Гости съезжались на дачу Нестерова Наталья

Часть первая

Дождь

Вечером заглянул сосед дядя Саша. Принес угощение – лукошко черной смородины. У Дуни на участке когда-то росло десять кустов смородины – красной, черной и белой. На дачу приезжала редко, смотреть на разросшиеся, одичавшие, полузасохшие кусты, похожие на мертвых жучков осыпавшиеся ягоды было неприятно – все выкорчевала. Убить, чтобы не страдать.

Муж Дуни Степан рассказывал, что, когда был маленьким, у них в семье жила кошка. Она регулярно приносила котят, их топили в ведре с водой.

– Потому что, – объяснял Степан, – они такие хорошенькие, когда подрастают, привязываешься к ним.

– Утопить, чтобы не привязываться? – насмешливо спросила Дуня.

– Разумеется, – ответил Степан без тени смущения.

Их, Дуни и Степана, брак уж полгода не трещал громко по швам, но тихо расползался, как ветхая ткань. Пяти лет оказалось достаточно, чтобы отношения изветшали. Ни бурных ссор, ни изматывающих конфликтов, ни измен, ни обид – только постылая зевотная скука. Будто два животных: бычок и телочка – днем пасутся каждый на своей поляне, вечером в одном хлеве сходятся, пожуют сена, воды попьют и на боковую – завалятся на солому, нехитрым, быстрым, привычным сексом займутся. Без страсти, а чтобы зуд плоти унять – как почесаться, и заснут спина к спине.

Дядя Саша на правах старожила, помнящего и бабушку с дедушкой, и родителей Дуни, как бы принявший от них эстафету присмотра за молодой наследницей, прошелся по дому. Дуня приехала поздно ночью, а с шести утра драила веранду, большую комнату с печью – горницу, как называл ее дедушка, три спальни. Пыльный, затхлый, в паутине по всем углам дом словно упрекал ее: «Забросила!» Проветренный, чистый, дом оживал и радовался, дышал: «Вот теперь славно!»

– Ладная ты девка, Дуня, – похвалил дядя Саша, усаживаясь пить предложенный чай. – Не то, что моя внучка Алёнка. Приедет, носом покрутит, обрызгается с ног до головы от комарья, компьютер под мышку и заваливается в тенёчек по кнопочкам щелкать.

Дядя Саша и тетя Оля обожали внучку и критиковали ее с единственной целью: очередной раз услышать, что их касатонька умница и красавица. Хотя нежелание молодых горбатиться на даче, «кормиться с земли», старики считали глубоким заблуждением.

Дуня помнила, как дядя Саша еще с ее отцом спорил.

– А если завтра война? – вопрошал дядя Саша. – Где прятаться, чем кормиться?

– Если война, современная война, – уточнял папа, – то кормиться никому и нигде не придется.

– Вот не скажите, – подавала голос раскрасневшаяся тетя Оля, – свои продукты экологомичные. – Поняв, что сморозила что-то не то, поясняла: – Экономичные и без нитратов.

– Да уразумейте вы, – горячился папа, – вашему сыну на даче отдых нужен, а не окучивание десяти соток картошки. Он прекрасный инженер. На воздухе, в благодати сельской восстановится и купит вам три вагона картошки.

– Не та это будет картоха, – мотал головой дядя Саша.

– Не та, – печально вторила тетя Оля.

Соседи уходили, папа с мамой мыли посуду, Дуня крутилась рядом. Она обожала слушать их разговоры. Когда с ней играли, дурачились, тоже прекрасно, но присутствовать при их общении – отдельное удовольствие.

– Как странно, – говорил папа, – что Оля и Саша, хоть и с деревенскими корнями, но жизнь прожившие в городе, он слесарь в депо, она швея на фабрике, выйдя на пенсию и поселившись здесь, быстро превратились в завзятых крестьян.

– Я тебе больше скажу, – отвечала мама, – строго между нами. Они детдомовские, какого рода-племени, не знают. И дом этот купили, а вовсе не от тетки достался. Кто-то пустил слух, может, сами и пустили. Легенда, хоть какое-то прошлое, семья, предки – корни. Мне Оля в слезах, в порыве откровенности рассказала после того, как мужа коромыслом гоняла за то, что к Любке-солдатке шастал. Дуня! – заметила ее мама. – Что ты здесь делаешь? Зачем ты это слушаешь? Немедленно спать! Сейчас же!

Хлестнула не больно по спине, а папа поймал ее у двери, обхватил лицо мокрыми в складочках на пальцах ладонями:

– Моя Дунечка! – поцеловал в макушку. – Спокойной ночи!

Она долго не могла простить родителям своего идиотского имени. Дунька! Ха-ха-ха! Евдокия звучит лучше, но так ее станут звать в старости. Дядя, мамин брат, звал ее Евдоха. Очень мило!

Папа умер неожиданно в пятьдесят лет, говорится – скоропостижно. Утром говорил, что поедут на дачу, ему нужно только на работу заскочить. На даче будут исключительно отдыхать, только соберут ягоды, наварят варенья, снимут и засолят огурцы, опрыскают от фитофторы помидоры. Нечего делать, к полуночи управятся. На работе у папы случился инфаркт. «Скорая» констатировала смерть. Во время похорон, на поминках мама была полусонная, заторможенная, не слышала обращенных к ней речей, глупо и непривычно, точно извиняясь и заискивая, улыбалась.

После поминок они, дочь и мать, сидели на кухне. Тупо, безвольно, молчаливо – жизнь не кончилась, но обрезалась. Можно ведь жить, если тебе отрежут руки, ноги… Лучше бы сразу – голову.

– Он очень меня любил, – вдруг заговорила мама. – Так, как нельзя, как не бывает даже в книжках. И когда он не знал, куда деться от чувств, он называл меня Дуня… моя Дуня… Потом ты родилась. И он сказал: «Это моя настоящая, персональная Дуня». Я, нелепо вспоминать, даже ревновала.

Дуне всегда казалось, что у нее во взрослой жизни будет как у родителей. У нее папины глаза и мамина улыбка. Будто эта схожесть – билет в партер на потрясающий спектакль. Ничего не надо делать, имея наследственный абонемент. Роковое заблуждение детей, имевших счастливое детство и заботливых родителей – парниковые условия.

– Погода-то какая! – сменил тему дядя Саша. – Июль, а холодрыга и третью неделю льет. Всемирное потепление! Уши оборвать метеорологам.

«Забавная логика, – мысленно усмехнулась Дуня. – В плохой погоде виноваты метеорологи, а в пробках на дорогах – производители автомобилей».

– Романтическая погода, дядя Саша. Три часа дождь стеной, потом на несколько минут проглянет солнце, и все становится зеленым, чистым и блестящим. Может, боги там, – она потыкала пальцем в потолок, – решили устроить большую стирку и генеральную уборку. По доброте душевной прачкам и уборщицам дают перерывы.

– Какие боги? – не понял дядя Саша.

– Олимпа. Зевс, Венера и прочие Аполлоны.

– Ты это брось! – нахмурился дядя Саша. – Бог у нас один, Иисус Христос!

– Неудачно пошутила, извините.

– Ты мне лучше скажи, супруг твой приедет или опять сама будешь косить, триммером махать?

– Не приедет, много работы. Сами знаете, настоящие мужики вкалывают от зари до зари, как лошади.

Лошадь-Степан в данный момент нежился на пляже турецкого отеля. Договорились, что Дуня присоединится к нему через неделю. Просить Степана помочь на даче – все равно что предложить пианисту канаву выкопать. Причем канава просуществует несколько месяцев, а в следующем году ее надо снова копать – труд бессмысленный и тупой. Степан был не музыкантом, а преподавателем физики в колледже. Добрым, милым, галантным мужчиной, которого обожали коллеги, в основном женщины, ценившие Дуниного мужа за миролюбие, за бесконфликтность. Они не догадывались, что эти замечательные качества проистекают из громадной лени, нежелания напрягаться, душевной вялости, возведенной в такую степень, что она уже превратилась в некое подобие деликатности интеллигента. Броня, ставшая кожей.

– В дождь косить нельзя, – сказал дядя Саша. – И зачем тебе эта дача, Дуня? Приезжаешь раз-два в год, наводишь порядок в доме и на участке, и – поминай, как звали, до следующего лета. Точно за могилами ухаживаешь.

Дуня опустила голову, чтобы не показать, как ранят ее эти совершенно правдивые слова. Ей не нужна дача как место отдыха, релаксации, и завзятой огородницей она никогда не была и не рассматривала старый, хоть и крепкий дом с одичавшим участком как денежное вложение. Она просто не могла расстаться с местом, которое помнила с пеленок, где ее любили, баловали, где еще крепкие дед и бабушка заложили сад, где родители осенью собирали листья, картофельную ботву и прочие садово-огородные остатки, устраивали костры, дым от них стелился по земле, играл как живой: то кудрявился, то вытягивался длинными дрожащими языками. Пахло приближающейся зимой и сжигаемым летом. Да, личный мемориальный комплекс.

У дяди Саши и тети Оли была навязчивая идея купить соседский участок. То есть приобрести его должны Алёна с мужем, не совсем ведь они лопухи, поймут, пусть со временем, что земля – это вечное богатство. Их же, дяди Саши и тети Оли, задача уломать Дуню и сбить цену. Дядя Саша даже выучил выражения, не свойственные его речи, вроде: «сейчас предложение опережает спрос».

– За бесценок отдают. В деревне три дома на продажу выставлено.

– Вот пусть ваш сын их и покупает.

– Как ты не понимаешь! – Дядя Саша смотрел на нее так, будто Дуня сморозила несусветную глупость. – Землю-наследство надо объединять! Прирезывать! Как ты на Языке прирежешь?

Тещиным Языком или просто Языком назывался своего рода полуостров в излучине реки, отрезанный от деревни Вырубки почти на километр. На Языке стояло четыре дома; дяди Саши, Дуни, Кирилла Сергеевича, крупного шумного патриарха-главы большой семьи. Его все почему-то называли Ангел, даже внуки – «дедушка Ангел». Крайний четвертый дом был несчастливой судьбы, уже лет десять его все время продавали и покупали. Нынешняя хозяйка дома – симпатичная Алла Дмитриевна – из бизнес-леди, не потерявших простой человеческой доброты, которая сквозила в улыбке – без натуги щедрой. Кроме дяди Саши все были дачниками, то есть приезжали только на лето. Дуня и Алла Дмитриевна с семьей урывками, Ангел-патриарх почти на все лето. Спелся с дядей Сашей, осенью относил к нему в сарай технику и инструменты, телевизор и прочие ценные вещи. Уже не воровали лет пятнадцать, но все помнили, как чистили дачи, как лопаты и вилы надо было хоронить или возить в город.

Дядя Саша зарился на соседний – Дунин – участок. Ангела не сковырнешь, у него наследников что моли, последнее домовладение несчастливое, там черти поселились. А самое главное: Дуню можно прирезать. Не в смысле душегубства, а участок к своему присоединить.

Его уговоры шли по двум направлениям: Дуня не знает своего счастья избавления от дачи, и она как добрая душа должна сделать хорошо для наследников дяди Саши. Последний мотив был трогателен. Словно к тебе домой заявился сосед и на чистом глазу укоряет: «Два телевизора имеешь, а у меня ни одного нету. Не будь жадиной, прояви благородство, отдай мне один из телевизоров».

Дуня знала, что этот разговор состоится, и ей придется юлить, отнекиваться, говорить, что подумает. Однако аргумент, который дядя Саша привел в конце своей «уговорительной» тирады, Дуню шокировал, потому что, применительно к телевизорам, он означал: «Отдай по-хорошему!»

– Случись что? – с прищуром и притворной скорбью говорил дядя Саша. – Пожар, например. Проводка-то в доме старая. Останутся одни головешки, пока пожарные приедут, их еще и дозовись. Сама просить станешь, чтобы купили погорелье. И цена будет плевая.

«Спалит, старый черт! – мысленно чертыхнулась Дуня. – Свихнется окончательно, маразм победит, и спалит».

Восьмидесятитрехлетний дядя Саша был поджар, жилист и вынослив в работе. Про свою жену-ровесницу, полную женщину, он говорил: «Три моих объема сметаны с медом». Она тоже была трудягой, каких поискать. Но с головой в последнее время старики не дружили.

Год назад Дуня, совпав по времени с приездом Алёны, мягко, деликатно и «научно» ее спросила:

– Тебе не кажется, что у бабушки с дедушкой наблюдаются когнитивные нарушения?

– Поехала крыша и чердак протекает, – согласилась Алёна. – Что три дня назад было, не помнят и постоянно рассказывают одни и те же истории из своей героической молодости. То маразм погоняет склероз, то склероз маразм. Но они хорошие! – Алёна уставилась на Дуню с готовностью защищать деда с бабкой.

– Замечательные! Для меня – как родные.

– Не приведи господи! – сказала Дуня дяде Саше и для усиления эффекта перекрестилась. – Случись такая беда, вы уж не обессудьте. Продам олигарху. Три года назад мы с компанией приезжали, был школьный приятель Степана, ныне жутко богатый, и его супруга. Помните?

– Ну, – с показной уверенностью кивнул дядя Саша.

Он часто сталкивался с обвинениями детей и внуков, что не помнит ни черта, произносил многозначительное нейтральное «ну» – мол, говорите, послушаю, я ничего не забываю.

– Олигарху очень понравился наш участок. Его жене еще больше. Постоянно предлагают продать. В их планах прикупить всю землю до реки, там личный пляж устроить, а на месте дедушкиного дома, конечно же, отгрохают замок-коттедж.

На идею про несуществующего олигарха и его грандиозные планы Дуню натолкнуло воспоминание о том, как ловко Степан разрулил ситуацию с квартирой, которую сдавал. Вялый пофигист не означает недоумок. Когда возникала ситуация, грозившая нарушить его комфортную жизнь, Степан напрягался и проявлял завидную изобретательность. И его преподавательская и Дуни, реставратора, зарплаты были скромными. Безбедно существовать, модно одеваться, хорошо питаться и отдыхать на заграничных курортах позволяла рента от большой четырехкомнатной квартиры, доставшейся Степану от деда-генерала. Квартиру на первом этаже сталинского дома сдавали под хостел. Если бы сдавали семье или покомнатно гастарбайтерам, выходило бы в два раза меньше. Владелец хостела проблемы с участковым и прочими властями «закрывал» самостоятельно, но через год стали проявлять недовольство соседи. Дверь подъезда постоянно хлопает, шляются неизвестно кто, и надо выяснить, платит ли налоги Степан за сдаваемую площадь и контролирует ли ситуацию участковый. Прикормленный участковый сказал владельцу хостела: «Разрули!» Тот позвонил Степану: «Разрули, не могу же я еще и всем твоим соседям каждый месяц отстегивать».

Закончив говорить с арендатором, Степан несколько минут сидел молча, уставившись в потолок. Потом по городскому телефону набрал номер старшей по подъезду и заворковал, вставляя реплики в ее суровый монолог:

– Да, да, Клавдия Дмитриевна… Конечно, конечно… Ах ты господи! Клавдия Дмитриевна, дорогая, на вашем месте я бы точно так думал и действовал…

У Степана был потрясающий голос, то есть не просто голос, бархатный баритон, но и доверительные интонации, какое-то мурлыканье, угуканье в паузах – казалось, что ты говоришь с самым человечным из человеков. Если добавить визуальное общение: ласковые глаза, сочувствующие гримасы, то просто погибель, какой красивый, сильный, понимающий и добрый мужчина. Когда Дуня с ним познакомилась, она была сражена психологически и эстетически, как от гениального художественного произведения, вроде скульптуры или оперы. Желание обладать этим уникальным творением она приняла за любовь.

– Клавдия Дмитриевна, – заговорил Степан, когда женщина выдохлась. – Я вас очень понимаю! Но и вы нас поймите. Мы с женой «бюджетная пара» во всех смыслах. Зарплата из госбюджета, и на нее только «бюджетно», с большим трудом можно существовать. Но ведь должен кто-то и на страну трудиться. Это не означает, что ситуацию нельзя изменить. Есть вариант, меня давно к нему подталкивают. Перевожу дедушкину квартиру в нежилой фонд, продаю коммерсантам. Они хотят открыть магазин. Клянутся, что книжный плюс канцтовары. Но кто их знает. Сегодня книжный, а завтра секс-шоп. Наша дверь в квартиру станет технической, а вход в магазин прорубят с фасада. Сам не хочу! Но что бы вы на моем месте делали? Что? Конечно, подумаю. Никакой спешки. Спасибо! Очень признателен!

– Милый лжец, – сказала Дуня, когда Степан положил трубку.

Их разговор она слушала, скрестив руки на груди.

– Почему лжец? – пожал плечами Степан. – Вариант с переводом в нежилой фонд вполне реальный, но хлопотный. «Милый лжец» – это произведение в письмах, верно? Так адресатка, актриса, не помню имя, называла Бернарда Шоу. Спасибо за сравнение. Мне всегда нравился сарказм Шоу, который многие принимают за легкий юмор.

– А тебя многие принимают за пластилинового мальчика, не подозревая, что ты замешан на граните.

– Хочется почесать об меня коготки? Не надо. Коготок увязнет, всей птичке пропасть.

Дядя Саша выглядел как золотоискатель, который долго рыл лопатой к богатой золотой жиле, а потом узнал, что с другой стороны идет шахтный комбайн.

– До речки с километр будет, непролазная чаща, – цепляясь за убегающую мечту, пробормотал он.

– При больших финансовых возможностях – ерунда.

– Скока дают?

«Скока-скока… Сколько стоит тут земля с домом? – лихорадочно калькулировала Дуня. – Дядя Саша говорил, полмиллиона тебе отвалим, но в рассрочку, конечно. Надо увеличить значительно, но не астрономически».

Изо всех скудных артистических способностей изображая скорбь победы корысти над памятью предков, Дуня, потупившись, пробормотала:

– Последнее предложение – десять миллионов.

– Сволочи! – воскликнул дядя Саша. – Насосались нашего общего народного добра!

«Нам не дали даже тарелки облизать», – мысленно добавила Дуня.

– Совсем забыла! – хлопнула она себя по лбу. Актриса из нее была никудышная, но собеседнику сейчас было не до театральных тонкостей. – Я же вам с тетей Олей привезла…

Стала выкладывать из пакета: коробочки чая, шоколадных конфет (дядя Саша считает шоколад признаком уважения), пастилы и зефира (тетя Оля любит их по причине беззубости), круглую жестяную банку сельди (пришлось ее поискать, но старики почему-то убеждены, что бочковая сельдь для народа, а в круглых банках для номенклатуры), головку сыра (важно не какой сыр, не какое количество, а именно чтобы облитая воском девственно непочатая головка), бутылочку «Курского бальзама». (В прошлом году был «Орловский», далее в прошлое – по всем областным центрам. Это возможность дяде Саше сказать, что его самогоновое зелье «не уступает и даже превосходит».) Последней из пакета появилась баночка красной икры.

«Сейчас он скажет, что из заказа», – подумала Дуня.

– Из заказа? – спросил дядя Саша.

Она потупилась и кивнула.

– Балуешь нас, – складывая обратно в пакет гостинцы, явно обрадованный, качал головой дядя Саша.

Дуня только понаслышке знала о временах, когда было плохо с продуктами, когда на предприятиях и в учреждениях получали заказы с гречкой, консервами, морожеными курами, поделенным от головки на дольки сыром и деликатесами: сырокопченой колбасой, соленой красной рыбой, к праздникам давали икру. Дядя Саша и его жена ходили в сельский магазин, застекленные прилавки-холодильники которого ломились от колбасы всех видов и рыбы, на стеллажах теснились консервы какие хочешь. Но почему-то осознание наступившего изобилия растворялось, пока дядя Саша и тетя Оля шли домой. В хате, как они называли свой дом, старики снова погружались в свою нищую и по-своему счастливую молодость. Когда нужно было трудиться как проклятому, «чтобы пропитаться и чтоб не стыдно было, чем зад прикрыли». Сейчас они уже не засаживали картошкой пять соток, из двух теплиц осталась одна, число грядок с зеленью и корнеплодами уменьшилось. Не держали корову и даже козу, десяток кур – вся живность. Трудиться от зари до зари сил уж не было, да и сериалы по телевизору – их страсть, близкая к помешательству – загоняла в хату. По словам Алёны, для бабушки и дедушки сериалы были одним непрерывным кино, тем более, что артисты в нем снимались одни и те же. Бабушка и дедушка, плохо запоминавшие лица, забавно спорили: «Это муж той волосатой, что в тюрьме сидела» – «Да нет же! Той чернявой, что ребенка в роддоме бросила!» Спорили до хрипоты и взаимных обвинений в склерозе. Были единодушны в том, что «кино жизненное», хотя никогда не видели женщин, сидевших в тюрьме или бросавших детей, коварных олигархов или следователей-бессребреников.

У Алёны был сын-школьник, и Дуню удивляло, что дядя Саша и тетя Оля относятся к правнуку с натужной показной нежностью. Потом она нашла объяснение. Когда-то они пережили взрыв оглушительной любви к родившейся внучке, столь мощный, что не утихал до сих пор. Ударная волна не подпускала правнука. У них уже не было сил ни на большой огород, ни на новую любовь. Однако идея прирезать соседский участок не затухала в их тронутых старческим слабоумием мозгах, напротив, крепла год от года. Одна, но пламенная страсть.

Провожая соседа до калитки, Дуня спросила:

– Грибы-то хоть в лесу есть? Как награда за мокротень.

– Косой косить. Каждый день по корзине белых таскаю и по корзине красноголовиков. Подберезовики не в счет. Не беру. Оля ругается, замучилась чистить. Двадцать банок замариновали, две наволочки насушили, – похвастался дядя Саша, – три ведра квасятся. Прорва грибов! Как перед войной.

– Где же? В каком лесу?

Дядя Саша нахмурился, плечами поводил, точно спину свело. С одной стороны, у него в руке сумка с подарками от Дуни. С другой стороны, никой грибник не выдает своих мест, как и рыбак не признается, где клюет.

– Что ты, Дуня, как не местная! – то ее, то ли себя укорил дядя Саша. – Везде грибы: и в Круглом, и на Поле, и в Дальнем.

Круглый лес был вовсе не круглым. Если смотреть на него сверху, из космоса, напоминал медузу, раздавленную сапогом и прыснувшую во все стороны. Поле когда-то было настоящим колхозным полем. Дуне казалось, что она еще помнит, как гудели и ходили по пахоте тракторы. Но мама посмеивалась и говорила, что тракторов она помнить никак не может, если только младенцем не поднималась в коляске и не оглядывалась. За четверть века на поле поднялся лес. Он был молод, Круглый старше лет на двадцать, а Дальний – настоящий бор с соснами в два обхвата, с березами в один обхват, дубами и рябинами. В детстве она думала, что в Дальнем живет Баба-Яга, водятся лешие и прочая нечисть. Родители ее не разубеждали – чтобы не вздумала одна в лес отправиться.

Проснулась Дуня в семь утра. Косить нельзя, трава мокрая. «Сгоняю на пару часиков за грибами», – решила она, наскоро завтракая бутербродом и чаем. Ближе всего Поле. Не спортивно, да и белых там, наверное, нет. В Круглый? Его истоптали деревенские. Чем черт не шутит, в Дальний! Там чудеса, там леший бродит. Среди полян подосиновиков, они же красноголовики, и картинно стоящих белых. Бабушка называла их холостяками, потому что растут поодиночке, а не семейственно, как прочие грибы.

Дорога была красивой. Глинистая, с двумя колеями, между которыми кусты травы. Кое-где колеи были заполнены водой, приходилось обходить по обочине, плотно заросшей пижмой, дикими васильками, тысячелистником, пыреем, иван-чаем и еще какими растениями, названия которых Дуня не знала. И все они мощные, высокие, ей по грудь. Вот что значит дождливое лето. На пользу природе, а не утехам огородников.

Купол неба напоминал перевернутый голубой тазик, на котором нетвердая детская рука нарисовала облака и солнышко. Нет, не точно, ведь есть движение облаков, и солнышко то прячется за них, то снова выныривает, а дети теперь на компьютере сами делают мультики. Это мультик, придуманный и созданный романтической девочкой, которой не нравится выражение, что жизнь похожа на раскраску зебры – темная полоса сменяет светлую. Жизнь похожа на игру солнца с облаками.

Когда они поженились, в медовый месяц, Дуня предложила Степану:

– Давай родим ребеночка?

– Зачем? – поморщился молодой муж.

Его короткое «зачем?» вмещало в себя информации на пять рукописных страниц. Он не чадолюбив, он считает, что им без пеленок и горшков прекрасно живется, у нее прекрасные профессиональные перспективы, даже в Германию на работу приглашали. Зачем дети? Зов биологический? Поддаваться ему нецивилизованно. И так далее, далее, далее. Пять страниц разумных доводов.

Дуня тогда кивнула, не упрашивать ведь. Через год, когда ее спрашивали, когда они планируют детей, отвечала, что как только, так сразу. Признаться: «От своего мужа я детей не хочу» – немыслимо. Да и в лицо Степану она никогда бы не сказала: «От тебя рожать? Ни за что!» И пяти страниц аргументов не требуется. Можно, наверное, в ссорах бросаться упреками, обзываться, клеймить, проклинать. Однако заявить мужчине, что не хочешь от него детей – это запредельное оскорбление, как вычеркивание на генетическом уровне.

Она не будет сейчас думать о муже. Пора покончить с затянувшейся маниакальностью: постылого, она его не любит, но терзается, как бы не обидеть, как бы бросить так, чтобы оставаться чистенькой и правильной. Будто это не человек, а собачка, которую завела, а потом она тебе разонравилась: и выгнать стыдно, и жизнь отравляет.

Она будет сейчас представлять, что оказалась на необитаемой зеленой планете, которая полностью ей принадлежит. За тысячи световых лет людей нет. Лягушка, вынырнувшая из лужи, птица, планирующая в воздухе, уставились на Дуню с оторопью. Первая встреча с человеком – венцом творения в их галактике. Только комары не знают почтения, зло кружат вокруг лица, обработанного репеллентом.

– Моя планета… моя жизнь, – в такт шагам говорила Дуня. – Моя планета… моя жизнь…

Вот и Дальний. С опушки видно, что там отдельное царство – темное, сырое, угрюмое. И в то же время по-своему притягательное, влекущее и загадочное.

– Не заблужусь, – сказала себе Дуня. – Во-первых, я не буду углубляться, пойду в нескольких метрах от опушки, вдоль дороги. Во-вторых, буду ориентироваться по солнцу. Сейчас оно светит мне в правое ухо, значит, на обратном пути должно светить в левое.

Так папа учил ориентироваться по солнцу. Они ходили в лес за грибами, и папа приговаривал:

– Если едешь на Кавказ, солнце светит в правый глаз. Если едешь ты в Европу, солнце свети прямо в…

– Олег! – возмущенно перебивала его мама. – Прекрати! Тут дочь!

Дуню очень долго интересовало, куда же светит солнце тому, кто отправился в Европу.

Она только вошла в лес, сделала несколько шагов, и тут предстал он – громадный красноголовик. Белая прямая ножка, ярко-красная шапка размером с суповую тарелку.

– Зи-и-дравствуйте, – проблеяла Дуня. – Вы меня ждали? Очень приятно! Большое спасибо! Позвольте вас срезать? Со всем почтением, на червивость не буду проверять.

Дуня и потом разговаривала с грибами. Извинялась перед старыми подберезовиками со сморщенными, покосившимися шляпками: «Ребята, опоздала! Не обессудьте». Большущим белым, насквозь проеденным, в лабиринте червячных ходов, она говорила, что они чему-то все-таки послужили. Не каждый живописец или скульптор удостоится в музее предстать, то есть, в вашем случае, на сковородке. Вам сравнение сковородки с музеем кажется циничным? Давайте не будем дискутировать. Тем более, что на МОЕЙ ПЛАНЕТЕ правила поведения, морали и нравственности задаю Я!

Если бы бабушка была жива, Дуня рассказала бы ей, что нынче холостяки поженились. Дуня нашла несколько пар белых, идущих от одного корня. И еще «сватовство» – белые точно сбегались друг к другу. Красноголовики устраивали хороводы, а несчастным и бесчисленным сыроежкам Дуня говорила: «Не донесу, помнетесь. Множьтесь и плодитесь».

Собирать было легко и театрально красиво. В бору не росла трава, землю покрывал ковер из хвои и редких вкраплений мха. Грибы стояли как бутафорские, видные издалека. Дуня опьянела точно от спиртного: сначала удар возбуждения, потом эйфория самовосхищения и потребность рассказать всем, как жизнь прекрасна.

Корзина с горкой, надо возвращаться. Сколько она ходит? На часах девять. Тридцать минут шла до Дальнего, полтора часа собирала. Знатный улов!

– Пока, ребята! Спасибо! – помахала рукой Дуня и направилась туда, где, как ей казалось, опушка и дорога.

Она брела и брела, дороги все не было, а корзина становилась все тяжелее. Заблудилась. Грибы увели, заманили. Там видишь, тут усмотрела, три раза повернулась и направление потеряла – обычное дело. Повода для паники нет. В Дальнем блудят, то есть заблуждаются, словом, теряются, даже аборигены. Лес меняется из года в год: падают деревья, некоторые с корнем выворачивает, зарастают тропинки и дороги – и вот ты уже ничего не узнаешь.

Мы сейчас не будем паниковать. Мы просто определим необходимую последовательность действий в данной конкретной ситуации. Так Степан говорит: «Трезвая логичная последовательность действий в заданной ситуации». Чтоб ему! Нежится у моря, а она в дремучем лесу потерялась.

Итак, последовательность. Успокоиться. Сесть. Отдохнуть. Без истерик! Женская истерика в отсутствии зрителей – это паранойя. Разве что тихо поскулить. Не вспоминать, что слышала по радио, как пара пенсионеров, опытных грибников, вошла в лес в Тверской области, а вышла через три дня в Московской. И про ребенка, которого искали четыреста человек добровольцев и спасателей… Что мы за народ такой? Тянет нас в лес, грибы зовут, точно без них не проживем, не прокормимся.

Дуня села на поваленное дерево. Лес по-прежнему был сказочным, но уже не добрым, а насмешливо-равнодушным. Видел он таких охотников за его дарами. Надо корзину облегчить, эту тяжесть она не дотащит. Дуня принялась срезать ножки у грибов, оставляя только шляпки. На дне корзины лежал «приветственный» красноголовик.

– Живи, – сказала Дуня, заваливая его трудами своего отбора. – Почему я не взяла сотовый телефон? И куда бы позвонила? В МЧС. Спасите, я заблудилась! А где вы? Если бы я знала, то вам не звонила!

По руке бежал муравей, за ним другой, Дуня смахнула их и увидела, что по ее ногам движется целая армия насекомых.

Она вскочила и заорала:

– Гадство!

Дерево, на котором она сидела, упало на край большого, не замеченного муравейника. И теперь воинственные насекомые атаковали врага. Дуне казалось, что они везде: ползут по ее спине, ногам и рукам, копошатся на голове, кусают подмышки, уже в трусы пробрались. Вереща, поскуливая и дергаясь как под током, Дуня лихорадочно раздевалась.

– Ой, мамочки, мамочки! – сбрасывала она сапоги, ветровку, стягивала носки, брюки, запуталась в футболке, лифчик никак не расстегивался, пальцы дрожали.

У груды своей одежды Дуня стояла голая, вертелась на месте, осматривала себя, быстрыми скользящими движениями хлопала по телу. Она не могла понять, есть ли на ней насекомые. Хотелось бежать прочь, немедленно и быстро.

Усилием воли подавляя ужас, клацая зубами не от холода, а от страха, проблеяла:

– Куда ты побежишь голая и заблудившаяся? И вообще муравьи очень умные. Ты ведь читала Бернара Вербера. У них цивилизация, чтоб им сгореть! Нет! Миленькие, хорошие, добрые муравьи, уползайте, пожалуйста! Опасности для вас нет, и я невкусная.

Она сгребла свою одежду и отошла на несколько метров. Надо все проверить и вытрясти. А какой-нибудь маленький поганенький ударник муравьиного труда заполз в складку и будет гулять по ее телу и кусаться! Спокойно! Кажется, у них запаса яда только на один укус.

Дуня почти закончила вытряхивание и обследование одежды, когда услышала посторонний звук, вроде треска сломавшейся ветки. Она оглянулась. Между деревьев стоял мужик и пялился на нее. Дуня не испугалась, что он сейчас на нее набросится и совершит подлое насилие. Только разозлилась: на тысячи световых лет вокруг ни души, а стоит раздеться донага – пожалуйста! Выползают из кустов.

– Чего таращишься?! – гаркнула Дуня. – Не видел голой бабы?!

– Нет, то есть, да. Простите!

– Пошел вон отсюда!

– Конечно, извините!

Он отходил пятясь, оступился и, кажется, упал. Так ему и надо! Вуайерист недобитый.

Дуня быстро оделась, подхватила корзину и двинулась вперед. То есть куда глаза глядели. Солнце заштукатурили облака, никакой ориентировки. Надо просто идти.

Мужик плелся следом, через несколько минут приблизился:

– Простите! Я заблудился. Не могли бы вы меня сориентировать, как выйти к деревне Недодюрино или Передюрино… Как-то похоже, в начале то ли «недо», то ли «пере». Там дом моих друзей, мы приехали с ними. Дернула меня нелегкая сходить за грибами.

– Есть Пересказово и Недроги. Обе деревни километрах в пятнадцати от нашей.

– Так вы местная? – обрадовался мужчина.

– В определенном смысле. Я тоже заблудилась.

– Как же вы, черт подери! Уже три часа круги нарезаю. Послушайте, у вас есть телефон, смартфон?

– Позвонить в МЧС и сказать: спасите меня неизвестно откуда?

– Определить точку геолокации.

«Голова садовая, – обругала себя Дуня. – Он правильно говорит. Я ведь подержала в руках телефон и отложила. Не хотела со Степаном, он каждое утро звонит, разговаривать».

– Нет у меня телефона, – сказала она. – Да и связи тут, в Дальнем, наверное, нет.

– В Дальнем?

– Лес так называется.

– Ага, понятно. Хоть не Дальний Восток.

– Вы тоже телефон не взяли?

– Разрядился. Только успел сказать: «Игорь, я заплутал, сейчас пришлю точку, где меня искать», – и телефон сдох, издевательски пропиликав. Послушайте, а куда мы идем? Вы так уверенно движетесь.

– На выход идем. Надо стараться держать прямой вектор, хотя это сложно, будет заносить вправо. Вы не левша?

– Нет.

– Жаль. Когда один правый уклонист, а второй левый, вектор держать легче. Рано или поздно выйдем на дорогу между лесами. Здесь кругом дороги. Дальше просто – дорога приведет к населенному пункту.

– Похоже, вы опытная заблуждательница, заблудительница… Я уж про другие ваши привычки умолчу.

Дуня остановилась и гневно на него посмотрела:

– Сами выходите, неопытный! Меня папа так учил – держать вектор, искать дорогу. Что касается моих привычек…

– Не злитесь, пожалуйста! – Он крепился, подавлял смех, а потом расхохотался в голос. – Вы только представьте! Три часа плутаю по Берендееву царству, проклял все на свете. Вдруг слышу какой-то скулеж, мчусь со страхом, а если напрасно мчусь – там волчица с волчатами или лось с лосятами? И вместо этого! Нимфа! Пардон, нагая! Я с чем угодно думал столкнуться, но увидеть…

Он смеялся громко и щедро, запрокинув голову и хватаясь за живот.

Дуня невольно подхватила, расхохоталась:

– На муравейник… нечаянно села… они по мне ползали… казалось. Нет, ну что за жизнь! Кричи «Ау!» – не докричишься, а стоит раздеться, и тут как тут зритель в кустах. Даже не рояль.

– Даже не левша. Как вас зовут? – спросил он, вытирая слезы.

– Евдокия Олеговна.

Дернул бровью, удивившись официальности ее представления. Конечно, нынче дамы постпостбальзаковского возраста предпочитают именоваться без отчеств.

– Очень приятно. Виктор Сергеевич.

На вид ему было лет за сорок, значит, пятьдесят с хвостиком. Сейчас поджарые, фитнесом или бесплатными спортивными упражнениями подкачанные мужчины консервируются на отметке «под сорок». С женщинами то же самое: моложавых бабушек все легко принимают за мам. Наверное, скоро к этому привыкнут, возрастная градация внешнего вида изменится. И когда ныне тридцатилетняя Дуня родит ребенка, когда-нибудь ведь родит, ей, гуляющей с малышом, станут говорить: «Какой симпатичный у вас внучек!»

Лицо у Виктора Сергеевича было простецкое, а взгляд внимательный, одновременно насмешливый и доброжелательный – безошибочный признак человека умного, опытного и неплохо образованного. Если бы Дунин сосед дядя Саша окончил университет, защитил диссертации или долго проработал на ответственной руководящей должности, у него было бы такое же лицо. За неимением подобной биографии дядя Саша прожил с простецким лицом, слегка тронутым наивным хитрованством. Виктор Сергеевич был одет в новенькую фирменную ветровку, под ней футболка из тех, что сто`ят как вечернее платье, джинсы тоже были с иголочки. Только сапоги старые, видавшие виды, очевидно, позаимствовал у хозяев. В сравнении с Виктором Сергеевичем Дуня была оборванкой – на ней была старенькая одежда для леса и работы на участке.

Двигаться быстро и строго по вектору не получалось. Приходилось обходить завалы, упавшие деревья, бурелом. Виктор Сергеевич забрал у Дуни корзинку

В ответ на ее вялые протесты скривился:

– Идет, из одной руки в другую корзину перекладывает. И я буду на это спокойно смотреть? Прекрасная нимфа Евдокия Олеговна, учительница младших классов, считает меня старым и немощным. Сяду тут и заплачу.

– Я вовсе не учительница, – сказала Дуня, отдавая корзину.

«Заплачу» – это он пошутил. Такие мужчины плачут, только выпив литр водки и потеряв кого-то очень любимого и дорогого. На поминках дочери, погибшей в автомобильной катастрофе, дядя Саша рыдал страшно. Не в смысле бурно и долго, а с жуткими рыками, стонами, ревом.

– Тем более, – похвалил Виктор Сергеевич.

Дуня не поняла за что. Что она не учительница?

– Что «тем более»?

– Да ничего. К слову. Двинули? Ориентир – тот просвет.

Задерживали грибы. Невозможно было пройти мимо роскошных подосиновиков, скромно-благородных белых. Виктор Сергеевич брал и подберезовики. Дуня твердо постановила: срезаем только те, на которые наткнулись, по сторонам не рыскать, с вектора не сходить, иначе грибы уведут. Несколько раз за просветами грезилась дорога, но это были обманные участки плотного, не продраться, молодняка. Поэтому, когда вышли на укатанную проселочную дорогу, ликование было, как от неожиданного и очень ожидаемого подарка. Точно дали тебе кулек конфет и заранее предупредили: тут много обманок. Разворачиваешь фантик – пустышка, другой разворачиваешь – пустышка. И вот пятый или десятый – ура, конфетка!

– Ура! – зычно крикнул Виктор Сергеевич. – Вышли! Надеюсь, не за Уралом. Куда теперь? Направо, налево?

– Не знаю, – пожала плечами Дуня. – Хоть монетку бросать.

– Сыграем в камень-ножницы-бумага? Мой семилетний внук и пятилетняя дочка по каждому поводу играют.

– О! – только могла сказать Дуня, не сумев вычислить, какая разница в возрасте у его детей.

– У меня три жены, – пояснил Виктор Сергеевич.

– В гареме? – вырвалось у Дуни.

– Неудачно выразился, – рассмеялся Виктор Сергеевич. – Две бывшие, одна настоящая. Все замечательные, изумительные женщины.

– А разводы? – спросила Дуня и осеклась. Она столько думала о разводе с мужем, что слово невольно выскакивало из подсознания. – Простите, не мое дело.

– И все-таки?

– И все-таки, вы мирно и дружелюбно расходились?

– Дуня, то есть Евдокия Олеговна, если вам кто-то скажет, что развод – это ерунда, как зуб под анестезией выдернуть, не верьте. Развод – это операция на сердце без наркоза. Другое дело, что потом зарастает, если получается не взлелеять из бывшего супруга врага, то сначала худо-бедно, потом не очень худо и не очень бедно удается сосуществовать. Актуальная проблема?

Ответа не требовалось, по Дуниному лицу было понятно.

Она выставила кулачки:

– Играем?

– Камень, ножницы, бумага, у-е-фа! – проговорили они хором, потрясывая кулаками.

Победила Дуня: она выбросила «ножницы», у Виктора Сергеевича была «бумага».

– Куда идем? – спросил он.

– Ой, я не загадала!

– Что ж вы, голубушка! – попенял он. И тут же признался: – Я тоже забыл, что загадал. Между прочим, самые трудные для запоминания два объекта: черный или белый, вторник или пятница, и совсем пропасть – право или лево. Как только появляется третий компонент, становится проще. Черный, белый и голубой. Вторник, четверг и пятница. Но право и лево не имеют третьего варианта, поэтому только зубрить, мысленно повторять. У вас будет право, а у меня лево. Поехали!

Теперь выиграл Виктор Сергеевич: выбросил «камень», а Дуня – снова «ножницы».

– Какая вы постоянная, – сказал он. – Итак, идем направо.