Мне бы хотелось, чтобы меня кто-нибудь где-нибудь ждал... (сборник) Гавальда Анна
Первым делом врач дает ей послушать удары невидимого сердца.
Звук отрегулирован так, что слышно на весь кабинет: Бум-бум-бум-бум-бум-бум.
И у нее, как у полной идиотки, глаза уже на мокром месте.
А потом он показывает ей ребенка.
Крошечный человечек шевелит ручками и ножками. Десять сантиметров, сорок пять граммов. Хорошо виден позвоночник, можно даже пересчитать позвонки.
Рот у нее, наверно, широко раскрыт, но она не произносит ни звука.
Доктор усмехается. «Ха, – говорит он, – известное дело, от этого и самые болтливые немеют».
Пока она одевается, он заполняет карту, вкладывает туда снимки, которые уже выдал аппарат. Она сядет в машину и не сразу тронется – будет, затаив дыхание, долго разглядывать эти снимки, пока не выучит их наизусть.
Прошли недели, и живот у нее вырос. Груди тоже. Теперь она носит 95С. Немыслимо.
Она пошла в магазин для будущих мам купить себе одежду. И тут благоразумие ей изменило. Она выбрала платье – очень красивое и довольно дорогое – к свадьбе двоюродной сестры, намеченной на конец августа. Льняное платье с перламутровыми пуговками по всей длине. Она долго колебалась, потому что не уверена, что будет рожать еще, а так получается дороговато, конечно…
Она стоит в примерочной и ломает голову, путаясь в подсчетах. Когда она выходит с платьем в руках и сомнением на лице, продавщица говорит ей: «Доставьте же себе удовольствие! Да, вы будете носить его недолго, ну и что, зато сколько радости. И вообще, беременная женщина не должна ни в чем себе отказывать». Это было сказано шутливым тоном, но все равно, какая хорошая продавщица.
Это она думает уже на улице, неся в руке большой пакет со своим «безрассудством». Ей очень хочется писать. Все правильно.
И вообще, эта свадьба много для нее значит, потому что ее сын будет в свите невесты. Конечно, это глупость, но ей безумно приятно.
А вот и еще один повод для мучительных сомнений: пол ребенка.
Спросить – не спросить, узнавать или не узнавать заранее: мальчик или девочка?
Ведь приближается пятый месяц, а с ним и второй ультразвук, когда уже все будет видно.
У себя на работе она сталкивается с массой более сложных проблем и должна принимать ответственные решения каждую минуту. Принимает, куда деваться. Ей за это платят.
Но тут… она не знает.
Когда ждала первого, спросила, хотелось знать, ладно. Но теперь ей настолько все равно, будет ли это мальчик или девочка, абсолютно все равно.
Решено, она не хочет знать.
«Вы уверены?» – переспрашивает врач. Она уже не уверена. «Вот что, я вам ничего не скажу, посмотрим, может, разглядите что-нибудь сами».
Он медленно водит датчиком по ее вымазанному гелем животу. Где-то останавливается, записывает, поясняет, а где-то чиркает быстро и улыбается, наконец говорит: «Все, можете одеваться».
«Ну?» – спрашивает он.
Она кое-что заметила, но не уверена. «И что же вы заметили?» Ну, в общем-то, она, кажется, видела, что он мальчик, верно?..
«А-а, не знаю, не знаю», – смеется доктор и прямо облизывается от удовольствия. Ей хочется вцепиться в воротник его халата и тряхнуть хорошенько, чтобы сказал. Но нет. Пусть это будет сюрприз.
Летом с большим животом жарко. А уж по ночам… Спится плохо, как ни повернись, неудобно. Ничего, потерпим.
Времени до свадьбы остается все меньше. Вся семья в напряжении. Она говорит, что возьмет на себя букеты. Самое милое дело при ее слоновьих габаритах. Ее посадят посреди комнаты, мальчики будут приносить, что потребуется, и она украсит все, что только можно.
А пока она бегает по обувным магазинам, ищет «белые закрытые сандалии». Невеста хочет, чтобы вся свита была обута одинаково. Вот ведь додумалась. Попробуй найди белые сандалии в конце августа. «Мадам, ведь скоро начало учебного года». Наконец хоть какие-то удалось отыскать, правда, страшненькие и на размер больше.
Она смотрит на своего уже совсем большого малыша, а он красуется перед магазинными зеркалами – деревянный меч на поясе шортиков, новые ботинки на ногах. Для него это межгалактические сапоги-скороходы с лазерными застежками, слепому ясно. Какой же он чудесный, даже в этих жутких сандалиях.
И вдруг ее кто-то сильно толкает в живот. Изнутри.
Она и раньше чувствовала там толчки, движения, но вот чтобы так отчетливо – это впервые.
– …Мадам? Мадам?.. Вам показать что-нибудь еще?..
– Нет-нет, все, извините, пожалуйста.
– Ну что вы, мадам. Хочешь шарик, заинька?
По воскресеньям ее муж занят делом. Он обустраивает комнатку, где раньше у них хранилось белье. Часто просит брата приехать помочь. Она закупила побольше пива и то и дело прикрикивает на малыша, чтобы тот не путался у них под ногами.
Перед сном она листает журналы по дизайну, ищет в них интересные идеи. Времени достаточно.
Они не обсуждают, как назовут ребенка, потому что имена им нравятся разные и оба знают, что последнее слово все равно останется за ней… так что какой смысл?
В четверг, 20 августа, ей надо идти на очередной осмотр – шесть месяцев. О господи, сколько можно!
Момент действительно не самый подходящий, подготовка к празднеству идет вовсю. Как нарочно, сегодня утром жених с невестой съездили в Ранжи и привезли горы цветов. Едва уместились в две ванны и детский надувной бассейн.
Около двух она откладывает садовые ножницы, снимает фартук и говорит родным, что малыш спит в желтой комнате. Если он проснется до ее прихода, пусть его покормят, ладно? Да, да, она не забудет на обратном пути купить хлеба, суперклей и рафию для букетов.
Приняв душ, она втискивает свой большой живот за руль машины.
Включает радио и говорит себе, что в конце концов эта передышка даже к лучшему: когда слишком много женщин собираются за одним столом, если руки у всех заняты, то уж языки-то свободны. Вот они их и распускают почем зря.
В приемной уже дожидаются своей очереди две женщины. Можно погадать, пытаясь по форме живота определить, кто на каком месяце.
Она читает какой-то древний номер «Пари-Матч», тех незапамятных времен, когда Джонни Холлидей еще был с Аделиной.
Она входит в кабинет, доктор здоровается с ней за руку: как поживаете? Спасибо, хорошо, а вы? Она кладет сумку и садится. Он набирает на компьютере ее фамилию. Все данные уже хранятся в памяти: сколько недель с последних месячных и прочее.
Потом она раздевается. Пока она взвешивается, доктор застилает кушетку бумажной простыней, потом измеряет ей давление. Сейчас он сделает быстрый «контрольный» ультразвук, чтобы проверить сердце плода. Закончив осмотр, вернется к компьютеру и что-то добавит в карту.
У гинекологов есть один излюбленный прием. Когда женщина лежит с задранными ногами, они задают ей множество самых неожиданных вопросов, чтобы она хоть на минутку забыла о своей непристойной позе.
Иногда это помогает, но чаще – нет.
Вот и теперь, он спрашивает, чувствует ли она шевеление, она начинает отвечать: «Да, чувствовала, но в последнее время реже…» – и не договаривает, потому что видит, что он ее не слушает. Он-то, конечно, уже все понял. Руки его крутят еще рычажки аппарата, но это так, для виду, он-то ведь все уже понял.
Он поворачивает картинку на экране так и этак, движения его вдруг стали резкими, а лицо как будто мгновенно постарело. Она приподнимается на локтях, она тоже уже все поняла, но спрашивает: «Что случилось?»
Он говорит ей: «Одевайтесь», – как будто ничего не слышал, и она опять спрашивает: «Что случилось?» Он отвечает: «Есть проблема, плод мертв».
Она одевается.
Когда она снова садится перед ним, ее лицо непроницаемо. Она молчит. Он барабанит по клавиатуре, набирая много чего-то непонятного, и одновременно куда-то звонит.
Потом говорит ей: «Нам с вами предстоят не самые веселые минуты».
Она не знает, как это понимать.
«Не самые веселые минуты» – что он имеет в виду? Бесконечные анализы крови, от которых у нее вся рука будет в синяках, или завтрашний ультразвук, изображения на экране, колонки цифр и анализ данных – все, что он будет делать, чтобы понять то, чего не поймет никогда. Или «не самые веселые минуты» – это роды в ночь на воскресенье в больнице «скорой помощи», с дежурным врачом, недовольным, что его «опять» разбудили?
Да, наверно, это и есть «не самые веселые минуты» – рожать в муках, без обезболивания, потому что слишком поздно. Когда так больно, что, кажется, сейчас вытошнишь свои внутренности, вместо того чтобы тужиться, как тебе велят. Когда муж, беспомощный и такой неловкий, гладит твою руку, пока из тебя не выйдет наконец эта мертвая штуковина.
Или, может быть, «не самые веселые минуты» – это лежать на следующее утро в палате родильного отделения с опустевшим животом и слышать, как за стенкой плачет младенец.
Одного она так и не поймет: почему он сказал «нам с вами предстоят не самые веселые минуты»?
Врач тем временем продолжает заполнять историю болезни и, щелкая мышью, говорит, что плод отправят на вскрытие в парижский центр чего-то-там, но она уже давно его не слушает.
Еще он говорит ей: «Меня восхищает ваше хладнокровие». Она ничего не отвечает.
На улицу она выходит через черный ход, потому что у нее не хватает духу пройти через приемную.
Она еще долго будет плакать в машине, но одно уже знает точно: свадьбу она не омрачит. Для всех ее горе может подождать два дня.
И вот суббота, и на ней то самое льняное платье с перламутровыми пуговками.
Она одела сынишку и сфотографировала его перед выходом, потому что знает, что из костюмчика маленького лорда Фаунтлероя он скоро вырастет.
По дороге в церковь они заехали в клинику, чтобы она приняла под наблюдением специалиста мерзкую таблетку, которая изгоняет любой плод, желанный или нет, все равно.
А потом она осыпала новобрачных рисом и прохаживалась по безупречно выровненному гравию аллей с бокалом шампанского в руке.
Она нахмурилась, увидев, что ее маленький лорд Фаунтлерой пьет кока-колу прямо из бутылки, проверила, в порядке ли букеты. Она обменивалась любезностями и поддерживала светский разговор, потому что так полагается вести себя гостям на свадьбе.
И тут – откуда только взялась, как из воздуха возникла – рядом оказалась прелестная молодая женщина, незнакомая ей, видимо, гостья со стороны жениха.
Все произошло совершенно неожиданно: незнакомка положила обе ладони на ее живот и сказала: «Можно?.. Говорят, это на счастье…»
И что ей, по-вашему, было делать? Конечно же, она попыталась улыбнуться.
Этот мужчина и эта женщина
Этот мужчина и эта женщина едут на иномарке. Машина стоила триста двадцать тысяч франков. Как ни странно, в автосалоне мужчина больше всего колебался из-за стоимости наклейки об уплате дорожного налога.
Жиклер барахлит. Мужчину это безмерно раздражает.
В понедельник он попросит секретаршу позвонить Саломону. На мгновение у него мелькает мысль о грудках секретарши: они такие маленькие. Он никогда не спал со своими секретаршами. Во-первых, это вульгарно, а во-вторых, в наши дни на этом можно потерять много денег. Он вообще больше не изменяет жене, с того самого дня, как они с Антуаном Сеем подсчитали, играя в гольф (ну чисто гипотетически, конечно!), во что каждому из них обошлись бы алименты.
Он и его жена едут в свой загородный дом. Это очень красивая ферма под Анже. Прекрасные пропорции.
Они купили его практически за бесценок. Но вот ремонт и переделка.
Деревянные панели во всех комнатах, камин, который сначала разобрали, а потом собрали по камешку, – он влюбился в этот камин у антиквара-англичанина с первого взгляда. На окнах – тяжелые драпировки с кистями. Суперсовременная кухня, камчатные полотенца и столешницы из серого мрамора. Ванные комнаты при каждой спальне, мебели немного, зато вся антикварная. На стенах – гравюры XIX века со сценами охоты, вот только рамы, пожалуй, чересчур золотые и слишком широкие.
Чуточку попахивает нуворишеством, но хозяева, к счастью, этого не ощущают.
Мужчина в «костюме выходного дня»: на нем твидовые брюки и голубой кашемировый свитер с высоким воротом (подарок жены на пятидесятилетие). Ботинки от Джона Лобба – от этой марки он не откажется ни за что на свете. Носки на нем, естественно, фильдекосовые и длинные – до середины икры. Это нормально.
Он довольно лихо ведет машину, обдумывая дела. По приезде нужно будет поговорить со смотрителями о доме, о хозяйстве, о подрезке буковых деревьев, о браконьерах. Как же он все это ненавидит.
Он не любит, когда его держат за идиота, а эти двое смотрителей над ним просто издеваются. За работу они принимаются в пятницу утром, спустя рукава начинают лениво бродить по участку, да и то только потому, что знают: вечером приедут хозяева, и нужно изобразить вид деятельности.
Ему следовало бы вышвырнуть их вон, но сейчас у него совершенно нет на это времени.
Он устал. Ему осточертели его компаньоны, любовью с женой он практически не занимается, ветровое стекло напоминает комариную братскую могилу, и все так же барахлит жиклер.
Женщину зовут Матильда. Она хороша собой, но на ее красивом лице читается горечь ее жизни.
Она всегда знала об изменах мужа, и ей точно известно, что теперь он хранит ей верность исключительно из-за денег.
Она с грустным видом сидит на «месте смертника» – как всегда во время их бесконечных субботне-воскресных поездок.
Она думает, что никогда не была любима, что у нее нет детей, а еще о малыше сторожихи, которого зовут Кевин, в январе ему исполнится три годика. Кевин – какое ужасное имя. Будь у нее сын, она назвала бы его Пьером – в честь своего отца. Она вспоминает, какую ужасную сцену закатил ей муж, когда она заговорила об усыновлении. Но вместе с тем она думает о том миленьком зеленом костюмчике, который заприметила несколько дней назад в витрине «Черутти».
Они слушают Fip. Хорошая радиостанция: классическая музыка – это надежно, а музыка разных народов всегда создает впечатление, что ты открыт всем ветрам мира, и короткие выпуски новостей – такие короткие, что чужие несчастья не успевают пробраться к тебе в салон.
Они проехали пункт оплаты за проезд. Они так и не сказали друг другу ни единого слова, а до дома еще ох как далеко.
«Опель»
Ну вот она я, иду по улице Эжен-Гонон.
Это целая программа. Заданный маршрут.
Да вы что? И правда не знаете улицу Эжен-Гонон? Бросьте, вы меня разыгрываете!
По обе стороны этой улицы стоят маленькие каменные домики, в маленьких садиках ухоженные лужайки, на окнах – навесы из кованого железа. Знаменитая улица Эжен-Гонон в Мелоне.
Ну конечно, вы знаете Мелон… Тюрьму, сыр бри, которому не помешала бы лучшая реклама, и железнодорожные аварии.
Мелон.
Шестая зона по проездному билету.
Я несколько раз в день прохожу по улице Эжен-Гонон. Четыре раза в общей сложности.
Я иду на факультет, возвращаюсь с факультета на обед, затем снова на факультет и обратно.
К концу дня я как выжатый лимон.
Ну внешне это никак не проявляется, но себя-то чего обманывать! Десять лет подряд по четыре раза на дню ходить по улице Эжен-Гонон в Мелоне, направляясь на факультет права, чтобы сдать экзамены и получить наконец специальность, которая тысячу лет никому не нужна… Гражданский кодекс, уголовный кодекс, лекции, конспекты, статьи, абзацы наизусть и бесконечный Даллоз[4] – полный набор удовольствий! И все это ради профессии, которая заранее вызывает у меня отвращение.
Ну признайте: есть от чего дойти до ручки к концу дня.
Итак, в данный момент я в третий раз на сегодня прохожу привычным маршрутом. Я пообедала и решительным шагом возвращаюсь на юридический факультет мелонского университета… Гип-гип ура! Закуриваю. Обещаю себе: это последняя!
И сама же смеюсь: две тысячи первая последняя в этом году.
Иду вдоль маленьких белых домиков. Вилла «Мари-Тереза», вилла «Радость моя», вилла «Тихое гнездышко». Весна. У меня начинается депрессия. Нет, ничего серьезного не происходит: ни крокодильих слез, ни транквилизаторов, ни отсутствия аппетита, ни желания закрыться у себя и никого не видеть.
Просто меня все достает, как это ежедневное «четырехразовое» путешествие по улице Эжен-Гонон. Кто знает, тот поймет.
Не вижу тут никакой связи с весной…
Погоди-ка. Весна. Птички галдят на тополиных ветках с набухшими почками. Коты устраивают по ночам адские разборки, селезни обхаживают уток на берегах Сены. И еще влюбленные. Не говори мне, что ты их не замечаешь, они повсюду. Слюнявые поцелуи, джинсы, которые вот-вот лопнут в районе ширинки, шаловливые ручонки и ни одной свободной скамейки. Я от этого с ума схожу.
Шизею. Вот и все.
Завидуешь? У тебя никого нет?
Я? Завидую? Мне – одиноко? Неееет, конечно, нет, ты что, издеваешься?
(…)
Пффф, несешь невесть что. Не хватало мне только завидовать этим придуркам, задолбавшим всех своим желанием. Черт-те что.
(…)
Ну да, да, да! Я завидую! Что, не заметно? Может, тебе очки дать? А то ты не видишь, как я завидую, как дохну от зависти, как мне не хватает лююююббвви.
Не видишь, да? Ну тогда уж и не знаю, что еще тебе нужно…
Сама себе я напоминаю персонаж художника Бретешера: девушка сидит на скамейке, на шее у нее картонка, на картонке написано: «Я хочу любви!», и из глаз ее фонтаном брызжут слезы. Ну вылитая я. Всем картинкам картинка.
Нет, я уже не на улице Эжен-Гонон (у меня все-таки есть чувство собственного достоинства), я в «Прамоде».
«Прамод» несложно себе представить, они есть повсюду. Большой магазин, забитый недорогой одеждой – среднего качества, ну ладно, скажем – пристойного качества (я же не хочу, чтобы меня уволили!).
В «Прамоде» я работаю, зарабатываю деньги: это мои сигареты, мой кофе «эспрессо», мои ночные тусовки, мое дорогое белье, мой любимый «Герлен», моя косметика, книжки, походы в кино. Короче, мое все!
Я ненавижу работу в «Прамоде» – но что поделаешь? Носить дешевые тряпки, брать фильмы напрокат в видеоклубе Мелона, записываться в очередь на последнего Джима Харрисона в муниципальной библиотеке? Нет уж, лучше сдохнуть. Или работать в «Прамоде».
Да и вообще, если хорошенько подумать, то обслуживать толстушек модниц гораздо приятнее, чем задыхаться от вони горящего масла в «Макдоналдсе».
Проблема в моих коллегах. Вы скажете: ну девочка, проблема всегда в коллегах.
Ага, конечно, но вы наверняка не знакомы с Мэрилин Маршандиз. (Кроме шуток, управляющую центральным «Прамодом» в Мелоне действительно зовут Мэрилин Маршандиз[5]. Это судьба.)
Итак, ну конечно, вы ее не знаете, а между тем она самая управляющая из всех управляющих «Прамодом» во Франции. И вульгарная до ужаса.
Не знаю, как бы ее лучше описать. Дело даже не в ее внешности, хотя… ее отросшие крашеные волосы, черные у корней, мобильник, болтающийся у нее на бедре… Фу, гадость… Но, думаю, дело все-таки в ее душе.
Невозможно описать, что такое вульгарная душа.
Вы только посмотрите, как она разговаривает со своими служащими. Как с ничтожествами. У нее брезгливо оттопыривается верхняя губа – должно быть, она считает нас жалкими личностями, абсссолютными кретинками. Ко мне она относится хуже всего. Я – интеллектуалка. Из тех, что делают меньше орфографических ошибок, чем она сама, а это доводит ее до исступления.
«Магазин будет закрыть с 1 по 15 августа».
Погоди, дорогая… тут у нас проблема.
Тебя что, никогда не учили спрягать глаголы?
Не знаешь, как проверять? Так вспомни! Ну? Видишь, ничего сложного! Разве не здорово?
Ух ты, как она на меня смотрит! Ага, переписывает объявление:
«ЗАКРЫТИЕ! С 1 по 15 августа».
Я ликую.
Говоря со мной, она удерживает верхнюю губу на месте, но это ей дорого дается.
Заметьте, я трачу силы не только на то, чтобы дрессировать нашу управляющую, – я вообще много чего умею.
Дайте мне любую клиентку – я одену ее с головы до ног. Плюс аксессуары. Почему? Да потому, что я на них смотрю. Прежде чем советовать, я смотрю на клиентку. Я вообще люблю смотреть на людей. Особенно на женщин.
Даже в самой заурядной всегда что-то есть. По крайней мере одно есть точно – желание быть красивой.
«Марианна, что я вижу? Летние боди все еще на складе, может, ты наконец этим займешься!..»
Я все должна им говорить, черт знает что такое…
Иду, иду. Куда я денусь!
Я хочу любви.
Субботний вечер, Saturday night fever.
«Милтон» – это ковбойский салун Мелона, я пришла с подружками.
Слава богу, что они здесь. Они хорошенькие, смешливые, любят повеселиться от души и знают, чего хотят.
Я слышу, как на парковке скрипят шины, негромко урчат «харлеи» и щелкает зажигалка «Зиппо». Нам подали приторно-сладкий коктейль от заведения: явно сэкономили на шампанском, восполнив его гренадином, видно, считая, что девушки любят гренадин. Я спрашиваю себя: «Что, черт побери, ты здесь делаешь?!» У меня тоска. Состояние тревожности, говоря научным языком. Глаза щиплет. Хорошо, что я ношу линзы, да и на дым свалить можно.
– Привет, Марианна, ты как? – спрашивает меня киска, с которой мы учились в старших классах.
– Привет!.. – чмок-чмок-чмок-чмок… – Хорошо. Рада тебя видеть, давно мы не встречались… Что поделывала?
– А тебе не сказали? Я ездила в Штаты, постой, ты не поверишь, это был полный отпад. Лос-Анджелес, дом – просто сказка: бассейн, джакузи, вид на океан. Умереть не встать, и хозяева такие милые, совсем не похожи на надутых америкосов. Нееет, это был просто улет!
Она встряхивает своей калифорнийской прической, показывая, насколько ей всего этого не хватает.
– Видела Джорджа Клуни?
– Кого?.. Ты к чему это?
– Да просто так. Подумала, может, ты еще и с Джорджем там встречалась, вот и все.
– У тебя какие-то проблемы, – заключает она и отправляется вешать лапшу на уши поразвесистее, – мечтательница, работавшая на америкосов за еду и жилье.
Глядите-ка, кто к нам идет… Ну вылитый Буффало Билл.
Тощий молодой человек с выступающим кадыком и маленькой любовно ухоженной бородкой – ну просто чудо как хорош! – приближается к моим сиськам и пытается вступить с ними в контакт.
Он: Мы уже встречались?
Мои сиськи:…
Он: Ну конечно! Я вспомнил, ты была в «Гараже» на Хэллоуин?
Мои сиськи:…
Он не сдается: Ты француженка? Do you understand me?
Мои сиськи:…
Буффало рывком поднимает голову. Оказывается, у него и лицо есть.
Он жестом театрального отчаяния скребет бородку и погружается в глубочайшую задумчивость.
– From where are you from?
Уйййяяя, Буффало! Да ты спикаешь на ихнем языке!
– Я из Мелона, живу на Вокзальной площади в доме четыре и хочу сразу тебя предупредить: у меня нет стереосистемы на балконе.
Хррр, пшшш… Он снова чешет бороду.
Я должна сейчас же отсюда убраться, совсем ничего не вижу, черт, эти блядские линзы совсем меня доконали.
А ты еще и грубиянка, птичка моя.
Я стою перед «Милтоном», мне холодно, я плачу как ребенок, я мечтаю оказаться неважно где, только не здесь, я спрашиваю себя, как мне возвращаться домой, я смотрю на небо, ищу звезды, но даже их нет. И вот я уже рыдаю взахлеб.
В подобных случаях, когда ситуация становится совсем уж отчаянной, самое умное, что я могу сделать… это… позвонить сестре.
Биип-бииииипп-дзз.
– Да… (Голос сонный…)
– Алло, это Марианна.
– Который час? Ты где? (Раздражение в голосе.)
– Я в «Милтоне», ты можешь меня забрать?
– Что происходит? Что с тобой? (Тревога в голосе.)
Я повторяю:
– Можешь за мной приехать?
Кто-то мигает фарами на другом конце стоянки.
– Давай, садись, старушка, – командует сестра.
– Ты приехала в бабушкиной ночной рубашке!!!
– Заметь, я старалась прибыть как можно скорее!
– Ты заявилась в «Милтон» в прозрачной ночной рубашке в стиле ретро! – Я помираю со смеху.
– Во-первых, я не собираюсь выходить из машины, во-вторых, она не прозрачная, а ажурная, тебе в «Прамоде» разве не объясняли разницу?
– А если у тебя кончится бензин? Не говоря уж о том, что тут и так найдется немало старых охотников до тебя.
– Покажи… где, кто? (Интерес в голосе.)
– Смотри, вот там, это случайно не «господин Тефаль»?..
– Подвинься … Смотри-ка, ты права… Боже, какой урод, он стал еще страшнее. И на чем он теперь ездит?
– Это «опель».
– Ну да, конечно, видела на заднем стекле наклейку «The Opel touch»?..
Она смотрит на меня, и мы ржем как сумасшедшие:
1) над старыми добрыми временами,
2) над «господином Тефалем» – который больше всего боялся к кому-нибудь «прикипеть»,
3) над дурацким «опелем», который его олицетворяет,
4) над его рулем в мохнатом чехле,
5) над его черной кожаной курткой, которую он надевает только по выходным, и над безупречно отпаренной складкой на джинсах Levis-501, которые усердно ему наглаживает мамочка.
Читать бесплатно другие книги:
