Пистоль и шпага Дроздов Анатолий

– Поспешите, господа! – говорит офицер и исчезает в сумерках.

Вот ведь, кашу не дали доесть! Идем пешком. Наши кони расседланы, а до Семеновской всего ничего. Минуем околицу и направляемся к избе в центре деревни. Штаб Багратиона выдает суета всадников и пехотинцев. Одни забегают во двор, другие – обратно. Входим и мы. В сенях за столом с горящей свечой, прилепленной к столешнице, сидит адъютант. Пламя при нашем появлении колеблется и трещит.

– Майор Спешнев и подпоручик Руцкий к князю Багратиону, – докладывает Семен.

– Подождите! – кивает адъютант, встает и скрывается за дверью. Обратно появляется почти сразу. – Прошу, господа!

Сгибая головы, а иначе никак – притолоки здесь низкие, входим внутрь. В избе, склонившись над столом, стоят Багратион и Сен-При. Они рассматривают карту, которую освещает подсвечник. Пламя свечей отбрасывает на задумчивые лица красные отблески. При нашем появлении генералы выпрямляются.

– Подойдите! – прерывает Багратион доклад Семена. Подчиняемся. – Завтра, майор, будете при мне подвижным подкреплением, – продолжает князь.

Все понятно: затыкать дыры в случае прорыва врага. Смертнички мы с Семеном.

– Но я позвал вас не за тем, чтобы это объявить. Приказ можно передать и через адъютанта. Мой начальник штаба, – кивок в сторону Сен-При, – хочет побеседовать с поручиком Руцким. Пожалуйте, Эммануил Францевич!

– Хочу спросить вашего мнения, подпоручик, – начинает генерал. – Под Смоленском вы безошибочно угадали действия неприятеля, предсказав фланговый обход через Красный. Не могли бы вы сказать о действиях Бонапарта сейчас? Вы служили во французской армии, и хорошо знаете ее манеру.

Все ясно. Багратион вспомнил, как облажался под Смоленском, не поверив лекарю, но признать это не комильфо. А знать хочется: слишком высоки ставки. Поэтому действует через начальника штаба.

– Разрешите? – указываю на карту.

– Извольте, – кивает Сен-При.

Подхожу, наклоняюсь и делаю вид, что изучаю расположение войск. Чего тут изучать, я его наизусть знаю. Во-первых, из прошлого, во-вторых, улучив момент, объехал поле. Все, как в моем времени. Но притвориться стоит: скорому ответу не поверят. В избе тихо, слышно только, как трещит пламя свечей и напряженно дышат генералы.

– Главный удар Бонапарт нанесет здесь, – указываю на левый фланг нашей армии.

– Почему тут? – немедленно подключается Багратион.

– Правый фланг нашей армии прикрывает Колоча. Чтобы обойти его, необходимо форсировать реку. Сделать это можно, но рискованно. Войска в такой момент уязвимы. Бонапарт на это не пойдет, хотя может изобразить атаку, для наглядности, скажем, захватив Бородино. Но это будет ложный маневр. Основные силы бросит сюда, – указываю на укрепления перед Семеновской. – Цель – обойти нашу армию, нанести ей фланговый удар, разгромить и отрезать путь к Москве.

– Уверены? – это уже Сен-При.

– Головой ручаюсь. Если обману, можете расстрелять.

Сен-При смотрит удивленно. А что? Мне терять нечего.

– Как поведет атаку Бонапарт?

Это уже Багратион. Пробрало князя. Неприятно знать, что на твою армию враг навалится со всей силой.

– Он артиллерист. Поэтому первым делом подтянет пушки – стволов триста. Расстреляет укрепления, а потом бросит в бой пехоту и кавалерию. Укрепления они захватят легко. После чего – обход с фланга. Одновременно со стороны Утицы, полагаю, нанесет удар корпус Понятовского.

– Мы отобьем укрепления обратно!

– А они захватят их снова. Упорства французам не занимать, и их больше. Будут драться до последнего нашего солдата. После чего возьмут Утицу и Семеновское и выйдут в тыл Первой армии.

– Вы говорите так, будто знаете наперед, – это уже Сен-При.

– Под Смоленском было так же. Мне не поверили, и к чему это привело? Дивизию Неверовского едва не растерзали. А был бы там наш корпус, и Мюрат с Неем кровью бы умылись.

Багратион сопит, Семен смотрит на меня страшными глазами. Я только что провез генералов фейсом по столу. Плевать!

– Думаете, потерпим поражение? – снова Сен-При.

– Устоим, ваше превосходительство, но потери будут огромные. Их можно сократить, если отдать приказ войскам ложиться под обстрелом. Орловскому полку под Смоленском это помогло.

Багратион и начальник штаба переглядываются. Думайте, господа генералы, думайте – это полезно.

– Светлейший не даст подкреплений, – качает головой Багратион. – Не поверит. Он ожидает удар справа, вокруг Горок самые сильные укрепления.

– Попросите у Кутайсова артиллерию, – говорю уверенно. – Половина ее сейчас в резерве. Пусть даст пару сотен пушек – лучше единорогов. Их задача – подавить батареи неприятеля. Выйдет – не сдадим укреплений.

Генералы смотрят на меня во все глаза. Я только что дал совет стратегической глубины и, возможно, такой же глупости. Но молчать не могу. Кутайсов в моем времени погиб еще утром – полез в бойню на Курганной батарее. Самое дело для артиллерийского генерала – шпажонкой махать. Нового начальника артиллерии назначить не сподобились, и треть русских орудий в Бородинской битве простояла в резерве, в то время как французские расстреливали наши шеренги практически безнаказанно. Оттого у армии, оборонявшей позиции, потери случились больше, чем у наступавших французов.

– Стоит попробовать, – говорит Сен-При. – Двести пушек не даст, но сотню возможно.

– Нужно подготовить для них позиции, – кивает Багратион и склоняется над картой.

Ну, вот, конструктивный разговор…

– Разрешите идти, ваше сиятельство?

– Идите! – машет князь рукой…

– Ты что? – обрушивается на меня Спешнев на улице. – Так дерзко! Я прямо похолодел. А если бы князь вспылил?

– Меня спросили – я ответил, – пожимаю плечами. – Не о том думаешь, Семен. Завтра, может, головы сложим, а ты про субординацию. Смерть, она не разбирает: рядовой ты или генерал. А смертей завтра будет много.

– Выживем! – крутит он головой. – В Смоленске хуже пришлось, и что? Уцелели.

Верит Семен в мою удачу. Мне бы так.

– Пойдем, доедим кашу, – предлагаю. – А то здесь не предложили. Жадные.

Семен хохочет. В его представлении получить кашу от генералов смешно. Хотя могли бы накормить. Завтра я их спасать буду – обоих. В моем времени Багратион получил на Бородинском поле тяжелое ранение в ногу, приведшее к смерти, а Сен-При контузило. Как буду спасать? Не скажу. Возможно, не получится, но попытаться стоит. Иначе никогда себе не прощу…

Спал я на удивление крепко. Проснулся на рассвете. Некоторое время лежал на шинели, прислушиваясь и всматриваясь. Окрестности заволок туман. Он стоял густой пеленой, скрывая предметы и людей уже в десятке шагов. Ну, так осень. По местному календарю, 1-е сентября. В моем времени Бородинская битва началась 26 августа, и утром был туман. Потом солнце разогнало его. Даты сместились, но это не повлияло на события. Осень в 1812 году выдалась теплой.

В молочной пелене слышно звяканье котелков и негромкий говор егерей. Дежурные сходили за водой, и сейчас будут варить кашу. Угадал: неподалеку, в бело-серой пелене блеснул красный отсвет костра. Достаю из кармана часы – четыре утра, даже четыре пятнадцать. Хотя, кто знает, сколько на самом деле? Точного времени здесь не существует, офицеры выставляют часы по хронометру командующего. Он здесь задает время.

Сажусь, наворачиваю портянки и натягиваю сапоги. Многие офицеры носят чулки, но мне такого не надо. Лучше портянок для сапог ничего не придумали. Чулок может сбиться и натереть ногу. Его нужно менять каждый день, иначе, заскорузлый от пота, даст тот же эффект. А вот портянка длинная, и на ней можно чередовать места, прилегающие к стопе. В советской армии, по словам деда, солдатам меняли портянки раз в неделю – и ничего, с ногами был порядок.

Из тумана возникает фигура в сером мундире и таком же колпаке. Пахом.

– Здравия желаю, ваше благородие! Умываться?

– И бриться тоже, – отвечаю денщику.

Пахом кивает и исчезает в тумане. А я пока сортир навещу. У нас с этим строго: специально отведенное место с вырытой канавкой и вбитыми с одной стороны через равные промежутки кольями. Это чтобы держаться, сидя в позе орла. Удивительно, как быстро я привык к походной жизни. Ночевки под открытым небом, сон на расстеленной попоне, под которую брошена охапка соломы или сена, иногда – и вовсе свежескошенной травы или еловых ветвей, мундир из сукна с нижним бельем из грубого полотна, пыль, мухи, нередко – отсутствие возможности помыться. В своем времени от такого «комфорта» взвыл бы, а тут ничего. Быстро слетает с человека цивилизация…

Возвращаюсь к бивуаку. Пахом уже ждет с ведром. Стаскиваю мундир, рубаху, наклоняюсь, и Пахом начинает сливать мне ковшом. Фыркаю, растирая воду по груди и спине – руки пока, слава богу, до лопаток достают. Денщик к таким умываниям уже привык, хотя иногда ворчит, что барин дурью мается. Каждое утро ведро воды ему подавай. Другие офицеры в походе неделями не моются, а рубахи меняют от бани до бани. Я не обращаю на это внимания. Не нравится – верну в фурлейты, а Пахому такой поворот – нож острый. Денщик – должность завидная, хоть и хлопотная. Тяжелое таскать не нужно, питание с офицерского стола, деньга опять-таки от щедрот барина перепадает. А что их благородие чудит, заставляя и денщика соблюдать гигиену, пережить можно. Рубашку офицера лишний раз постирать руки не отвалятся.

Пахом подает мне расшитое петухами льняное полотенце – стащил где-то в крестьянской избе. Растираюсь им до красноты кожи. Эта процедура вкупе с холодной водой прогоняет остатки сна. В завершение сажусь на попону, стаскиваю сапоги и остатками воды из ведра мою ноги. Мне сегодня много ходить, а чистые ноги – залог комфорта.

Пахом уносит в туман опустевшее ведро и возвращается с котелком горячей воды. Мебели у нас нет, сажусь на попону. Пахом становится на колени и мылит мне лицо, затем достает бритву.

Из тумана возникает зевающий Семен. Становится рядом и с интересом наблюдает, как денщик скоблит мои щеки.

– Решили побриться, Платон Сергеевич? – спрашивает задумчиво.

– Лучше сделать это самому, чем тебя побреют французы, – отвечаю словами летчика из старого фильма[21].

Семен хохочет над немудреной шуткой. Простые здесь люди: палец покажешь – смеются.

– Пожалуй, я присоединюсь, – говорит майор, садясь рядом. – Побреешь меня, Пахом?

– Извольте, ваше высокоблагородие! – кивает денщик, вытирая бритву тряпицей. – Воды и мыла в достатке.

Спустя час батальон вытягивается к Семеновской. Глухо стучат копыта коней, звякает амуниция, поскрипывают колеса лафетов. Вблизи выглядим грозно: три с половиной сотни егерей, восемь пушек. Но на фоне выстроившихся войск – букашка. Туман растаял, и видно, как поле сражения заполонили полки и дивизии. Парадная форма, начищенная амуниция, сверкающие штыки и пушки. Армия в виду врага хочет выглядеть достойно. Впрочем, у французов аналогично – в бой идут, как на парад.

Останавливаемся на околице деревни. Семен скачет в штаб за распоряжениями, я остаюсь с егерями. Командую спешиться и стоять вольно. До нас дело дойдет не скоро – французы еще не начинали. Ко мне подтягиваются офицеры: трое ротных командиров и два артиллерийских начальника: Зыков и Кухарев. Ну, и хорунжий Чубарый.

– Закуривайте, господа! – предлагаю, вытащив кисет.

На предложение откликаются Рюмин и Чубарый, остальные не курят. Казак с нескрываемым удовольствием зачерпывает трубкой в моем кисете и начинает уминать табак в чашке большим пальцем с желтым ногтем. Следую его примеру.

– Добрый у вас табак, Платон Сергеевич! – говорит Чубарый, прикуривая от поднесенного казаком тлеющего трута и выпуская дым. – Духмяный.

– Денщик у маркитанта купил.

– Дорогой, небось?

– Напоминаю, господа, – прерываю ненужный сейчас разговор. – В штыки на неприятеля не ходить – только если случится отбиваться. Стрелять, стрелять и еще раз стрелять. Пуля – дура, как говорил Суворов, но бьет сильно. Солдата с ног сразу валит, а штыком не один раз ткнуть нужно.

Между прочим, правда. Бородинская битва убедительно доказала, что штык – оружие никакое, как и сабля, впрочем. На солдате много амуниции: ранец, ремни, кивер, шинель, которые штыком/саблей или не пробиваются, или защищают от фатального удара. Прежде в бой ходили без ранцев и шинелей, в результате под Аустерлицем потеряли их, а потом мерзли и голодали. Военный министр Аракчеев приказал: более не снимать. И что? Свыше 90 % павших в этой битве погибли от огнестрельного оружия – пушек и ружей.

– Теперь вы, – поворачиваюсь к артиллеристам. – Не геройствовать. Если неприятель прорвется к батарее, бросайте орудия и отходите. Черт с ними, пушками! Потеряем – добудем другие. А вот артиллеристов новых взять негде.

– Странные вещи говорите, Платон Сергеевич! – замечает Голицын. – Армия собирается стоять насмерть, а вы – отходить.

Вот ведь герой нашелся!

– Умереть – дело нехитрое, Михаил Сергеевич, – отвечаю, пыхнув дымом. – А кто Родину защитит? Или в тылу ждет еще одна армия? Нет? Тогда и говорить не о чем. Умирать должны они, – тычу чубуком в сторону французов, – и мы им поможем. Нам еще по Парижу маршировать – забыли?

Офицеры смеются. О том, что пройдем по Парижу, я им говорил, только не верят. Сейчас это кажется невозможным. Но ведь будет!

На деревенской улице показывается Семен. Едет не спеша. Приблизившись, соскакивает на землю.

– Велели ждать приказа, – объясняет в ответ на вопросительные взгляды и достает трубку. – Не угостите табачком, Платон Сергеевич?

Достаю кисет. В этот миг над полем будто прокатился гром – выпалили пушки. Французы начали. Наши батареи дали ответный залп. Не сговариваясь, поворачиваемся к полю. Его заволокло пороховым дымом, который относит легкий ветерок. Пушечных залпов уже не слышно: стоит сплошной рев, от которого закладывает в ушах. Достаю часы – ровно шесть часов.

– Началось! – кричит Семен и крестится. Все повторяют, в том числе я. Помогай нам Бог!

К восьми утра сводная батарея майора Гусева расстреляла все заряды и потеряла два единорога. У одного ядром разбило лафет, второму угодило в дуло, покорежив ствол. Теперь только на переплавку. Погибли четверо артиллеристов, в том числе фейерверкер, еще двенадцать раненых ратники унесли в тыл. Но французам урона нанесли больше. Единороги Гусева привели к молчанию батареи неприятеля, досаждавшие защитникам флешей. В подзорную трубу Гусев наблюдал, как бомбы, выпущенные из его орудий, падали среди французских пушек и, взрываясь, выкашивали прислугу. Некоторые переворачивали орудия, а одна, угодив в зарядный ящик, воспламенила порох, и мощный взрыв разметал все живое в окружности. Французы не выдержали и снялись с позиций. Защитники флешей встретили их уход радостными криками.

Это не понравилось французским генералам, и они бросили на досаждавшую им батарею конницу. Не менее полка кирасир, сверкая начищенными кирасами и касками с конскими хвостами, понеслись к флешам, размахивая палашами. Казалось, никто и ничто не в состоянии остановить эту железную лавину. Защитники флешей встретили кирасиров огнем, но те, не обращая внимания, пронеслись между укреплениями и вылетели к батарее Гусева. Французам предстояло преодолеть где-то с полтысячи шагов, когда майор приказал: «Пали!».

Десять орудий выбросили из стволов огонь с дымом, но вперед их – жестяные стаканы с картечью. На нужном расстоянии те раскрылись, и тяжелые чугунные шары с силой ударили по людям и лошадям. Они пробивали кирасы и мундиры, ломали руки и ноги, попадая в гребни шлемов, рвали их хозяевам горла подбородочными ремнями. Картечный залп пушек всегда страшен, но единорогов – кратно. Они бьют сильнее и дальше, а картечь у них тяжелая – в полфунта пулька[22]. Двухсотграммовая картечина порой пробивала несколько тел на своем пути. Передние ряды кирасиров будто косой смело – они рухнули, образовав кучи из людей и лошадей. Но французы не были бы французами, если бы смутились подобным обстоятельством. Обтекая павших товарищей, они продолжили атаку. Однако бомбардиры Гусева успели перезарядить орудия и встретили их новым залпом. Они успели дать их еще шесть, после чего остатки полка пустились наутек. Пехота из прикрытия, не успевшая вступить в дело, проводила их улюлюканьем и презрительными криками. А Гусев, отерев пот со лба, приказал привезти из тыла заряды – их не осталось совсем: ни бомб, ни картечи.

Посыльные ускакали, и артиллеристы принялись приводить в порядок позицию. Ставили поваленные неприятельским огнем туры, убирали обломки и трупы. Павших Гусев приказал отнести за позицию и сложить там. Хорошо б, конечно, похоронить, только когда? Вчера по позициям пронесли икону Смоленской Божьей Матери, и все, кто хотел, помолились и получили отпущение грехов. Многие причастились, так что предстанут перед Господом, миновав мытарства. В том, что предстать сегодня предстоит многим, майор не сомневался.

Несмотря на потери, результат боя пока радовал майора. Вчера его артиллерийский батальон определили в резерв, что огорчило офицеров и нижних чинов. Все рвались в дело. Но поздним вечером прибыл посыльный от Кутайсова. Генерал приказал сформировать сводную батарею из полупудовых единорогов и направить ту в распоряжение Багратиона. В штаб Второй армии они прибыли на рассвете. Батарее отвели место за флешами, наказав пресекать попытки французов разбить укрепления артиллерийским огнем. Это пока удавалось. Если бы не промедление с зарядами…

Тем временем сражение продолжалось. Ободренные молчанием единорогов, французы возобновили обстрел флешей и пошли в атаку. Защитникам укреплений пришлось туго. Прискакал какой-то полковник и, не спрашивая Гусева, увел его прикрытие в центральную флешь. Батарея осталась на возвышении сиротой, и это заметил неприятель. Не менее эскадрона кавалерии, обогнув южную флешь, помчалась на замолкшие единороги. В этот раз – уланы. Опустив пики с трепетавшими флажками, они неслись к батарее, и остановить их было некому. Ближняя к ним южная флешь пала: ее затопили солдаты в синих мундирах и в киверах с красными султанами.

Артиллеристы похватали банники и ганшпуги, кто-то выдрал оглоблю из повозки, но большинство обнажили тесаки. Гусев и его офицеры вытащили из ножен шпаги. Все прекрасно понимали, что с таким оружием они уланам на один зубок, но сдаваться никто не собирался. Гусев успел подумать, что неприятель захватит его единороги, и это будет горшей потерей для русской армии, чем гибель двух сотен артиллеристов. Виновным назовут его. Плевать начальству, что у них не было зарядов, важен сам факт.

До уланов оставалось чуть более сотни шагов. Гусев уже различал их лица – потные и красные от возбуждения, как внезапно откуда-то сбоку грянул пушечный залп – мощный и слитный. Передние ряды уланов, словно наткнувшись на невидимую преграду, полетели на землю. Следом, как будто толстую ткань разорвали, ударили ружья – много. Их залп вместе с пушечным смел не менее половины эскадрона. Уцелевшие уланы развернули коней и, погоняя их, понеслись прочь. Им вслед устремились неизвестно откуда взявшиеся казаки. Вопя и улюлюкая, они настигали отставших французов и кололи их в спины пиками.

Гусев повернул голову. Слева от батареи, где-то в сотне саженей, стоял строй егерей в зеленых мундирах и восемь пушек. «Шестифунтовки, – определил майор опытным глазам. Егеря заряжали ружья, а артиллеристы суетились у орудий, прочищая стволы банниками. – Кто это? – удивился Гусев. – Откуда взялись?»

Словно отвечая на его мысли, от егерей отделились два офицера и поскакали к батарее. Скоро они приблизились, и Гусев разглядел их горжеты – майор и подпоручик. Он шагнул навстречу гостям и поднес руку к киверу.

– Майор Гусев, командир сводной батареи единорогов. С кем имею честь?

– Командир отдельного батальона конных егерей при князе Багратионе майор Спешнев, – козырнул ему старший из офицеров. – А это мой помощник подпоручик Руцкий.

– Тот самый? – не сдержался Гусев. – Который вышел последним из Смоленска? Чьи песни в армии поют?

Он внимательно всмотрелся в лицо подпоручика. Надо же! Встреча какая! Подпоручик выглядел обыкновенно, разве что за его спиной висело не подобающее офицеру ружье без штыка.

– Он, – улыбнулся Спешнев. – Что тут случилось, майор? Почему не стреляли? Где прикрытие?

– Прикрытие увели, а у нас заряды кончились, – вздохнул Гусев. – Много по французам палили. Две батареи к молчанию привели, заставив сняться с позиций. Послал за зарядами, но их не привезли.

– По пути сюда мы обогнали упряжки с зарядными ящиками, – сказал Спешнев. – Не заметил, чтобы они спешили.

– Я им задам! – пообещал Гусев. – А вы к нам в прикрытие?

– Нет, – покачал головой Спешнев. – Мимо проезжали и решили помочь. У нас приказ командующего отбить у неприятеля южную флешь и удерживать ее до подхода резерва.

– Вас же мало, – удивился Гусев. – Там полк надобен.

– Воюют не числом, а умением, – улыбнулся Спешнев.

– Благодарю вас, майор! – сказал Гусев. – Выручили. За мной должок.

– Сочтемся! – кивнул Спешнев. – Не прощаюсь, майор. Даст бог, свидимся. Считай, рядом стоим.

Он развернул коня и поскакал к батальону. Следом устремился подпоручик. Все это время он не сказал ни слова, только с любопытством смотрел на единорогов и артиллеристов. Гусеву почему-то показалось, что с удовольствием. «Неразговорчивый какой», – подумал он. Достав из кармана подзорную трубу, он стал наблюдать за действиями егерей. Те, выстроившись в ротные колонны, шагали к захваченной флеши. Впереди артиллеристы катили пушки – запрягать в них коней не стали. «Правильно, – оценил Гусев, – тут не более полуверсты. – Хотя мои единороги так не покатишь – надорвешься».

Тем временем егеря приблизились к тыльной, открытой части флеши саженей на сто. Навстречу им стали выбегать французы и строиться в шеренги. Однако завершить им это не позволили. Шестифунтовки, замерев, дали залп, который снес несколько десятков неприятелей, посеяв среди них хаос. Гусев видел, как командир французов в шляпе с плюмажем, возвышаясь на лошади, кричал и махал шпагой, пытаясь собрать своих бойцов снова в строй. Возможно, ему бы это удалось, как вдруг он схватился за грудь и сполз с седла. Переведя окуляр на егерей, Гусев увидел, как Руцкий ставит к ноге дымящееся ружье. «Надо же! – удивился майор. – С такой дистанции угодил. Наверное, у него штуцер».

Тем временем залп дали другие егеря. Французов у флешей будто косой срезало – егеря стреляли метко. Неприятель заметался, и Гусев ожидал, что егеря бросятся в штыки, однако они не стронулись с места. Стояли на месте и палили издалека. Им помогали пушки. Скоро возле флешей французов не осталось: кто пал мертвым, кто убежал, а кто спрятался внутри укрепления. По команде Спешнева егеря подошли ближе и вновь дали залп – на этот раз внутрь флеши. Только после этого русские вошли внутрь, и скоро над флешью взмыло знамя с орлом и Андреевским крестом. Артиллеристы, наблюдавшие за боем, встретили его радостными криками.

– Славно воют! – воскликнул капитан Прошкин, подойдя к Гусеву. – Заметили, что не пошли в штыки, а вычистили флешь артиллерийским и ружейным огнем? Берегут солдат.

– Так это летучий батальон Багратиона, – ответил майор. – Я про них много слышал, когда еще рота была. Бьются лихо. Пушки их видели? Все трофейные. Отбили у неприятеля и пользуют.

– С припасом незадача, – заметил капитан. – Наши ядра не подойдут – калибр другой[23].

– Зачем им ядра? – пожал плечами Гусев. – С пехотой накоротке бьются. Тут картечь, а ее можно самим в заряды связать. Вы вот что, Игнат Тимофеевич, – добавил, заметив показавшиеся упряжки с зарядными ящиками, – разберитесь, почему с зарядами медлили, и доложите мне. Так не годится! Не случись этих егерей, нам бы головы свернули. Не уланы, так пехота из захваченной флеши. Мы тут с неприятелем бьемся, а они прохлаждаются! – он указал на упряжки.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! – козырнул Прошкин и направился к обозу. Гусев отвернулся к флеши и поднес к глазу подзорную трубу. Поверх брустверов мелькали тела: егеря выбрасывали наружу трупы врага. Другие выносили с тыльной стороны и складывали их на траву за флешью. «Это своих», – догадался майор и вздохнул – тел было много. Вернувшиеся из погони казаки обдирали трупы врагов – в том числе убитых единорогами кирасиров. Гусев только головой покачал: нашли время! Хотя чего взять с этих башибузуков?

Спустя полчаса, когда с виновными разобрались, а единороги зарядили и приготовились стрелять, перед флешами вновь зашевелились французы, а на батарею прискакал казачий урядник.

– Это вам, ваше высокоблагородие! – сказал, козырнув Гусеву. После чего, наклонившись с седла, положил у его ног мохнатый ранец из телячьей кожи. – Его высокоблагородие майор Спешнев велели передать – в знак уважения и боевой дружбы, как они сказали.

Казак снова козырнул и ускакал.

– Что там? – полюбопытствовал подошедший Прошкин.

– Гляньте! – предложил майор.

Капитан присел, отстегнул клапан и достал из ранца манерку. Сорвал жестяной стакан и понюхал содержимое.

– Бренди, – сообщил, улыбнувшись, и надел стакан обратно. Отставив манерку в сторону, достал другую. Эту только потряс над ухом. Затем извлек большую жестяную банку. – Это что? – произнес, с удивлением разглядывая незнакомый предмет.

– Французская еда, – сказал Гусев. – Мясо, запечатанное в железо и прокипяченное. Не портится несколько месяцев. Видел я такие – правда, пробовать не довелось. Говорили: вкусно.

– Попробуем, – согласился Прошкин и отложил банку в сторону, после чего извлек из ранца что-то, завернутое в тряпицу. – А это что?

Отбросив углы ткани, он с изумлением уставился на часы с цепочками. Блестящие серебряные корпуса, один даже золотой.

– Один, два, три, четыре, – пересчитал капитан. – Ровно по числу офицеров батареи.