Он уходя спросил Акунин Борис
Вместо того, чтобы впустить меня в прихожую, Ирина вышла на лестницу и прикрыла за собой створку.
По первым же словам мне стало ясно, что жена заранее приготовилась к разговору. Тон ее был решителен.
– Вернулся? – сказала она. – И очень хорошо. Нам нужно окончательно объясниться. У меня было время собраться с мыслями, и я пришла к выводу, что самый лучший и даже единственно возможный выход из положения хирургический. Надобно произвести ампутацию, пока антонов огонь не погубил нас обоих. Не будем больше мучить друг друга. Наш брак – ошибка. Я еще молода, ты тоже не стар. Расстанемся и будем жить дальше каждый сам по себе.
Мое сердце больше не замирало, оно словно оцепенело, стиснутое ледяной коркой. Я открыл рот, чтобы возразить, но Ирина только заговорила быстрей.
– Не перебивай! Дай мне закончить. Знаешь, я рада, что ты изменил мне. Это избавило меня от тяжкого чувства вины и позволило всецело отдаться моей любви к Виталию. (Так звали Виолончелиста.) Я поняла, что могу жить лишь с человеком, который делит со мной не только земную, но и небесную сторону бытия. В нашей с тобой жизни не было музыки, Василий. А я не могу без нее обходиться! И это всё, что я собиралась тебе сказать. Давай разойдемся цивилизованно, без драм и скандалов.
Потрясенный до глубины души, я пролепетал, что по крайней мере хочу повидаться с Ленусей.
Лицо жены окаменело.
– Что ж, поговорим и об этом. Лена привязалась к Виталию. Они полюбили друг друга. Он учит ее музыке, рассказывает ей сказки, поет песни. Из него получится отличный отец. Не мучай ребенка, не заставляй маленькое сердце разрываться. Я знаю, это будет тебе тяжело, но думай не о себе – о Лене. Ты же умный, добрый, ответственный. Ты не можешь не понимать, что так будет лучше. Для всех. В конечном итоге и для тебя.
– Для меня это… не будет лучше! – еле выговорил я, задыхаясь. – И для Ленуси! Развод – изволь. Но я не позволю украсть у меня дочь!
Глаза жены сверкнули, губы плотно сжались.
– Я наняла юриста, – сказала она после короткой паузы. – Это опытнейший адвокат по разводным делам. Он взял показания у твоей Эльжбеты. Да-да, не изумляйся. Нашел ее и убедил, подкупил, запугал – мне все равно. Но на суде будут предъявлены доказательства твоей неверности. Никаких прав на Лену ты не получишь, только угодишь в газеты и навредишь своему служебному положению.
Ирина хрупкая и тонкая, вся эфир и невесомость; я корпулентен и широкоплеч, но она сильнее меня, я всегда это чувствовал. Теперь эта сила обратилась против меня, и я спасовал. Я не мог ей противостоять. Да и как?
– Ладно. Я ухожу, – пролепетал я. – Передай Ленусе вот это. Там кукла. Хорошая. Из Парижа.
– Не нужно подкупать ребенка дорогими подарками, – отрезала Ирина. – Девочке еще нет шести. Она маленькая. Если ты не будешь мешать, она скоро тебя забудет.
Шелест платья. Дверь захлопнулась у меня перед носом.
– Ну так скажи, что куклу купил твой виолончелист! – крикнул я, но не уверен, что Ирина меня услышала.
Я положил коробку на пол и побрел вниз на подгибающихся ногах.
Разлюбившая женщина всегда жестока. В ней нет ни горечи, ни ненависти, а лишь отсутствие всякого интереса к тебе. Желание, чтобы ты навсегда исчез из жизни – и только. Ты – не более чем досадное воспоминание, которое поскорее нужно стереть.
Бессмысленно искать справедливости, ее нет, мрачно думал я, спускаясь по лестнице. Мы с Ириной – два мира, и у каждого свое собственное строение. Во вселенной Ирины самое большое и яркое светило – она, а все остальные – планеты на орбите. В том числе и я. Планета не может сойти с заданной траектории, не может изменить светилу. В этом случае она просто выпадает из солнечной системы. Может быть, потому я Ирину и любил – меня влекло ее сияние, ее притяжение.
Но солнце оттолкнуло меня, и я летел через темное холодное пространство в одиночестве. Хуже всего, что я лишился своей Луны-Ленуси, своего маленького спутника, сиявшего мне милым и нежным светом.
Выйдя на улицу, я посмотрел на синее весеннее небо с ненавистью. Там надменствовало яркое, но холодное, бесконечно далекое солнце.
– Теперь к Торговому мосту, – буркнул я извозчику.
И вот я у своего подъезда, угрюмо смотрю на грязную воду Крюкова канала, пытаюсь понять, как мне жить дальше.
Гарсоньерка, которую я снял неподалеку от службы – надеясь, что ненадолго, – находилась на втором этаже. Форточка в комнате была открыта. Оттуда доносился лай.
И мое сердце немного оттаяло.
Второе дело, которое я должен был сделать, прежде чем отправлюсь к начальству, – повидаться с Видоком.
Так звали мою собаку. Во время командировок, иногда продолжительных, за нею ухаживал дворник-чухонец. Дважды в день давал корм и водил гулять. Видок был пес самостоятельный, ко всему привычный. Я отлично разбираюсь в кинологии, я ведь создал первую в России школу полицейских собак, так вот скажу со всей компетентностью: умнее и нюхастей пса я никогда не встречал. Это был настоящий Моцарт среди ищеек.
Мой бесценный помощник, мой верный товарищ! Вот кто мне рад, растроганно подумал я, прислушиваясь к заливистому «гав-гав». Вообще-то Видок был молчалив, но тут не сдержался. Почуял, что я вернулся. Нюх у него был совершенно феноменальный.
Выглядел мой друг непрезентабельно: здоровенная криволапая дворняга с диспропорционально крупной башкой и косматой мордой. Нрав тяжелый – атаковал врагов, неважно двуногих или четвероногих, без рычания, а клыки у него были не хуже, чем у немецкой овчарки.
И еще с Видоком можно было разговаривать. Он понимал почти всё, разве что отвечал на обращение не на русском языке, а на собачьем.
– Всё, теперь у меня кроме тебя никого на свете нет, – сказал я ему, когда он положил лапы мне на плечи.
Нежности у нас были не в заводе, но тут он впервые в жизни лизнул мой нос шершавым языком. Это означало: «Ну и что? У меня тоже кроме тебя никого, и мне достаточно».
Я, чуть не всхлипнув, оттолкнул его.
– Ну еще ты меня пожалей.
Из хвощовского вагона, где к завтраку подавали всякие деликатесы, я прихватил ветчинную кость – Видок их обожал. Он с удовольствием понюхал, но есть не стал. Сел, выжидательно на меня уставился. Правое ухо висит, левое – торчком.
– Не волнуйся, – сказал я. – Отныне куда я, туда и ты.
Левое ухо опустилось, пес осклабился. Кость захрустела в желтых зубищах.
VI
Теперь можно было заняться и хвощовским делом.
По должности мне полагался служебный телефон. Я позвонил надворному советнику Лабазову, замещавшему меня во время отсутствия. Сказал, что вернулся раньше срока, но из отпуска пока не выйду. Попросил доложить, всё ли в порядке.
– Всё нормально, – ответил мой помощник.
Это было любимое слово Ивана Захаровича. Если он говорил «ненормально», значит случилось нечто чрезвычайное – инцидент, кризис, апокалипсис. Хаоса Лабазов совершенно не выносил, любые проблемы улаживал быстро, четко, с минимальными затратами, и всё опять становилось «нормально». Всякому маньяку – а я, разумеется, маньяк порядка – нужно иметь рядом еще большего маньяка, тогда не чувствуешь себя психованным. Поэтому я выбрал такого заместителя.
Тем не менее я прошелся по всем пунктам составленного еще в поезде списка. Лабазов отвечал обстоятельно, с подробностями. Беседа продлилась почти час. Всё действительно было нормально – и в регистрационном секторе, и в антропометрическом, и в дактилоскопическом, и в фотографическом, и в обеих лабораториях, и на сыскных курсах, и в секции экспертов, и в школе. Большое, но отменно налаженное хозяйство работало как часы, помощник держал всё под контролем. Мое присутствие не требовалось. Если бы меня спросили, какой начальник самый лучший, я бы сказал: тот, кто умеет так организовать работу, чтобы она отлично осуществлялась и в его отсутствие. Сим победиши.
Напоследок я как бы между делом, чтобы Лабазов не навострил уши, поинтересовался, на месте ли Константин Викторович – я-де обязан сообщить ему о своем возвращении. О том, зачем мне нужен вице-директор на самом деле, я говорить не стал.
Константин Викторович Воронин был не просто один из вице-директоров Департамента. В известном смысле он и был Департамент полиции. Другие вице-директора и наивысшие начальники сменялись, но Воронин занимал свой пост уже пятнадцать лет и если не продвинулся в карьере дальше, то, значит, имел на то свои основания. Он был из людей, которые красят собой место, а не наоборот. Хотя чинами и наградами отнюдь не обойден: и превосходительство, и член министерского Совета, и две звезды на груди. Он являлся одной из важнейших персон в разветвленной, могучей системе имперского правопорядка. Всем было известно, что господин директор не принимает без Константина Викторовича никаких важных решений, да и министр с шефом Жандармского корпуса, если нужно обсудить какое-нибудь тонкое, политичное дело, без Воронина не обойдутся.
Никак не мог бы обойтись без воронинской санкции и я. Мы относились друг к другу с уважением. Я ценил в нем кругозор и глубокий ум, он во мне – профессиональные знания и добросовестность. Осложнений при разговоре я не ожидал.
– Его превосходительство сегодня в Апраксине, – сказал помощник. – Срочные документы велено отправлять туда.
В своем служебном кабинете Воронин бывал нечасто, проводя гораздо больше времени на так называемой «явке». Сим ироническим, несолидным словом он называл вполне солидную квартиру в Апраксине переулке, где на средства департаментского Особого фонда для господина вице-директора арендовалось помещение. Дела, которыми занимался Константин Викторович, и посетители, которых он принимал, не терпели публичности, а в казенном корпусе было слишком много посторонних глаз.
Это было очень кстати, что вице-директор на «явке».
Я попросил Лабазова приготовить для меня необходимые технические средства, подробно объяснив какие именно, погрузить их в мой служебный «форд» и перегнать его в Апраксин.
– Отпуск у вас, говорите? Ну-ну, – сказал на это Иван Захарович, но вопросов задавать не стал. Еще одной его золотой чертой была тактичность.
От Торгового моста до Апраксина переулка неблизко, но нам с Видоком было полезно прогуляться после разлуки.
Встречные поглядывали на нас с удивлением. Должно быть, им казалось странным, что такой важный господин в пальто с бархатным воротником и сверкающем цилиндре ведет на поводке небонтонную дворнягу.
У Видока было прекрасное настроение, у меня прегрустное, но уже не такое похоронное, как прежде. Прав поэт: с собакой ты один, но ты не одинок.
Перед неприметным двухэтажным домом, где у входа стоял черный «паккард» (шофер так и впился в меня профессиональным, немигающим взглядом), я отстегнул своего четвероногого спутника, сказал «ждать» – Видок сел и зевнул.
В обычном на вид подъезде имелась одна необычность, известная только посвященным: пневматическая трубка, спрятанная в бутафорском почтовом ящике.
– Статский советник Гусев. Без предварительной договоренности, – сказал я прямо в щель, сначала удостоверившись, что рядом никого нет.
Мне ничего не ответили – секретарь должен был узнать, может ли шеф меня принять, но шофер утратил ко мне интерес. То ли понял, что я здесь не впервые, то ли узнал.
Дверь щелкнула. Замок в ней был сверхсовременный, электрический, как в банке.
Наверху находились приемная и канцелярия. Из последней выглянул молодой человек с аккуратным пробором, в обманчиво скромной, но превосходно сшитой пиджачной паре. Фамилия его была Вельяминов, имени я не знал.
– Пожалуйте, господин Гусев, – прошелестел секретарь. Здесь всегда говорили очень тихо, потому что сам Воронин никогда не повышал голоса.
Я поднялся на один пролет. Дверь, обитая кожей, тоже открылась сама. Я знал, что у Воронина на столе есть для этого кнопка.
– Входите, Василий Иванович, входите, – сказал хозяин кабинета. При знакомстве с новым сотрудником он говорил, что просит не заботиться о пустой вежливости. Здороваться, поздравлять с праздниками или комментировать погоду у Воронина не полагалось. – Почему вы вернулись из Франции так рано? Какое у вас ко мне дело?
Он всегда был таким. Сразу к делу, всё по существу, и ничего лишнего.
В том же духе заговорил и я. Коротко рассказал, как в Монако ко мне обратилась госпожа Хвощова, у которой похитили единственную дочь. Свое согласие немедленно уехать в Санкт-Петербург объяснил, во-первых, давней историей отношений с промышленницей, а во-вторых, вероятной политической подоплекой преступления – причастностью большевиков.
– Подготовка проекта о «молниеносных бригадах» важнее, – нахмурился его превосходительство. – Вам следовало довести командировку до конца. Вполне можно было ограничиться письмом, в котором излагалось бы то же самое, что вы мне сейчас сказали. Быть может, миллионерша сумела вас каким-нибудь способом особенно заинтересовать?
Это тоже был Воронин: проницательный, никогда не ходящий вокруг да около.
Его светлые, с металлическим отливом глаза остро смотрели на меня из-под очков. Одет Константин Викторович был в том же стиле, что его секретарь – с элегантной сдержанностью. (То есть, разумеется, наоборот – это Вельяминов подражал своему начальнику.) Цепочка часов и запонки, например, были не желтого, а белого металла. Полагаю, платиновые.
– Я мзды не беру! – побагровев, воскликнул я. – Да, Хвощова предлагала мне деньги, но я отказался, даю вам честное слово!
– Тссс, – приложил палец к губам Воронин. – Не кричите, а то Вельяминов прибежит. Несущественно, почему вы согласились. Может быть, вы неравнодушны к женским чарам табачной королевы. Либо же пожалели ее, потому что у вас дочь того же возраста. – (Тут я вздрогнул – не думал, что вице-директор до такой степени осведомлен о моей семье.) – Существенно, что вы сочли необходимым лично приехать. Ладно. Что сделано, то сделано. Коли вы здесь, вам этим делом и заниматься. Само собой, официального расследования не нужно. Оно действительно подвергнет ребенка лишней опасности. А кроме того, если на подозрении революционеры, эту драму следует разыгрывать на другой сцене…
Он на минуту задумался, постукивая сухими пальцами по столу. Грибоедов – вот на кого он похож, вдруг подумал я. Тоже великий драматург – в своей сфере.
– Вот как мы сделаем, Василий Иванович. Вы с вашей американкой будете рядом с Хвощовой, на виду. На полицейского вы не похожи. А для обеспечения я дам вам в помощь, опять-таки неофициально, человека из смежного ведомства. Фамилия его Кнопф, он специалист по большевикам.
– Из Охранного отделения? – догадался я.
– Откуда ж еще? Вы за ним приглядывайте, слишком инициативничать не давайте. Ему прищучить большевиков важнее, чем спасти девочку. Ну и вообще, Кнопф – изрядный прохиндей. Однако весьма толковый и полезный. Да вот я прямо сейчас, чтобы не откладывать, с ним и поговорю.
Он тут же позвонил какому-то «Петру Ксенофонтовичу» – вероятно, новоназначенному начальнику столичной Охранки полковнику Попову (у того, я видел в приказе, инициалы «П.К.») и попросил вызвать к проводу ротмистра Кнопфа. Меня впечатлило, что Воронин даже не стал объяснять полковнику суть дела, лишь сказал: «Я у вас на несколько дней его одолжу».
Минуту спустя он уже говорил с Кнопфом, тоже очень коротко. Известил, что тот временно поступает в распоряжение статского советника Гусева, и передал мне трубку.
Я пообещал дать разъяснения при встрече, сообщил, что через полчаса сам заеду, и попросил за это время собрать сведения о некоем инженере Миловидове, предполагаемом члене партии большевиков.
– О «Химике»? – переспросил бодрый голос. – Это же свет моих очей, моя неразделенная любовь! Знаю, как облупленного!
Такая развязность мне не понравилась.
– Будьте у входа, – сухо сказал я. – Не имею времени заполнять бумажки в вашей проходной.
Я в Охранном иногда бывал по служебной надобности. Туда так просто не войдешь. Во времена террора, опасаясь бомбистов, они ввели у себя особые меры предосторожности, да так и не отменили, хотя террор давно остался в прошлом. Секретные ведомства любят иметь легкий доступ к каждому подданному, а сами при этом оставаться труднодоступными. Такая уж это служба.
– Докладывайте о продвижении дела, – велел мне на прощание Воронин и, не дожидаясь, когда я удалюсь, уткнулся в бумаги.
VII
Помощник меня не подвел.
Когда я вышел на улицу, позади воронинского «паккарда» уже стоял мой скромный автомобиль. Рядом вертел хвостом Видок. Положил лапы на капот, лизнул фордовскую эмблему. Видок обожал кататься на машине.
Я посмотрел, всё ли в сборе, хотя мог бы Лабазова и не проверять. Телефонный аппарат с проводом и адаптором, переносная лаборатория, служебный «бульдог» в подмышечной кобуре. Отлично.
Полицейского шофера я отпустил – любил находиться за рулем сам. В свое время я, воспользовавшись должностью, самым первым в Москве получил удостоверение автоводителя.
Видок занял свое место на соседнем сиденье. Во время езды он смотрел только вперед, словно был капитаном корабля, а я всего лишь матросом у штурвала.
Я погнал машину по булыжной мостовой, время от времени гудя клаксоном – не столько по необходимости, сколько ради пса. Гудки его радовали, он приветствовал каждый одобрительным лаем.
Так, под «ту-ту» и «гав-гав», мы домчали до Морской, где располагалось Охранное.
У входа нетерпеливо прохаживался поджарый господин в английском кепи и клетчатом спортивном пиджаке, с портфельчиком под мышкой. Завидев «форд», он встрепенулся, подрысил, представился ротмистром Кнопфом и сразу, с полуоборота, скороговоркой принялся докладывать:
– Прихватил папочку на Миловидова. Заодно освежил в памяти. Готов отвечать на любые вопросы, хотя, конечно, сначала было бы желательно узнать, по какому поводу уголовной полиции понадобился наш клиент.
– А мне сначала желательно было бы знать, как вы меня опознали, – сурово молвил я. – Мы ведь с вами прежде не встречались. Вдруг вы ошиблись и выкладываете чужому человеку конфиденциальные сведения?
Усатая физиономия с остро подбритыми височками оскалилась.
– Еще прежде, чем найти досье Миловидова, я, разумеется, поднял вашу папочку. А как же, имеется такая. Не в плохом, упаси боже, смысле, а в порядке общей информации. Ответственный пост занимаете, как же нашему ведомству вами не интересоваться? Там и фотокарточка есть.
Я всегда неважно относился к так называемым особым службам – Охранному отделению и жандармерии. Не только потому, что у них лучше жалованье и масса привилегий, а потому что государство явно ценит их выше нашего брата. Это несправедливо и, хуже того, неправильно.
По моему глубокому убеждению, в стране, где исправно поддерживается порядок, где суды беспристрастны, а обычная полиция умело оберегает покой мирных граждан, надобность в полиции тайной вообще не возникает. Ибо граждане уважают власть и не помышляют о ее свержении. Однако суды наши были кривы, а полиция – уж мне ли не знать – груба, неумна, да часто и воровата. Но можно ли требовать неподкупности и достоинства от городового, получающего двадцать рублей в месяц? А всё оттого, что львиная доля государственных средств уходила на содержание специальных ведомств, озабоченных борьбой не с преступниками, а с недовольными. Господи, да сделайте так, чтобы люди были довольны – и не нужно никаких Охранок!
Делиться этими мыслями с ротмистром я, естественно, не стал, но мысленно поблагодарил Воронина за предупреждение. С таким ушлым помощником действительно следовало держать ухо востро.
– Садитесь, – сказал я. – Введу вас в курс дела по дороге. Да не вперед, у меня тут собака, она своего места не уступит.
Кнопф устроился на заднем сиденье, снял кепи, обнажив высокий лоб с ранними залысинами. Согласно френологии и физиогномистике, подобный контур черепа и рисунок волосяного покрова свидетельствовали об изворотливом уме, скрытности и честолюбии. Впрочем, это считывалось и безо всякой науки.
Светлые усики у охранщика победительно торчали кверху. Я знал, сколько усилий требуется для поддержания такой ятаганности, и готов был держать пари, что у Кнопфа при себе имеется баночка с воском.
– Прикажете начать с доклада? – осведомился ротмистр, приняв официальный вид. Кажется, понял, что я не люблю амикошонства. – Извольте. Я сокращенно, своими словами, только самое существенное. Вы потом спрсите, если понадобятся какие-нибудь подробности.
Извлек из портфеля папку.
– Илья Ильич Миловидов, агентурная – то есть наша – кличка «Химик». Семьдесят седьмого года рождения. Из поповичей. Недоучился в Московском университете, в девяносто девятом по делу о студенческих беспорядках выслан в не столь отдаленные, досрочно освобожден по состоянию здоровья, получил инженерный диплом в Германии. Вернулся в Россию. Находится под негласным, поскольку, по нашим сведениям, вступил за границей в социал-демократическую партию, группировка некоего Ленина-Ульянова. Это так называемые…
– Большевики, знаю, – перебил его я. – Не считайте меня совсем уж профаном в политике. И потом, Миловидов проходил у меня как подозреваемый в деле о смерти предпринимателя Хвощова – в Москве, в седьмом году. Но про его подпольную деятельность я мало что тогда выяснил. Ваши коллеги ответили отказом на мой запрос.
– Мы не любим делиться добычей, – засмеялся Кнопф. – Да только у наших с Миловидовым тоже ничего не вышло. Очень осторожен. Подозрений было много, доказательств – ноль. В докладной записке высказано суждение, что Химик, вероятно, полностью отошел от нелегальной работы и получил задание сосредоточиться на «влиянии». Это у большевистского ЦК разработана тактика. Некоторых партийцев они намеренно переводят на легальный статус и используют как агентов влияния. Литераторов – для пропаганды подрывных идей в художественной форме. Университетских преподавателей – для постепенной радикализации студентов. А еще у них есть так называемые «финансисты», которые собирают у богачей либерального толка пожертвования в партийную кассу. «Финансистов» взять с поличным совершенно невозможно. Московские коллеги относили Химика именно к этой категории. Но, возможно, и ошибались. После того, как Миловидова уволили с московской спичечной фабрики, там обнаружилась мощная подпольная организация, с которой потом еле справились. Чуть было не разразилось еще одно вооруженное восстание.
– Теперь Миловидов в Санкт-Петербурге, служит на Путиловском заводе? – спросил я. – Что вам известно о его нынешних связях?
– Миловидов формально у Путилова не работает. Он – представитель французского концерна «Шнейдер-Крезо». Специальность Химика – воспламеняемые и взрывчатые вещества. Поэтому, как вы понимаете, мы с него глаз не спускаем. Мало ли что. Однако ни в чем криминальном он пока не замечен. Еще вопросы?
– Только один. Вы сказали, что из ссылки Миловидов был отпущен по состоянию здоровья. Я знаю, что для этого потребны очень серьезные основания.
– Да, Химик насквозь хвор, – подтвердил Кнопф. – У него чахоточный процесс, перекинувшийся на кости. Не помню медицинского термина, но там дело швах. Драгоценный Илья Ильич на этом свете будет гостевать недолго. И мы по нему плакать не станем.
Это хорошо, что подозреваемый тяжело болен, подумал я. Когда наступит момент прижать к стенке, это может пригодиться. В слабом теле слабый дух.
Настала моя очередь рассказывать. Я ввел ротмистра в курс дела, особо подчеркнув его деликатность, и даже приврал, что, ежели ребенок погибнет, отвечать перед Ворониным будем мы оба.
– Понимаю, – кивнул Кнопф. – Конечно, его превосходительство не хочет неприятностей. Хвощова, поди, и к министру вхожа. Вы на мой счет не извольте беспокоиться. Я буду ваш верный джинн. И знаете почему?
Долго удерживаться в рамках официальности этот человек не умел. На альфонсовской физиономии возникла лукавая улыбка.
– Хочу произвести на вас впечатление. Господин полковник рассказал мне, что вы готовите проект создания молниеносных полицейских отрядов. Если идея получит одобрение сверху, очень вероятно, что вы их и возглавите. Тогда вам понадобятся дельные сотрудники. И вот у меня появилась отличная возможность продемонстрировать вам свою дельность.
Если б не форма черепа и залысины, меня подкупила бы подобная откровенность. Но благодаря физиогномистике я без труда вычислил, что ловкач пытается меня завоевать безыскусностью. Пускай. Лишь бы старался. К тому же, если мой проект осуществится и меня перебросят на новую службу (признаться, эта вероятность приходила мне в голову), в самом деле понадобятся расторопные помощники. Мой Лабазов по части молниеносности вряд ли будет хорош.
– И вы будете готовы перейти из Охранного отделения в уголовную полицию? – спросил я.
– Зависит от должности и условий, конечно. Но – уж буду и дальше говорить с вами начистоту – перспективы на нынешней службе неважнецкие.
И дальше он вправду пустился в откровения, сообщив немало такого, о чем я не имел понятия либо только догадывался.
– Золотые времена Охранного остались позади, – изливал мне душу Кнопф. – То ли было во времена потрясений! С девятьсот пятого по девятьсот седьмой я поднялся на два чина. Думал, к тридцати пяти выйду в генералы. Кукиш! Мы слишком хорошо поработали. Погасили все пожары, выпололи сорняки. Не на чем стало двигать карьеру. За последние семь лет я получил всего один чин, и то лишь благодаря неустанному рвению. Что я сегодня? В тридцать один год ротмистр. В том же чине мои товарищи по кавалерийской школе, которые пошли в армию. Я ничего не выгадал! Новый шеф жандармов нас не жалует, проводит массовые сокращения. Это настоящая катастрофа. Ах, если б снова пошла революционная волна или появилась бы какая-то серьезная террористическая организация! Увы. Стало скучно и безветренно. Полный штиль. Одних врагов государства мы пересажали, другие сидят по своим Швейцариям. Не поверите – приходится самому вдумывать работу. Ладно бы я еще по эсерам специализировался, или по анархистам. Там все-таки случаются какие-никакие эксцессы. Но меня загнали на большевиков! – почти простонал страдалец. – Это такие тоскливые сизари! Курлык-курлык, голосуем за то – голосуем за сё, выборы в ЦК – перевыборы в ЦК, напишем статейку – обсудим статейку. Когда меня сегодня вызвали к телефону, я как раз читал статью Ленина о праве наций на самоопределение. Чуть не уснул. Фантазеры, онанисты, мать их об печку! Ей-богу, уйду на хорошее место и не оглянусь!
Вдруг ротмистр крякнул. Я увидел в зеркальце, что у него засверкали глаза.
– Послушайте, Василий Иванович, у меня идея! – Его тон переменился с брюзгливого на энтузиастический. – Ничего, что я вас по имени-отчеству?
– Ради бога. Вас самого как звать-величать? – дружелюбно осведомился я. Люблю, когда люди относятся к делу творчески.
– Владимир Леонтьевич. А что если нам не ждать у моря погоды? Мы не знаем, существует ли на Путиловском заводе большевистское подполье и, если существует, связан ли с ним Миловидов. Но я могу в два счета создать там собственный революционный кружок, людишки у меня есть. Кружок вступит в контакт с Миловидовым, мы зацапаем его с поличным – литературка там, а то и взрывчаточка. Тут-то вы его, голубчика, и прижмете. Отдай ребенка – и не отправишься в тюрьму, дохаркивать легкие в каземате.
– Я провокациями не занимаюсь, – насупился я.
Подумал: потому вас, охранщиков, и не любят. Вреда для страны от вас больше, чем пользы.
Помянутый ротмистром новый шеф Жандармского корпуса Джунковский, выступая в Думе, говорил, что самоотверженные работники государственной полиции подобны хирургам, спасающим Россию от гангрены революции. Хорош хирург, орудующий грязным скальпелем…
Однако ротмистр не обиделся и не стушевался.
– Если всё же надумаете – это мне пара пустяков. Пока же знайте: я и мои люди в полном вашем распоряжении. Любой приказ – только свистните.
А вот это мне понравилось. Филеры Охранки могли очень пригодиться, они превосходные профессионалы.
Мы уже выехали на Сергиевскую, где Хвощова не так давно выстроила себе дивный палаццо, о котором много писали в газетах. Как я читал, владелица велела архитектору спроектировать здание так, чтобы в будущем оно могло использоваться в качестве картинной галереи. Слава московского Третьякова кружила головы нашим меценатам искусства, довольно многочисленным. При всем моем равнодушии к живописи, особенно современной, эта мода мне была по сердцу. Когда миллионщик тратит свои капиталы на прихоть, имеющую художественную ценность, а впоследствии намеревается передать собрание в дар городу, это похвально. Я, правда, сомневаюсь, что полотна вроде путешествовавших с нами «Вакханок» могут сравниться по своей ценности с шедеврами Венецианова или Брюллова, но я могу и ошибаться. А еще у произведений искусства есть вот какая особенность: чем больше за них заплачено денег и чем престижнее коллекция, в которую они попали, тем почтительней относятся к этим работам потомки.
Вот я проездом в Монако, дожидаясь пересадки, посетил Лувр. Подивился: что такого уж великого в «Джоконде»? Чем она лучше висящего в соседнем зале мужского портрета Франческо Франсиабиджио, который мне чрезвычайно понравился, хотя про этого художника я никогда раньше не слыхивал (специально записал имя в книжечку)? А только тем, что леонардово полотно попало в коллекцию французских королей.
Внутри хвощовского дворца картины висели гуще, чем в Лувре, и били по глазам такими кричащими красками, что больно смотреть.
Яркие, бесформенные пятна, нелепые композиции, гротескно искаженные человеческие фигуры так и наваливались на вошедшего прямо начиная с парадной лестницы.
На стенах буквально не было пустого места.
Важный что твой милорд дворецкий в черном фраке провел нас в приемную залу, всю отведенную под огромные холсты Монсарта, и пошел докладывать.
– Этак малевать, пожалуй, и я смогу, а то и получше, – заметил Кнопф, разглядывая оранжевую ню, развалившуюся на ядовито-зеленой траве. – Гимназистом я отлично рисовал голых баб, товарищи очень хвалили.
Я решил, что к Хвощовой его с собой не возьму, а то немедленно начнет тянуть одеяло на себя. Пусть остается исполнителем.
– Посидите здесь, – велел я, когда дворецкий за мной вернулся.
Мы проследовали через анфиладу больших и средних залов (маленьких помещений здесь не было), и у меня возникло ощущение, что передо мной трясут калейдоскоп – разноцветные квадратики все время складываются в узоры. Каждое помещение отводилось какому-то художнику, и нормальных живописцев среди них не было. Один из залов вообще был отведен под мазню, состоявшую из сплошных кубиков, треугольников и трапеций. Я представил себе, что живу среди этакого сумасшествия, напирающего со всех сторон – и содрогнулся.
Неудивительно, что дочка Хвощовой выросла нервным, необычным ребенком. А какой еще могла получиться бедняжка, с младенчества окруженная черт знает чем? Что если и в детской тоже вывешены кривые морды Ван Гога или омерзительные шлюхи Тулуз-Лотрека (это я прочел надписи на табличках)?
Вот ведь странно. Вызывавшие у меня такое отвращение картины сейчас всплывают в памяти одна за другой, отчетливо и ярко. Кубики и треугольники тоскливого серо-коричневого колера обрушиваются на меня, будто руины рассыпавшегося мира. Он и в самом деле рассыпался, от него остались лишь серые и коричневые обломки.
Все-таки колдовская штука искусство – даже неприятное.
Хвощова находилась в своем кабинете – кажется, единственной комнате, где не было картин, а только стояли полки с деловыми папками. Отсюда Алевтина Романовна, должно быть, и управляла своим королевством.
Хозяйка сидела за письменным столом, перед телефонным аппаратом. Мари Ларр – напротив, в кресле. Мисс Чэтти отсутствовала.
– Не звонили? – спросил я, хотя это и так было ясно. – Значит, и не позвонят. Во всяком случае сюда. Побоятся, что вы все же задействовали полицию и она подключилась к линии. В этом случае установить через оператора, откуда телефонируют, – дело одной минуты.
– Что же делать? – воскликнула Хвощова, вскакивая. – У вас есть план?
– У меня теперь всё есть, – успокоил ее я. – Мой непосредственный начальник отнесся к вашему несчастью с полным сочувствием.
– Кто это? – спросила миллионерша. – Я его щедро отблагодарю.
– Уверяю вас, что Константин Викторович Воронин от частного лица никакой благодарности не примет, – улыбнулся я, вообразив, как она сует его превосходительству «барашка в бумажке».
– Викторович? Воронин? – переспросила Мари, до сих пор молчавшая.
– Да, Константин Викторович Воронин, вице-директор Департамента полиции. Очень важная персона, один из государственных столпов. Вы его знаете?
– Нет, просто не была уверена, что правильно расслышала.
– А где ваша помощница?
– Отправилась в спортивный магазин «Колюбакин и Смит», я нашла в адресной книге. Поскольку мы уезжали так быстро, не было времени взять с собой экипировку.
– Право не знаю, каким спортом вы намерены заниматься. Лично я планирую начать попросту, как привык. С осмотра места преступления и опроса свидетелей. Причем незамедлительно. Вашу помощницу дожидаться мы не будем. Возражения есть?
– Нет, – коротко ответила Мари. Кажется, она поняла, что дело находится в руках профессионала.
– У меня тоже появился помощник, так что мы теперь на равных, – с невинным видом сообщил ей я, внутренне усмехаясь. Забавно было поставить на одну доску опытного офицера Охранного отделения и пигалицу-циркачку.
Я привел Кнопфа, представил его дамам, велел записывать. Особенной необходимости в том не было, но короля, как известно, делает свита.
– Итак, Алевтина Романовна, девочку похитили во время поездки в клинику на еженедельный укол. Кого мы должны будем опросить в качестве свидетелей?
– Вероятно, шофера, который отвез Дашу…
– Имя, фамилия, возраст, место рождения, давно ли у вас служит? – спросил ротмистр.
– Федор, кажется, Силантьев… Отчества не знаю. Роом он, погодите-ка, из Торжка. Да, из Торжка. Лет тридцати. Хорошо разбирается в технике, он еще и механик. Место рождения? Понятия не имею! Вы сами у него спросите! – рассердилась Хвощова. – Что я, светские разговоры с шофером буду вести?
– Еще кто? Няня девочки? – подсказал я.
– Да. Она, собственно, не няня, а нэнни. Англичанка, зовут ее мисс Корби, Сара Корби. У нее были самые лучшие рекомендации, большой опыт. С Дашенькой она почти с рождения.
– Еще?
– Из моего персонала больше никто. Про людей из клиники надо будет спросить у доктора Менгдена.
– А его как зовут? – спросил Кнопф.
– Осип Карлович.
Я велел показать детскую.
Хвощова повела меня и мадемуазель Ларр вглубь дома, а ротмистр попросил разрешения остаться в кабинете, почему-то тайком подмигнув мне.
Я всегда полагал, что у ребенка, даже из очень богатой семьи, бывает только одна комната. Но я ошибся. «Детская» маленькой Даши Хвощовой представляла собой целую квартиру, побольше моей гарсоньерки. Кроме спальни там еще были игровая и столовая. Я угадал: тут тоже висели картины. Правда, веселенькие, ярких тонов. Какие-то туземцы среди джунглей, цветы, экзотические плоды.
– Это Гоген, – сказала Хвощова. – Даше нравится. Пришлось только перевесить повыше, а то она пририсовывала таитянам усы.
Ничего полезного в детских комнатах я не обнаружил, да и не рассчитывал на это. Честно говоря, мне просто было приятно ненадолго оказаться в мире шестилетней девочки – такой же, как моя Ленуся, которой меня лишили…
В игровой, где вдоль стен в идеальном порядке были рассажены куклы, Мари спросила:
– А почему пусты те два стульчика? Какие куклы там обычно сидят?
– Право не знаю, – пожала плечами Хвощова. – Я нечасто здесь бываю.
На лестнице, перед тем как выйти на улицу, к нам присоединился Кнопф.
Пристроился сзади, зашептал:
– Протелефонировал в нашу картотеку, насчет свидетелей. Про англичанку и доктора доложу по дороге, там есть кое-что интересное. Про шофера сейчас, потому что вы, вероятно, допросите его прямо теперь же. Федор Иванович Силантьев двадцати девяти лет из Торжка, холостой, служил в лейб-гвардии саперном батальоне, почему и попал к нам на учет – весь личный состав Гвардейского корпуса проверяется, по близости к высочайшим особам.
– И что у вас про него?
– Ничего. Только что уволен в отставку ефрейтором.
Много проку от вашего учета, подумал я. Только важности себе придаете, казенные деньги переводите.
С Федором Силантьевым я поговорил прямо перед хвощовским лимузином. Высокий рыжебровый детина в кожаном реглане, кожаном шлеме и желтых перчатках с раструбами выглядел афишей с футурологического плаката про 1950 год (я видел такой в Монако), когда люди будут передвигаться только на ездящих, летающих и ныряющих аппаратах.
Ничего полезного человек будущего мне не сообщил.
Четвертого апреля, как обычно по пятницам, он отвез няню с девочкой в клинику и остался ждать за воротами, в машине. Ничего не видел, ничего не слышал. Через полтора часа его позвали. Только тогда и узнал о случившемся.
– В больнице был переполох? – спросил я, тревожась об огласке. Чем больше людей знает о похищении, тем хуже. Ведь в конце концов может дойти и до газетчиков, тогда шансы вернуть ребенка живым резко сократятся.
– Никакого. Санитар, который за мной пришел, вовсе ничего не знал. «Пожалуйте к господину доктору, просят» – и всё. Это уж доктор мне сказал, что англичанку нашли без чувств, а барышня пропала. Шлите, говорит, срочную телеграмму барыне. Пусть решает, сообщать в полицию или как.
– Менгден человек умный и хладнокровный. Никогда не теряет самообладания, – вмешалась Хвощова. – Он сразу понял, что тут важна конфиденциальность.
Даже чересчур хладнокровный, подумал я. Случилось ужасное, как тут не потерять самообладание? Нормальный человек стал бы кричать, метаться, повсюду искать, а этот лишь послал за шофером. Интересно.
– А что англичанка? Вы ее видели? – спросил я шофера.
– Никак нет. Доктор сказал, ее откачивать будут. Вы, говорит, поскорее телеграмму отправьте. Я помчал домой. Отвез Эдуарда Иваныча на телеграф.
– Это мой дворецкий, – объяснила Хвощова. – Он мне потом и сообщал дальнейшие известия. Человек надежный, будет нем.
– Ну вот что, – решил я, поразмыслив. – В больницу поедем на двух машинах. Вы, Алевтина Романовна, на своей, мы за вами. Если преступники установили слежку, им незачем видеть ваше сопровождение.
Расселись, поехали.
Я ощущал полузабытое волнение – как во времена, когда еще работал в сыске. Всякое серьезное расследование начинается с тумана, который нужно рассеять лучом дедукции. Я никогда не был силен чутьем и наитием, подсказывающими, в какую сторону светить, однако у меня на вооружении имелась разработанная методика. И всё же каждый раз, начиная дело, я мысленно произносил короткую молитву: «Господи, помоги мне, грешному». Я не набожен и очень редко бываю в церкви, но молитва настраивает меня на торжественный лад. Я не просто расследую преступление, я отправляюсь на битву с Хаосом.
В этот раз моя молитва получилась длиннее обычного.
Господи, помоги мне, грешному, спасти этого ребенка.
VIII
Пришлось все-таки переместить Видока на заднее сиденье, чтобы шум мотора не заглушал доклад Кнопфа.
Читать бесплатно другие книги:
