Он уходя спросил Акунин Борис
Поманив меня пальцем, Мари бесшумно двинулась прочь от дома.
На улице, под незажженным фонарем, мы обсудили, что делать.
– Пусть женщина уложит Дашу и вернется в гостиную, – сказала Мари. – Тогда можно будет взять их обоих, не опасаясь, что они причинят вред ребенку.
– Виноват, я не взял с собой оружия, – сокрушенно молвил я. – Исходил из того, что мы только найдем прибежище похитителей, а производить задержание будет полиция. Но вид у преступников не особенно грозный. Полагаю, у меня хватит сил справиться с этим заморышем, если он вздумает сопротивляться.
– Тем более, что у меня при себе мой FNS.
Мари показала «браунинг».
Мы вернулись под окна.
Женщины и девочки в комнате не было. Издали доносилось приглушенное пение. Должно быть, Дашу уже уложили.
Мужчина вдруг выпрямился в кресле, отложил папиросу и громко сказал, повернувшись к смутно видневшемуся дверному проему:
– Я нам с тобой тоже молочка приготовлю.
– Умничка, Клим! – откликнулась мадам Петрова.
Клим (теперь я знал имя) встал, подошел к тумбочке, чем-то звякнул.
Блеснул металл.
Приблизившись к лампе, молодой человек стал проделывать какие-то манипуляции.
– Заправляет шприц, – шепнула мне Мари в ухо. – Вот оно что. Это наркоманы. Теперь понятно, почему она так лучится весельем. Наркотическая эйфория. И понятно, почему он такой квелый – у него период эмоционального спада. Непонятно лишь, зачем такой парочке красть ребенка. Вероятно, они существуют в каком-нибудь фантазийном мире…
– Тссс!
Я кивнул на окно.
В гостиную вернулась женщина, плотно затворив за собой дверь в детскую.
– Чур я первая! – сказала она, засучивая рукав. – Только я сама, у тебя руки трясутся.
– Вот теперь можно. – Мари от меня отодвинулась. – Через минуту они оба расслабятся. Держите пистолет. Вы возьмете на мушку парочку, а я сразу кинусь к девочке, чтобы она не испугалась шума. Ну и вообще: наша главная забота – ее сохранность. Помните про двойной предохранитель?
– Помню, помню. И первый на всякий случай сниму прямо сейчас.
Мы поднялись на крыльцо, я осторожно потянул ручку, но дверь оказалась заперта.
– Что будем делать? – шепнул я.
Мари слегка меня отодвинула, громко постучала и вдруг – я и не ожидал от нее таких дарований – совершенным голосом дворничихи прогудела:
– Соседуфки, это я, Ефимиха! Сольцы бы шшепотку!
Шаги. Скрип засова.
На пороге стояла Петрова.
Я сунул ей в лицо ствол пистолета.
– Тихо стоять!
Толкнул в прихожую, пропуская Мари. Она быстро прошла в гостиную, а оттуда сразу в детскую.
Я перевел дух. Теперь девочка была под надежной защитой.
– Ну-ка, шагом марш!
Втащил преступницу за руку из темной прихожей в освещенное помещение. Оттолкнул к стене.
Петрова не упиралась. Кажется, она была в оцепенении.
Я направил оружие на мужчину. Под воздействием наркотического дурмана сила иногда удесятеряется, и даже такой дохляк может быть опасен.
– Сесть! – рыкнул я.
Он плюхнулся в кресло с шприцем в руке, таращась на меня с некоторым сомнением, словно не понимал, настоящий я или привиделся.
Отводить от женщины взгляд однако не следовало.
Я услышал шорох, повернулся.
На меня с исказившимся лицом, растопырив руки, шла Петрова.
– Стой! – крикнул я, но она задержалась у стола всего на мгновение – схватила хлебный нож.
Пугать ребенка не хотелось, но что поделаешь? Я выстрелил в потолок, чтобы привести фурию в чувство.
Посыпалась штукатурка, из детской донесся писк. Но нападавшую выстрел не испугал и не остановил. Она налетела на меня и схватилась за пистолет. Я, в свою очередь, едва успел поймать ее руку с ножом.
Человек я физически крепкий, массивного сложения, но противница не уступала мне силой.
Совсем близко перед собой я видел бешеные глаза и оскаленные зубы. Если б я не дернул головой, они вгрызлись бы в мой нос.
Пытаясь высвободить руку с пистолетом, я непроизвольно нажал на спуск. Снова грянул выстрел, сверху опять посыпалась крошка.
Вывернув голову, чертова баба вцепилась мне зубами в горло. Было ужасно больно. Уже ни о чем не думая, я высвободил наконец правую руку, ткнул «браунингом» в мягкое, сжал палец.
На сей раз выстрел был едва слышен. Петрова замычала и расцепила зубы. Я оттолкнул ее со всей силы, и она шмякнулась на пол. Сбоку на кофте у нее была дырка, быстро темнеющая от влаги. Но прыщавое лицо дергалось не от боли, а от ярости.
Всхрапывая по-звериному, ужасная женщина стала подниматься.
Я шарахнулся от нее и пятился до тех пор, пока не уперся в стену.
– Стой… Убью… – проговорил я, но получилось не грозно, а жалобно.
С ревом она ринулась на меня. Нож обронила, бежала с голыми руками. Это было очень страшно, я весь словно обмяк.
Сам не знаю, почему я не выстрелил. Может быть, потому что она неотрывно смотрела мне прямо в глаза.
Без особенного труда Петрова вырвала пистолет и швырнула его через плечо, словно застрелить меня ей казалось недостаточным.
Две цепкие, как клешни рака, руки схватили меня за горло и стали душить, одновременно стуча моей головой о стену.
Не знаю, сколько времени это продолжалось. Наверное, всего несколько секунд.
Потом что-то грохнуло, железные пальцы расцепились.
Я стоял у стены, тяжело дыша, а у меня под ногами лежало недвижное тело. На простреленном затылке пузырилась черная кровь.
Я увидел Мари Ларр. Она стояла в нескольких шагах с «браунингом» в руке.
– Осторо… – крикнул я, но не успел.
Сбоку на сыщицу налетел Петров. Куда подевалась его оцепенелость? Только что безвольно сидел в кресле – и вдруг в несколько прыжков пересек комнату, сбил Мари с ног, занес над ней руку с шприцом.
Пистолет отлетел в сторону, закрутился на ковре, сам собой выпалил. Пуля с визгом отрикошетила от печки, пробила плинтус.
Опомнившись, я бросился на выручку, но Мари обошлась без моей помощи. Одной рукой она ухватилась за шприц, другую сложила щепотью и с размаху ударила наркомана в глазницу. Он взвыл, перекатился по полу, подобрал «браунинг» и поднялся.
Зажимая глаз – между пальцев струилась кровь, – Петров направил дуло на Мари.
Я был уже рядом с ней, помогал ей подняться на ноги. Но под прицелом замер. Промахнуться с расстояния в пять шагов было невозможно.
Очень спокойно Мари сказала:
– В пистолете шесть зарядов. Пять выпущены. Остался только один патрон. А нас двое. Даже если вы застрелите одного, со вторым вам не справиться. Этот господин сильнее вас. А я, как вы могли убедиться, владею приемами боя.
– Тогда я застрелю тебя, суку! За Тосю! – выкрикнул он, метя ей в голову.
И я сорвался с места.
Не знаю, что на меня нашло. Нет, знаю. Воображение на миг опередило реальность, и я увидел – отчетливо, как наяву, – что Мари падает мертвая. Что ее больше нет.
Сам не слыша своего крика, я ринулся прямо на дуло. Его маленькая черная дырочка показалась мне огромной воронкой, которая сейчас всосет меня без остатка.
Воронка изрыгнула огненный шар. Мне показалось, что он ударил меня прямо в череп. Комната с невероятной скоростью завертелась – невозможно было удержаться на ногах. Я ударился обо что-то, и увидел очень близко полированную ножку стола.
Подумал: убит, я убит.
Испугался этой мысли и рывком сел.
Схватился за горячий, мокрый висок, ничего не понимая. Голова кружилась и звенела, в ушах пульсировал визг на высокой ноте – но и только.
Я поднял глаза.
Петров стоял на том же месте и качался, щупая пальцами тонкую костяную рукоятку, торчавшую у него из горла. Начал заваливаться назад. Рухнул.
Надо мной склонилась Мари, мягко отодвинула мою руку, потрогала висок.
– Прошло по касательной. Повезло… Зачем вы сунулись? У меня в рукаве стилет. Только я собралась метнуть! Чудо, что вы живы. Сейчас я вас перевяжу, только успокою девочку.
Лишь теперь я понял, что визг – не следствие контузии. Это кричала в детской перепуганная Даша Хвощова.
XХVII
Полиция ушла только на рассвете, уже после того, как тела увезли на посмертную антропометрию.
Даша, слава богу находившаяся в отменном здравии, если не считать нервного потрясения, еще вечером была доставлена домой, к матери.
Удивительно! Сколько времени я только и думал, что об этой шестилетней девочке. Горевал по ней, окрылялся надеждой, снова впадал в уныние. Она стала главным смыслом моего существования, моей идеей-фикс. И вот я наконец добрался до нее, осуществил свою, казалось, совершенно несбыточную мечту – и даже не обнял спасенного ребенка, не перемолвился с нею хотя бы словом. Накричавшись и наплакавшись, Даша, как это бывает с маленькими детьми, крепко уснула. Городовой укутал ее в одеяло, бережно взял на руки, перенес в автомобиль. Я лишь посмотрел ей вслед и мысленно пожелал доброго здравия, в котором бедняжка так нуждалась. Жаль, что я не смог присутствовать при трогательной встрече Алевтины Романовны с потерянной и вновь обретенной дочерью, но интересы следствия требовали моего присутствия. Осталась во флигеле и Мари.
Оба преступника лишились жизни и теперь поведать ничего не могли, а между тем тут имелось множество вопросов.
Что это были за люди? Вряд ли «Петровы» их настоящая фамилия, ибо, снимая жилище, они записались Семеном и Елизаветой, а называли друг друга «Клим» и «Тося».
Зачем они похитили девочку? Не для того же, чтобы петь ей песенки?
Самое главное: они действовали сами по себе или выполняли чью-то волю? Откуда у них средства на расходы, на аренду целого дома, на приобретение наркотиков?
Обыск, произведенный полицейскими, мало что дал. Никаких документов не нашли. Лишь запас морфия да коробочку с ампулами гемосольвентина для Даши. В последней лежала инструкция, написанная размашистым, трудночитаемым почерком: по каким числам делать укол, чем смачивать ватку, какими движениями потом производить массаж, чтобы не образовалась гематома.
Мы нарекли неизвестного составителя инструкции NN и были готовы к тому, что никогда не отыщем этого человека, что тайну унесли с собой в могилу так называемые Петровы.
Но уже после отбытия полицейских, обшаривая в прихожей верхнюю одежду, Мари нашла в кармане дамского пальто бумажку, прозеванную невнимательным охтинским дознавателем (ах, мои несостоявшиеся «молниеносные бригады» – в них подобных ротозеев держать бы не стали!).
Это был рецепт на кожную мазь – ту самую. Написан тем же почерком, что инструкция, на уголке штамп Хвощовской детской больницы, а подпись врача, хоть и неразборчивая, начиналась с буквы «М».
– Менгден! – вскричали мы в голос и уставились друг на друга в недоумении.
– Понятно, что Менгден помог Петровым совершить похищение, – заговорила Мари, потирая лоб. – Что он вертел этой парой как хотел, ибо снабжал их морфием… Гемосольвентин они тоже получили от него… Но зачем ему это понадобилось?!
– Да, зачем? – подхватил я. – Устроить похищение собственной пациентки, которую к нему и так привозили каждую неделю? Поселить ее с опекунами в специально нанятом доме? Позаботиться, чтобы за девочкой хорошо ухаживали, чтобы ее исправно кололи лекарством, чтобы она не рассталась с любимыми игрушками? Не странно ли?
– Очень странно. И никто кроме самого Менгдена на эти вопросы нам не ответит.
Мари смотрела на меня с каким-то особенным выражением.
– Но еще более странным мне вдруг показалось другое. Сначала кто-то тратит столько усилий, хитрости, коварства, чтобы украсть маленького ребенка. Потом мы с вами несколько месяцев переворачиваем небо и землю, чтобы найти и спасти этого ребенка. Ну вот нашли, спасли. А ребенок тяжело болен и, вероятно, все равно обречен… Почему мы с вами так старались? Ведь я видела, что для вас это превратилось просто в главное дело жизни. Да и я ни о чем другом думать не могла. Неужели только потому, что ее мать так богата и способна хорошо заплатить?
– Ну мне-то ничего не заплатят. А предложат – я не возьму. Да и вы, я знаю, продолжили бы поиски, даже если бы Хвощова дала вам отставку…
Я помогал себе жестами – было трудно найти точные слова.
– …По-моему, чтобы спасти или хотя бы попытаться спасти ребенка, не жалко потратить и целую жизнь. Уж всяко лучше, чем на что-нибудь другое.
Получилось не очень складно, но иначе объяснить я не умел.
– Ладно, Мари. Едемте к доктору Менгдену. Пусть ответит нам на все вопросы. И вообще – за всё ответит.
Мы поднялись.
– Непременно. Но сначала…
Она притянула меня к себе и стала целовать мое лицо.
Губы у нее оказались горячими и мягкими. Почему-то это потрясло меня больше всего.
Ах, как бы я хотел вспомнить в мельчайших деталях то, что произошло потом. Но я был словно во сне, ошеломленный и опьяненный. Мой мозг объявил забастовку и отключился, потому что счастье, настоящее огромное счастье не нуждается в осмыслении. О нем не думают, его просто испытывают.
Мы любили друг друга в комнате, в которой совсем недавно царствовала смерть, но ее на свете не существовало, она утратила всякое значение.
Может быть, я родился и прожил полвека ради тех мгновений. Если так – оно того стоило.
А драгоценней всего была улыбка, которую – кажется, впервые – я увидел на лице Мари.
Когда мы отдышались и привели в порядок растерзанную одежду, я спросил:
– Это вы так отблагодарили меня за то, что я прикрыл вас от пули? Честно вам признаюсь, если б я одно мгновение подумал, я бы этого не сделал. Да и не нужно вам, оказывается, было мое глупое геройство.
– Нет, – покачала она головой. – Дело не в благодарности. Она не эротична. И не в геройстве. Я говорила вам, чт действует на меня возбуждающе. В вас есть то, чего, я думала, в вас нет. Когда я это ощутила, я не могла удержаться. Да и зачем удерживаться?
Умный человек, конечно, остался бы счастлив этим, пускай туманным комплиментом и скромно бы потупился. Но я спросил, жадно:
– А когда вы это ощутили?
– Когда вы сказали, на что вам не жалко потратить жизнь.
Чт она имела в виду, я так и не понял. Не понимаю этого и сейчас.
Меня отвлекает крайне неприятный звук.
Кто-то – кажется, тот рыхлый господин, что весь вечер молился и бил земные поклоны, громко скрипит во сне зубами. Впрочем, может быть, и не он. Рассвет еще только сочится через узкое оконце, вокруг темно.
Точно так же заскрипел зубами Менгден, когда увидел меня с полицейским нарядом.
Но я заставляю память вернуться на час раньше. Потому что там мы еще вдвоем с Мари.
Мы не разговариваем, мы молчим. Сейчас подъедем к казарме, где расквартирована оперативная часть, используемая для срочных выездов и экстренных задержаний. Конечно, не «молниеносная бригада», но всё же очень недурное подразделение, мое детище.
Я управляюсь с рулем, искоса поглядываю на Мари. Дорого бы я дал, чтобы услышать ее мысли. Хотя нет, думаю я, лучше не нужно. По крайней мере есть надежда, что она размышляет обо мне. О нас.
А вот и длинное желтое здание конюшни с воротами, из которых при необходимости выносятся с топотом всадники и выезжают темно-серые полицейские кареты.
Шестьсот шестьдесят шесть шагов
XXVIII
Дежурный пристав Никифоров, раньше служивший под моим началом, не стал придираться, что у меня нет ни арестного ордера, ни письменного приказа из управления. Я пообещал, что оформлю необходимые бумаги после. Нужно было торопиться. Если Менгден уже знает об освобождении девочки – на радостях ему могла позвонить мать, – не исключено, что преступник попытается скрыться. Он испугается, что в охтинском флигеле обнаружатся следы его причастности к похищению.
Отдав распоряжение наряду собираться, пристав сказал:
– Какова новость, а? Про покушение-то? Что же теперь будет, Василий Иванович?
– Вы про эрцгерцога? – спросил я, несколько удивленный, что полицейского чиновника так разволновала очередная драма в заграничном августейшем семействе.
– Да про какого эрцгерцога! – воскликнул Никифоров. – Вы верно еще не видели утренних газет?
– Нет. А что такое?
– В Сибири, в селе Покровском, какая-то фанатичка распорола брюхо Распутину!
Я ахнул.
– Убила?
– Тяжело ранила. Но пишут, он не жилец. Гришка побежал, кишки вываливаются, однако схватил оглоблю, сшиб бешеную бабу с ног, а потом уже сам свалился. Кошмарная история, совершенно в духе Расеи-матушки!
– Кто же эта Шарлотта Корде?
– Совсем простая баба, чуть ли не нищенка. С проваленным от сифилиса носом. Должно быть, какая-нибудь сектантка. Или просто сумасшедшая, неважно. Главное, – пристав понизил голос, – она избавила страну от этого черта и тем самым внесла свое имя в историю.
– А что, имя известно?
– Да. Некая Хиония Гусева.
Я вздрогнул, вспомнив жуткую тетку, с которой столкнулся подле воронинской тайной резиденции. «Ты против меня гусенок», – сказала она. А Константин Викторович потом обронил что-то про хирурга, который должен вырезать раковую опухоль.
Ай да господин вице-директор! Какое дело провернул! То-то он был уверен, что Распутин императрице на меня не наябедничает…
Потрясенный, я оборвал разговор и попрощался. Тем более что из ворот уже выехала карета с решетками на окошке – личный экипаж для господина Менгдена. Спереди на облучке сидели двое полицейских, сзади на скамеечке еще двое.
Мы поехали в клинику: впереди мой «форд», сзади запряженная парой крепких саврасых лошадей казенная повозка.
– Что это вы головой качаете? – спросила Мари.
– Ничего, – ответил я.
Никому, тем более иностранке, о моей тезке ни в коем случае рассказывать было нельзя – дело тайное, государственного значения.
В больнице сказали, что Осип Карлович позвонил час назад. Известил, что срочно уезжает и несколько дней будет отсутствовать.
– Проклятье! – простонал я. – Знает! Сбежал!
– Да, – спокойно сказала Мари. – Решил скрыться, но считает, что у него есть время, пока полиция выйдет на след. Иначе не стал бы телефонировать, а просто пустился бы в бега. Скорее всего он еще дома, собирает вещи. Нужно узнать в регистратуре адрес.
Домой к Менгдену (он жил в Коломне) я гнал на предельно возможной скорости, чтоб не отстали полицейские савраски. Прохожие оглядывались на карету с решетками, бешено несущуюся по мостовой, но особенного любопытства эта картина не вызывала. Мало ли кого в России спешит арестовать полиция? Не столь редкая картина.
Мы едва не опоздали.
Подле менгденовского дома стоял извозчик, а из подъезда как раз выходил деловитый доктор с медицинским саквояжем в одной руке и с портпледом в другой.
Я остановил машину, выскочил, подбежал сзади к Менгдену и схватил его за плечо.
– Далеко ли вы собрались, Осип Карлович?
Он обернулся, посмотрел на меня, на спрыгивающих с облучка полицейских и заскрипел зубами.
– Черт, как некстати! – с досадой процедил поразительный субъект. – Что вам от меня нужно, Уткин? Не сейчас! Я спешу на вокзал!
– Что вдруг? – сладко улыбнулся я.Мне сейчас было очень хорошо.
– Разве вы не знаете? Ранен Распутин. Его изрезала ножом какая-то психопатка. Григорий в очень тяжелом состоянии. Телеграммой требует моего приезда. Никаким другим врачам не доверяет. Я должен его спасти. Не знаю, зачем вы явились ко мне с такой свитой, но катитесь ко всем чертям. Если я опоздаю на тюменский поезд, у вас будут очень большие неприятности. Один звонок в Царское, и начальство оторвет вам вашу тупую голову.
– Он еще не знает, что мы нашли Дашу, – подмигнул я своей напарнице. – Равно как и его инструкцию похитителям. Отпираться бессмысленно, Менгден. Ваша виновность несомненна. Единственное, что мы хотим понять – зачем вы всё это устроили?
Здесь он скрипнул зубами во второй раз, еще громче. А потом утратил всегдашнюю флегматичность, схватил меня за лацканы и заорал, брызгая слюной:
– Идиот, что вы натворили?! Вы всё испортили! Где я теперь возьму другое сырье?
Полицейские подскочили сзади, выкрутили буяну руки. Он с полминуты поизвивался, затем вдруг замер. На пару секунд закрыл глаза, тряхнул головой и обратился ко мне совершенно спокойным голосом:
– Что вы намерены со мной сделать?
– Сначала отвезем в сыскное. Оформим арест. Потом отправим в тюрьму ждать назначения следователя. А далее начнутся допросы. Вам придется рассказать очень многое.
Менгден поморщился.
– Нет, так не пойдет. Сделаем лучше вот как. Я отвечу на все ваши вопросы лишь в том случае, если мы сейчас поднимемся ко мне в квартиру. Говорить будем без посторонних, с глазу на глаз. Все остальные останутся снаружи. Потом решите сами, как вам поступить. Если не согласны на мое условие, я умолкаю и больше не произнесу ни слова.
Мы с Мари переглянулись. Она кивнула. Получить полное признание сразу, безо всякой волынки, было соблазнительно.
– Госпожа Ларр должна присутствовать при нашей беседе, – сказал я.
– Исключено. Вы потом поймете почему. – Менгден заметил, что я хмурюсь, и быстро прибавил: – Давайте так. После первых пяти минут разговора я спрошу вас, желаете ли вы продолжить при ней. А там уж ваше дело.
На этих условиях я согласился.
Сначала поднялся наверх с двумя полицейскими осмотреть квартиру на предмет какого-нибудь подвоха.
Решил, что проведу допрос не в гостиной и не в кабинете, где вполне могло быть спрятано оружие, а в ванной комнате. Там преступник ни с чем кроме зубной щетки на меня не накинется – бритвенные принадлежности я предусмотрительно оттуда убрал.
Одного полицейского я оставил у кареты, другого в подъезде, третьего у открытой двери квартиры, четвертого – на черном ходе. Мари сказала, что посидит в гостиной.
Наконец всё было готово.
– Вы ужасно долго провозились, – сердито пенял мне Менгден, когда мы поднимались по лестнице. – До отправления поезда остается всего час. Я могу опоздать!
Поразительной наглости субъект, думал я, наливаясь злобой.
– Только никаких виляний, никакой лжи. Иначе немедленно прекращаю наш тет-а-тет, – предупредил я, когда мы сели друг напротив друга в самой странной допросной за всю мою полицейскую карьеру. Я расположился на краю ванны, арестованного усадил на ватер-клозетный стульчак.
– У меня нет времени вилять. И незачем. Если вы сумели найти ребенка, значит, вы умный человек и мастер своего дела. Я объясню вам всё без утайки, потому что вы мне пригодитесь, – заявил Менгден с возмутительным апломбом.
– Тогда начну с вопроса о присутствии госпожи Ларр. Как вам известно, она вела дело с первого дня и в любом случае знает вашу роль в похищении. У меня нет от нее никаких секретов.
– Теперь будет. Иностранной подданной нельзя знать того, что я вам расскажу.
– Помилуйте, вы сами иностранный подданный!
– Это совсем другое. Лесток тоже был подданный французской короны, однако служил России.
– Кто? Какой еще Лесток?
– Жан-Арман де Лесток, личный лекарь императрицы Елизаветы и фактический правитель империи. Самодержавная империя – прелюбопытный организм, очень похожий на человеческое тело. Телом средней массой в семьдесят килограммов управляет крошечный отдел мозга, ответственный за все решения – микросегмент лобной коры. А на него, согласно новейшим научным сведениям, воздействуют биохимические импульсы, которые, получается, в значительной степени и определяют весь эмоционально-рациональный баланс.
– Это вы к чему? – спросил я, сбитый с толку. – Какая связь между лекарем императрицы и биохимическими импульсами?
– Российской империей вроде бы правит император Николай, но у него слабый характер и он никогда не идет против воли императрицы Александры, потому что у нее-то характер сильный. Так?
– Предположим, – осторожно сказал я. – Во всяком случае, подобные слухи имеют хождение.
– Стало быть, настоящей правительницей является Александра Федоровна, если ни одно важное решение и ни одно правительственное назначение без нее невозможны. Так?
Я промолчал. Не хватало еще обсуждать деликатные вопросы высшей политики с преступником.
– А вот и не так, – продолжил Менгден. – Потому что Александра Федоровна больше всего на свете озабочена здоровьем своего сына. Страх за него – ее постоянная обсессия. Вы ведь знаете, что цесаревич тяжело болен?
– Что-то слышал, но официально об этом не сообщается.
– У мальчика наследственное заболевание крови – гемофилия, пониженная коагуляция. Любая травма, даже незначительная, вызывает кровотечение, которое очень трудно остановить. Однажды сделать это не удастся, и наследник умрет. Это постоянный кошмар его матери.
– Вам виднее, вы специалист, – сказал я, всё еще не понимая, к чему Менгден клонит. Известие о том, что царевич до такой степени нездоров, было для меня новостью.
– Влияние Распутина держится на том, что он неким мистическим образом умеет останавливать кровотечение. Старец уже дважды спас мальчика в ситуации, когда лейб-медики опустили руки. Императрица буквально молится на Григория, считает его посланником Божьим, которого Всевышний ниспослал царской семье во спасение. Что это означает?
– Что?
– Страной управляет не императрица, а тот, кто управляет императрицей.
– Вы хотите сказать, что Россией правит Распутин? Бросьте! Я его видел. Это совсем простой, невежественный мужик!
– Я хочу сказать, что Россией будет править тот, кто управляет Распутиным, который управляет царицей, которая управляет царем.
Читать бесплатно другие книги:
