Сельва не любит чужих Вершинин Лев

Мать ее так, перетак и разэтак, да кто она такая, а? Кто она такая, чтоб изгаляться над подполковником? Свинья, и только, да еще пегая. Фу-ты, ну-ты…

— Гри-и-иня-а! Гри-и-инечка! Золотце мое, где ты-ы?

Сюсюканье человека, похожего на отяжелевшего мамонта, было неуместно, как ария Кармен в исполнении гориллы, и он сам прекрасно понимал это, но сейчас Эжену-Виктору Харитонидису было решительно наплевать на все, кроме проблемы наиважнейшей и трудновыполнимой: выманить пегую скотину на свет Божий.

— Гриша! Грицко, а, Грицко, выходи к папе, папа больше не будет, честью клянусь!

Искушенная в подобных ситуациях свинка, несомненно, наслаждалась происходящим, но из укрытия вылезать не спешила, с садистским удовольствием ожидая дальнейшего.

— Гри-и-и-и-и-ша!

Ни один двуногий во всей довольно-таки немаленькой Галактике не мог бы похвастаться тем, что безнаказанно поиздевался над подполковником действительной службы, некогда мастером-инструктором «невидимок», гордостью спецотряда «Чикатило» Эженом-Виктором Харитонидисом. Опасно было, невыгодно, с какой стороны ни поглядеть, и чревато всяческими неприятностями. Но в том-то и дело, что в данном случае речь шла вовсе не о двуногих, а от пегой свинки тхуй главе планетарной администрации за пять лет тесного общения приходилось уже терпеть и не такое…

— Гриш, ну хочешь, мороженого дам? Вишневого! Презрительное молчание.

Губы подполковника изогнулись кончиками вниз, отчего лицо приняло вселенски-страдальческое выражение. Он никак не мог решиться применить самое убойное средство. Он собирался с силами. Ну, если уж и это не поможет…

Эжен-Виктор набрал полную грудь воздуха, помедлил, и, словно в воду с обрыва, ухнул:

— Хода нет…

— Ходиииииииииииииииии с бубей!

Комок ультразвукового визга, словно ядро из катапульты, вылетел из-под табурета, укрытого небрежно сброшенным кителем, рассек воздух, перевернулся, ухитрившись совершить в прыжке нечто вроде мертвой петли, по-собачьи сел на попку, задрал приплюснутый пятачок и деловито спросил:

— Прррреф?

Отказываться было невозможно, такого Григорий не простил бы месяца с два.

— Будет тебе преф, — обреченно кивнул подполковник Харитонидис, — Вечером распишем. Обещаю.

Розово-голубой шарик, радостно хрюкнув, оттолкнулся закрученным хвостиком от пола, подпрыгнул и уютно устроился на руках счастливого владельца.

Итак, вечером придется расписывать пулю. Это не радовало. Эжену-Виктору порядком осточертело играть в умную игру преферанс на троих, держа за болвана самого себя в двух экземплярах. Зато пегую свинку перспектива вдохновляла безмерно. Сама она, естественно, в картах не разбиралась, вистовала из рук вон плохо, на мизерах азартничала, но при этом обожала выслушивать разъяснения, сопровождая их авторитетными, не подлежащими возражениям комментариями. Еще больше любила она давать рекомендации; будучи одернута, оскорблялась и, в течение максимум минуты не дождавшись извинений, исчезала до очередного приема пищи…

Бережно удерживая вертящую пятачком свинку, глава администрации вышел на балкон и с нескрываемым омерзением оглядел окрашенную нежным утренним светом столицу подведомственной территории. За восемнадцать бессмысленных лет, угробленных в этой дыре, единственным, на что он мог без тошноты взирать более пяти минут, остались, помимо, понятное дело, Григория, хмурые лица старых, первого еще периода Освоения, колонистов. Этих парней подполковник Харитонидис, вояка профессиональный, не уважать попросту не мог. Подумать только: почти двести лет как Робинзоны, одичали под самый край, а порох делать не разучились, и мушкеты свои, эти самые «брайдеры», варят у себя в кузнях дай Боже всякому, и даже пушчонки, люди рассказывали, льют. Короче, не шантрапа перекатная, солидные мужики, жалко, что в Козу редко когда заглядывают…

Коза просыпалась медленно, но верно, и это обстоятельство щемило и угнетало душу Харитонидиса.

— А-к-ком-му-ооли-й-кизя-к?! — донесся зычный зов откуда-то из-за домов, с недалекой от присутствия южной окраины Котлована-Зайцева. И, словно эхо, с близкой западной, кажись, заставы откликнулось:

— О-ол-лий-к-кизяк-куплю-у-у!

Мелкие предприниматели из спившихся контрактных приступали к повседневному труду.

В блеклых, почти бесцветных глазах Эжена-Виктора тихо затлела осмысленная, помогающая жить ненависть.

— Ми-изеррр? — участливо осведомилась все понимающая свинка. — Р-реми-из?!

Харитонидис покивал.

— Эх, Гриня, Гриня, — длинные пальцы его с мозолями на костяшках нежно почесывали зверушку под ушком, и пегая животинка тихонько подхрюкивала, млея от кайфа, однако же и воротя пятачок прочь, чтобы не нюхнуть ненароком ядреного перегара, источаемого главой администрации. — Тут тебе и ремиз, тут нам с тобой и полный мизер. И гроб с музыкой, — добавил он, постепенно ожесточаясь. — Ты меня, Гриня, агитируешь тут, не пей, мол, а скажи мне, друг, на хрена ж мы с тобой тут торчим, а? Не скажешь? То-то, — сам себя задев за живое, подполковник вошел в раж. — Дурной ты у меня, Гриня, одно слово, тхуй, тхуй и есть…

Свинка негодующе взвизгнула и сделала вид, что собирается спрыгнуть с рук.

— Ну прости, друг, — поспешно отошел на исходные позиции похожий на героя саг Харитонидис. — Это я так, Не со зла. А вот посмотрел бы ты, Гриша, какое число сегодня, так, может, и не стал бы меня щемить… Ведь какое сегодня число?

Григорий, похоже, не имел точного ответа.

— Тррри? — попытался он угадать.

Подполковник Харитонидис восторжествовал.

— Не три, рядовой, а семнадцатое! Как раз восемнадцать лет, годик к году. И что ж, по-твоему, в такой день выпить тоже нельзя?

Григорий подумал и отрывисто хрюкнул. Потом еще раз.

Глава администрации оживился.

— Разрешаешь? Спасибо, брат, удружил! — он замер почти на полуслове, соображая. — Да я ж сказал, честью клянусь, что с завтра как штык. Веришь?

— Ха-ри-то-ша-хо-ро-ший, — вздыбив щетину, утробным нечеловеческим голосом отозвалась свинка.

И была смачно поцелована в пятачок. Теперь важно не щелкать попусту клювом. Григорий мог и передумать. Вполне.

— Рекс, ко мне! — позвал Эжен-Виктор, и почти мгновенно Рекс затоптался в дверях, ритуально кланяясь.

— Водовки! — приказал подполковник вполоборота. Босые ноги зашлепали по коридору в направлении кладовки. Бой знал свое дело, он служил в присутствии уже пятый год, дорожил хлебным местом и был ценим хозяином. Вообще-то глава планетарной администрации предпочел бы услуги робостюарда, поскольку от туземцев, народа в принципе неплохого, все-таки, знаете ли, пахнет. Но провоз сюда, на Валькирию, лишнего грамма груза влетает в такую кредитинку, что о достижениях цивилизации не приходится и мечтать.

Ноги прошлепали в обратную сторону. Звякнуло. Булькнуло. Быстро, однако…

Хотя ведь далеко бою бегать не пришлось. По причине недосягаемой высоты официального положения Эжен-Виктор Харитонидис не мог позволить себе отовариваться в юридически не существующих на Валькирии заведениях, а попытки сходить туда инкогнито отчего-то — он так по сей день и не мог понять отчего — с удручающим постоянством завершались полным афронтом. Такая оперативная обстановка вынудила подполковника лег двенадцать назад, когда надежда на перевод отсюда сделалась практически нулевой, освоить азы самогоноварения, и сегодня он, не хвалясь, мог бы составить конкуренцию любому из поставщиков двора Его Высокопревосходительства Президента Федерации, не исключая и пресловутую фирму «Смирнов, Смирнофф и Худис, Лтд», вот уже полвека успешно спаивающую трудящихся Галактики. Как было выяснено экспериментальным путем, в качестве исходного сырья могло применяться практически все, чем богата валькирийская почва; даже помет ночного бабайки после многократной возгонки и очистки давал вполне приличный продукт, используемый главой планетарной администрации на официальных банкетах…

Т-э-эк-с. Что имеем? Имеем трехлитровую банку. На самом донышке сиротливо ютятся остатки, граммов примерно восемьсот. И как же это прикажете понимать?

Харитонидис, недоуменно приподняв бровь, внимательно всмотрелся в туземца.

Тот заметно усох.

— Большой банка пустая есть, — он изо всех сил старался не сталкиваться с проницательными очами большого Пахучего Господина. — Много большой банка пустая есть. Совсем-совсем пустая, — воодушевляясь молчанием Харитонидиса, бой наглел все сильнее. — Рекс не врать, сэ-эр!

Однако! Это что ж получается? Из пяти двадцатилитровых кувшинов, заготовленных три месяца назад в предвидении грядущего запоя, остались только жалкие восемьсот граммов? Не бывает такого. Когда-то, в молодости, Эжен-Виктор Харитонидис, пожалуй, и мог бы поверить, что выпил все сам, но сейчас это вызвало большие сомнения.

— Дышать! — скомандовал подполковник. Рекс старательно втянул воздух.

— Врет? — полуутвердительно спросил Харитонидис.

— Врррет! — радостно, без малейших сомнений откликнулась свинка.

Туземец в отчаянии вытаращил глаза и решительно выдохнул. Признавая свою вину, он готов был принять заслуженную кару.

Ибо можно обмануть человека, и нет в том греха, особенно если это не настоящий человек, сотворенный Тха-Онгуа, а всего лишь Тот, Кто Пришел с Неба. Но никому в Тверди не дано лгать в присутствии зверя тхуй, безбоязненно уличающего в неправде даже Властителей Выси. Презирают двуногих пегие. Держатся подальше от дымных жилищ. В диких зарослях предгорий пасутся стаи вольных тхуев, покорные одному лишь Тха-Онгуа, и мало кому из смертных удается завоевать их приязнь. Таковы уж они, пегие свинки тхуй, и не позволено им быть иными. Но если уж признает кого-либо розово-лазурный, одаренный пятачком он, то великий грех обманывать такого человека…

— Рекс плохая есть, — жалобно прохныкал бой. — Много-много плохая совсем. Хозяин Рекса наказать, ой?

Добровольное признание, конечно, смягчает вину, но не освобождает от наказания. Иначе на просторах Галактики давно уже началось бы тако-о-о-ое…

— Шесть? — раздумчиво спросил то ли себя, то ли туземца, то ли официальный портрет на стене подполковник. — Или хватит пяти?

— Тррри! — категорически возразила свинка.

— Три так три, — не стал спорить Эжен-Виктор и, отстегнув от пояса длинный, скрученный кольцами хлыст, свитый из бабайкиных сухожилий, вручил туземцу. — На. Иди попроси кого-нибудь, пусть посекут. Потом вернешь. Гляди не потеряй…

— Кого-нибудь работать ходи, — безрадостно сообщил бой и поежился. — Кого-нибудь некогда Рекса бей…

Подполковник побагровел. Ну люди! Это ж разве люди? Какие ж они люди, если их всему учить надо?!

— Значит, сам себя и высеки, дубина, — наставительно произнес он. — Только осторожно, не задень никого. И ори погромче. Я нынче, понимаешь, в гневе…

Свинка хихикнула.

Вот этого ей делать не следовало. Потому как не положено нижестоящим, тем более парнокопытным, вмешиваться в воспитательный процесс. Не по уставу это.

— Нишкните, Григорий! — голос подполковника стал небывало строг. — Будете шкодничать, Штейману отдам!

Свинка обмерла.

Она крепко, обстоятельно недолюбливала господина генерального представителя. В чем, надо сказать, придерживалась единого мнения с подполковником Харитонидисом. Хотя причины на то были у них, надо полагать, разные.

Трудно ручаться за ход мыслей пегого тхуя, но Эжен-Виктор помнил сего вальяжного типа с давних пор, с той еще весны, когда курсант Харитонидис, как и все «невидимки», отбывал преддипломную практику в отделе идеологического надзора. Это было не слишком приятно, боевики презирали стукачей и брезговали ими, но практика есть практика, и в итоге строгий доцент оценил все же их работу, выставив всем до единого «удовлетворительно». Конкретно с этим субчиком, правда тогда еще не таким холеным, подстукивавшим на слушателей кухонно-крамольных песенок, Эжен-Виктор столкнулся только однажды, но отекшее лицо запало в память намертво. Больше того, полтора года назад, когда представитель Компании, прибыв, явился в присутствие знакомиться, подполковник припомнил даже, что рапорты свои этот козлик подписывал не обычной кличкой вроде Секрет, Ясень или Князь, а шикарным, наверняка не с первого раза придуманным псевдонимом Каменный Шурик…

Что до господина Штеймана, то он главу планетарной администрации то ли не признал, то ли не счел нужным вспоминать давнишнее знакомство.

За распахнутым окном тем временем забурлил, загудел, загомонил окончательно пробудившийся городок. Время от времени крики и стуки утопали в прилежных воплях наказующегося во внутреннем дворике Рекса, а подполковник Харитонидис, выпустив Григория размять Копытца, восседал за рабочим столом, скептически разглядывая емкость с желтовато-прозрачной бабайковкой. Пить, к сожалению, расхотелось. Дык ведь и что там осталось пить-то, по большому счету говоря? Это разве выпивка? Это так, слезы. «И вообще, Григорий прав, — подумал глава администрации, — во всем прав Григорий, хоть и свинья редкая; пора завязывать, хотя бы до пополнения запасов. А то вот так вот проснешься однажды, а в дому ни капли. Ни капельки. Ни капелюшечки. И все. Приехали…»

Представшая внутреннему взору перспектива была столь чудовищна, что подполковник, не размышляя, подхватил банку и, опрокинув ее горлышком ко рту, в шесть глотков выхлебал содержимое. Затем облегченно вздохнул. Теперь, когда в присутствии и впрямь ничего такого не было, бросать стало намного легче…

Знакомые лица, глядящие со стереокарточек, украшающих девственно-чистую столешницу, несомненно, одобрили поступок главы администрации. Это было, пожалуй, основное имущество подполковника Харитонидиса, за двадцать три года службы несумевшего накопить добришка и на второй чемодан.

Вот — мама. Один из последних снимков, она тут уже худенькая и грустная, хотя пытается улыбаться, ухватив Эжена-Виктора под руку. Сын тогда приехал на побывку и уехал обратно в часть, так ничего и не зная, а мамочка уже все знала, но не захотела портить старлею отпуск.

Вот — папа. Совсем молоденький, еще до службы. Позже он уже не снимался, в спецотряде «Чикатило» это не слишком одобряется; «невидимки» живут, а если надо, то и умирают безликими.

Вот — сразу три Гришеньки: один совсем крошечный, пять лет тому назад, почти сразу после того, как был подобран на окраине, ободранный бродячими псами; он тут перепуганный и несчастный, одно ушко висит тряпочкой, пятачок поцарапан, просто жалко смотреть. Второй — уже постарше, года в три; мордочка веселая, даже нагловатая, но свинка все равно выглядит редкостной симпатягой. Ну, третье стерео уже неинтересно; такой Гриша теперь, лучше в натуре смотреть…

А вот и он сам, Эжен-Виктор Харитонидис, юный и бравый, на фуршете по поводу присвоения первых званий. Ишь, какой бравый! Таким парнишкой можно любоваться часами, как всем новеньким, наивным и еще неиспорченным.

И куда только все подевалось? А кто его знает…

Начиналась-то жизнь — лучше некуда! Красный диплом, первые разряды по семи видам, вторые — по одиннадцати; знание ерваанского в совершенстве и ерваальского со словарем; лучшие результаты на стрельбах, не худшие на татами, сто один стратосферный затяжной, а ко всему еще и сын, внук, правнук, а по маминой линии, так даже и праправнук офицеров из «Чикатилы»; дедушка, кстати, был начштаба отряда, когда тот еще назывался просто группой зачистки.

И потомок не подвел предков, не осрамил славную фамилию! Четыре ордена и семь медалей, укрытые глубоко на дне чемодана, под никогда не надеванным, слежавшимся цивильным костюмом, купленным на всякий случай, сами за себя говорят. Из тринадцати операций только в двух случаях участие старлея, а потом и капитана Харитонидиса не было отмечено в приказе, но десант на Бомборджи провалили по вине того самого командования, от — которого зависят награды, и на отряде попросту отыгрались, а от «Оливковой Ветви» за акцию на Дингаане Эжен-Виктор и остальные парни отказались сами, потому что хотя аэропорт и зачистили, но жертв среди гражданских оказалось гораздо больше, чем было бы, прислушайся идиот секунд-майор, сам, кстати, там оставшийся, к мнению младших офицеров и рядового состава…

Да что говорить? Даже деду по маме не удалось получить «инструктора-наставника» в неполные двадцать три, и никому такое не удавалось до Эжена-Виктора. А между прочим, по статистике, один «невидимка» приравнивается в условиях локального конфликта к девяти армейским спецназовцам, шести «бурым беретам» или к двоим, а то и троим гвардионцам из охраны Верховного Главнокомандующего. Конечно, годы берут свое, и сорок шесть уже далеко не двадцать три, но и теперь, даже в таком, как сейчас, состоянии подполковник, пожалуй, взялся бы поднатаскать салаг не меньше чем трети приемов из классического, вызубренного наизусть пособия «969 несложных способов убийства без оружия и с», составленного ушедшим на покой генерал-майором Виктором-Эженом Харитонидисом и выдержавшего, слава Богу, уже девятьсот шестьдесят восемь изданий на ста сорока семи языках Галактики! Недаром же по этой толстой и очень интересной книжке с цветными картинками мамочка учила читать маленького непослушного Жэку…

Не было сомнений в том, что потомок не только догонит, но и перегонит предков. А в итоге осточертевшая до Гринькиного визга Валькирия, где, судя по всему, так и придется откинуться. И все из-за той акции на Татуанге! «Невидимки» тогда провели ее филигранно, с минимальными потерями: всего лишь парочка туристов-заложников плюс списанный по ранению вчистую Джерри Цой. По личному указанию господина Президента министр наградил участников штурма по-царски: каждому досталась Заслуга первой степени, производство в чин, минуя очередной, и престижные посты на планетах, самой близкой к Центру из которых оказалась Валькирия. Судя по редким весточкам, все ребята по сей день пребывают там, куда послали, невзирая на десятки рапортов об отставке. Эжен-Виктор и сам поначалу посылал рапорта, но министерство молчало, словно лишилось почтового ящика, а канцелярия Президента отзывалась хоть и аккуратно, но исключительно благодарностями за доблестное руководство планетой и выражениями уверенности, что столь же высококачественно долг будет выполняться и впредь…

Подчас подполковнику казалось, что над ним попросту издеваются, и тогда возникало желание убивать. К счастью окружающих, глава администрации был отходчив.

— А ведь мог стать филологом, — посочувствовал Харитонидис салабону, улыбающемуся со стереокарточки.

Еще как мог! Он же и стихи писал, причем совсем недурные для «невидимки»; их хвалил даже майор Михайлевский, официально утвержденный талант округа, люто ненавидевший конкурентов и сразу после первой публикации вписывавший дебютантов в реестрик своих личных врагов…

Да что там говорить, кое-что получалось! К примеру, вот это: «Буря мглою небо кроет…»; хотя нет, это, кажется, не его стихотворение… Странно, а чье же? Михайлевского, что ли?… Вряд ли… о! Точно, не Михайлевского… Это же печаталось в окружном «Штыке», точно!..

Запало вот в память.

Харитонидису вдруг до крайности пожелалось именно сейчас, не вороша старые папки, припомнить хоть что-то из своих стихов. В данный момент это оказалось непросто…

Увы! Стоило Эжену-Виктору сосредоточиться, как дверь распахнулась, явив взору главы администрации господина Штеймана собственной персоной. Господин Штей-ман был одет, как обычно, в легкий светлый костюм, зато обут в тяжеленные, не по сезону ботинки, и припахивало от господина Штеймана чем-то не сразу определяемым, но крайне противным.

Следовало бы поздороваться. До восьмисот граммов бабайковки Харитонидис так бы и поступил, просто из учтивости. Но сейчас он был крайне занят. К тому же экс-стукач, видимо забывшись, не удосужился постучать, прежде чем вошел!..

А господин Штейман, между прочим, стучал! Даже дважды, причем второй раз — очень громко, потому что с первого раза никто не отозвался. Когда же не откликнулись и со второго, он вошел, уже не ожидая приглашения, поскольку имел на это полное право. Представитель Компании, между прочим, по статусу второе лицо на Валькирии и может входить в кабинет главы администрации без предварительных согласований…

Момент был явно неудачен, это стало ясно уже с порога.

От малость окультуренного питекантропа, восседающего в кресле на фоне флага Федерации, неудержимо несло низкопробной сивухой, и мерзостный дух, улетучиваясь в балконные двери, частично все же оставался в кабинете, жестоко мучая нежные и опытные ноздри Александра Эдуардовича.

Он хотел бы развернуться и уйти прочь. Но дело не терпело отлагательств. И Александр Эдуардович, превозмогая мучительное, изо дня в день грызущее душу желание попросить стопочку, бросил в атаку все свое немалое обаяние, пытаясь убедить набычившееся в кресле человекообразное хотя бы выслушать предложение, могущее быть перспективным для них обоих.

Начав с доводов разума, он затем льстил, уговаривал, взывал. Тонко подтрунивал и корректно критиковал. Требовал. Умолял. Он был логичнее Демосфена, последовательнее Жорж-Жака Дантона и более красноречив, чем сам Цицерон…

Тщетно. Его просто не слышали. Самодур, олицетворяющий верховную власть на планете, демонстративно думал о чем-то неимоверно далеком от насущных проблем господина Штеймана, и это неподчеркнутое равнодушие было до такой степени оскорбительно, что Александр Эдуардович, оборвав сам себя на полуслове, умолк, добела стиснув кулаки.

Он был в бешенстве.

— Покойничек сходил в пиииииииичку? — ехидно осведомились из-под табурета.

Секунду-другую Александр Эдуардович непонимающе смотрел на розово-голубой пятачок, высунувшийся из-за свисающего до самого пола подполковничьего кителя.

Затем он понял. А спустя еще пару секунд понял и то, что есть вещи, стерпеть которые невозможно.

— С-свинюка поганая, — сдавленным от ненависти голосом просипел Штейман.

Шкаф на фоне биколора ожил.

— За «свинью» ответишь, — протяжно и невыразимо радостно, словно дожив наконец до чего-то заветного, сказал подполковник Эжен-Виктор Харитонидис, неторопливо поднимаясь. — Мы тут щас, оол ты опущенный, точно будем знать, кто у нас свинья…

Блеклые белесо-голубые стекляшки, не мигая, уставились на Генерального представителя Компании. Глаза убийцы.

Профессионального. Безжалостного. Беспощадного. Александру Эдуардовичу сделалось дурно, и теплая струйка потекла по левой ноге.

Из неимоверной, словно иная Галактика, дали донесся до него истошный визг: «Харрррррритошахорррррро-шииииий!» А более генеральный представитель ничего не видел, не слышал и не помнил вплоть до того пронзительного момента, когда убедился, что тяжеленные замки двери его личного кабинета закручены изнутри до самого упора, надежно предотвращая любое вторжение извне.

Худо было Александру Эдуардовичу, ох как худо, да еще и в левом ботинке похлюпывало…

— Сука! — хотел было сказать Штейман вслух, но побоялся и сделал это шепотом, на всякий случай отвернувшись от запертой сейфовой двери кабинета. Господи, как же мокро!..

Сейчас, вновь обретя способность соображать, он желал переодеться, и как можно скорее, благо гардероб на квартире имелся обширный.

Плюнуть на текущие дела и сбегать домой немедленно мешала одна-единственная мысль: а что, если маньяк с ножом поджидает Александра Эдуардовича в коридорах присутствия? Именно эта, вполне реальная ситуация не позволяла генеральному представителю покинуть убежище…

Оставалось прибегнуть к помощи компофона.

Синий огонек на табло помигивал, извещая, что кто-то уже звонил и оставил сообщение. «Необходимо принять его, освободить систему от ненужной информации и заняться насущным», — подумал Александр Эдуардович.

Он нажал на кнопку, и в благостную тишь кабинета ворвался гневный тенорок Роджера Танаки:

— …но вам это не сойдет с рук, господин Штейман! Я твердо обещаю… — всхрипывание помех не дало узнать точно, что обещает инженер, — … аанскому консулу в первом же транзитном космопор… — Инженер взвизгнул. — И я обращусь к свободной прессе! Я поставлю в извест… оманду рейсовика, как только она… лькирию!.. — инженер подышал, видимо пытаясь смирить истерику. — И! Я! Обе-ща-ю: вам! это! с рук! не! сойдет!..

Гудок отбоя.

— Сука! — прокомментировал генеральный представитель.

Как ни странно, этот всхлипывающий монолог не разозлил его, а, напротив, успокоил. Сделав над собою небольшое усилие, Александр Эдуардович загнал в подсознание благостные картины грядущей расправы с Харитонидисом; не присаживаясь, чтобы не изгадить обивку, потыкал в кнопки.

— Кгхм? — сипло рыкнула трубка.

— Колли? — сухо спросил господин Штейман. — Каменный на связи. Узнал? Ну и молодец. Усатого мне!..

— Мр-мр-мр? — проворковала трубка спустя секунду.

— Слушай сюда, Коба, — Штейман не стал снисходить до приветствий. — Первое. По поводу петушка. Поболтай с Живчиком. Да. Да. А вот это уже не твое собачье дело, ты понял? Вот и славно, — он помолчал. — Второе. Ноги в руки, и чтобы через пять минут здесь были новые джинсы. А?! Джин-сы. Джин-сы… бля!!! Все! — уже почти отрубив связь, он успел-таки задержать палец. — И кроссовки, усек? Сорок три с половиной!..

Бросил трубку. Прошелся по кабинету из угла в угол.

Все в норме. В полной норме, усекли, нет? Проблема с инженериком снята. А по поводу гребаной гориллы будет время подумать без спешки. Это, конечно, не мелочь вроде лахудры-жены, но тоже не такая уже великая шишка…

Александр Эдуардович нехорошо ухмыльнулся.

Как бы там ни было, но подполковнику действительной службы Эжену-Виктору Харитонидису следовало бы быть посдержаннее в выражении эмоций. Потому что Каменный Шурик доныне никому никогда и ничего не забывал…

ВАЛЬКИРИЯ. Дгахойемаро. Дни ясного солнца

— Смотри, Великая Мать: вот принес я тебе жирного нгая, недолго гулявшего по Тверди; съешь его, и пусть нежное мясо укрепит твои старые кости; вот птица грбе, полезная для утомленных жил; съешь ее, Великая Мать, и не узнай усталости, разыскивая целебные травы; а вот и колючий мург; вытопи из него синий жир, Великая Мать, разотри им дряблые мышцы, и да утвердятся твои ноги! Долго преследовал я быстрокрылую грбе; от реки до самого перевала лежала дорога, но не сошел я с тропы и меток был мой лук. Нелегко было отыскать нору мурга, живущего под ликом Тверди; немало дней искал я такую, какую должно, не большую и не маленькую, скрытую травой; и нашел. И тяжелый нгай не так легко дался в руки; смотри: искусано плечо мое, разорван локоть; хотел нгай уйти от меня, чтобы гулять еще под Высью, но крепко держал я нгая, и пальцы мои не выпустили его глотки. Все это, приятное небу и полезное в старости, принес я тебе, Великая Мать. Возьми же и раскинь свои гадальные иньи, пусть скажут они мне о том, что хочу знать…

Полузакрыв глаза, произнес все это светлокожий юноша и, опустившись на колени перед Мэйли, простер к Великой Матери мускулистые руки, покрытые свежими шрамами. Четыре черно-белых пера, украшающих высокую прическу, взметнулись в воздухе и покорно расстелились по траве, кончиками коснувшись сплетенных из тоненьких лиан сандалий старой женщины.

Воистину достойные подношения принес Дгобози! Давно не видала Великая Мать мурга столь жирного, и нгая столь голенастого, а грбе, толстошеяя птица снегов, распростерла крылья так, что иной незнающий принял бы ее с первого взгляда за г'ог'ию, хищноклювый ужас небес…

Удачлив Дгобози, щедр! Как не помочь такому? — Встань, сын мужчины, — с довольным видом кивнула старуха. — Негоже тебе, быстроногому, преклонять колени надолго, неладно тебе, остроглазому, упирать очи в траву! Да будут благосклонны к тебе живущие в Выси, ибо чтишь ты дряхлость и почитаешь седины, и пусть отпрыски иолда твоего будут почтительны к тебе, Дгобози, в пору твоего увядания, как нынче уважителен ты. Я же в меру скромных сил своих не откажу тебе, исполню, о чем просишь…

Подчиняясь властному жесту худенькой ладошки, светлокожий охотник почти незаметным движением переменил позу: вот, миг тому еще почти лежал он ничком, а вот уже и сидит, поджав ноги, недвижный и бесстрастный, и только лохматые перья слегка покачиваются над головою, колеблемые ласковым восточным ветерком.

Он ждал. Ждать пришлось недолго.

Уже облаченная в одежды, назначенные для малых гаданий, Великая Мать явилась из зева пещеры, позвякивая десятками тонких медных браслетов, в пору юности плотно облегавших предплечья, а ныне бессильно спадающих к запястьям; голову ее теперь прикрывала маленькая шапочка, плетенная из высушенных побегов молодой травы нгундуни; в ночь, когда розовая луна сменяет синюю, такая трава вскрикивает и выбрасывает новые стебли, не зеленые, какими им надлежит быть, а ярко-желтые, словно едва вылупившийся цыпленок. Жутко кричит трава, и так ядовита она в этот редкий час, что любой, коснувшись, сокращает жизнь свою ровно на день. Но стоит дня жизни желтая нгундуни, ибо шапочка, сработанная из нее, защищает вопрошающего Высь от подсказок демонов лживых…

— Дай! — протянула руку к юноше Великая Мать, ничего не поясняя, ибо пояснений не требовалось. И Дгобози покорно чиркнул себя по запястью, выпустив на свет струйку темно-алой влаги тела.

— Т'тах! — повелительно крикнула Великая Мать, и тугая струя покорно увяла, а ранка сморщилась, и совсем немного свежей крови осталось в пригоршне старой женщины, окрашивая в багрянец пять иньи, гадальных костей из прозрачно-серого горного хрусталя.

— К-ках! — гортанно вскрикнув, Великая Мать плюнула себе в ладонь, смешав кровь со слюной и жидкой жвачкой из лающих ягод, и то, что было в ладони, вскипело, закрыв от взоров иньи, а когда улеглось кипение, ладонь была суха, а шестигранники приобрели серебристый оттенок.

— Думай, сын мужчины, — плавно вращая перед собой сжатым кулаком, Мэйли произносила слова ясно и отчетливо, но губы ее, сжатые в ниточку, не шевелились. — Думай, думай, думай! Что ты увидишь, ты не поймешь, что ты услышишь, тебе не узнать; воля высших кладет предел знанию смертных, но священные иньи знают все, кроме того, что ведомо лишь одному из всех, великому Тха-Он-гуа…

То чуть приподнимаясь, то становясь глуше, плелась-сплеталась цепь наговорных слов, усыпляющая внимание демонов, охраняющих лаз в нору грядущих событий.

— Думай, сын мужчины, думай!

Морщинистое лицо старухи неестественно побледнело, и синие круги, намалеванные на впалых щеках, казались черными, будто птенцы птицы грбе после трех раз по пять дней жизни.

— Йо'йо-йоооооо' й'Тха'анг'Онгуа!

Уродливо искривив лицо, прокричала последнее из заклинаний Великая Мать, а затем резко вскинула руку к Выси, одновременно разжимая пальцы. Пять прозрачно-серебристых капель взлетели высоко-высоко, рассыпались в воздухе и, собравшись воедино, вернулись в подставленную ладонь.

— Т'тти!

Подслеповато щурясь, старуха внимательно разглядывала иньи, поднесенные близко-близко к ослабевшим за годы труда глазам. Потом губы ее дрогнули, ноздри гневно раздулись, и в голосе зазвучало негодование.

— Ты! Двали! Нельзя тебе думать о таком!

— Мне — можно, — упрямо насупившись, откликнулся юноша, — я — Дгобози, сын Къяндъ'я г'ге Нхузи, потомок Предка, разве ты забыла, Мэйли?

Он был прав. А старуха, напуганная кощунственными мыслями вопрошающего, и впрямь забыла то, чего нельзя забывать хранящим обычаи. Нет дггеббузи для потомков Красного Ветра, даже строжайшие из запретов не связывают мужчин и женщин из рода дгаамвами; Дгобози же из тех немногих, в чьих жилах течет кровь Предка, наичистокровнейший; от младшего сына Ветра-Пращура тянется линия его дедов, и только вождь, капля от чресел старшего сына Ветра, превосходит юношу благородством.

По лицу Великой Матери пробежала тень. Двали он или не давали, но юнец посрамил старуху. Поймал ее на забывчивости. Стоит ему обмолвиться словом кому-то из длинноязыких женщин, и среди людей дгаа побежит слух о том, что-де Мэйли излишне стара, тело ее устало жить и не пора ли помочь травнице? Не пришло ли время отблагодарить ее за долгую службу народу дгаа быстрым и легким уходом?..

Нет, этого Мэйли не хотела. Как ни сладок мед в голубых редколесьях Выси, она еще не утомилась ходить по исполненной тягот и страданий Тверди, она еще может быть полезна племени, и память подводит ее редко!

— Не скрывай от меня то, что можно знать, Великая Мать Мэйли, — вкрадчиво и почтительно попросил юноша. — Это поможет мне забыть то, о чем знать не надо…

Напряженный лик старухи разгладился. Она и сама была когда-то молода, и ее добивались многие, но немногим позволяла юная Мэйли-нггу, девочка Мэйли, доставлять ей наслаждение в густой траве, входя через разрешенное. Ей ли, помнящей о жгучем пламени, что пылает в глазах жаждущего, не понять упорство храброго и разумного Дгобози?

— Дай! — голосом, вновь приобретшим силу, приказала Великая Мать, указывая на чашу, стоящую поодаль.

Дгобози повиновался.

— Йло!

Первая иньи, помеченная двумя линиями, взбулькнув, утонула в прозрачной воде, заполняющей чашу. Пусть длинное станет коротким!

— Ила!

Вторая иньи, несущая крест, последовала за первой. Пусть туманное станет ясным!

— Илу!

Третья иньи, хранящая тройной круг, ушла под воду. Пусть далекое станет близким!

— Йлэ!

Четвертая иньи, испятнанная звездами, разбросала пузырьки по колеблющейся глади. Пусть неявное станет явным!

— Или!

Последний шестигранник, сверкнув серебряной брызгой, упал в воду громко, словно причмокнул.

Пусть уснут на время демоны лживые, пусть пропустят вопрошающего в грядущее духи прямосердые!

— Смотри! — резко вскрикнула Великая Мать.

И Дгобози поспешно наклонился над чашей, жадно вглядываясь в быстро мутнеющую влагу; она сейчас серебрилась, словно пропитанная лунным сиянием, и туманилась, будто десятки десятков незримых паучков суетились по донцу и стенкам сосуда, все гуще и гуще переплетая паутиновые сети.

Все напряженнее становилось склоненное над каменной гадальной чашей лицо двали. Все резче заострялись черты. С каждым мгновением юный охотник делался все более похожим на яркоглазую г'ог'ию, терпеливо высматривающую с недостижимых высот ничего не подозревающую добычу. Там, в подергивающейся, шелестящей воде священного ключа Лламмввати ГгеТью, Несущего Знание, творилось нечто, заставившее юного Дгобози превратиться в хищника, жаждущего убийств…

—Нет!

Отшатнувшись, словно в лицо ему улыбнулась сама Ваарг-Таанга, сын Къяндъ'я г'ге Нхузи, Собирающего Головы, с трудом удержал равновесие, и лишь случайность помогла ему избежать позорного для воина дгаа падения на заднее место; губы его подергивались и кривились, на обострившихся скулах плясали желваки… Он по-прежнему походил на ужас небес, но эта г'ог'ия не была опасна, она бессильно билась на Тверди, пытаясь взмахнуть перебитым крылом.

— Агх… Агх… Кхха-а…

Дгобози захлебывался, словно в груди его воздух превратился в травяной кляп, и этот кляп никак не желал выходить наружу, он давил и душил, исторгая из распахнутого рта комки густой слюны и невнятные всхлипы.

Baaрг-Таанга и впрямь подбиралась к нему.

— Ило! Ила! Илу! Йлэ! Или! — скрючив пальцы, Великая Мать вцепилась в ничто, раздирая его в лохмотья, и лицо ее помолодело от напряжения. — Ийяйя вван'гр'гийя, Хха!

Ничто не поддавалось. Оно тянулось, вырывалось из рук, оно никак не желало оставлять в покое подпрыгивающую на измятой траве птицу.

— Ак'койа т'таВаанг-Н'гур-анъяньи!!

Упряма безликая, но и на нее есть управа. Если услышит мольбу слепой брат ее, Ваанг-H'ryp, если пожелает откликнуться и если еще не исчислены дни того, кто пойман в сети Ваарг-Таанги, тогда придет он и успокоит сестру…

— Иойо! Иойэ! Ак'койа мме дденгели!

Хрустнуло ничто, треснуло под крепкими ногтями травницы, и невнятное, неразборчиво-успокаивающее бормотание вместе с холодноватым порывом ветра пробежало над поляной, всколыхнув ветви. Прекратив щебетать, притихли птицы в высоких кронах. Змеиное шипение откликнулось ветру, оно явилось ниоткуда и шелестело, словно возражая уговорам, сперва настойчиво, угрожающе, потом — тише, словно бы с сомнением, и еще тише, будто соглашаясь…

И вдруг снова заверещали птицы.

Бессильно, словно соломенное чучело, рухнул на траву Дгобози, отфыркиваясь и жадно глотая свежий воздух распяленным окровавленным ртом.

Мэйли же стояла над ним, не имея сил даже присесть, и была в этот миг много старше своих почтенных лет…

Но сильнее великой слабости и могущественней всесильного страха женское любопытство, способное твердое источить, а мокрое высушить. Седая и морщинистая, Великая Мать оставалась всего лишь женщиной, и суетливое естество властно подталкивало ее взглянуть в чашу, где еще не успокоилась тихо бурлящая колдовская вода. Это нестрашно, нашептывала женская суть, безликая ушла, она не придет больше: и это было верно, ведь известно, что Ваарг-Таанга жестока, но отходчива, она приходит нежданно, но исчезает надолго… Силы, которых не было, появились неведомо откуда.

Сделав мелкий шажок, старуха приблизилась к чаше.

Осторожно нагнулась, готовая в любой миг отпрянуть.

Всмотрелась, щуря близорукие глаза.

И поняла.

А потом раздался голос Дгобози, и голос этот был клекотом Мг, Смерти, ибо мало было в нем людского.

— Ты видела?

Нечего было отвечать. Ни к чему.

— Тогда помоги мне, Великая Мать! Так не должно быть!

Глупый двали! Разве кто-то когда-нибудь помог в подобном просящему? Есть вещи, посильнее Mг…

— Не качай головой, Великая Мать, — хищноклювая г'ог'ия вновь встала на крыло, и яркие глаза ее полыхали безумными овалами. — Не отказывай мне!

Он не успокоится, не получив ответа, поняла Мэйли. И ответила:

— Она — женщина, мальчик. Она решает сама,..

— Так прикажи! Ведь это в твоей власти!

Верно. Во власти Великой Матери воспретить любой из длиннокосых многое, ибо ей открыто, каким будет потомство сошедшейся пары. Но и не верно, ибо не все длинноносые одинаковы.

— Она — вождь, мальчик, — покачала головой Мэйли. — Некому ей приказать. И даже для меня скрыто, каким будет потомство вождя.

— Тогда солги!

Он уже не сознавал, что говорит, и Великой Матери оставалось лишь молчаливо ждать, когда же хоть сколько-то разума осветит выкаченные из орбит глаза Дгобози.

— Солги ей, старуха! — крепкие руки ухватили Мэйли за плечи, причиняя боль костям, обтянутым сухой кожей. — Солги, или все узнают, что твоя память ушла!

Многое можно понять, видя искреннюю боль. Многое следует терпеть, разделяя чуждое страдание. Но у всего есть пределы, и переступающий их не достоин сочувствия.

— Двал-н'ге! — ярость, вырвавшаяся из глубин души, поразила даже саму Великую Мать. — Младенец! Пусть твой язык уподобится женскому! Пойди и скажи: Мэйли стара! Но знай!

Звон браслетов сопроводил колдовской знак, выписанный старухой в застонавшем воздухе, и синие молнии спрыгнули в траву с ее пальцев.