Неночь Кристофф Джей

Глава 1

Первые разы

Юноша был невероятно красивым.

Гладкая карамельная кожа; сладкая, как падевый мед, улыбка. Очаровательные непослушные черные кудри. Сильные руки и крепкие мышцы, а глаза – о, Дочери, его глаза… Глубиной в пять тысяч морских саженей. Даже утопая в них, было невозможно сдержать улыбку.

Его губы, теплые и мягкие, коснулись ее. Пара стояла в обнимку на Мосту Шепотов, горизонт заливался фиолетовым румянцем. Его руки гладили ее по спине, и кожу будто покалывало от разрядов тока. Легкое, как перышко, прикосновение языка вызвало у нее дрожь, сердце пустилось в галоп, тело заныло от желания.

Они отстранились друг от друга, как танцоры перед тем, как замолкнет музыка, но струны их тел продолжали вибрировать. Она открыла глаза в надежде встретить в тусклом свете его взгляд. Под ними рокотали воды канала, бесстрастным потоком ускользая в океан. Как она и хотела. Как она и должна. Надеясь, что не утонет.

Ее последняя неночь в этом городе. В глубине души она не желала прощаться. Но, прежде чем уйти, она хотела узнать. Хоть этим девушка могла себя потешить.

– Ты уверена? – спросил юноша.

Она взглянула ему в глаза. И прошептала:

– Уверена.

Мужчина был невероятно противным.

Пигментные пятна на коже, как при туберозном склерозе, щетинистый подбородок, затерявшийся в жировых складках. Блеск слюны на губах, поцелуй виски, расцветающий на щеках и носу, а глаза – о, Дочери, его глаза… Голубые, как опаленное солнцами небо. Мерцающие, как звезды в ясную истинотьму.

Он прильнул к кружке, допивая остатки под громкую музыку и смех окружающих. Еще с пару минут покачался посреди таверны, затем кинул монету на барную стойку из железного дерева и поплелся наружу. Его взгляд, помутневший от выпитого, блуждал по булыжной мостовой. Улицы наполнялись людьми, но он шел напролом, стремясь поскорее добраться до дома, чтобы уснуть без сновидений. Мужчина не поднимал головы. И не заметил силуэт, оседлавший на противоположной крыше каменную горгулью в мраморно-белом и гранитно-сером одеянии.

Девушка наблюдала, как он ковыляет по Мосту Братьев. Приподняла маску арлекина, чтобы затянуться сигариллой, и пряный дым заклубился в воздухе. Улыбка, обнажившая гнилые зубы, и грубые, как бечевка, руки мужчины вызвали у нее дрожь, сердце пустилось в галоп, тело заныло от желания.

Ее последняя неночь в этом городе. В глубине души она не желала прощаться. Но, прежде чем уйти, она хотела, чтобы он узнал. Хоть этим девушка могла его потешить.

Рядом на крыше сидела тень, принявшая форму кота. Плоская, как бумага, полупрозрачная и черная, как смерть. Его хвост слишком по-хозяйски обвился вокруг лодыжки девушки. По жилам города текли прохладные воды и впадали в океан. Как она и хотела. Как она и должна. Снова надеясь, что не утонет.

– …Ты уверена?.. – спросила тень-кот.

Она смотрела, как ее цель плетется, мечтая о постели.

Медленно кивнула.

И прошептала:

– Уверена.

Маленькая, скудно обставленная комната, большее ей не по карману. Но девушка украсила розовыми свечами и водяными лилиями чистую белую простынь – уголки которой, словно в знак приглашения, были загнуты, – и юноша улыбнулся, глядя на всю эту сахарную, сладостную обстановку.

Подойдя к окну, она посмотрела на старый величественный город – Годсгрейв[2]*. На белый мрамор, охристый кирпич и изящные шпили, целующие опаленное небо. Ребра на севере поднимались на сотни футов к румяному небесному своду; крошечные окна зияли в домах, высеченных из древней кости. Из впадины Хребта бежали каналы, их узоры обвивали городскую плоть, как паутины обезумевших пауков. Поперек людных тротуаров раскинулись длинные тени от тускнеющего света второго солнца – первое давно уже скрылось из виду, – оставляя третьего угрюмого красного брата стоять на страже и следить за всеми опасностями неночи.

Ах, если бы только сейчас была истинотьма.

Тогда бы он ее не видел.

Девушка не хотела, чтобы он наблюдал за ней во время процесса.

Юноша бесшумно подошел к ней сзади, обдав запахом пота и табака. Скользнул руками по талии и изгибам бедер, рисуя кончиками пальцев то ледяные, то пламенные дорожки. Ее дыхание участилось, и где-то глубоко она ощутила нарастающее покалывание. Ресницы затрепетали, как крылья бабочки, пока его руки ласкали живот, танцевали по ребрам, выше и выше, поднимаясь к набухшей груди. Он легонько дунул ей на макушку, и по коже побежали мурашки. Девушка выгнула спину, прижимаясь к его затвердевшей плоти, и запустила пальцы в копну взъерошенных волос. Она не могла дышать. Не могла говорить. Не хотела, чтобы это начиналось или кончалось.

Она повернулась, выдохнула, когда их губы соприкоснулись, и завозилась с запонками на мятых рукавах юноши, превращаясь в комок из пальцев, пота и дрожи. Обнажившись до пояса и стянув с него рубашку, она припала к юноше губами и начала опускаться на кровать. Теперь они только вдвоем. Плоть к плоти. Их стоны сливались.

Желание стало невыносимым, пропитывая ее насквозь. Руки с трепетом изучали его гладкую кожу на широкой груди, танцевали вдоль четкой V-образной линии, спускающейся к поясу брюк. Девушка скользнула пальцами вниз и коснулась источника пульсирующего жара – твердого, как сталь. Ужасающего. Умопомрачительного. Юноша застонал, дрожа как новорожденный жеребенок, пока она ласкала его, выдыхая ему в рот.

Она никогда так не боялась.

Ни разу за шестнадцать лет жизни.

– Трахни меня, – прошептала девушка.

Комната была роскошной, такая по карману только богачам. Но на комоде стояли пустые бутылки, а на тумбочке – цветы, увядшие от застоявшегося запаха страданий. Девушка нашла в этом утешение: мужчина, которого она ненавидела, был совершенно одинок, несмотря на всю свою обеспеченность. Она наблюдала через окно, как он вешает сюртук, накидывает потрепанную треуголку на пустой графин. И пыталась убедить себя, что может это сделать. Что она твердая и острая, как сталь.

Сидя на крыше напротив его окна, девушка опустила взгляд на Годсгрейв – на окровавленные булыжники мостовой, тайные проулки и высокие соборы из сверкающей кости. Ребра пронзали небо над ее головой, извилистые каналы вытекали из кривого Хребта. Поперек людных тротуаров раскинулись длинные тени от тускнеющего света второго солнца – первое давно уже скрылось из виду, – оставляя третьего угрюмого красного брата стоять на страже и следить за всеми опасностями неночи.

Ах, если бы только сейчас была истинотьма.

Тогда бы он ее не видел.

Девушка не хотела, чтобы он наблюдал за ней во время процесса.

Взмахнув ловкими пальчиками, она притянула к себе тени. Сплетала и скручивала тонкие черные нити, пока те не упали каскадом с плеч, как плащ. Девушка исчезла из виду, стала почти прозрачной, словно она пятно на портрете городского горизонта. Она спрыгнула с крыши на стену его дома, зацепившись руками за подоконник, подтянулась и забралась на выступ. Быстро открыла окно и скользнула в комнату, бесшумная, как кот из теней, следующий по пятам. Когда она достала из-за пояса стилет, ее дыхание участилось, и где-то глубоко она ощутила нарастающее покалывание. Незаметно пригнувшись в углу, с трепещущими, как крылья бабочки, ресницами, она наблюдала, как мужчина дрожащими руками наливает себе воды в стакан.

Она дышала чересчур громко, все уроки смешались в голове. Но он был слишком пьян, чтобы заметить ее, потерявшись в воспоминаниях о хрусте тысяч вытянутых шей, топоте тысяч пар ног, выплясывающих под мелодию висельника. Ее костяшки побелели на рукоятке кинжала. Она не могла дышать. Не могла говорить. Не хотела, чтобы это начиналось или кончалось.

Вздохнув и сделав глоток, мужчина завозился с запонками на мятых рукавах, превращаясь в комок из пальцев, пота и дрожи. Стянув рубашку, заковылял по половицам и опустился на кровать. Теперь они только вдвоем, вдох к вдоху. Их выдохи сливались.

Время тянулось невыносимо долго, пот пропитал ее насквозь в трепещущей тьме. Девушка вспомнила, кто она, чего ее лишил этот мужчина, что произойдет, если она не преуспеет. Набравшись храбрости, откинула плащ из теней и вышла к нему.

Он ахнул, вздрогнув, как новорожденный жеребенок, когда увидел ее в красном солнечном свете, в улыбающейся маске арлекина, скрывающей лицо.

Она никогда никого не видела таким напуганным.

Ни разу за шестнадцать лет жизни.

– Чтоб меня… – прошептал мужчина.

Он запрыгнул на нее и спустил штаны до щиколоток. Он ласкал ее шею губами, и сердце девушки едва не выпрыгивало из груди. И спустя чуть ли не вечность, затерявшуюся между похотью и страхом, любовью и ненавистью, она почувствовала его между своих ног; он был такой горячий и поразительно твердый. Девушка втянула воздух, возможно, желая заговорить (но что тут скажешь?), и тогда пришла боль – боль, о, Дочери, до чего же больно! Он был внутри нее – ОН был внутри, – такой твердый и настоящий, и она не смогла сдержать короткого вскрика, но быстро закусила губу, чтобы не дать вырваться следующему.

Юноша был безрассуден, беспечен, он придавливливал девушку своим весом, пронзая ее снова и снова. Совсем не как в ее милых фантазиях об этом моменте. Ее бедра раздвинулись шире, желудок скрутило. Она отчаянно забила ногами о матрас, желая, чтобы юноша остановился. Подождал.

Неужели такими и должны быть ощущения?

Неужели все так и должно происходить?

Если позже все пойдет наперекосяк, это будет ее последняя неночь в этом мире. Она знала, что первый раз обычно наихудший. Девушка думала, что готова; достаточно податливая, достаточно влажная, достаточно жаждущая. Что с ней не произойдет то, о чем шептались другие девчонки на улицах, хихикая и обмениваясь знающими взглядами.

«Закрой глаза, – советовали они. – Все быстро закончится».

Но юноша был невыносимо тяжелым, а крики все рвались наружу, наряду с сожалением, что все происходит именно так. Девушка мечтала об этом, надеялась на что-то особенное. Но сейчас, оказавшись в таком положении, она подумала, что это нескладное, неуклюжее занятие. Никакого волшебства, фейерверков или моря блаженства. Просто тяжесть парня на ее теле – и боль от его движений. Ее глаза оставались закрытыми, пока она ахала, кривилась и ждала, когда же он закончит.

Он приник к ее губам, погладил по щеке. И в эту секунду она мельком ощутила внутри сладостное покалывание, несмотря на неловкость, одышку и боль. Девушка поцеловала его в ответ, и в ней зародилось пламя, наводняя и наполняя ее тело, в то время как мышцы юноши напряглись. Он зарылся лицом в ее волосы и, сотрясаясь всем телом, пережил свою маленькую смерть, наконец-то опадая на девушку – мягкий, влажный и бескостный.

Она сделала глубокий вдох. Облизнула губы, соленые от его пота. Выдохнула.

Юноша перевалился с нее на кровать, сминая простыни рядом. Она потрогала себя между ноющих ног, обнаружив что-то влажное. Оно на ее пальцах и бедрах. На чистой белой простыне, уголки которой, словно в знак приглашения, были загнуты.

Кровь.

– Почему ты не сказала, что это твой первый раз? – спросил он.

Она промолчала. Уставилась на алый блеск на кончиках своих пальцев.

– Прости, – прошептал он.

Тогда девушка посмотрела на него.

И быстро отвернулась.

– Тебе не за что извиняться.

Она запрыгнула на него и прижала коленями. Его рука – на ее запястье, ее стилет – у его шеи. И спустя чуть ли не вечность, затерявшуюся между борьбой и шипением, укусами и мольбами, кинжал, такой острый и поразительно твердый, наконец вошел в плоть, проткнув насквозь его шею и задев позвоночник. Мужчина втянул воздух, возможно, желая заговорить (но что тут скажешь?), и она увидела в его глазах боль – боль, о, Дочери, до чего же ему больно! Лезвие было внутри него – ОНА была внутри, – пронзая всей мощью, пока мужчина пытался вскрикнуть, но рука девушки заглушала поток его воплей.

Мужчина в смертельном ужасе начал царапать ее маску, пока девушка проворачивала кинжал. Совсем не как в ее жутких фантазиях об этом моменте. Его бедра раздвинулись, из шеи хлынула кровь. Он забил ногами о матрас, желая, чтобы она остановилась. Подождала.

Неужели такими и должны быть ощущения?

Неужели все так и должно происходить?

Если все пойдет наперекосяк, это будет ее последняя неночь в этом мире. Она знала, что первый раз обычно наихудший. Девушка думала, что не готова; недостаточно сильная, недостаточно жестокая. Думала, что подбадривания старика Меркурио не помогут в ее случае.

«Не забывай дышать, – советовал он. – Все быстро закончится».

Мужчина брыкался, но она крепко его держала, всерьез задумавшись, будет ли так всегда. Девушка представляла себе этот момент как некое злодеяние. Просто жертва, которую он должен принести, и нечем тут наслаждаться. Но сейчас, оказавшись в таком положении, она подумала, что это прекрасное искусство, почти балет. Его спина выгнулась. Глаза наполнились страхом, когда руки сорвали с ее лица маску. Блеснув лезвием, она снова пронзила мужчину кинжалом, зажав ему рот рукой, кивая и успокаивая чуть ли не материнским голосом в ожидании, когда же все закончится.

Он царапал ей щеку, комната наполнилась вонью от его дыхания и дерьма. И в эту секунду она мельком ощутила, как ужас порождает сострадание, несмотря на то, что мужчина заслуживал такой смерти и еще сотни других. Вытащив стилет, она снова погрузила лезвие в его грудь и почувствовала что-то горячее на своих руках, вытекающее и заливающее все вокруг, в то время как мышцы мужчины напряглись. Он вцепился в ее ладони и вдохнул в последний раз перед смертью, после чего сдулся под весом девушки – мягкий, влажный и бескостный.

Она сделала глубокий вдох. Слизнула что-то соленое с губ. Выдохнула.

Затем скатилась с него, сминая простыни под собой. Коснувшись лица, обнаружила что-то теплое и влажное. Оно на ее руках и губах.

Кровь.

– Услышь меня, Ная, – прошептала она. – Услышь меня, Мать. Эта плоть – твой пир. Эта кровь – твое вино. Эта жизнь, ее конец – мой подарок тебе. Прими его в свои объятия.

Кот из теней наблюдал со своего места в изголовье кровати. Наблюдал так, как может только незрячий. Не произнося ни звука.

Да это было и не нужно.

Тусклый солнечный свет блестел на ее коже. Черные, как вороново крыло, волосы намокли от пота и лезли в глаза. Она надела кожаные брюки, натянула через голову гранитно-серую рубашку, обулась в сапоги из волчьей шкуры. Измученная. Запятнанная. Но все равно радостная. Чуть ли не довольная.

– Комната оплачена на всю неночь, – сказала девушка. – Если она тебе нужна.

Красавец наблюдал за ней с кровати, подперев рукой голову.

– А деньги?

Она кивнула на мешочек рядом с зеркалом.

– Ты моложе, чем мои обычные клиентки. Мне редко попадаются девственницы.

Девушка посмотрела на свое отражение: бледная кожа, темные глаза. Выглядит моложе своих лет. И хотя свидетельство об обратном подсыхало на ее коже, какое-то мгновение ей не верилось, что она уже не просто девчонка. Не просто кто-то слабый и напуганный, кто-то, кого не смогли закалить даже шестнадцать лет в этом городе.

Она заправила рубашку в брюки. Проверила, на месте ли маска арлекина, спрятанная в плаще. На месте ли стилет на ремне. Блестящий и острый.

Скоро палач покинет таверну.

– Мне пора, – сказала она.

– Можно спросить, ми донна?

– Ну спрашивай…

– Почему я? Почему сейчас?

– Почему бы и нет?

– Это не ответ.

– Думаешь, мне стоило поберечь себя, не так ли? Что я – какой-то подарок, который отдали не в те руки? И теперь навсегда испортили?

Юноша ничего не ответил, просто смотрел на нее своими бездонными глазами. Красивый, как картинка. Девушка достала сигариллу из серебряного портсигара. Прикурила ее от одной из свечек. И затянулась.

– Я просто хотела узнать, каково это, – наконец произнесла она. – На случай, если умру.

Девушка пожала плечами и выдохнула дым.

– Теперь знаю.

И скрылась в тенях.

Тусклый солнечный свет блестел на ее коже. Гранитно-серый плащ ниспадал с плеч, в его тени она пряталась от беспощадного света. Она стояла под мраморной аркой на площади Нищего Короля; безликое третье солнце маячило в небе. Воспоминание о кончине палача подсыхало вместе с пятнами крови на ее руках. Воспоминание о губах красавца подсыхало вместе с пятнами на ее брюках. Измученная. Уставшая. Но все равно радостная. Чуть ли не довольная.

– Значит, не сдохла.

Старик Меркурио наблюдал за ней с другой стороны арки: треуголка надвинута на лоб, между губ зажата сигарилла. Почему-то он выглядел теперь не так внушительно. Худее. Старее.

– Но не потому, что бездельничала, – ответила девушка.

Затем она взглянула на него: грязные руки, мутные глаза. Стар не по годам. И хотя свидетельство об обратном подсыхало на ее коже, какое-то мгновение ей не верилось, что она уже не просто девчонка. Не просто кто-то слабый и напуганный, кто-то, кого не смогли закалить даже шесть лет под его опекой.

– Мы не скоро увидимся, не так ли? – спросила она. – Возможно, никогда.

– Ты об этом знала. Это твой выбор.

– Не уверена, что у меня когда-нибудь был выбор.

Она раскрыла кулак, и на ладони показался мешочек из овечьей шкуры. Старик взял подношение и пересчитал содержимое мешочка пальцем, испачканным в чернилах. Постукивающие. Окровавленные. Двадцать семь зубов.

– Похоже, палач потерял парочку прежде, чем я успела до него добраться, – пояснила она.

– Они поймут, – Меркурио подбросил мешочек и вернул его девушке. – Будь на причале семнадцать к шестому удару часов. Двеймерская бригантина под названием «Кавалер Трелен». Это нейтральный корабль, и он не ходит под итрейским флагом. На нем и уплывешь.

– Но без тебя.

– Я хорошо тебя обучил. Дальше сама. Пересеки порог Красной Церкви до первой перемены Септимия, или не пересечешь никогда.

– Я понимаю…

В его слезящихся глазах мелькнуло что-то похожее на доброту.

– Ты лучшая ученица, которую я когда-либо отправлял на службу Матери. Расправь там свои крылья и лети. И мы еще встретимся.

Она достала из-за пояса стилет и, склонив голову, положила его на предплечье. Клинок был изготовлен из могильной кости, белоснежной и твердой, как сталь, рукоятка вырезана в форме вороны в полете. Глаза птицы цвета красного янтаря блеснули в лучах солнца.

– Оставь себе, – шмыгнул старик. – Он снова твой. Ты наконец-то его заслужила.

Она осмотрела стилет с разных сторон.

– Может, дать ему имя?

– Можно, наверное. Не вижу в этом смысла, но, на худой конец…

– Конец вот здесь, – она коснулась кончика лезвия. – Им убивают людей.

– О, браво. Смотри не порежься о свое остроумие.

– У всех великих клинков есть имена. Это традиция.

– Херня, – Меркурио забрал у нее кинжал и поднял его перед собой. – Имена для клинков и прочая ерунда – это удел героев, девочка. Людей, о которых слагают песни, ради которых меняют историю, в честь которых называют своих отпрысков. Для нас с тобой подготовлена темная дорожка. Если правильно по ней станцуешь, никто никогда не узнает твоего имени, не говоря уже об имени свинорезки за твоим поясом. Ты будешь слухом. Шепотом. Мыслью, от которой все ублюдки этого мира будут просыпаться по неночам в холодном поту. Кем ты точно никогда не станешь, девочка, так это чьим-то героем.

Меркурио вернул ей стилет.

– Но ты станешь той, кого герои будут бояться.

Она улыбнулась. Неожиданной и очень грустной улыбкой. Замешкалась на пару секунд. Подалась вперед. И ласково поцеловала наждачные щеки.

– Я буду скучать, – сказала она.

И скрылась в тенях.

Глава 2

Музыка

Небо плакало.

Или ей так казалось. Девочка понимала, что вода, льющаяся из угольно-темного пятна сверху, это дождь, – ей совсем недавно исполнилось десять, но она достаточно большая, чтобы знать такие вещи. И все же ей нравилось думать, что эти слезы проливает лицо из сахарной ваты. Они такие холодные в сравнении с ее собственными. Не соленые, не щиплют. Но да, небо определенно плакало.

А что еще ему делать в такой день?

Она стояла на Хребте над Форумом, под ногами блестела могильная кость, волосы разметал холодный ветер. На площади внизу собирались люди, горланили, размахивали кулаками. Они негодовали, стоя напротив эшафота в центре Форума, и девочка задумалась: если его перевернут, разрешат ли осужденным пойти домой?

О, как это было бы чудесно!

Она никогда не видела столько народу. Мужчины и женщины разного роста и телосложения, дети немногим старше нее. На них была безобразная одежда, и их завывания пугали девочку. Она крепко ухватилась за мамину руку.

Та, казалось, не заметила. Ее взгляд был устремлен на эшафот, как и у всех остальных. Но мама не плевала в сторону мужчин, стоящих перед петлями, не кидалась гнилой едой и не цедила «предатели» сквозь стиснутые зубы. Донна Корвере просто стояла в своем черном платье, намокшем от небесных слез, как статуя над пока еще пустой могилой.

Пока. Но это ненадолго.

Девочке хотелось спросить, почему мама не плачет. Она не знала значения слова «предатель», так что хотела спросить и о нем. Но каким-то образом она понимала, что здесь нет места для слов. Поэтому молчала.

Наблюдала за происходящим.

На эшафоте внизу стояли шестеро мужчин. Один в капюшоне палача – черном, как истинотьма. Другой в мантии священника – белой, как перья голубки. Четверо остальных замерли со связанными руками и мятежом в глазах. Но когда мужчина в капюшоне надел каждому на шею петлю, девочка увидела, как непокорность покидает их лица, постепенно становящиеся бескровными. В последующие годы ей не раз говорили, каким храбрым был ее отец. Но в тот день, глядя на него, стоящего в конце ряда, она знала, что он боялся.

Девочка всего десяти лет отроду уже знала цвет страха.

Священник вышел вперед и постучал посохом по подмосткам. Его борода напоминала изгородь, а плечи были, как у быка. Мужчина больше походил на разбойника, который убил старца и украл его одежду, чем на святого человека. Три солнца, висевшие на цепи вокруг его шеи, пытались блестеть, но тучи в плачущем небе не оставляли им ни малейшего шанса.

Его голос был сладким, темным и вязким, как ирис. Но вещал он о преступлениях против Итрейской республики. О предательстве и измене. Преподобный разбойник призвал Свет быть свидетелем (будто у Него был выбор) и назвал каждого мужчину по имени.

Сенатор Клавдий Валенте.

Сенатор Марконий Албари.

Генерал Гай Максиний Антоний.

Судья Дарий Корвере.

Имя ее отца прозвучало как последняя нота самой грустной песни, которую она когда-либо слышала. Глаза наполнились слезами, размывая мир в бесформенное пятно. Каким же крошечным и бледным он казался в этом воющем море. До чего одиноким. Она вспомнила, каким он был еще совсем недавно: высоким, гордым и – о, до чего сильным! Его доспехи из могильной кости сияли белее зимы, плащ разливался алой рекой за спиной. От уголков ясных голубых глаз разбегались морщинки, когда он улыбался.

Доспехи и плащ исчезли, теперь их сменили грязные мешковатые тряпки, а синяки по всему лицу были размером со спелые фиолетовые сливы. Правый глаз заплыл, второй смотрел в землю. Как же ей хотелось, чтобы папа взглянул на нее! Чтобы он вернулся домой.

– Предатель! – орала толпа. – Пусть станцует!

Девочка не понимала, что они имеют в виду. Она не слышала никакой музыки[3].

Преподобный разбойник поднял взгляд на зубчатые стены, на костеродных и политиков, собравшихся наверху. Казалось, на представление явился весь Сенат – почти сотня мужчин в мантиях с фиолетовой оторочкой безжалостно смотрели на эшафот.

Справа от Сената стояла группа людей в белых доспехах и кроваво-алых плащах. Обнаженные мечи в их руках были объяты рябящим пламенем. Их звали люминатами – это девочка хорошо знала. Они были папиными братьями по оружию до «предавания» – это, как она полагала, и делали предатели.

Как же тут шумно!

Среди сенаторов стоял красивый темноволосый мужчина с пронзительными черными глазами. Его роскошная мантия была окрашена в темно-лиловый цвет – одеяние консула. И девочка знала – о, она так мало знала, но, по крайней мере, она знала, что это человек, занимающий высокое положение. Выше священников, солдат или толпы, требующей танца, хотя не было никакой музыки. Она полагала, что если он прикажет, народ отпустит ее отца. Если он прикажет, Хребет расколется, а Ребра разотрутся в пыль, и сам Аа, Бог Света, закроет все три своих глаза и окунет этот ужасный парад в блаженную тьму.

Консул выступил вперед. Толпа внизу затихла. И когда красивый мужчина заговорил, девочка сжала руку матери с такой надеждой, которая присуща только детям.

– Здесь, в городе Годсгрейв, в свете Всевидящего Аа и по единогласному решению итрейского Сената, я, консул Юлий Скаева, провозглашаю обвиняемых виновными в организации восстания против нашей великой республики. Граждан, предавших Итрею, ждет лишь один приговор. Лишь одно наказание для тех, кто хочет, чтобы наша великая нация вновь изнывала под игом царей…

Она задержала дыхание.

Сердце затрепетало.

– …смерть.

Рев. Он нахлынул на девочку как ливень. Она перевела взгляд своих круглых глазенок с красивого консула на преподобного разбойника, а затем на маму – мамочка, любимая, пусть они прекратят! – но мама смотрела только на мужчину внизу. Лишь подрагивающая нижняя губа выдавала ее боль. И тогда девочка не выдержала – внутри нее с рокотом нарастал крик и наконец сорвался с губ:

– Нет! Нет! Нет!

И тени по всему Форуму вздрогнули от ее ярости. Чернота под ногами каждого мужчины, каждой служанки и каждого ребенка; темнота, отбрысываемая светом скрытых солнц, какой бы прозрачной и слабой она ни была, – не сомневайтесь, о дорогие друзья. Эти тени затрепетали.

Но никто не заметил. Всем было плевать[4].

Донна Корвере, не отводя взгляда от мужа, взяла дочь за плечи и прижала к себе. Одна рука на груди. Другая на шее. Она держала ее так крепко, что девочка не могла пошевелиться. Не могла повернуться. Не могла дышать.

Вы наверняка представляете себе эту картину: мать, прижимающая лицо дочери к своей юбке. Ощетинившаяся волчица, ограждающая своего детеныша от зрелища убийства, происходящего внизу. Вам простительны эти фантазии. Но вы ошибаетесь. Потому что донна прижимала дочь к себе спиной, заставляя смотреть вперед. Вперед, чтобы та запомнила все происходящее. Проглотила каждый кусочек этого горького блюда. Каждую крошку.

Девочка наблюдала, как палач одну за другой проверяет петли. Затем ковыляет к рычагу на краю эшафота и приподнимает капюшон, чтобы сплюнуть. Она успела увидеть его лицо – желтая кожа, седая щетина, заячья губа. Что-то внутри нее кричало: «Не смотри! Не смотри!», и она закрыла глаза. Тогда хватка матери стала крепче, ее шепот резал острее бритвы:

– Никогда не отводи взгляд, – выдохнула она. – Никогда не бойся.

Слова эхом отдавались в груди девочки. В самом глубоком, самом потаенном месте, где теплится надежда, которой дышат дети и потерю которой оплакивают взрослые, когда она чахнет и умирает, затем развеиваясь по ветру, как пепел.

Она открыла глаза.

И тут он поднял голову. Ее папа. Всего лишь мимолетный взгляд сквозь завесу дождя. В последующие неночи она часто гадала, о чем он думал в тот момент. Но не было таких слов, которые могли бы преодолеть эту шипящую завесу. Только слезы. Только плачущие небеса. Палач дернул за рычаг, и пол провалился. К своему ужасу, девочка наконец поняла. Наконец ее услышала.

Музыку.

Панихиду беснующейся толпы. Резкий, как удар хлыста, скрип натянутой веревки. Бульканье, издаваемое лишенными воздуха мужчинами, перебиваемое аплодисментами преподобного разбойника, красивого консула и прогнившего, неправильного мира. И под нарастание этой чудовищной мелодии, с пунцовым лицом и дергающимися ногами, ее отец затанцевал.

Папочка…

– Никогда не отводи взгляд, – жестоко зашептали ей на ухо. – Никогда не бойся. И никогда, никогда не забывай.

Девочка медленно кивнула.

Выдохнула остатки надежды.

И стала смотреть, как умирает ее отец.

Она стояла на палубе «Кавалера Трелен» и наблюдала, как Годсгрейв становится все меньше и меньше. Столичные мосты и соборы исчезали вдали, пока не остались одни лишь Ребра: шестнадцать костяных арок, поднимающихся на сотни футов в небо. Но минуты перетекали в часы, и даже эти титанические шпили в конце концов скрылись за горизонтом и исчезли в дымке[5].

Ее руки упирались в побелевшие от соли перила, под ногтями засыхала кровь. На ремне – стилет из могильной кости, в мешке – зубы палача. В темных глазах отражалось капризное красное солнце, отсвет его младшего голубого брата все еще подрагивал в западных небесах.

Кот из теней был все так же с нею. Распластывался темной лужицей у ее ог, пока в нем не нуждались. Там, видите ли, прохладнее. Кто-то смекалистый мог бы заметить, что тень девушки на порядок темнее остальных. Кто-то смекалистый мог бы заметить, что она достаточно черная для двоих.

К счастью, на борту «Кавалера» смекалистые почти не водились.