советской власти». Урицкий не стал поправлять начальство — «Орлов» так «Орлов». А мы с Феликсом Эдмундовичем потом славно так поговорили, вспомнили старые деньки. Просил заходить, когда буду в Москве.

Владимир Григорьевич засмеялся. Смех у него был скрипучий, неприятный. Внешность тоже нерасполагающая: шишковатый лоб, колючие глазки под сильными стеклами, клочковатая борода. При желании, однако, с людьми, которые ему зачем-нибудь были нужны или просто нравились, Орлов умел делаться обаятелен. Лицо светлело, глаза приязненно щурились, толстые губы мило улыбались. На собеседников это магическое превращение действовало безотказно.

Именно так — улыбчиво и доверительно — Владимир Григорьевич всегда смотрел на Рейли. Сидней не взялся бы сказать, по какой из двух причин. Ему самому Орлов был, конечно, весьма нужен, но не слишком симпатичен. Очень уж похож на очковую змею, а испытывать приязнь к рептилии трудно.

— Ждал вас, ждал. Удостовереньице обновить приехали? — спросил хозяин кабинета.

— Не только.

Орлов слушал, прикрыв веки и сложив короткопалые миниатюрные ручки на животе, словно дремал. Лишь когда Сидней сказал, что собирается арестовать всю большевистскую верхушку в Большом театре и запереть там в директорском кабинете под караулом латышей, глазки приоткрылись, тревожно блеснули. Но Владимир Григорьевич посмотрел на Рейли внимательно и успокоился.

— А, ну это вы своему Локкарту рассказывайте, для дипломатического политесу. Разумеется, вы кончите их всех на месте. Моему дорогому другу Феликсу лично от меня всадите пулю в лоб, сделайте милость. Жалко я его, гадину, в Варшавском централе на виселицу не отправил.

Обаятельная улыбка, добродушный кивок, веки сомкнулись.

— Продолжайте, пожалуйста.

Орлов распрямился и ожил, когда пришло время говорить ему.

— Вы спрашиваете, чем могу в Питере помочь делу я? Самых дельных людей я на юг не отправляю, оставляю себе. Глупо расходовать полезный материал на пушечное мясо. Бегать со штыком и кричать «ура» может любой болван. У меня подобралась неплохая команда, восемьдесят человек. Разделена на пятерки. Как только латыши захватят Смольный, отправлю пятерочки по адресам из моей картотеки. Нужно будет срочно нейтрализовать коммунистов, которые могут создать нам проблемы. Недели на подготовку мне вполне хватит.