Черные кувшинки Бюсси Мишель

– Морваль вел довольно замкнутый образ жизни. В политику не ввязывался. Ни в каких общественных комитетах не состоял. У него и друзей-то практически не было. Зато был…

– Подожди! – перебил его Серенак и резко повернулся на стуле: – А вот и ты… Ну привет!

Мимо ног Бенавидиша под стол прокралось мохнатое существо. Он вздохнул – на сей раз совершенно искренне. Серенак принялся трепать Нептуна по холке.

– Мой единственный свидетель! – приговаривал он. – Ну здравствуй, Нептун!

Пес явно отзывался на кличку. Помахивая хвостом, он задрал морду, красноречиво глядя на кусок сахара, лежавший на блюдце перед Сильвио. Серенак направил на пса указательный палец:

– Веди себя хорошо, договорились? Мы должны дослушать, что говорит инспектор Бенавидиш. И для этого нам понадобится все наше терпение. Сильвио, так на чем ты остановился?

Сильвио заглянул в свои записи и монотонным голосом продолжил:

– У Жерома Морваля было в жизни два увлечения. Он предавался им со всей страстью и посвящал им все свое свободное время.

Серенак гладил Нептуна.

– Теплее…

– Так вот, две страсти. Если вкратце, то это живопись и женщины. В том, что касается живописи, мы, судя по всему, имеем дело с настоящим коллекционером, этаким одаренным самоучкой, предпочитавшим, конечно, импрессионистов, что вполне объяснимо. Кроме того, у него была своего рода идея фикс. Я просто пересказываю, что услышал. Жером Морваль мечтал приобрести картину Клода Моне. Но не абы какую. Он хотел «Кувшинки». Вот такой вот окулист.

Серенак шепнул на ухо собаке:

– Нифига себе! Картину Моне! Даже если бы он помог прозреть всем зажиточным дамочкам XVI округа, вряд ли заработанных денег хватило бы на «Кувшинки» Моне. Но, – он перевел взгляд на помощника, – ты говорил про две страсти? Значит, на стороне орла у славного доктора Морваля были картины импрессионистов. А что было на стороне решки? Бабы?

– Все это не более чем слухи… Хотя Морваль не слишком и прятался. Соседи и сотрудники в основном сочувствовали его жене Патрисии. Вышла замуж молодой, целиком материально зависела от мужа – следовательно, на развод надеяться не могла. Ей приходилось на все закрывать глаза. Ну вы же понимаете, патрон…

Серенак одним глотком опустошил свой бокал.

– Если я патрон, то это и правда гайак, – скривившись, ответил он. – Но я тебя отлично понял, Сильвио. И знаешь что? Этот доктор начинает мне нравиться. Тебе удалось добыть пару-тройку имен? Его любовниц или мужей-рогоносцев? Желательно с преступными наклонностями?

Сильвио поставил на блюдце чашку чая. Нептун смотрел на него влажными глазами.

– Пока нет. Но в том, что касалось любовниц, у Жерома Морваля тоже был пунктик.

– Да ну? Какая-нибудь неприступная красавица?

– Что-то в этом роде. Держитесь за стул, патрон. Это местная учительница. Говорят, первая красавица на деревне. И он вбил себе в голову, что должен добавить ее к списку своих трофеев.

– И?

– Больше я ничего не знаю. Это все, что мне удалось выяснить у его коллег, секретарши и трех галеристов, с которыми он часто вел дела. Это, так сказать, версия самого Морваля…

– А учительница замужем?

– Да. И ее муж чрезвычайно ревнив.

Серенак повернулся к Нептуну:

– Видал? Нашему Сильвио палец в рот не клади! Это он только на вид тормоз тормозом, а на самом деле гигант мысли.

Он поднялся. Овчарка, словно ждала лишь сигнала, вылезла из-под стола и умчалась вперед по улице.

– Значит, так, Сильвио. Отправляйся-ка к ручью. Надеюсь, ты прихватил сапоги и сеть? А я пойду выражать соболезнования вдове Морваля. Улица Клода Моне, семьдесят один? Я правильно запомнил?

– Правильно. Но вы не ошибетесь. Живерни – небольшая деревня. Здесь всего две длинные улицы, и они расположены параллельно одна другой. Первая – Клода Моне – тянется через всю деревню. Вторая – это шоссе Руа – дорога в ведении департамента, она идет вдоль ручья. Между ними есть улочки, но маленькие и прямые, так что запутаться трудно.

Мимо процокала каблучками хорошенькая официантка, направляясь с улицы Клода Моне к бару. На фоне стен гостиницы «Боди» – кирпич и терракота – освещенные солнцем штокрозы казались мазками пастели. Серенак решил, что эта картина ему нравится.

Сильвио не ошибся. Дом номер 71 был, вне всякого сомнения, самым примечательным на улице Клода Моне. Желтые ставни, увитый диким виноградом фасад, красивое сочетание обтесанного камня и фахверка, на подоконниках герани в огромных горшках. Одним словом, чистый импрессионизм! Или Патрисия Морваль хорошо разбиралась в тонкостях декора, или имела в своем распоряжении небольшую армию опытных специалистов, недостатка в которых, скорее всего, в Живерни не ощущалось.

На деревянном крыльце висел на цепочке медный колокольчик. Серенак позвонил, и дубовая дверь почти мгновенно распахнулась. Похоже, Патрисия его ждала. Чуть посторонившись, женщина пропустила инспектора в дом.

Серенак всегда придавал большое значение моменту знакомства с людьми, так или иначе вовлеченными в расследование. Так сказать, первому впечатлению. Оно давало бесценный шанс прощупать собеседника, составить его психологический портрет. Вот и сейчас он намеревался взять мадам Морваль, что называется, тепленькой. Кто она такая? Несчастная женщина, обманутая мужем, или равнодушная мещанка? Раздавленная судьбой одинокая душа или веселая вдова? Она ведь изрядно разбогатела. И обрела свободу. Теперь, пусть и задним числом, ей ничего не стоит отомстить покойному супругу за все перенесенные унижения. Искренне она скорбит или притворяется? Но с ходу разобраться, что тут к чему, инспектору не удалось – глаза Патрисии Морваль прятались за толстыми линзами очков. Он отметил лишь, что глаза эти красные.

Серенак ступил в коридор, вернее, в огромный, хоть и узкий холл, конец которого уходил вглубь дома, и тут же остановился, пораженный. Обе стены закрывали гигантские – не меньше пяти метров в длину – копии довольно редкого варианта «Кувшинок»: красно-золотая гамма, ни неба, ни ивовых ветвей. Насколько помнил Серенак, эта версия картины относилась к заключительному этапу творчества Моне, то есть к 1920-м годам. Логика художника угадывалась достаточно просто: он стремился максимально сфокусировать взгляд на небольшом, всего в пару квадратных метров, участке пруда, убрав с полотна все лишнее. Не вызывало сомнений, что оформление холла копировало Оранжери, хотя до стометровых стен парижского музея, сплошь увешанных «Кувшинками», дому окулиста было далеко.

Серенак вошел в гостиную. Это была обставленная в классическом стиле комната, в глаза бросалось разве что обилие разнородных безделушек. Но в первую очередь внимание гостя привлекали картины на стенах. Их было с десяток, и все – оригиналы. Познаний Серенака хватило, чтобы узнать работы авторов, начавших в последние годы приобретать известность как в художественном, так и в финансовом мире. Гребонваль, Ван Мёйлдер, Габар… Судя по всему, Морваль обладал тонким вкусом и хорошим чутьем и вкладывал деньги в перспективных художников. Если вдова сумеет отогнать от себя стервятников, которые наверняка слетятся на запах свежей крови, то о своем будущем ей волноваться не придется.

Инспектор сел. Патрисия явно нервничала – она сновала туда-сюда по гостиной, без нужды переставляя с места на место разные вещицы. Пурпурного цвета костюм делал ее молочно-белую кожу какой-то безжизненной. Серенак дал бы ей лет сорок, может, чуть меньше. Далеко не красавица, она тем не менее обладала определенным шармом – возможно, благодаря своей безупречной ухоженности. Вряд ли способна обворожить, думал полицейский, но впечатление производит.

– Инспектор, – заговорила она, – вы абсолютно уверены, что речь идет об убийстве? – Голос был высокий, не слишком приятный на слух.

– Мне уже рассказали о том, что произошло, – продолжила она. – Ведь это вполне мог быть несчастный случай. Жером споткнулся, упал, ударился головой о камень и рухнул лицом в воду…

– Мы ничего не исключаем, мадам. Во всяком случае, до тех пор, пока не получим протокол вскрытия. Однако не стану от вас скрывать: на данном этапе расследования мы рассматриваем убийство в качестве основной версии.

Патрисия Морваль вертела в руках бронзовую статуэтку Дианы-охотницы, которую взяла с буфета. Серенак решил перехватить инициативу и принялся задавать вопросы, на которые Патрисия Морваль отвечала своим почти пронзительным голосом монотонно и односложно, по три раза повторяя одно и то же слово.

– У него были враги?

– Нет. Нет, нет.

– Не замечали ли вы в последние дни каких-либо странностей?

– Нет. Нет.

– У вас большой дом. Ваш муж постоянно жил здесь?

– Да… Да. И да и нет.

Серенака такой ответ не устроил.

– Расскажите об этом подробнее, мадам, прошу вас.

У инспектора возникло ощущение, что каждое слово ему придется вытягивать клещами.

– Жером редко появлялся здесь на неделе. У него квартира рядом с медицинским кабинетом в XVI округе. На бульваре Сюше.

Инспектор записал адрес, отметив про себя, что это в двух шагах от музея Мармоттан-Моне. Наверняка не случайное совпадение.

– Значит, ваш муж часто не ночевал дома?

После долгого молчания она выдавила:

– Да.

Патрисия Морваль принялась перебирать тонкими пальцами букет свежих цветов в вазе с японскими мотивами. А Лоренсу Серенаку в голову пришла неожиданная мысль: эти цветы обречены на увядание. Скоро стены гостиной увидят их смерть. И гармония красок сгинет, припорошенная пылью времени.

– Детей у вас нет?

– Нет.

Теперь немного помолчал он.

– А у вашего мужа? Я имею в виду, от других женщин?

– Нет. – Патрисию Морваль выдал голос, резко понизившийся на целую октаву.

Серенак не спешил. Он достал из кармана открытку с «Кувшинками», найденную в кармане Жерома Морваля, и протянул ее вдове. Патрисия прочитала пять слов, написанных печатными буквами: «ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ».

– Мы нашли эту карточку в кармане вашего мужа, – уточнил инспектор. – У вас есть родственники? Друзья, имеющие детей? Для кого из них ваш муж мог приобрести эту открытку?

– Нет. Никто не приходит на ум. Правда никто.

Серенак дал ей еще немного подумать и лишь затем спросил:

– А откуда эта цитата?

Патрисия перевела взгляд на открытку и прочитала странную фразу: Преступно мечтать, ждет виновного кара.

– Понятия не имею. Мне очень жаль, инспектор, но…

Казалось, она искренне огорчена, что не в силах ему помочь. Серенак положил открытку на стол.

– Это фотокопия, так что я оставлю ее вам. Оригинал пока побудет у нас. А вы все-таки подумайте. Если вдруг что-то вспомните…

Патрисия Морваль почти прекратила свои судорожные метания по комнате. Как муха, до которой наконец дошло, что ей ни за что не выбраться из перевернутого вверх дном стакана.

– У вашего мужа случались неприятности? – задал Серенак очередной вопрос. – Я имею в виду, в профессиональной сфере? Ну, я не знаю, какая-нибудь неудачно проведенная операция? Недовольный пациент? На него не подавали жалоб?

Муха вдруг оживилась.

– Конечно, нет! – с неожиданной злостью отозвалась она. – Никогда! На что вы намекаете?

– Нет-нет, я ни на что не намекаю, уверяю вас, – замахал руками инспектор.

Он перевел взгляд на картины на стенах.

– У вашего мужа определенно был художественный вкус. Как вы полагаете, он мог быть вовлечен в какие-либо… э-э… махинации – возможно, против собственной воли?

– Что вы хотите сказать?

Голос вдовы снова поднялся в верхний регистр, резанув инспектора по ушам. Классика жанра, подумал он. Патрисия Морваль не желает признавать, что ее мужа убили. Допустить, что он пал жертвой убийцы, для нее означает согласиться, что кто-то ненавидел его так сильно, что пошел на преступление. Следовательно, его было за что ненавидеть? Серенак не собирался расстраивать вдову, но считал необходимым осветить темные стороны жизни убитого.

– Я ничего не хочу сказать, – ответил он. – Я просто пытаюсь найти след, мадам Морваль. Мне говорили, что у него была… э-э… своего рода навязчивая идея. Приобрести полотно Моне… Это так?

– Да, вы правы, инспектор. Он мечтал купить Моне. У Жерома была репутация одного из лучших экспертов по творчеству Моне. И да, он мечтал приобрести его картину. Не забывайте, он работал как одержимый. Его высоко ценили. И коллеги, и пациенты. Разве он не заслуживал, чтобы его мечта осуществилась? Кроме того, он не просто жаждал заполучить Моне. Он мечтал о «Кувшинках». Не знаю, способны ли вы это понять, но Жером хотел стать обладателем картины, написанной здесь, в Живерни. В его родной деревне.

Слушая тираду вдовы, Серенак напряженно размышлял. Первое впечатление! Он разговаривал с Патрисией Морваль всего несколько минут, но уже начал понимать, что она искренне скорбит по мужу. И причиной этой скорби был не страх остаться одной, а горячая, даже страстная любовь.

– Простите, мадам Морваль, что надоедаю вам вопросами. Но ведь у нас с вами одна цель – найти убийцу вашего мужа. Поэтому я вынужден задавать вам все эти вопросы, в том числе и самого личного свойства.

Патрисия Морваль замерла, нечаянно повторив позу ню на картине Габара, висевшей на противоположной стене.

– Ваш муж не всегда был вам… э-э… верен. Как вы думаете?..

Серенак ощутил, как напряглась Патрисия. Она не заплакала, но лишь потому, что в ее душе поднялась буря возмущения.

– Мы с мужем, инспектор, – перебила она его, – познакомились детьми. Он долго за мной ухаживал, но у него были и другие увлечения. Прошло много лет, прежде чем я ответила ему согласием. Надо вам сказать, в молодости он был не из тех, по кому девчонки сходят с ума. Не знаю, как вам это объяснить. Он всегда был очень серьезным, а его считали занудой. В отношениях с женщинами он страшно робел, а такие вещи сразу чувствуются. С годами он обрел уверенность в себе и стал гораздо более привлекательным. Полагаю, инспектор, я сыграла в этом не последнюю роль. Кроме того, у него появились средства. Если хотите, Жером отчасти брал у женщин реванш за юношеские неудачи. У других женщин, но не у меня. Не знаю, способны ли вы это понять.

«Куда уж мне», – подумал Серенак, одновременно соображая, как бы вывести ее на нужный ему путь. Заставить назвать имена, даты, факты.

Ладно, подождем…

– Мне хотелось бы, инспектор, чтобы вы проявили чуть больше такта, – продолжила Патрисия. – Живерни – маленькая деревня, нас здесь всего несколько сот жителей. Не убивайте Жерома второй раз. Не пачкайте его память. Он этого не заслужил.

Лоренс Серенак согласно кивнул.

Первое впечатление… Что ж, он его составил. Патрисия Морваль любила своего мужа. И не пошла бы на убийство ради денег.

А ради любви?

Как ни странно, именно цветы в японской вазе помогли ему сформулировать смутную мысль. Время в этом доме остановилось. Как будто в нем разбились часы. В каждом квадратном сантиметре гостиной все еще витал дух Жерома Морваля – его одного. И так теперь будет всегда. Никто никогда не перевесит картины на стенах. Никто не откроет ни одной книги из книжного шкафа. Все останется без изменений, как в заброшенном музее, посвященном человеку, о котором все забыли. Коллекционер-любитель без наследников. Дамский волокита, по которому не заплачет ни одна из его пассий. Кроме жены, разумеется. Жены, которую он обманывал.

Человек потратил жизнь на сбор чужих полотен. Кому они теперь нужны?

Выйдя из дома 71, инспектор сощурился от яркого света. Не прошло и трех минут, как в конце улицы Клода Моне показалась тощая фигура. Башмаков на Сильвио не было, обшлага брюк намокли и запачкались. Серенак усмехнулся. Классный парень этот Сильвио Бенавидиш. Прикидывается послушным исполнителем, а сам хитрец, каких еще поискать. Лоренс Серенак нацепил солнечные очки и наблюдал, как помощник, сопровождаемый длинной тенью на стенах домов, приближается к нему. Строго говоря, Сильвио был не тощим, а скорее узким, что подтверждалось намеком на брюшко, едва заметно выпирающее из-под заправленной в светлые полотняные брюки клетчатой рубашки, застегнутой на все пуговицы. В профиль парень шире, чем анфас, насмешливо подумал Лоренс. Человек-цилиндр! Кстати, это его совсем не портило, даже наоборот. Издалека он напоминал ствол молодого гибкого деревца, которое гнется, но не ломается.

Подошел Сильвио; он улыбался. Что Лоренсу не нравилось в помощнике, так это его прическа – Сильвио или зачесывал свои короткие жесткие волосы назад, или укладывал их на прямой пробор, становясь похожим на семинариста. Неужели трудно сделать нормальную стрижку? Сильвио Бенавидиш остановился перед Лоренсом, уперев руки в бока.

– Ну что, патрон? Как вам вдова?

– Вдова-то? О, вдова что надо! Вдовее не бывает! А как твои успехи?

– Ничего нового. Поговорил с соседями. Все спали – никто ничего не слышал. Вещдоки уже в лаборатории. А мы что? Возвращаемся?

Серенак взглянул на часы. Половина пятого.

– Ну да… Хотя… Вот что, ты возвращайся, а у меня еще одна встреча.

Заметив удивление на лице коллеги, он уточнил:

– Не хотелось бы пропустить окончание уроков в школе.

Кажется, Сильвио Бенавидиш все понял.

– Надеетесь отыскать ребенка, которому скоро исполняется одиннадцать лет?

Серенак подмигнул помощнику:

– Можно и так сказать. Но главное – хочу посмотреть на жемчужину импрессионизма. Ту самую учительницу, о которой Жером Морваль мечтал с такой же страстью, как о картине Моне.

Я ждала автобуса под тополями на небольшой площади перед мэрией и школой. Это у нас в деревне самое тенистое местечко, а от улицы Клода Моне его отделяет всего несколько метров. На остановке я была практически одна. Странная у нас деревня: достаточно сделать пару шагов, и из несусветной толкучки – очереди перед музеями и художественными галереями, которые публика берет штурмом, – попадаешь в царство сельской тишины и покоя.

Автобусная остановка – рядом со школой. Во дворе за решетчатой оградой играют детишки. Нептун сидит под тополем чуть поодаль – ждет, когда малышню выпустят из клетки. Нептун любит играть с ребятней.

Прямо напротив школы находится художественная мастерская под названием Art Gallery Academy. Академия, подумать только! На стене висит выписанный огромными буквами девиз: «НАБЛЮДЕНИЕ И ВООБРАЖЕНИЕ». Целая программа! Весь день напролет из галереи выходят хромые старикашки в соломенных шляпах или панамах и тут же растворяются неизвестно где. Видать, отправляются на поиски вдохновения! На них натыкаешься повсюду, и не заметить их нельзя: они носят на груди красные бейджики, а перед собой толкают старинные коляски с мольбертами.

Вам это не кажется нелепым? Кто бы мне объяснил, почему наше сено, наши птицы на деревьях и вода в нашей реке не такого цвета, как везде?

Мне это представляется непостижимым. Наверное, я слишком глупа – или слишком долго прожила в этих местах. Да, скорее всего, дело именно в этом. Так бывает, если, например, слишком долго живешь с очень красивым человеком. Как бы то ни было, оккупанты с бейджиками не уезжают, как остальные, на шестичасовом вечернем автобусе. Они шатаются по улицам до поздней ночи, ночуют здесь и снова выходят на заре. По большей части все они американцы. Конечно, я всего лишь вздорная старуха, вынужденная наблюдать за всем этим цирком через свою катаракту, но разве постоянное дефиле этих пожилых чудиков перед школой может не привлечь внимания детворы? И что дети должны о них думать? Ну разве я не права?

Инспектор углядел под тополем Нептуна. Надо же, как успели подружиться! Полицейский принялся шутливо дразнить и тут же ласково гладить пса. Я сидела на лавке неподвижно, как изваяние. Наверное, вам покажется странным, что такая старуха, как я, целыми днями разгуливает по Живерни, но никто ее не замечает. Тем более – полицейские. Не верите? Попробуйте проделать такой опыт. Пойдите в какое-нибудь людное место – все равно куда, да хотя бы на один из парижских бульваров или на площадь возле деревенской церкви, – пристройтесь где-нибудь в уголке и понаблюдайте за народом в течение минут десяти. Попробуйте посчитать, сколько стариков пройдет мимо вас. Вы поразитесь, как их будет много – значительно больше, чем молодых. Почему? Во-первых, потому – и нам об этом уже прожужжали все уши, – что мир действительно стареет. Во-вторых, потому, что старикам нечего делать, вот они и шляются по улицам. А в-третьих, и это самая главная причина, потому что на них никто и не глядит. Кто из прохожих способен привлечь внимание? Девушка в короткой майке, открывающей пупок; хорошо одетый мужчина, торопливо шагающий с портфелем в руке; группа горластых подростков, занявшая весь тротуар; мамаша с коляской… Но старик или старуха? Да никогда. Они сродни невидимкам. Они так медленно шаркают, что сливаются с пейзажем, словно дерево или фонарь. Можете проверить сами. Потратьте десять минут своего драгоценного времени, и сами во всем убедитесь.

Но вернемся к нашему делу. Поскольку я обладаю привилегией смотреть, оставаясь невидимой, то могу признаться, что молодой сыщик выглядит обворожительно. Короткая кожаная куртка, линялые джинсы в обтяжку, трехдневная щетина, взлохмаченные светлые волосы, похожие на пшеничное поле после грозы… Ничего удивительного, что меланхоличные учительницы интересуют его куда больше, чем полоумные деревенские старухи.

В последний раз погладив собаку, Лоренс Серенак направился к школе. Ему оставалось пройти всего ничего, когда из школьных дверей вылетела и пронеслась мимо него стайка детворы от мала до велика – человек двадцать.

Дикие звери, вырвавшиеся на свободу.

Впереди бежала девочка лет десяти с двумя косичками. Нептун понесся за ней. Компания устремилась к улице Бланш-Ошеде-Моне, проскочила на другую сторону и исчезла на улице Клода Моне. Площадь перед мэрией снова опустела. Инспектор прошел оставшиеся несколько метров до школы.

Лоренс Серенак еще долго будет вспоминать об этом чуде. Практически всю жизнь. Будет снова и снова слышать каждый звук – детские крики и шум ветра в тополиных ветвях; будет ощущать каждый запах, видеть белизну камня, увитого побегами вьюнка, и семь ступенек крыльца…

Он не ждал ничего подобного. Он вообще ничего не ждал.

Гораздо позже он поймет, что его поразил контраст. Стефани Дюпен стояла перед дверями школы. Она его не замечала. Лоренс сумел перехватить ее взгляд, направленный в спину детям, с веселым смехом убегавшим вдаль по улице. Ему вдруг почудилось, что они уносят в ранцах мечты своей учительницы.

Его охватила легкая, как бабочкино крыло, грусть.

Секундой позже Стефани заметила его присутствие. Ее губы тронула улыбка. В фиалковых глазах вспыхнули искорки.

– Месье?

Стефани Дюпен с ног до головы окатила его своей свежестью. Щедро, не скупясь. Волна свежести, исходившая от нее, коснулась окружающего пейзажа, толп туристов и хохочущих детей на берегу Эпта. Себе она не оставила ничего…

Да, Лоренса Серенака поразил контраст. Потому что вместе со свежестью от нее веяло печалью. Он как будто на миг заглянул в наполненную сокровищами пещеру, уже понимая, что всю оставшуюся жизнь будет грезить об этом мимолетном мгновении.

Он улыбнулся и, запинаясь, произнес:

– Инспектор Лоренс Серенак. Комиссариат Вернона.

Она протянула ему тонкую руку:

– Стефани Дюпен. Единственная учительница единственного класса деревенской школы.

Глаза у нее смеялись.

Она была очень красивая. Не просто красивая. Пастельного тона глаза переливались оттенками синего и лилового – в зависимости от освещения. Бледно-розовые, словно запачканные мелом, губы. Легкий сарафан открывал почти алебастровой белизны плечи. Не кожа, а фарфор. Длинные светло-каштановые волосы забраны в растрепанный пучок.

Ожившая мечта.

Да, у Жерома Морваля точно был изысканный вкус, и не только художественный.

– Заходите! Прошу вас.

В школе было тепло, но не жарко – не то что на улице. Оказавшись в небольшой классной комнате и осмотрев два десятка парт и стульев, Лоренс почувствовал себя уютно, но в то же время немного неловко, как захватчик, вторгшийся на чужую территорию. На стенах висели огромные карты. Франция, Европа, мир. Красивые карты – судя по всему, старинные. Взгляд инспектора задержался на объявлении над учительским столом.

КОНКУРС ЮНЫХ ХУДОЖНИКОВ

INTERNATIONAL YOUNG PAINTERS CHALLENGE[2]

Фонд Робинсона

Бруклинская школа искусств и Академия изящных искусств Пенсильвании (Филадельфия)

Отличный повод начать беседу.

– Ваши ученики участвуют?

Глаза Стефани заблестели.

– Конечно! Каждый год. У нас это почти традиция. Теодор Робинсон был одним из первых американских художников, приехавших в Живерни одновременно с Клодом Моне. Самый преданный постоялец гостиницы «Боди»! Потом он стал профессором искусствоведения в США. По-моему, детям из Живерни сам бог велел участвовать в конкурсе, который устраивает его фонд, разве нет?

Серенак кивнул.

– А какие награды получают победители этого конкурса?

– Несколько тысяч долларов. Но главное – многонедельную стажировку в одной из известных художественных школ. В Нью-Йорке, Токио или Санкт-Петербурге. Города каждый год меняются.

– Недурно… А кому-нибудь из местной детворы уже удавалось победить в конкурсе?

Стефани Дюпен заразительно рассмеялась и дружески хлопнула Лоренса Серенака по плечу.

Он вздрогнул.

– Да что вы! Участвуют тысячи школ со всего мира! Но пробовать все равно надо, верно? А вы знаете, в этой школе когда-то учились сыновья Клода Моне. Мишель и Жан.

– Зато Теодор Робинсон, насколько мне известно, больше никогда не возвращался в Нормандию.

Стефани Дюпен удивленно посмотрела на инспектора. В ее широко распахнутых глазах ему почудилось нечто вроде восхищения.

– Неужели в полицейской школе преподают историю искусств?

– Нет, не преподают. Но разве полицейским запрещено любить живопись?

Она покраснела.

– Один – ноль, инспектор.

Ее фарфоровые скулы окрасились нежно-розовым, напомнив лепестки полевого цветка. Заметнее проступили веснушки. Полыхнул лиловым взгляд.

– Вы совершенно правы, инспектор. Теодор Робинсон скончался от астмы в возрасте сорока трех лет в Нью-Йорке, всего два месяца спустя после того, как написал своему другу Клоду Моне письмо, в котором сообщал о намерении вернуться в Живерни. Во Францию он больше так и не попал. Через несколько лет после его смерти, в тысяча восемьсот девяносто шестом году, его наследники основали фонд и объявили о проведении ежегодного международного конкурса художников. Но вам, инспектор, наверное, это не очень интересно? Не думаю, что вы пришли сюда на лекцию об искусстве…

– Нет. Но я бы ее с удовольствием послушал.

Серенак сказал это с единственной целью – заставить ее покраснеть еще раз. Она не обманула его надежд.

– А вы, Стефани? – продолжил он. – Вы сами рисуете?

Она снова взмахнула руками, едва не коснувшись пальцами его груди. Инспектор сказал себе, что это, должно быть, чисто профессиональный жест – она привыкла втолковывать что-то ученикам, для убедительности дотрагиваясь до них.

Неужели она не понимает, что с ним творится?

Серенаку оставалось лишь надеяться, что он вслед за ней не зальется краской.

– Нет, что вы! Я не рисую. Я не… У меня нет таланта.

Ее глаза на краткий миг затуманились.

– А вы? Вы говорите не как вернонец! И имя у вас не здешнее – Лоренс.

– Угадали. Лоренс – это Лоран на окситанском диалекте. Точнее даже, на альбигойском. Меня сюда недавно перевели.

– Тогда добро пожаловать! Альбигойский диалект, говорите? Так, может, ваша любовь к живописи идет от Тулуз-Лотрека? Что ж, у каждого свои художники.

Оба улыбнулись.

– Отчасти вы правы. Лотрек для альбигойцев – то же, что Моне для нормандцев.

– А вы знаете, что Лотрек говорил про Моне?

– Рискую вас разочаровать, но вынужден признаться: я не знал даже, что они были знакомы.

– Были, были! И Лотрек называл импрессионистов мужланами! А Клода Моне как-то обругал придурком. Это правда, он так и сказал. Дескать, надо быть полным придурком, чтобы расходовать свой огромный талант на какие-то пейзажики, вместо того чтобы писать людей!

– Хорошо еще, что Лотрек умер раньше, чем Моне превратился в затворника, писавшего на протяжении тридцати лет одни кувшинки…

Стефани рассмеялась.

– Это как посмотреть. На самом деле Лотрек и Моне в каком-то смысле антиподы. Тулуз-Лотрек прожил жизнь короткую и яркую, и его больше всего интересовали людские пороки. А Клод Моне жил долго, был созерцателем и боготворил природу.

– Возможно, они не совсем уж антиподы? Скорее, один дополняет другого? Очень не хочется выбирать кого-то одного. Нельзя ли заполучить обоих сразу?

Решительно, улыбка Стефани сводила его с ума.

– Вам не удастся сбить меня с толку, инспектор. Я ведь понимаю, что вы пришли сюда не болтать о живописи. Вы расследуете убийство Жерома Морваля, да?

Она грациозно уселась на угол учительского стола и непринужденно закинула ногу на ногу. Сарафан с одной стороны слегка задрался, обнажив часть бедра. Лоренс Серенак почувствовал, что задыхается.

– Мне только одно непонятно, – голосом невинной добродетели произнесла учительница. – Какое отношение к этому имею я?

Автобус остановился прямо напротив мэрии. За рулем сидела женщина-водитель. Обыкновенная женщина – не мужиковатая и даже не спортивная. Такая вполне могла бы быть медсестрой или секретаршей. Не знаю, замечали вы или нет, но я все чаще вижу женщин за рулем этих махин. Особенно в сельской местности. Раньше женщинам не доверяли водить автобусы. Наверное, это происходит потому, что сегодня в деревне общественным транспортом пользуются только старики да дети. И профессия – шофер автобуса – перестала считаться мужской.

Я не без труда вскарабкалась на подножку автобуса. Заплатила за билет – женщина-водитель уверенными движениями кассирши отсчитала мне сдачу. Я заняла переднее сиденье. Автобус был наполовину пуст, но я по опыту знаю, что на выезде из Живерни набьются туристы, которые чаще всего едут на вокзал Вернона. Перед больницей остановки нет, но обычно водители проявляют снисхождение к моим больным ногам и высаживают меня, где я прошу. Особенно женщины. Так что это хорошо, что они теперь водят автобусы.

Я подумала о Нептуне. Вчера возвращаться из Вернона мне пришлось на такси. Выложила тридцать четыре евро! Сумасшедшие деньги, вы не находите, – меньше чем за десять километров? Ночной тариф, объяснил водитель. Ясное дело, таксисты пользуются тем, что после десяти вечера на Живерни нет ни одного автобуса. Кстати, в такси шоферы в основном мужчины, женщин почти не бывает. По-моему, они специально кружат по вечерам вокруг больницы, высматривают старух, не умеющих водить. Стервятники! Знают, что никто не станет с ними торговаться. Хотя… Найду ли я такси, когда сегодня поеду обратно? Вроде бы врачи говорили, что вечером машину поймать трудно. Что, если я там полночи простою?

Мне-то что, но я не люблю оставлять на улице Нептуна.

Инспектор Лоренс Серенак прилагал неимоверные усилия, чтобы не пялиться на голые ноги учительницы. Он принялся рыться в карманах. Стефани Дюпен смотрела на него простодушным взглядом, как будто в ее позе – она сидела на столе нога на ногу – не было ничего особенного. «Наверное, привыкла так садиться на уроках, – твердил про себя Лоренс Серенак. – Просто привыкла».

– Так что же? Какое отношение все это имеет ко мне?

Инспектор наконец выудил из кармана фотокопию открытки с «Кувшинками».

ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!

Он протянул открытку Стефани:

– Мы нашли это в кармане Жерома Морваля.

Стефани Дюпен взяла у него открытку. Читая, она немного повернулась в профиль, и падающий из окна луч света, отразившись от белого листка, озарил ее лицо. В этот миг она напоминала читающую девушку в ореоле света с картины Фрагонара. Или Дега. Или Вермеера. Серенака пронзила странная догадка. В ней ведь нет никакой непосредственности! Каждое ее движение словно отрепетировано, каждый жест строго выверен. Она не просто сидит – она позирует. Стефани Дюпен грациозно выпрямилась. С ее бледных губ сорвался чуть слышный вздох – совсем легкий, но его дуновения хватило, чтобы развеять в пыль глупые подозрения инспектора.

– У Морвалей не было детей… Поэтому вы решили зайти в школу?

– Вы правы. Так что никакой мистики. У вас в классе есть одиннадцатилетние дети?

– Конечно, даже несколько человек. Мы принимаем детей от шести лет до одиннадцати. Но, если мне не изменяет память, никто из моих учеников не отмечает день рождения в ближайшие дни и даже недели.

– Вы не могли бы составить мне список? С адресом, датой рождения… Ну вы понимаете.

– Вы полагаете, это может быть связано с убийством?

– И да и нет. Мы пока продвигаемся на ощупь. Рассматриваем несколько версий. Кстати, вам эта фраза о чем-нибудь говорит?

Серенак проследил за взглядом Стефани, которая снова уткнулась в листок. От напряжения она даже слегка наморщила лоб. Он смотрел на нее и наслаждался.