Алый флаг Аквилонии. Спасите наши души Маркова Юлия

Пока комиссар Якимчук сидел на нагретом солнцем валуне, блаженно вытянув уставшие ноги, а остальные собирали сушняк для костра и ломали можжевеловый лапник на постели, наши охотники зашли за отрог холма, и минут через двадцать раздались три выстрела – сначала один, а потом два почти дуплетом. Я было встревожился, ибо такому хорошему стрелку, как лейтенант Чечкин, для того, чтобы убить какого-нибудь горного барана или теленка дикого быка, хватило бы и одной пули. Дичь тут совершенно непуганая и подпускает людей к себе на расстояние каких-нибудь двадцати метров (что было совершенно невозможно в наше время).

Но вскоре прибежал старшина Тимченко и закричал, что они убили не только барана, но и охотившегося на это стадо какого-то хищника из породы кошачьих – поменьше льва и покрупнее рыси. Когда подстреленный баран рухнул, суча ногами, и стадо бросилось наутек, этот зверь попытался оспорить добычу у наших товарищей. Пока Чечкин передергивал затвор, Давыдов и Тимченко выстрелили по одному разу, и оба попали, на чем карьера охотника у этой дикой кошки закончилась. Теперь лейтенант Чечкин просил у меня дать еще пару человек в помощь, чтобы притащить этого зверя в лагерь и уже тут снять с него шкуру.

На это я ответил, что в нашей команде правильно снимать шкуру со зверя умеют только боцман Карелин и старшина Пепенцов, выросшие в лесных деревнях Архангельской области, а остальные, уроженцы более обжитых краев или вообще горожане, и сами измучаются при такой работе, и шкуру наверняка попортят. Так что это как раз тот случай, когда овчинка не стоит выделки. Мол, бросайте вы этого недольва и волоките в лагерь только барана. Потом, немного подумав и вспомнив некоторые моменты из беллетристических книг, я сказал старшине Тимченко, чтобы они с Давыдовым вырезали у зверя клыки и разделили их между собой пополам. Два одному, и два другому. Мол, если просверлят в этих зубах дырки и будут носить их на шнурках, то для местных это будет что-то вроде медали «За отвагу», и потом любая самая красивая девка пойдет за них замуж не глядя.

Краснофлотец Магелат, узнав, что Чечкин завалил барана, прошелся по окрестностям, где уже буйно поднялось весеннее разнотравье, и надергал из земли солидный пук одному ему известных травок. Мелко искрошив этот гербарий ножом и добавив немного соли, он натер этой смесью куски парной баранины. «Мясо по-кавказски, – сказал Магелат с важным видом, насаживая наш будущий ужин на шампуры, выстроганные из прошлогодних кизиловых побегов, – пальчики оближешь!».

Потом мы жарили этот импровизированный шашлык на углях и ели горячее ароматное мясо, запивая его чаем из эмалированных кружек. Действительно, пальчики оближешь. Каких только талантов нет в нашей команде! В этот момент, кажется, даже комиссар Якимчук поверил в то, что жизнь может быть хороша и в Каменном веке, особенно когда рядом есть плотно сбитый коллектив, в котором каждый человек талантлив по-особенному.

7 апреля 3-го года Миссии. Воскресенье. Вечер. Азиатский берег реки Босфор, место на котором в двадцать первом веке был расположен мост Фатих Султан Мехмед.

Командир подводной лодки М-34 капитан-лейтенант Николай Иванович Голованов

После наступления темноты, как и на предыдущей стоянке, на холмах завыли шакалы, не давая спать своими песнями. Ну чисто Оперный театр… Но горящий огонь и бдящие часовые, сменяющиеся каждые два часа, уберегли нас от ночных опасностей, так что утром мы, как ни в чем не бывало, позавтракали холодным мясом, еще с вечера нажаренным впрок, и выступили в поход в девять часов.

Сначала идти по галечному пляжу было относительно легко, потом, там, где Босфор круто поворачивал на девяносто градусов, мы вновь уперлись в склон холма, почти отвесно уходящий в глубину. Пришлось искать тропу наверх и идти в обход этой кручи, осматривая местность сверху. К этому моменту у меня уже сложилось мнение, что с учетом тех масс воды, которые рвутся на свободу через Босфор, риск посадить лодку на пороги отсутствует напрочь. Главное – на резком повороте русла не вылететь на береговые скалы.

Дальше мы опять шли по гребню холмов, то спускаясь в ложбины, то поднимаясь обратно наверх. И вот, не доходя примерно километр до конечной точки намеченного на этот день маршрута, в том месте, где в Босфор впадали два полноводных ручья, мы наткнулись на стоянку местных жителей.

Заблаговременно обнаружив это явление со склона холма, я принялся изучать его через бинокль. Островерхие жилища больше всего напоминали ненецкие чумы или индейские вигвамы, какими их рисуют в книгах, и было таких сооружений ровно шесть штук, выстроенных неровной линией вдоль берега. Население стойбища было весьма немногочисленным – не более четырех десятков человек. Пятеро взрослых мужчин (их легко было отличить от всех прочих, потому что они не расставались со своими копьями), десяток женщин, остальные же – дети и подростки от почти младенцев до почти взрослых. А нет, вру… еще имел место некто седоволосый (скорее всего, старик) – он сидел на большом камне и невозмутимо взирал на творящуюся вокруг суету. А суета была еще какая, потому что в поселении бушевал самый безобразный скандал. Бабы, уперев руки в боки, точно хохлушки, выговаривали что-то своим благоверным, а те стояли, повинно опустив головы.

Лейтенант Чечкин, как и я, с большим интересом обозревал поселение в бинокль. Вот он приподнял бровь, хмыкнул и сказал, отрываясь от прибора:

– Скорее всего, мужики вернулись с охоты с пустыми руками, а их женщины недовольны этим обстоятельством, потому что и им, и их голодным чадам очень хочется есть.

Я хотел было обойти это стойбище местных по большому кругу, не желая вмешиваться в жизнь местных, но в этот момент нас заметили. И это были не взрослые, увлеченные выяснением отношений, а один из подростков – он что-то закричал, указывая рукой в нашу сторону. Что тут началось! Мужчины выстроились в линию, как бы преграждая нам путь (правда, свои массивные копья наизготовку пока не брали), а женщины подняли невероятную суету, наверное, готовясь к спешному бегству. Очевидно, они решили, что мы представляем для них опасность, ведь в эти дикие времена, как и много позже, человек человеку был хищным волком, а не товарищем и братом. Но мы-то не такие…

– Спускаемся, – сказал я. – Оружие держать наготове, но при отсутствии враждебных действий ни на кого не направлять. Будем знакомиться. Скорее всего, это не последний местный клан, который мы встретим на своем пути.

– Как вы сказали, товарищ Голованов, клан? – переспросил комиссар Якимчук.

– Так точно, товарищ комиссар, клан, – ответил я. – Товарищ Грубин радировал, что это низовая ячейка местного родоплеменного общества, состоящая из людей, связанных кровным родством по мужской линии. Вон те мужчины, скорее всего, приходятся друг другу родными, двоюродными и троюродными братьями, и считаются происходящими от общего предка. Каждый клан контролирует определенную охотничью территорию – как правило, два или три десятка километров вокруг своей стоянки, и встречается с соседями один раз в год, чтобы выдать замуж подросших девушек и произвести натуральный обмен излишками: шкурами или заготовками для каменных орудий. Клан, который мы видим сейчас, очень маленький и слабый. Сильные кланы насчитывают до двух десятков охотников, а тут всего пятеро.

– И что вы намерены делать? – спросил Якимчук.

– Знакомиться, товарищ комиссар, только знакомиться, и больше ничего! – уверенно ответил я. – Если результат встречи окажется благоприятным, то тогда товарищ Чечкин со товарищи пойдет на охоту и добудет мяса и для нас, и для местных. Если же нам будут не рады и встретят недружелюбно, мы просто пройдем мимо и разобьем лагерь в конечной точке намеченного на сегодня маршрута.

– Ну хорошо, товарищ Голованов, действуйте… – сказал комиссар, вытирая платком вспотевшую лысину.

Когда мы по одному спускались с холма по чуть извивающейся тропе, мужчины местного клана продолжали стоять неподвижно, держа копья вертикально, чуть на отлёте. Очевидно, на них подействовало то, что мы не бежали к ним с воинственным кличем, размахивая оружием, не строили угрожающих гримас и не творили всего того, что тут положено делать при неспровоцированном нападении.

При нашем приближении старик слез со своего камня и, опираясь на посох, поковылял туда, где стояли охотники. Когда мы приблизились, перейдя звенящий ручей по крупным камням, он вышел вперед и с вопросительной интонацией произнес несколько слов на неизвестном языке. В нашей команде только лейтенант Чечкин знал немецкий в объеме, преподанном ему во время учебы в школе-семилетке и военно-морском училище имени Фрунзе, все прочие в иностранных языках, как говорится, были ни в зуб ногой.

В ответ я показал пустые ладони и сказал, что мы пришли с миром, и от этих людей нам ничего не надо. Мы просто идем своим путем, не желая вступать в конфликты.

И тут произошло такое, что на какое-то время заставило всех нас потерять дар речи. Старик прищурился, глядя на меня, и его глаза наполнились блеском. Было видно, что его переполняет волнение; он подошел ко мне почти вплотную и жадно разглядывал. Его губы дрогнули, и он на вполне понятном русском языке с сильным акцентом сказал:

– О, так вы русские! – В этой фразе прозвучала такая отчетливая радость, что мы все буквально замерли.

А старик еще больше приблизился ко мне, и вдруг лицо его озарила улыбка.

– А я уже думал, что никогда больше не встречу своих земляков[9]… – продолжил он, и голос его дрожал от волнения. – Приветствую вас в этом суровом и ужасном мире, господа… – Он вздохнул и добавил: – Теперь вы тоже останетесь тут навсегда, так же, как и я…

– Кто вы, уважаемый, откуда, и как сюда попали? – спросил я, толкнув комиссара локтем в бок, чтобы тот не лез в разговор с неуместными замечаниями – потом разберемся, кто тут господин, а кто товарищ.

Старик бросил несколько слов местным, которые заметно расслабились, а потом, опять повернувшись в нашу сторону, сказал уже по-русски:

– Меня зовут Константин Монидис, я из Одессы, моряк, рыбак и коммерсант. Мама у меня русская, Татьяна Васильевна, в девичестве Вострикова, а отец – грек Антониос Монидис. Ходил туда-сюда из Одессы в Турцию мимо таможни. До этого таким промыслом занимался мой отец, а до него дед. В Турции в небольшом рыбацком селении на берегу Черного моря жили родственники отца, которые поставляли мне разный товар. Но однажды вечером в селение моих друзей, где я гостил с очередным визитом, неожиданно ворвались башибузуки. Они без предупреждений и объяснений принялись убивать всех встречных и поджигать дома. Дорога к шаланде была отрезана, но под покровом темноты мне удалось скрыться в холмах. Ведь я же не турецкоподданный, и не был обязан покорно подставлять свою шею под ятаган. Я думал, что сумею добраться до Константинополя, и, показав русскому консулу свой паспорт, рассказать, что случилось. Но когда настало утро, я обнаружил, что нахожусь в совсем дикой, незнакомой местности, откуда, куда ни иди, все равно никуда не придешь. Увы… – Он опять вздохнул и развел руками; лицо его сделалось печальным.

– Скажите, Константин Антонович, а когда это с вами произошло? – спросил я.

– Если я ничего не напутал в подсчетах, – сказал старик, – то это случилось целых двадцать пять лет назад…

– Нет, – покачал я головой, – вы меня неправильно поняли. Какое число было на календаре, когда на селение ваших родственников напали башибузуки?

– А! – воскликнул мой собеседник. – Извините, господин офицер, я вас действительно неправильно понял. Это случилось вечером двадцать девятого октября по юлианскому летоисчислению или одиннадцатого ноября по принятому во всем мире григорианскому календарю тысяча девятьсот четырнадцатого года. Это дата врезалась мне в память на всю жизнь. А почему вы об этом спрашиваете?

– Во-первых, Константин Антонович, – сказал я, – насколько нам уже известно, сюда попадают люди из разных времен, и когда разговариваешь с человеком, то надо понимать, откуда он свалился. Мы, например, прибыли из ноября тысяча девятьсот сорок первого года. Во-вторых, в указанный вами день Османская империя без объявления войны атаковала Севастополь и другие русские порты на побережье Черного моря, так что со своим русским паспортом дошли бы вы только до первого турецкого полицейского, а там или в контрразведку, или секир-башка прямо на месте.

– О! – воскликнул мой собеседник. – Значит, здесь я прожил вторую жизнь. Тогда при мне, кроме одежды, имелись русский паспорт, портмоне с золотыми червонцами, револьвер «бульдог» с полным барабаном без одного патрона, а также рыбацкий нож. Если паспорт, золотые монеты и даже револьвер ничем не могли помочь мне выжить, то нож оказался ценным имуществом, позволившим мне присоединиться к местным и завоевать среди них определенный авторитет. Сейчас я старейшина, уважаемый, умудренный жизнью человек, к советам которого прислушиваются, а несколько лет назад, пока в руках и ногах еще была сила, позволяющая водить людей на охоту, я даже был вождем. Тогда мы были значительно многочисленнее и, можно даже сказать, богаче, но сейчас наш клан переживает далеко не лучшие времена. Сегодняшняя охота тоже оказалась неудачной, и теперь нам придется лечь спать голодными. Кстати, двое из тех недоумков, что стоят сейчас позади меня, увы, мои сыновья…

– А почему «увы»? – из-за моего плеча спросил неугомонный лейтенант Чечкин.

– Потому, молодой человек, – с некоторым раздражением ответил Константин Монидис, – что они оба полностью подпали под влияние других охотников и не желают слушать моих наставлений. Когда я состарился, меня стали терпеть только из-за ножа. Пока я жив, им можно пользоваться, а если я умру или меня изгонят, то священная вещь должна будет отправиться вслед за мной. Таковы местные верования.

– Ну хорошо, Константин Антонович, – кивнул я, – мы остановимся на ночевку тут поблизости, и сегодня сделаем так, что ваши люди голодными спать не лягут, а уж дальше вы как-нибудь сами, потому что у нас есть и другие дела, кроме как снабжать вас провиантом.

– Господин офицер, какие у вас могут быть дела в этом диком мире? – спросил мой собеседник. – Ведь тут просто некуда идти. Повсюду одна только безобразная дикость и люди, которые ничего не хотят менять в своей жизни.

– Во-первых, – сказал я ледяным тоном, – должен поставить вас в известность, что в тысяча девятьсот семнадцатом году в России случилась социалистическая революция, после чего господа закончились и остались одни товарищи. Впрочем, лично для вас и для людей вашего клана этот факт ничего не меняет, просто имейте его в виду. Во-вторых – нам есть куда идти. В этом мире нашлись люди, которые смогли сломить нежелание местных менять существующие порядки и сумели организовать в этом диком месте свое государство, которое назвали Народной республикой Аквилония, что в переводе с латыни означает «страна северного ветра». Мы смогли связаться с руководством этой республики с помощью радио, и эти люди пригласили нас присоединиться к их обществу.

– Извините меня, госп… то есть, товарищ офицер, – стушевался Монидис. – Простите, я не знаю вашего имени и звания…

– Капитан-лейтенант рабоче-крестьянского красного флота Голованов Николай Иванович, – отрекомендовался я, приложив ладонь к пилотке.

– Николай Иванович, простите за любопытство, а где расположена эта Аквилония, в которую вы так стремитесь? – спросил мой собеседник; похоже, сообщенная мной новость его весьма приободрила.

– Где-то на реке Гаронна в окрестностях французского города Бордо, – ответил я.

– Но так вы никуда не придете! – воскликнул Монидис. – Босфор и Дарданеллы непреодолимы по всей длине своего течения. Вы можете не надеяться, что вам удастся найти место, где вы сможете переправиться на другой берег. Нет, это совершенно исключено!

– А нам и не нужно никуда переправляться, – сказал я. – Сейчас мы проводим разведку русла Босфора, чтобы понять, сможет ли пройти по нему наша подводная лодка, которая пока стоит на якоре у истока. Если результат этого похода будет положительным, то мы вернемся к своему кораблю и направим его в реку, а если нет, то сообщим о своем решении в Аквилонию и пойдем пешком до устья, а они, как только на Гаронне закончится ледоход, направят за нами корабль.

– Знаете что, Николай Иванович, – мой собеседник задумался, опираясь на посох, – я ведь в прошлом тоже моряк, хоть и не военный. Скажите, а какова осадка вашей подводной лодки?

– Три метра, а по-старому полторы сажени, – ответил я.

– Могу вас уверить, – сказал Монидис, – что на фарватере Босфора нет мест с глубинами менее трех саженей. И с Дарданеллами то же самое, хотя те места я знаю гораздо хуже. Таковы уж эти полноводные реки… хотя я не взялся бы сплавляться по ним на парусной или гребной лодке даже в свои лучшие времена. Есть несколько опасных мест на поворотах русла, где без хорошего хода вас просто вышвырнет на скалы и размажет…

– Мы видели такие места, – сказал я, – но надводный ход нашей «Малютки» – четырнадцать узлов при вполне приличной управляемости, так что думаю, что мы справимся.

– Я тоже на это надеюсь, – тяжело вздохнул мой собеседник, – и буду молиться за ваш успех. Николай Иванович… у меня к вам есть одна просьба, как у одного русского человека, закинутого Божьей Волей на чужбину, к другому такому же человеку.

– Я слушаю вас, Константин Антонович, – ответил я.

– Я старый человек, – произнес он, – мне все равно скоро умирать. На сыновей этот мир наложил свою тяжелую лапу, и они у меня выросли полными балбесами, зато у меня есть дочь Ната – не только красавица, но и умница. Я немного учил ее всему, что знаю сам, в том числе и русскому языку, чтобы у меня была возможность с кем-нибудь перекинуться на нем хоть парой слов. Прошу вас, госп… товарищ капитан-лейтенант, возьмите ее и отвезите в эту самую Аквилонию. Боюсь, что, когда я умру, Нату просто прогонят из клана.

– Погодите, Константин Антонович, – оторопев, произнес я, – как прогонят?

– Тут есть такой обычай, – сказал мой собеседник, – что девушка, рожденная в клане, должна или выйти замуж в другой клан, или ее изгоняют на верную смерть, ибо в одиночку даже мужчина протянет на местной природе не более недели, а женщина и того меньше. Незамужняя бобылка для местных – это просто лишний рот безо всякой пользы. С замужеством у моей дочери не задалось: недавно ей стукнуло двадцать лет, а по местным меркам это уже почти старость. Хотя бы до сорока лет тут не доживает почти никто. Я со своими сединами – это величайшее исключение, и пока мою дочь терпят только потому, что она ухаживает за стариком, еще нужным клану. А потом – с глаз долой, из сердца вон.

Я подумал и… согласился, решив, что, должно быть, дочка у товарища Монидиса получилась не особо кондиционной по внешним данным, раз уж ее никто не берет замуж.

И тут старейшина позвал: «Ната, Ната!», и от кучи местных баб отделилась довольно миловидная девица – светло-русая, синеглазая, ростом под метр восемьдесят, общим обликом напоминающая «девушку с веслом» из парка Горького. Широкими мужскими шагами она направилась в нашу сторону. Я-то ничего, на женский пол не падкий, а вот лейтенант Чечкин так и обомлел.

– А с чего это, гражданин Монидис, вашу дочку замуж никто не взял? – спросил он, не отводя взгляда от статной девахи. – Красавица же…

– Слишком высокая и умная, – вздохнул тот, – а ни в том, ни в другом смысле ни один местный мужчинка не захочет смотреть на свою половину снизу вверх.

– Ну хорошо, Константин Антонович, – сказал я, – обещаю вам, что с нами ваша дочь будет в полной безопасности, по крайней мере, по женской части. Все остальное зависит от неизбежных на море случайностей, над которыми мы не властны.

– Этого, Николай Иванович, вполне достаточно, – сказал Монидис и обратился к уже подошедшей к нам дочери: – Вот, Ната, знакомься: это люди из моего родного мира, где с момента моего исчезновения утекло много воды. Завтра они пойдут дальше своим путем, и ты уйдешь вместе с ними, ибо такова моя отцовская воля. И не спорь. Я делаю это только ради твоей безопасности и будущего счастья.

Девица сверкнула на нас синими глазищами, потом потупила их в землю и сказала: «Хорошо, Папа…», на чем вопрос был исчерпан. Потом я сказал лейтенанту Чечкину, чтобы он брал Давыдова и Тимченко и шел посмотреть, кого тут поблизости можно подстрелить на ужин – желательно крупное животное, которого хватит и нам, и местным. При этом старейшина Монидис послал с ними четырех охотников, в том числе и обоих сыновей, чтобы было кому тащить добычу. За ними же (я думаю, что только за Чечкиным) увязалась и Ната, пообещав быть переводчицей между двумя частями разнородного отряда.

Когда они ушли, Монидис отозвал меня в сторону от моих людей и тихо произнес:

– Николай Иванович, я должен рассказать вам еще одну вещь. Два дня назад на том берегу мы видели десять человек в такой же черной форме, как у вас. Именно поэтому наши охотнички при вашем появлении впали в такое оцепенение, ведь ни один смертный не в состоянии пересечь этот поток и остаться в живых. Скажите, это случайно не были ваши люди?

– Нет, Константин Антонович, – покачал я головой, – наших людей на том берегу быть никак не может.

– Тогда вы должны иметь этот факт в виду, – сказал старейшина. – Черт его знает, кто это может быть и какие у них намерения.

– Разумеется, мы будем иметь это в виду, – сказал я, подумав, что, кроме советских моряков, в черную форму могут быть одеты немцы, итальянцы и… белогвардейцы-корниловцы, ведь где-то тут, рядом, в двадцатых годах располагался Галлиполийский лагерь, в котором постепенно разлагались эвакуировавшиеся из Крыма остатки врангелевской армии.

Одиночный выстрел за холмами раздался в тот момент, когда мы уже разбили лагерь и разожгли костер (что было делом небыстрым). Видимо, охотники местного клана хорошо распугали дичь вокруг своей стоянки, и, чтобы взять настоящую добычу, пришлось уйти довольно далеко. Минут через сорок показались счастливые охотники. Местные, сгибаясь под тяжестью, волокли действительно крупную добычу; ноги животного были попарно привязаны к их массивным копьям, которые, казалось, даже гнутся под невыносимым весом. Да, это вам не баран в тридцать килограмм, тут вес будет, пожалуй, раз в десять больше… Давыдов и Тимченко с винтовками наизготовку шли по бокам от этой процессии, внимательно осматривая каждый свой сектор. Тут мало взять добычу, надо еще уберечь ее от желающих отнять и поделить в свою пользу. Позади всех, забросив винтовку на плечо, шагал лейтенант Чечкин, и рядом с ним шла Ната. Эти двое по пути перебрасывались взглядами и, кажется, непринужденно болтали. Девица двигалась довольно грациозно, при этом она поправляла волосы и то и дело сияла белозубой улыбкой. Было видно, что она кокетничает, повинуясь какому-то природному инстинкту, одинаково действующему на всех женщин – что в двадцатом, что в Каменном веке. Чечкин старался соблюдать важный вид, но, околдованный чарами первобытной красотки, не мог сдержаться и время от времени безмятежно улыбался в сторону новой знакомой.

– О! – подковыляв ко мне, с некоторым удовлетворением сказал Монидис, кивнув в сторону процессии, – ваш молодой товарищ, кажется, имеет у моей дочери определенный успех. Своих предыдущих ухажеров на Собраниях, когда к ней еще проявляли интерес, Натка просто гоняла палкой. Тогда ей не подходил ни один, а тут, смотрите, какая идиллия! – Он улыбнулся. Затем, вглядевшись, добавил: – И, кстати, добыча стоила охоты, ведь вашим людям удалось подстрелить его королевское величество благородного оленя.

– Оленя? – переспросил я. – А где же его рога?

– Рога, Николай Иванович, олени сбросили еще месяц назад, – ответил мне знаток местной природы, – а самки и вообще по жизни безрогие. Впрочем, я скажу вам об этом более точно, когда охотники подойдут поближе.

В этот момент все прочее население стойбища завидело возвращающихся добытчиков и радостно заголосило. Сегодня, завтра, и еще, может быть, пару дней, пока мясо не протухнет, они, благодаря соплеменникам старейшины, остановившимся тут на один день, не будут ложиться спать с пустыми желудками.

Подростки стрелой бросились в реденький лес на склоне холма собрать оставшийся там сушняк, а женщины, набросав на кострище хвороста, встав на колени и, задрав к небу тощие зады, принялись дуть на жар.

– Что они делают? – спросил я у Монидиса.

– А вы не знали? – вопросом на вопрос ответил тот. – Если костер горит на одном месте несколько дней подряд, накапливая под собой жар, то потом, чтобы разжечь его заново, не нужно никаких лишних усилий. Достаточно только палкой разбросать верхний слой золы, открывая жар, бросить туда пук сухой травы и хвороста и немного подуть, а если погода ветреная, то не надо даже этого. Думаю, что именно из этой основы возникла легенда о птице Феникс, воскресающей из пепла.

– Спасибо за совет, Константин Антонович, – сказал я, наблюдая за тем, как у местных женщин воскресает огонь. – Если мы остановимся где-то на несколько дней, то непременно так и сделаем, чтобы экономить спички, которые у нас не бесконечные.

Вечером мы сидели у костра, ели горячий шашлык из оленины, а у меня из ума не выходили неизвестные люди в черной форме, которых старейшина Монидис видел два дня назад на противоположном берегу Босфора. Кто они – враги или команда еще одной советской подводной лодки, бесследно пропавшей в Черном море? Возможно, их командир не стал подавать сигнала бедствия на международной воне, и теперь наши товарищи безуспешно ищут выход из того места, куда имеется только вход.

8 апреля 3-го года Миссии. Понедельник. Вечер. Азиатский берег реки Босфор, мыс Ускюдар.

Командир подводной лодки М-34 капитан-лейтенант Николай Иванович Голованов

Часов в девять утра, хорошенько позавтракав и попрощавшись с обитателями стойбища, мы двинулись в путь. Ната тоже собралась в дорогу как положено: сложила свои вещи в заплечный мешок из оленьей шкуры, безропотно продемонстрировав мне его содержимое. Запасной комплект одежды, штаны и парку я одобрил, мокасины и меховую безрукавку тоже, а вот каменные инструменты, тяжелые как кирпич, сказал оставить. Теперь они ей больше никогда не понадобятся.

Дополнительно перед началом похода пришлось провести с нашей новой спутницей небольшую воспитательную работу.

– Товарищ Ната, – сказал я, – пока ты с нами, я временно произвожу тебя в почетные мужчины. Это значит, что рот надо держать закрытым, глаза открытыми, и если вдруг увидишь что-нибудь необычное или опасное, то сразу докладывать.

– Как я буду доложить, если рот закрыт? – непонимающе лупая синими глазами, спросила девица.

– Держать рот закрытым – это значит говорить только по делу и зря не болтать, – пояснил я. – Потом, на привале, наговоришься еще со своим мальчиком.

– Алек-сандр не мальчик, – старательно по слогам выговаривая слова, произнесла Ната. – Он мужчина, охотник.

– На охоте он мужчина, лейтенант Чечкин, – сказал я, – а с тобой – мальчик Александр. Понимаешь?

– Не понимаешь, – покачала головой девица. – Но я слушайся и говори Алек-сандр только на привал, а поход говори, если что-то видеть. Папа говори, что ты теперь мой главный вождь.

– Умница, – сказал я, – а теперь пошли.

И мы пошли. Третий день нашего похода, в плане пути, был проще двух предыдущих. Склоны холмов по левую руку от нас поднимались вверх довольно круто, но при этом полоска галечникового пляжа нигде не прерывалась. Несколько раз нам приходилось прыгать по камням, пересекая впадающие в Босфор полноводны ручьи – и вот он, предпоследний поворот русла, после которого прямой, как стрела, поток устремляется прямо к полуострову Византий, на котором, как говорил лейтенант Чечкин, когда-то и возник древний Константинополь. Но нам такие подробности в тот момент были безразличны. Главное было в том, что с этой позиции можно было наблюдать русло Босфора вдоль до самого Византия, где река делает свой последний поворот, устремляясь к Мраморному морю.

Согласно имеющимся у меня картам, на этом участке Босфор, почти не меняя ширины русла, изрядно теряет в глубине, и его течение еще раз резко ускоряется. При этом посреди реки отчетливо видны пенные буруны над подходящей почти к самой поверхности продольной скалистой отмелью, также отмеченной на моей карте. Напарываясь на преграду, вода уже не журчит, не шумит, а ревет раненым носорогом, и именно этот звук слышал акустик Тимченко, когда мы подходили к истоку Босфора. Ширина канала с европейской стороны отмели – сто пятьдесят метров, с азиатской стороны канал шире – двести метров, скорость течения – около двадцати узлов. Нам надо как раз туда, в канал на азиатской стороне, потому что там не только фарватер шире, но и, если верить моей карте, глубины немного больше – а значит, основная масса воды идет именно с той стороны отмели.

Я решил, что пройти тем путем вполне возможно, только рулевому надо работать филигранно. Скорость подводной лодки сложится со скоростью потока, так что стоит малость замешкаться с перекладкой штурвала – и лодку с размаху выбросит на берег полуострова Византий. Впрочем, на место, где происходит последний поворот течения, еще надо будет глянуть вблизи с расположенного прямо напротив мыса Ускюдар, на котором у нас была намечена очередная стоянка на ночевку. Объяснив нашим рулевым – старшине Круглякову, старшему краснофлотцу Алифанову и краснофлотцу Волошину – задачу так, как она виделась с этой точки, я распорядился двигаться дальше.

Мы шли вдоль берега, глядя на текущий по правую руку Босфор, и особенно внимательно – на противоположный берег, по которому, как мы знали, где-то бродят таинственные «люди в черном».

Все случилось, когда мы прошли пару километров, сразу за поворотом речного русла, где Босфор снова начинает течь прямо. На моей карте примерно в этом месте стояла отметка «Дворец Бейлербеев». Услышав пронзительный вскрик Наты, мы обернулись и поняли, что мирная прогулка закончилась безвозвратно… Нас окружило до десятка человек самого угрожающего вида, одетых в ладно пригнанную камуфлированную форму, в распахнутых воротах которой были видны полоски морских тельняшек. И самое главное, на их плечах имелись такие же камуфлированные под цвет униформы погоны русского образца. У одного две темно-зеленые звездочки обозначали звание подпоручика, у другого имелись лычки старшего унтера, остальные были ефрейторами и нижними чинами. Двое были вооружены ручными пулеметами, еще у одного имелась винтовка с оптическим прицелом, прочие держали в руках короткие ладные пистолеты-пулеметы. С немецкими машинен пистолями эти изделия роднил коробчатый магазин и пистолетная рукоять, с советским ППШ – темно-зеленый деревянный приклад. С короткого расстояния – оружие страшное, не оставляющее противнику шанса выжить.

– Стоять, не двигаться! – на чистом русском языке скомандовал подпоручик. – Оружие на землю! Медленно-медленно!

«Ну вот и все, – подумал я, вынимая из кобуры пистолет и аккуратно кладя его на землю, – кончилась наша разведка. Расслабились раззявы… Но эти-то откуда взялись?»

То есть было понятно, что эти люди попали сюда тем же путем, что и мы, но ни на белых из галлиполийского лагеря, ни на солдат царской армии они не походили совершенно – ни по обмундированию, ни по манере держаться. Да и откуда хоть у тех, хоть у других пистолеты-пулеметы неизвестного нам образца?

Тем временем подпоручик осмотрел нас, таких красивых и растерянных, и сказал:

– Отлично, товарищи, а теперь поговорим…

Эти слова он произнес ровным голосом, без всяких признаков ненависти и издевки, что еще больше сбило меня с толку. И тут неожиданно возбух лейтенант Чечкин. Действительно мальчишка, что еще сказать…

– О чем вы хотите с нами говорить? – выкрикнул он. – Лучше расстреляйте нас сразу, мы вам все равно ничего не скажем!

– А зачем нам вас расстреливать, юноша? – с легкой усмешкой сказал подпоручик. – Мы просто хотели с вами поговорить, но если бы этот разговор начался на равных, то какой-нибудь кретин с вашей стороны непременно схватился бы за оружие. Мои люди, знаете ли, и вооружены, и подготовлены к ведению агрессивных переговоров на свежем воздухе гораздо лучше, чем ваши моряки-краснофлотцы. Но нам такого было не надо. Глупо же будет, если русские станут убивать русских из простого непонимания. Позвольте представиться, товарищи: Акимов Алексей Николаевич, подпоручик морской пехоты корпуса его неимператорского высочества Великого князя-консорта Цусимского Александра Владимировича Новикова. Для меня это, собственно второй перенос: сначала – из две тысячи семнадцатого года в год тысяча девятьсот четвертый, на русско-японскую войну, а потом – из тысяча девятьсот седьмого года, с Константинопольской наступательной операции сюда…

Вот это слово «товарищи», сказанное обыденным тоном, заставило меня поверить и в две тысячи семнадцатый год и во все прочее. Царские офицеры этого слова вовсе не знали, а для беляков оно было наихудшим ругательством.

– … в год за сорок тысяч лет до нашей эры, господин Акимов, – неожиданно для самого себя сказал я в продолжение его речи.

– О, как интересно! – сказал подпоручик Акимов. – Будем знать. Только вот должен сказать, что слово «господин» у нас в корпусе морской пехоты не в ходу: Александром Владимировичем с самого начала заведено, что все мы – и офицеры, и унтера, и рядовые бойцы-морпехи – являемся товарищами по оружию. Вот так, товарищ…

– … капитан-лейтенант Голованов, Николай Иванович, – добавил я, правильно поняв вопросительную интонацию в конце фразы моего собеседника.

– Ну чтоже, будем знакомы, Николай Иванович, – сказал подпоручик Акимов. – Только вот обстоятельства этого знакомства слегка напрягают. Ушли в ночной поиск в обход Ускюдара в ночь с девятнадцатого на двадцатое августа тысяча девятьсот седьмого года, но сбились с пути и вышли уже здесь…

– Погодите, товарищ Акимов! – воскликнул Чечкин. – Я ничего не понимаю… Ведь Российская империя не воевала с Турцией в тысяча девятьсот седьмом году, война началась в четырнадцатом, и не было никогда никакой Константинопольской наступательной операции…

– Это в вашем мире не было, – твердо сказал Акимов, – а в нашем все это было, как и многое другое, о чем вы не имеете понятия. Но здесь, в диких временах, воевать нам уже не с кем, а надо думать, как выжить и не опуститься до уровня местных. Поэтому и мы, и вы, и те, другие, на том берегу, должны соединиться в одно целое, чтобы вместе противостоять этому миру. Ведь все мы русские, пусть даже происходящие из разных миров и времен, и должны поддерживать друг друга.

В голосе подпоручика звучала такая уверенность, что я сразу поверил его словам. Да и нельзя было допустить, чтобы мы ушли в Аквилонию, а другие товарищи остались здесь блуждать в холмах без связи и надежды. Не думаю, что товарищ Грубин и его соратники откажутся принять дополнительных поселенцев. Напротив, я уверен, что они очень не одобрят, если мы попытаемся утаить эту информацию от прочих наших соотечественников. Ведь команду нашей лодки они пригласили к себе сразу, как только мы бросили клич на аварийной волне. Если товарищ Грубин, перечисляя тех, кто уже присоединился к ним для совместной жизни, упомянул древнеримских легионеров, а также каких-то кельтов-думнониев и басков-аквитанов, то неужели они откажутся принять к себе русских, даже если они происходят из другого мира, отличающегося от нашего своей историей?

– Мы тоже не против объединения, товарищ Акимов, – ответил я. – Мы видим, что вы нам не враги, а одиночкам и даже малым группам тут не выжить…

– Опустите оружие, парни, это точно свои, – с облегчением произнес подпоручик Акимов и добавил в мой адрес: – Прошу извинить за некоторую грубость, товарищ капитан-лейтенант. Теперь ваши люди могут подобрать свои винтари и пистолеты. Мир?

– Мир! – ответил я, подбирая с земли свой пистолет и убирая его в кобуру.

– Николай Иванович, – сказал подпоручик Акимов, когда мы снова вооружились и двинулись в путь вдоль берега своим прежним маршрутом, – а теперь ваша очередь рассказывать свою историю. Ведь о том, как мы дошли до жизни такой, я вам уже поведал.

Я и рассказал – начиная с атаки румынского эсминца на траверзе Констанцы и заканчивая тем, для чего мы идем в разведывательный поход по берегу Босфора. Мой рассказ, а особенно сведения о том, что в этом диком и пустом мире где-то существует созданное русскими людьми двадцать первого века государство Аквилония, собирающее под свое крыло не только русских и советских соотечественников, но и вообще всех выходцев из более цивилизованных времен, заставили товарища подпоручика призадуматься.

– Знаете что, Николай Иванович, – сказал он, – я со своим взводом, пожалуй, присоединюсь к вам в походе в эту Аквилонию. Теперь мы одна команда, и вы, товарищ капитан-лейтенант, среди нас самый старший по званию, поэтому прошу вас принять общее руководство объединенным отрядом.

– Так это, товарищ Акимов, еще не все ваши люди? – спросил я, оглядывая шагающих рядом до зубов вооруженных и донельзя суровых морских пехотинцев.

– Да, – подтвердил тот, – минимальная тактическая единица морской пехоты – это взвод, так, в полном составе, мы и попали в этот мир. Наш лагерь разбит на мысу – там, где в цивилизованные времена располагался пригород Стамбула Ускюдар, он же Скутари. Вашу команду наши часовые заметили, когда вы стояли на берегу и что-то обсуждали. Когда мне об этом доложили, я взял первое отделение и выдвинулся вперед посмотреть на новых товарищей по несчастью.

– Понятно… – кивнул я и спросил: – Скажите, товарищ Акимов, те люди на противоположном берегу – они тоже из ваших или другие?

– В какой-то мере они из наших, – сказал подпоручик, – потому что тоже русские, как и мы с вами, а в какой-то мере они другие, потому что находящиеся там два взвода морской пехоты происходят из разных миров. Один взвод – из мира, похожего на наш, только в сентябре тысяча девятьсот восьмого года Российской империей там правит не наша императрица Ольга, а ее брат Михаил; при этом другой взвод советский, из января тысяча девятьсот сорок третьего года. И что характерно: в обоих этих мирах, как и у нас, тоже имели место наступательные Константинопольские операции. Сразу скажу, что в той истории, которую я учил у себя дома, в двадцать первом веке, в январе сорок третьего года Красная Армия сражалась под Сталинградом, а не штурмовала Константинополь. Да и потом за прочими делами у товарища Сталина до турок просто руки не дошли.

В ответ я только пожал плечами: мол, нам там и в самом деле пока не до турок, с немцами бы разобраться, – а потом спросил:

– Ну и как они там, товарищ Акимов, между собой не передрались? А то для наших товарищей погоны как у вас – это все равно что красная тряпка для быка. По крайней мере, при первой встрече.

– Да нет, не передрались[10], – ответил подпоручик. – Первоначально две этих команды просто держались по отдельности, но вчера вечером с того берега сообщили, что они тоже решили объединиться, потому что нашли между собой каких-то общих знакомых[11].

– Как они вам сообщили? – не понял я. – Ведь тут через Босфор до другого берега не докричишься, а радиостанции[12], насколько я понимаю, у вас нет.

– Обыкновенно сообщили, товарищ капитан-лейтенант, через флажки, – вместо подпоручика ответил старший унтер, похлопав рукой по чехлу на бедре. – Али мы не уже моряки?

– У нас на подводном флоте флажками из-под воды не помашешь, – сказал я, и тут же неожиданно для себя самого спросил: – Товарищ Акимов, если не секрет, а вы тут уже сколько дней?

– Трое суток с хвостиком, – ответил подпоручик. – А что это имеет какое-нибудь значение?

– Имеет, – усмехнулся я, – мы в этом мире уже неделю, а потому это вы тут новые, а не мы…

– Ну, Николай Иванович, – хмыкнул мой собеседник, – в таком разрезе вы действительно правы: вы первые, а мы вторые, если не считать аквилонцев, которые, как следует из их летоисчисления, обосновались здесь уже три года назад… Думаю, что, когда мы сможем вступить с противоположным берегом в прямой контакт лицом к лицу, командиры взводов из других миров тоже примут решение поступить под ваше командование, чтобы впоследствии присоединиться к аквилонцам.

Я немного подумал и высказал мысль, только что пришедшую в голову:

– Знаете что, товарищ Акимов… В то время, когда мы стояли на якоре у румынского берега, то довольно интенсивно обменивались с Аквилонией радиограммами. Нам хотелось как можно лучше знать, куда мы идем и к кому, чем дышат люди, с которыми нам придется провести остаток жизни, и во что они верят. И они, ничего не скрывая, отвечали на все наши вопросы…

– Я понимаю ваш интерес и всемерно его одобряю, – произнес подпоручик. – Соваться в воду не зная броду – это занятие не для самых умных людей. А теперь скажите – неужели вам удалось выяснить у аквилонцев что-то особенное?

– Удалось, – кивнул я, – впрочем, они этого и не скрывали. Наши с вами случаи (там их называют «забросами») происходят не просто так, а потому что некие высшие силы решили поставить над местным человечеством острый социальный эксперимент, одномоментно (в историческом масштабе, разумеется) выдернув его из дикости каменного века и подняв к вершинам развитого социализма. Но, помимо дружественно настроенных людей, которые должны пополнить их ряды, те же самые высшие силы забрасывают к аквилонцам отряды врагов, которых следует разгромить и уничтожить, а выживших пленных подвергнуть перевоспитанию. Председатель Верховного Совета Аквилонии товарищ Грубин считает, что неведомые экспериментаторы делают это для того, чтобы их общество не разжирело и не покрылось патиной самодовольства и самоуспокоенности, а всегда находилось в тонусе, чтобы выдержать пришедший извне внезапный удар или стойко перенести неожиданные трудности и лишения.

– Понятно, Николай Иванович, – кивнул подпоручик, – если нагрузки не выходят запредельными, то только так можно воспитать из массы обычных людей идеальное общество. Но к чему вы именно сейчас завели этот разговор?

– Когда мы вели с аквилонцами переговоры о присоединении к их государству, – внезапно охрипшим голосом произнес я, – то нам открыто заявили, что грядущее лето и осень будут для них временем тяжелых испытаний, к которым они сейчас всеми силами готовятся. Такая уж у них политика – с теми, кого они считают «своими», говорить только честно. До сих пор аквилонская армия состояла из пары сотен народных ополченцев и пяти сотен римских легионеров, обученных биться холодным оружием, но ее пополнение сводной кадровой ротой, имеющей боевой опыт жестоких войн двадцатого века, может говорить о том, что грядущие испытания многократно превысят все, что экспериментаторы обрушивали на Аквилонию прежде. Там говорят, что, если тебе под руку положили топор, то придется рубить, а если пулемет – то стрелять… Иначе, мол, еще не было ни разу.

Товарищ Акимов бросил на меня острый взгляд и сказал:

– Морская пехота, товарищ капитан-лейтенант, никогда не уклоняется от боя, и либо побеждает, либо погибает, но не сдается. Думаю, что и русские морские пехотинцы из других миров придерживаются этой же заповеди. Присоединившись к Аквилонии, мы будем биться за нее так же яростно, как бились за Российскую империю и Советский Союз в своих мирах. Иного быть не может.

Дальнейший путь до лагеря морских пехотинцев на мысу Ускюдар мы проделали в полном молчании. Желания разговаривать просто не было. Если в начале наших приключений в каменном веке я думал, что речь идет только спасении команды нашей подводной лодки от неизбежного в Каменном веке одичания, то теперь, после своих же собственных слов, я понял, что смысл нашего появления в этом мире и проще, и страшнее. Наша «Малютка» – это всего лишь средство для того, чтобы аквилонцы смогли обнаружить и присоединить к своему обществу этот отряд профессиональных солдат, по мнению неведомого экспериментатора, необходимый для резкого усиления способности Аквилонии отражать внешние угрозы. Нет, я был уверен, что никто из нас не будет брошен и забыт, что всем нам в Аквилонии найдется дело в соответствии с его наклонностями и способностями, но, увы, уже не как морякам-подводникам. Напротив, люди подпоручика Акимова и других, пока незнакомых мне взводных командиров, понадобятся аквилонцам в своем исходном профессиональном качестве для того, чтобы сунувшиеся к ним неприятности потом об этом жестоко пожалели. Ну что же, решил я, в нынешних условиях это дело не менее нужное и важное, чем топить в море немецкие и румынские танкеры с горючим.

Взводный полевой лагерь на мысу Ускюдар, обустроенный людьми товарища Акимова, по сравнению с нашими временными стоянками выглядел просто идеально: обложенное камнями кострище, навесы от дождя, обустроенные в тени коренастого дуба из срубленных топором жердей и прошлогоднего камыша, надувные прорезиненные матрасы оливкового цвета поверх подушки из можжевелового лапника в качестве постелей. Когда я спросил у подпоручика, не опасается ли тот располагать свой лагерь под деревом, ведь в случае вполне вероятной тут грозы этот дуб станет магнитом для молний, мой собеседник ответил, что совсем рядом с «его» дубом, но на безопасном расстоянии, растет несколько высоких пирамидальных тополей, которые оттянут на себя удар небесного электричества.

Босфор тут сильно сужается, примерно до семисот метров, и представляет собой поток воды, стремительно несущийся к Мраморному морю со скоростью атакующего эсминца. Отсутствие бурунов говорило, что Константин Монидис меня не обманул, и порогов на Босфоре, даже в этом узком месте, действительно нет. После последнего поворота будет достаточно держаться точно по оси фарватера, а остальное доделает течение реки, которое само вынесет нас на глубину. Отсюда, если внимательно присмотреться в южном направлении, вдали уже была видна голубеющая морская гладь цели первого этапа нашего путешествия.

Полевые лагеря морских пехотинцев из двух других миров располагались на другом берегу реки, прямо напротив лагеря подчиненных подпоручика Акимова. И ведь не перепутаешь, кто есть кто. Бойцы и командиры советской морской пехоты были одеты в нашу черную форму, только вместо бескозырок и фуражек имели на головах такие же черные береты, а солдаты императора Михаила были обмундированы в камуфляж, только немного иного оттенка, чем у людей подпоручика Акимова. Было видно, что это два дружественных, но не смешивающихся подразделения. Несколько имперских солдат присутствовали в лагере советских морских пехотинцев, и наоборот. Однако, нет – хозяйство у них совместное… Не успели мы подойти к полевому лагерю, как из зарослей кустарника в устье реки, в которую превратился Золотой рог, вышла охотничья партия, таща на жерди тушу лесного оленя, при этом половина охотников была в черной, а половина в зеленой форме.

Впрочем, едва мы расположились, как подпоручик Акимов взял быка за рога и флажными сигналами сообщил противоположному берегу реки последние новости. Судя по возникшему у тамошних обитателей оживлению, эта информация вызвала у них значительный интерес. Двое – один в черном, один в зеленом (очевидно, командиры) – подошли к самому урезу воды и принялись смотреть на нас в бинокль, ну и я тоже не отказал себе в удовольствии полюбоваться на них в ответ. Оба, как и подпоручик Акимов, плотно сбитые и широкоплечие, крепко стоящие на широко расставленных ногах, только советский командир на полголовы ниже царского офицера.

Видимо, эти взаимные гляделки через реку удовлетворили обе стороны, потому что с противоположного берега сообщили, что они тоже согласны отправиться в поход, чтобы влиться в состав Аквилонии. Детальные планы решили строить после того, как нам удастся сплавить «Малютку» по течению и она сможет поработать паромом. Подпоручик Акимов решил назначить местом сбора европейский берег, и после некоторых размышлений я с ним согласился. С той стороны берег Мраморного моря не изрезан вдающимися в сушу заливами, а значит, пеший путь по нему будет в два раза короче, чем азиатским маршрутом. Три взвода, чтобы перевести их морем, «Малютка» просто не поднимет.

Точкой сбора предварительно назначили залив за мысом Инджебурун, где должна будет встать на якорь наша «Малютка», когда пересечет Мраморное море. Нам туда от устья Босфора идти восемь-девять часов ходу, а морская пехота к этому мысы своими ногами будет топать по пересеченной местности как минимум две недели, а то и все двадцать дней. Кстати, пока они будут идти, мы успеем разведать Дарданеллы как минимум до сужений у Чанаккале, вызывающих у меня наибольшие опасения.

И тут подпоручик Акимов, достав свои карты, сказал, что иногда надо смотреть не только вглубь, но и вверх, а еще лучше – сразу сверху. Мол, десятью километрами южнее Чанаккале на европейском берегу есть гора Ачи Баба[13]. В двадцатом веке ее высота составляла двести четырнадцать метров, а сейчас вершина поднимается над уровнем моря на двести девяносто четыре метра, что дает радиус обзора в шестьдесят пять километров или тридцать пять морских миль. По крайней мере, обзор местности в вершины этой горы даст нам общее представление о дальнейшем направлении течения Дарданелл – и тогда можно будет принимать решение, каким путем мы пойдем дальше.

А вечером, после ужина, которым нас накорми гостеприимные хозяева, подпоручик Акимов подсел к нашему костерку, и у нас начался вечер вопросов и ответов. А вопросов у меня накопилось выше головы. Часть из них следовало задавать уже в Аквилонии, а на другие мог ответить и подпоручик Акимов.

– Скажите, товарищ Акимов, как так получилось, что вы, уроженец двадцать первого века, вдруг очутились в чужом нам мире, где в начале двадцатого века Россией правит императрица Ольга? – спросил я.

– Все не так, Николай Иванович, – ответил тот, – в начале русско-японской войны, на которую мы попали, правил Россией общеизвестный всем Николай Александрович Романов. Но слушайте все по порядку…

Слушая рассказ товарища Акимова, я поймал себя на мысли, что где-то я такое уже читал… потом вспомнил. Роман товарища Адамова «Тайна двух океанов». Все соответствует: надвигающаяся угроза большой войны, испытания новейшего оружия, замаскированные под флотские учения с дальним походом, режим полной секретности, неожиданно налетевший тропический тайфун, а в конце – удар молнии, превратившей маскировочную установку на каких-то там «новых физических принципах» в одноразовое устройство, проделавшее дыру в прошлое. Р-раз! – и отряд кораблей из две тысячи семнадцатого года оказывается в тысяча девятьсот четвертом, в тот момент, когда русско-японская война только началась и еще ничего не было предрешено. Наши товарищи в своем большинстве слушали этот рассказ затаив дыхание, и только комиссар Якимчук скептически кривил губы.

– Значит, вы, товарищ Акимов, решили, так сказать, положить жизнь за царя, веру и отечество? – спросил он.

– Не за царя, товарищ комиссар, – твердо ответил товарищ Акимов, – а за Родину, которая у нас одна, и неважно, кто в данный момент сидит на престоле: Петр Великий, императрица Екатерина, Николай Второй или Иосиф Сталин. Будь точкой нашего назначения сорок первый год, за Советский Союз мы сражались бы столь же яростно, как и за Российскую империю.

– А сейчас? – тихо спросил лейтенант Чечкин.

– Сейчас мы решили идти вместе с вами в Аквилонию, – ответил подпоручик. – Если она окажется здешней Россией, которая дана нам в ощущениях, то и за нее мы будем биться, не жалея ни своей, ни чужой жизни. Уж таково наше кредо.

– И все же, товарищ Акимов, – сказал я, – нам хотелось бы знать, как получилось, что Николай Второй уступил власть своей сестре? В нашем прошлом этот суслик до самого конца держался за трон всеми четырьмя руками.

– После того как умерла императрица Александра Федоровна, – хмыкнул тот, – царь Николай отпустил вожжи и поплыл по течению, в то время как на Тихоокеанском фронте его младший брат и сестра уже подпали под влияние товарища Одинцова и моего командира майора Новикова. Но прежде чем сменить неуспешного монарха на успешного, требовалось выиграть войну с Японией, вынудив агрессора упасть на колени и каяться в своих прегрешениях. И я тому был очевидцем и непосредственным участником…

И он рассказал, как он и его товарищи прогибали под себя мир начала двадцатого века. До полусмерти излупив Японию и хорошенько дав в нос наглым британцам, они оборотились на Петербург, где царь Николай уже полностью созрел для передачи власти. И подавление мятежа в Финляндии тоже не вызвало у меня какого-либо внутреннего протеста. Сколько мы с этими белофиннами воевали – а товарищ Одинцов, записавшийся при молодой императрице в наставники и серые кардиналы, решил проблему финского буржуазного национализма сразу и на корню, с беспощадностью истинного большевика пустив в расход его лидеров.

– Как я понимаю со своего насеста взводного командира, – сказал подпоручик, заканчивая свой рассказ, – государыня Ольга, мой командир и товарищ Одинцов намерены проделать все то же, что проделали большевики после октября семнадцатого, только без революции, полного разрушения государства, гражданской войны и прочих благоглупостей, стоивших Советскому Союзу больших жертв и замедления развития.

– Тогда это тоже была революция, только нового типа, – сказал я.

– Да, Николай Иванович, наверное, это действительно так, – согласился товарищ Акимов, – Все неприступные крепости берутся именно изнутри, и высший шик, когда защитники даже не понимают, как это произошло.

– Но все равно, – не унимался Якимчук, – все Романовы мазаны одним миром, и ваша императрица Ольга тоже явит миру свой звериный оскал, когда немного освоится на троне. И тогда и в том мире придет время для партии большевиков высоко поднять вверх красное знамя социалистической революции.

– Во-первых, товарищ комиссар, – с тихим угрожающим рыком произнес подпоручик, – если вы что-то подобное попробуете сказать кому-то из моих людей, то по-простонародному получите в рыло, и, может быть, даже не один раз. Эти простые оружные парни рабоче-крестьянского происхождения свою матушку-императрицу любят до безумия, и за хулу в ее адрес любого готовы порвать на лоскуты. Во-вторых, вождь партии большевиков товарищ Ленин уже три года не болтается по эмиграциям, а трудится в нашем правительстве министром труда и социального развития. Кто еще, как не члены партии большевиков, способен обуздать жадность и наглость фабрикантов и заводчиков, выявлять и бичевать еще имеющиеся язвы общества? Каждый человек бывает незаменим, будучи применен на своем месте, и к товарищу Ленину это тоже относится. В-третьих, большевики тоже большевикам рознь, как и цари царям. Товарищ Хрущев с партийным погонялом «Клоун» там у вас пока что один из многих членов ЦК, а Ельцин и Горбачев еще и вовсе мальчики в коротких штанишках. Их время настанет позже. Сначала товарищ Хрущев на двадцатом съезде, случившемся через три года после смерти товарища Сталина, обольет помоями покойного вождя советского народа, обвинив того в культе личности и ужасных репрессиях, и никто из членов ЦК и простых коммунистов не наберется храбрости ему возразить. Тем самым будет подорвана основа советского государства, ведь его основатель и бессменный на протяжении тридцати лет руководитель оказался настоящим преступником. А потом, еще тридцать лет спустя, когда уйдет в прошлое поколение, знавшее и Войну, и Победу, к власти придут те, что в ваше время были мальчиками, и в бессмысленной сваре за власть разорвут на куски ослабленную страну. Царю Николаю там, в нашем общем прошлом, для такого результата понадобились три года тяжелейшей империалистической войны, но выродившиеся до мышей потомки победителей добьются того же самого буквально на ровном месте. И раздувшаяся до двадцати миллионов членов партия большевиков не сможет и не захочет им в этом помешать. Вот так, товарищи… настоящим коммунистом надо быть, не жалея жизни сражаясь за свои идеи, и совершенно недостаточно казаться, произнося тр-рескучие р-революционные лозунги. Не так ли, товарищ капитан-лейтенант?

Вот это известие было посильнее переноса в Каменный век. Впрочем, товарищ Акимов ненависти к советской власти не высказывал, о товарище Сталине отзывался весьма уважительно, и лишь сожалел о том, что Советский Союз, построенный потом и кровью настоящих коммунистов, всю вторую половину своей истории находился во власти ничтожеств и интриганов, которые и довели его до гибели.

– Да, это так, товарищ Акимов, – после некоторого молчания сказал я, – казаться коммунистом совершенно недостаточно, а вот быть им для каждого честного человека обязательно. Но какие из этого факта следуют практические выводы?

– Практический вывод прост, – ответил подпоручик. – Нам следует звать в свои ряды всех, вне зависимости от происхождения и наличия партбилета, кто хочет лучшей жизни и счастья для всего человечества и готов биться за этот идеал. А тех, кто хочет сытой жизни и удобств только для себя, мы должны исторгнуть из себя прочь. Впрочем, в моем взводе таковых не имеется, ибо подобные люди не идут служить в морскую пехоту, а выбирают себе местечки и потеплее, и посытнее. Кстати, вот…

С этими словами товарищ Акимов расстегнул нагрудный карман и достал оттуда маленькую красную книжечку в непромокаемом целлофановом пакете с хитрой застежкой, которую передал мне. Я раскрыл и, не веря своим глазам прочитал: «Всероссийская социал-демократическая партия трудящихся (большевиков). Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Членский билет № 592. Выдан: тов. Акимову Алексею Николаевичу 12 декабря 1905 года партийной организацией корпуса морской пехоты». Знакомое всем факсимиле подписи товарище Ленина, и тут же – подпись секретаря парторганизации неизвестного мне тов. Малинина. Вот тебе, товарищ Голованов, и царский офицер-золотопогонник…

Показав эту книжечку из своих рук товарищам, а особенно комиссару Якимчуку, я вернул ее владельцу, и тот в полной тишине аккуратно, почти бережно, убрал ее на место.

Первым из нас заговорил старшина первой статьи Давыдов, тоже, как я и комиссар Якимчук, являющийся членом партии.

– Очень хорошо, товарищ Акимов, что вы тоже оказались большевиком, – не спеша, будто взвешивая каждое слово, сказал он. – Так нам с вами проще будет иметь дело. Правильно, товарищи?

Товарищи одобрительно загудели, а подпоручик сказал:

– Там, на том берегу, тоже есть наши товарищи-большевики. Среди советских бойцов наверняка, а среди морпехов царя Михаила – вполне возможно. В свете всего случившегося надо понимать, что эта Аквилония пока для нас как кот в мешке. Если ее руководство тоже состоит из истинных большевиков, пусть даже у этих людей нет партбилетов, то мы должны будем сплотиться вокруг него железной стеной, а если нет, то вы сами понимаете, что тогда нужно делать. Но в любом случае мы, большевики, прежде должны объединиться между собой в одну организацию и выбрать ее руководителя. Ваш нынешний комиссар на эту роль не годится категорически. Я думаю, что он как раз из тех людей, которые, прорвавшись к власти после войны, без войны угробили и партию, и страну.

Комиссар Якимчук хотел было вскочить с места, но старшина Давыдов рявкнул: «Сидеть, товарищ Якимчук!», а старшина Дубов и краснофлотец Магелат подкрепили это указание силой, усадив комиссара на место.