Спор с дьяволом Прашкевич Геннадий

1

Надломленная, пожелтевшая ветка вяза, широко раскинувшего крону над скучной почти трехметровой бетонной стеной… Едва заметная царапина на той же стене, наглухо отгородившей виллу от внешнего мира…

Не слишком много, но для опытного глаза – достаточно.

Дня три назад неизвестный, торопясь, спрыгнул с вяза прямо на гребень стены, весьма своеобразно украшенный битым стеклом, и это стекло ничуть его не испугало. Сползая со стены, неизвестный оставил на бетоне царапину. Оказавшись на земле, среди розовых кустов, он немного помедлил (неясный отпечаток каблука), а затем скользнул в старую, поросшую травой канаву. Одно ее ответвление уводило в дубовую, рощицу, другое вело прямо к дому. Впрочем, открытую веранду, на которой любил отдыхать хозяин виллы, увидеть отсюда было невозможно – ее закрывали хозяйственные пристройки, зато со стены можно было любоваться всеми тремя окнами кабинета-библиотеки.

Под стеной валялась металлическая лесенка. Именно здесь две недели назад нашли труп садовника Бауэра.

«Герб города Сол».

Название виллы меня раздражало – слишком претенциозно, к тому же, я никогда не слыхал о таком городе. Может, где-нибудь в озаркском краю или на севере… Не знаю… Скорее всего, придумка хозяина. Отгородившись бетонной стеной от всего мира, старик Беллингер последние десять лет ни разу не покидал территорию «города Сол», он не поддерживал никаких отношений даже с единственным своим соседом – художником Раннером. Впрочем, в отличие от старика, Раннер на своей вилле не засиживался; его садовник и сторож, некто Иктос, бывший грек, эмигрант, кажется, приятельствовал с покойным Бауэром, но это не означало того, что он мог бывать в «городе Сол».

Я продолжил обход стены.

В который раз я ее обхожу?

Может, в сотый, в трехсотый… Не знаю.

Меня не отпускала смутная тревога: выходило, что время от времени здесь, рядом со мной и рядом со стариком Беллингером, которого я охранял, появляются какие-то неизвестные люди, не имеющие никакого отношения ни ко мне, ни к хозяину.

Эта надломленная ветка…

Пришаркивая, чуть волоча левую ногу, потягивая довольно дерьмовую сигару, я неторопливо обходил вверенное мне хозяйство.

Если за мной действительно наблюдают, они должны видеть – никакой опасности я не представляю. Ни для кого. И ни в какой ситуации. Обыкновенный наемный работник, умеющий разжечь огонь в камине, даже приготовить обед. Ну и проследить за домом, за садом. В рекомендации, написанной доктором Хэссопом (как я понял, когда-то он неплохо знал Беллингера), особо отмечалось мое трудолюбие, подчеркивалась моя сдержанность, но и умение поддерживать непритязательный разговор, подчеркивалась моя исполнительность. Думаю, доктор Хэссоп не раз усмехнулся, сочиняя рекомендацию – уж он-то знал, что я из себя представляю.

Впрочем, сам Беллингер ничем не походил на знаменитого писателя.

Коротко остриженные, седеющие, но все еще упрямо торчащие волосы, худые плечи, не слишком выразительный рост – во всей его фигуре таилось что-то уклончивое. Он как бы хотел слиться с окружающим, стать такой же постоянной его частью, как низкое кресло, в котором он любил сидеть, как звон цикад в траве, как, наконец, протоптанные в саду дорожки. И только глаза выдавали непонятное мне неистовое ожидание.

Когда он впервые взглянул на меня, я испугался – не узнал ли он меня? Этого не могло быть, мы никогда и нигде не пересекались, неистовое ожидание в его глазах относилось к чему-то более общему, вряд ли имеющему ко мне отношение.

– Айрон Пайпс?

Я кивнул, переступив с ноги на ногу.

– Ты приехал на машине?

– К сожалению, в данный момент я не имею машины.

– Это хорошо, – его взгляд потихонечку гас. – Я бы не позволил тебе держать здесь машину. Ты вообще не должен держать здесь ничего лишнего. Тебе понятно?

Я кивнул.

Я хотел, чтобы Беллингер уверовал в мое умение поддерживать «непритязательную беседу».

– Твое дело – следить за порядком в саду и в доме. Ты никого не должен пропускать на территорию виллы. И ты не должен болтаться у меня под ногами, я не люблю людей, нарушающих гармонию.

Не знаю, что он называл гармонией. Может, разруху. И дом, и сад, и бетонная стена, и глухие металлические ворота, и хозяйственные пристройки – все выглядело предельно запущенным.

Бывший садовник Беллингера, похоже, слишком буквально воспринял слова о гармонии – узкие аллеи занесло жухлой листвой, стволы дубов тронуло пятнами лишайников, канавы заросли, а что касается роз, они не просто дичали, они буквально впадали в дикость, все оплетая вокруг колючими шипастыми отростками.

В центре этого дичающего мира, как паук в паутине, сидел Беллингер.

Нет, одуванчик.

Седеющий одуванчик, а не паук. Наверное, так будет вернее. Одуванчик, почти обдутый ветром времени, но все еще крепкий.

А может, и паук?

Я не знаю.

«Генерал» и «Поздний выбор» – два его романа претендовали в свое время на Нобелевскую премию. Правда, старик премию не получил. Газеты упрекали его в «социальном легкомыслии», намекали на некие пятна в его биографии, как-то связанные с годами войны, проведенными им в Европе. Там вообще было много неясного. В результате Беллингер разразился серией оскорбительных статей – оскорбительных для читателей, для журналистов, для Нобелевского комитета. Зато от него, наконец, отстали.

А потом он исчез.

Разумеется он не был первым человеком, выбирающим для себя тишину и уединение, зато он был очень известным человеком и время от времени журналисты пытались добраться до виллы «Герб города Сол».

Мне не понравилось отношение Беллингера к оружию. Иногда, сказал он, объясняя основные правила своего существования, хитрюги-журналисты пытаются вести съемку с вертолетов. Так вот, у него в кладовых стоят охотничьи ружья, среди них есть весьма приличный калибр. Не стесняйся, Айрон Пайпс, сказал Беллингер, ты должен отгонять от этого места все живое – от ворон до вертолетов. Ответственность он берет на себя.

Я кивнул.

– Я вижу, ты не болтун, Айрон Пайпс, – заметил Беллингер достаточно хмуро. – Шрам на щеке, это у тебя откуда? – Он так и впился в меня выцветающими белесыми глазками. – Любишь подраться?

Я туповато спросил:

– Зачем?

– Ну как! – Беллингер неожиданно рассердился. – Иногда приятно помахать кулаками. А когда начал махать, лучше не останавливаться, поверь мне. Вот, скажем, навалилась на тебя толпа, что ты сделаешь?

– Объявлю сбор пожертвований, – туповато ответил я. – На благотворительные цели.

– Вот как?

Я, кажется, окончательно разочаровал Беллингера.

– Займись делом. И чем реже ты будешь попадаться мне на глаза, тем лучше.

2

Город Сол…

Название виллы ассоциировалось с утопиями. Маленькая уединенная утопия Беллингера. Что-то из Платона или Кампанеллы, следовало бы заглянуть в справочник, но у садовника вряд ли могут быть такие интересы. К тому же, Платона я вряд ли бы стал перечитывать.

Интересно, кто первым пустил утку о его высокой гуманности? Государство будущего, глубокая философия, торжество свободных умов… Никогда не находил особых отличий между воззрениями Платона и воззрениями современных восточных вождей. Искусство? Да. Но регламентированное жесточайшей цензурой. Музыка? Да. Но жестко ограниченная, скажем, струнными инструментами. Армия? Да. Но слепо повинующаяся первому слову. Женщины? Тут и споров нет. Женщин просто нужно распределять.

Вот и все будущее.

Ладно.

Думать мне следовало не о Платоне.

Две недели назад садовник Беллингера, мой предшественник, некто Бауэр, был найден в канаве мертвым.

Я отчетливо представлял эту сцену. Полдень, Солнце, запах одичавших роз, звон цикад. Лежащий в траве садовник нисколько не обеспокоил Беллингера. Почему бы садовнику и не полежать в траве? Он даже окликать его не стал, тем более, что Бауэр от рождения был глухонемым. Лишь муравьи, деловито разгуливающие по раскинутым голым рукам садовника, вызвали у старика беспокойство. Правда, в полицию он не позвонил, он связался с доктором Хэссопом и это, несомненно, было правильное решение.

Сердечный приступ?

В разборном кабинете шефа, где можно было не бояться чужих ушей, доктор Хэссоп высказался более определенно. На лице Бауэра обнаружены микроскопические царапины, возможно, они оставлены тряпкой или мягкой рукавицей… Существуют яды, выветривающиеся из организма за какие-нибудь полчаса… Ну и так далее. Без прямых привязок, но и не без подталкивания.

Джек Берримен и я, мы переглянулись.

Если шеф принимает нас в кабинете, значит, операция разработана. Вот почему я с разочарованием услышал о цели – охрана Беллингера.

Я и Берримен, и вдруг – охрана Беллингера!

– Это даст нам какой-то доход? – удивился я.

Шеф пожевал толстыми губами, тяжелые складки под его подбородком пришли в движение:

– Детали пояснит доктор Хэссоп. Что же касается доходов, Эл, не уверен, что каждая акция должна приносить доход.

Мы снова переглянулись.

Не каждая акция?.. И это говорит шеф?

Доктор Хэссоп успокаивающе кивнул.

Заработать можно и на таком простом происшествии, как смерть садовника, сказал он. Он, доктор Хэссоп, не может доказать в суде, что садовник Бауэр умер не от сердечного приступа, но он и не собирается этим заниматься. Он уверен, старику Беллингеру грозит опасность, достаточно серьезная опасность. Похоже, в этом уверен и сам Беллингер. Бауэр – это, скорее всего, случайная жертва, настоящая опасность грозит Беллингеру. Рядом с ним постоянно должен находиться надежный человек. Ну, а дальше…

Доктор Хэссоп ухмыльнулся.

У старика, это известно, вздорный характер. Скоро в этом придется убедиться тебе, Эл. Ты ведь поладишь со стариком, правда?

Я насторожился.

Покачивая узкой головой (он всегда напоминал мне грифа), доктор Хэссоп продолжил:

– Изучи территорию виллы, Эл. Каждую тропинку, каждую канавку. Официально у Беллингера бывает лишь его литературный агент некто мистер Ламби, проверь это. Говорят, за десять лет своего добровольного уединения Беллингер не принимал никого, кроме мистера Ламби, проверь это.

Перспектива сидения на какой-то глухой вилле не очень привлекала меня, но, в конце концов, я работаю на Консультацию…

– Не думаю, Эл, что тебе будет скучно, – успокоил меня доктор Хэссоп. – Ты будешь внимательно следить за садом и домом, ты будешь фиксировать мельчайшие изменения, чего бы они ни касались. Ни один человек, включая и мистера Ламби, не должен беседовать с Беллингером втайне от тебя. Мы начинили специальными датчиками всю стену, окружающую виллу, благодаря «клопу», вшитому в мочку твоего уха – он ведь на месте, Эл? – ты вовремя узнаешь о любом человеке, который захочет миновать ворота виллы. Обо всем происходящем на вилле, опять же благодаря специальным датчикам, постоянно будет известно на скрытых постах, установленных Джеком в близлежащем лесу. Если возникнет реальная угроза, если на вилле произойдет нечто непредвиденное, люди Джека незамедлительно придут на помощь.

Доктор Хэссоп помолчал. Потом добавил:

– Обрати внимание на некоего Иктоса. Он садовник соседней виллы и, кажется, приятельствовал с Бауэром. По крайней мере, они частенько болтали.

– Болтали? Но ведь Бауэр – глухонемой!

– Разве это помеха? – Доктор Хэссоп вытянул длинную шею, изрезанную морщинами, как годовыми кольцами. – Иктос садился на обочине, дорога проходит чуть ли не под стеной, и открывал бутылку. Бауэр обычно торчал над стеной, поднимался туда по лесенке. Наверное, иногда и он пропускал стаканчик. Что касается болтовни, говорил, естественно, один Иктос. Не думаю, что опасность, грозящая Беллингеру, как-то связана с бывшим греком, но мы должны проверить все.

И опять сделал паузу:

– Десять лет уединения… Мне всегда это казалось странным. Беллингер любил пожить, он большой грешник. И литература была для него всегда чем-то более значительным, важным, чем ремесло. Я никогда не понимал причин его ухода. Не понимаю и сейчас, – доктор Хэссоп раздраженно моргнул, – не может же старик десять лет любоваться розами!.. Проверь его сейф, Эл, в сейфах всегда можно что-нибудь найти… Ну, я не знаю что… Какие-нибудь письма, документы… Или рукопись… Что-то же должно беспокоить неизвестных нам оппонентов Беллингера!.. Я думаю, Эл… – Доктор Хэссоп поднял на меня свои блеклые старческие глаза. – Я думаю, Эл, что в течение ближайшей недели, ну двух от силы, некий человек, а возможно, целая группа, попытается попасть в «Город Сол». Я не знаю, чего они хотят, но чего бы они ни хотели, мы обязаны им помешать. При первом же сигнале тревоги люди Джека блокируют виллу. Вам же с Джеком следует накрепко запомнить одно: человек, который захочет навестить виллу без разрешения хозяина, нужен нам живым, именно живым! Если нападет группа, можете делать, что хотите, но одного человека при любых обстоятельствах вы обязаны доставить в Консультацию живым. Это ваша задача. Это приказ. И само собой, Эл, если ты обнаружишь в сейфе какую-нибудь рукопись, непременно пересними ее.

Доктор Хэссоп взглянул на меня, потом на Джека:

– Есть вопросы?

– У меня, собственно, не вопрос, – сказал я. – Скорее, просто прикидка. Эти неизвестные… Есть детали, могущие хоть как-то прояснить акцию?

Доктор Хэссоп повеселел:

– Вообще-то, Эл, мы ценим тебя и Джека как раз за то, что вам не требуется много деталей. Но вы имеете право интересоваться ими. Сейчас я назову несколько имен, достаточно известных имен, а вы внимательно слушайте. Я хочу знать, насколько серьезно вы относитесь к сообщениям прессы.

Он помолчал, а потом, полузакрыв глаза, медленно перечислил:

– Мат Курлен… Энрике Месснер… Сол Бертье… Памела Фитц… Голо Хан… Скирли Дайсон… Сауд Сауд…

И открыл глаза, взглянув на нас остро, резко.

Первым откликнулся Берримен:

– Голо Хан по происхождению пакистанец, но работал в нашей стране. Весьма перспективный физик, причастный к некоторым секретным проектам. Его исчезновение насторожило многих, некоторые спецслужбы до сих пор боятся его появления в одной из стран, чьи режимы противопоставляют себя мировому сообществу. А Памела Фитц – журналистка. Убита в отеле «Харе» два года тому назад. Именно она копала дело Голо Хана. Кое-кто, правда, считает, что в этом случае речь может идти о довольно-таки загадочном самоубийстве.

Доктор Хэссоп удовлетворенно кивнул.

– Мат Курлен… – Я вспомнил. – О нем в свое время много писали. Лингвист, занимался жаргонами. Какая-то бредовая идея построения всемирного языка, понятного даже для идиотов. Если я не ошибаюсь, он покончил с собой. Ну, а о Соле Бертье слышал, наверное, каждый. «Самый оригинальный и самый мрачный философ двадцатого века», – процитировал я. – С его работами связана волна студенческих самоубийств, прокатившаяся по югу страны. Сол Бертье любил жестокие эксперименты. Можно думать, он часто находился не в ладах с общепризнанной моралью. Погиб в море, упав за борт собственной яхты. Его архив опечатан.

– Сауд Сауд – социолог, сотрудник ООН, – вспомнил Джек Берримен. – Не думаю, что это его настоящее имя. Скорее всего, псевдоним. Был замешан в крупном политическом скандале, разразившемся после провала некоей миротворческой акции в Африке. Исчез из своего кабинета. Вместе с ним исчезли некоторые немаловажные документы. Не удивлюсь, если Сауд Сауд где-то процветает, конечно, под другим именем.

– Ошибаешься. Он убит, – хмыкнул шеф.

Мы обернулись.

Похоже, шефу надоел импровизированный экзамен.

– Хватит с них, Хэссоп. Скирли Дайсона они все равно не знают.

– Тоже физик? – спросил я.

– Сапожник, – ухмыльнулся шеф. – В прошлом, конечно. А затем основатель религиозной секты, обосновавшейся где-то в горном Перу. Говорят, обладал невероятным даром внушения. И не исключено, что каким-то образом опирался на работы Сола Бертье.

– Что с ним случилось?

– Убит.

– А Месснер? – спросил Джек Берримен. – Вы называли еще одно имя. – Месснер. Кто это?

– «Еще одно имя»… – доктор Хэссоп недовольно воззрился на Джека. – Отнюдь не одно. Я могу привести еще добрый десяток. Что, по-вашему, их объединяет?

– Смерть, – быстро сказал я.

– В самую точку, Эл.

– И, наверное, судьба их работ. Я не ошибаюсь?

– В самую точку, – удовлетворенно повторил доктор Хэссоп. – Наброски будущих книг, специальные статьи, физические расчеты, дневники, письма, рукописи. Все, что угодно. Я проанализировал примерно пятьдесят судеб, впечатление странное. Некто или нечто, это я пока не берусь определять, в один вовсе не прекрасный момент с высокой степенью точности выходит на личность, способную своими работами определить некий новый взгляд на будущее. Звучит пышно, но истине соответствует.

Я прикинул:

– Эти судьбы, они как-то распределены во времени? Они не связаны, скажем, только с последними тремя годами?

– Указанная цепочка имен растянута во времени, Эл.

– Вы хотите сказать, – быстро сказал я, – что она вовсе не оборвана?

– Боюсь, это так, Эл, – удрученно ответил доктор Хэссоп. – Боюсь, Беллингер может стать следующей жертвой. У меня есть основания так думать. Ты должен помочь старику. Если даже я ошибаюсь, что-то тут все равно нечисто. Так что учти: скучно тебе не будет.

3

Беллингер ничем не походил на знаменитого человека.

Утонув в низком кресле, он часами смотрел на плывущие в небе облака, часами созерцал свой запущенный сад. Свисты, шорохи, звон цикад – он был тихим центром этого кипящего мира. За день он выпивал семь-восемь чашек кофе – колоссальное количество для его возраста. Я мог протирать пыль, греметь чашками – он не замечал меня. Но так же неожиданно он мог разразиться монологом, ни к кому, собственно, не обращенным. Он мог вспомнить Стейнбека и обругать его. Очень обидчиво он вспоминал Говарда Фаста, зато часто поминал Сарояна и Клауса Манна – совсем в другом контексте. Никогда нельзя было угадать, о ком он заговорит в следующую минуту, еще труднее было понять – зачем ему нужны эти монологи? Может, он проверял меня? Может, он ждал какого-то отклика?

Ни в кабинете, ни в спальнях, ни в гостиной – нигде я не нашел ни телевизора, ни приемника. Мой транзистор Беллингер разбил в первый же день. Айрон Пайпс, сказал он мне раздраженно, я не потерплю ничего лишнего. И добавил, впадая в свой первый по счету монолог: Уильям Сароян обожал радиоболтовню, вряд ли это шло ему на пользу…

Два довольно просторных этажа – что он годами делал в своем запущенном доме? Он ведь даже в сад почти не спускался, предпочитал кресло. Раз в неделю грузовичок фирмы «Мейси» останавливался за воротами. Я выгружал продукты, прежде этим занимался Бауэр, и самолично вносил их в кладовые. О крупнокалиберных ружьях Беллингер больше не вспоминал, но уверен, он без колебаний пустил бы их в ход, посмей водитель вогнать свой грузовичок на территорию виллы.

И еще. Я никогда не видел в руках Беллингера книг, хотя библиотека у него была немалая. Он предпочитал сидеть в кресле, обхватив руками острые колени и безмолвно вслушиваясь в происходящее.

Тень птицы. Облачко в небе. Цикады. Воздух, настоянный на запахах одичавших роз, листьев, коры. Печаль отчуждения. Японцы подобные состояния называют одним словом – сатори. Они считают: подобные состояния только и способны вызывать истинные озарения, но испытывал ли озарения Беллингер, замкнувшись в своем мирке? Чего он годами ждал на своей веранде?

Впрочем, я не обязан был анализировать его духовные состояния. Мне вменялось проверить сейф старика, изучить виллу и дождаться неизвестного, способного удовлетворить наше общее любопытство.

С трех сторон «город Сол» был окружен лесом, только с юга под бетонной стеной проходила дорога – узкая, запущенная, как все в этом Богом забытом краю. Кроме грузовичка фирмы «Мейси», тут давно, кажется, никто не проезжал.

Людей Джека Берримена это устраивало.

Укрывшись в лесу, они круглосуточно прослушивали окрестности. Благодаря скрытым микрофонам, они слышали каждое слово, произнесенное стариком или мною, а я слышал все, что делалось по периметру стены.

Но дни шли, а ничего не происходило.

Птицы. Цветы. Цикады.

Иногда мне казалось: мы навечно погружены в самый глухой из омутов. Правда, надломленная ветвь, царапина на стене…

Я никогда не доверял тихим местам. Тишина «города Сол» тоже меня не убаюкивала.

Бэрдоккское дело, моргачи из Итаки, ребята с фирмы «Счет», коричневые братцы, Лесли, пытающийся подставить мне ногу, – я знал, какие диковинные злаки могут произрастать в тишине. В конце концов, мой опыт опирался не только на эти дела, но и на службу в Стамбуле и в Бриндизи, на «домашнюю пекарню», в которой АНБ выпекает вовсе не булочки…

Пришаркивая, легонько волоча ногу, дымя дешевой сигарой, я, как заведенный, бродил по саду – не столько утомительное, сколько раздражающее занятие.

Легкий зовущий свист заставил меня насторожиться.

Я прислушался.

Свист повторился.

Не отзываясь, я бесшумно приставил к стене валявшуюся в траве лесенку, и внезапно поднялся над украшенным битым стеклом гребнем.

На дороге стоял человек.

Он приветливо ухмыльнулся. Он красноречиво похлопал короткой толстой рукой по накладному карману куртки, из которого торчала плоская фляжка. Маленькие глазки, слишком близко поставленные к переносице, помаргивали. Они были уже с утра затуманены алкоголем. Затасканные шорты, сандалии на босу ногу, желтая спортивная майка – тоже мне, бывший грек! Таких толстячков сколько угодно в любом уголке Файв-Пойнтса или Хеллз-Китчена. Но это, несомненно, был бывший грек Иктос.

– Новый садовник мистера Беллингера?

Для верности он навел на меня толстый указательный палец.

– У тебя-то, наверное, есть язык, – добродушно предположил он. – Спускайся на травку. У меня как раз есть свободное время. И еще кое-что есть, – похлопал он себя по оттопыренному карману. – Бедняга Бауэр… Мы любили с ним поболтать.

– С глухонемым-то? – не поверил я.

Иктос возмутился:

– Ты бы посмотрел! Он все понимал. Ему говоришь, он кивает. Все как на исповеди.

– Со мной это не пройдет.

– Что не пройдет? – Иктос удивленно уставился на меня. Смотреть снизу не очень удобно, его толстая шея и рыхлое лицо побагровели. – Откуда ты такой?

– Не твое дело.

– Грубишь, – бывший грек покачал головой. – Ты не похож на беднягу Бауэра.

– Это точно, – хмуро подтвердил я. – Со мной не больно повеселишься.

– Давно таких не видал, – признался Иктос. – А по роже ты – человек.

– Здесь частное владение, – отрезал я. – Не следует тебе тут разгуливать.

Он ухмыльнулся:

– Частные владения – это там, за стеной. Там, где ты торчишь, – уточнил он. – А дорога принадлежит местным властям. Я свои права знаю.

И добавил, расплываясь в ухмылке:

– Я вижу, глоток тебе в самый раз будет, а?

Если честно, он был прав. Но я не собирался поощрять бывшего грека:

– Не пройдет. И плевать мне, кому принадлежит дорога. Будешь шуметь, пальну из ружья.

– Из ружья? – Иктос оторопел.

Я подтвердил сказанное кивком. Иктос расстроился:

– Странный ты какой-то. А зря. Тут в округе ни души, ты со скуки сбесишься. – Он растерянно присел на обочину. – Не хочешь выпить, так и скажи. А то – из ружья! Видал я таких! – И опять разулыбался: – У нас на станции бар есть. До станции ходу три мили, прогуляться – одно удовольствие. Мы по субботам там и собираемся. Приходи.

Мое молчание сбивало его с толку:

– Ты что, онемел? С Бауэром, клянусь, было веселее. Что там случилось с беднягой?

– Болезнь, наверное.

Иктос принял мои слова за шутку и обрадовался:

– Болезнь! Это ты хорошо сказал. Дика Гилберта в баре саданули бутылкой. Вот болезнь, да? Раскроили весь череп.

Он отвернулся, что-то там отыскивая, и я мгновенно скользнул по лестнице вниз. Я не собирался с ним болтать, он мне не понравился. Сам по себе он не показался мне опасным, но вокруг таких типов всегда веет непредсказуемостью. На такие вещи у меня нюх. Пусть там посидит один, решил я, ему это пойдет на пользу.

4

Иктос действительно приятельствовал с покойным Бауэром, я это знал, но появление Иктоса меня насторожило.

Я не думал, что бывший грек может на кого-то работать – слишком болтлив, но присмотреться к нему было не лишним.

Бар по субботам.

Я хмыкнул.

Я не собирался оставлять Беллингера наедине с судьбой даже на минуту.

Странный старик.

Он часами сидел один, в компании он не нуждался. Смотрел в небо, что-то обдумывал. Варил кофе. Странно еще, он никогда не подходил к телефону. А при глухонемом Бауэре? Кто-то же должен был это делать.

– Могут позвонить друзья, – заметил я как-то.

– Друзья? – Беллингер недружелюбно хмыкнул. – Что ты имеешь в виду?

– Ну, как… У всех есть друзья… Или там по делу, – попытался я выкрутиться. – Три дня назад звонил журналист… Какая-то газета… Обещали неплохие деньги…

– Деньги? – Беллингер вытянулся в кресле, размял одну ногу, потом другую. – Я сказал тебе, гони всех! Никаких встреч. Если встретимся, то на кладбище.

– Не надо так говорить.

– Заткнись, – Беллингер даже не повысил голоса, но было видно, командовать он умеет. – Если я сказал – на кладбище, значит там и увидимся.

Я кивнул.

Не мое это дело – спорить с тем, кого охраняешь. Тем более, что он не догадывается об этом.

Есть такой анекдот: неврастеник является к доктору. Доктор, естественно, расспрашивает, как жизнь, да что у него за работа? – «Ответственная работа, доктор». – «Давайте конкретнее». – «Сортирую апельсины, доктор». – «Апельсины? Как это?» – «Ну как! Целый день по желобу передо мной катятся апельсины. Целый день я бросаю большие апельсины в одну корзину, средние – в другую, маленькие – в третью». – «Не худшая работа, – говорит доктор. – Наверное, успокаивает». – «Успокаивает? – взрывается неврастеник. – Да вы поймите, доктор! Целый день передо мной катятся апельсины, целый день я хватаю то один, то другой, целый день я вынужден делать выбор, выбор, выбор!»

Ладно.

Я тоже все время стоял перед выбором.

Мне следовало постоянно следить за стеной и садом, заниматься хозяйством, и в то же время не упускать монологов Беллингера.

Говард Фаст, – ни с того, ни с сего сердился вдруг Беллингер. Игра в партии, вход, выход… Он лично ставил не на таких людей…

Каждое слово его бессвязных воспоминаний записывалось людьми Джека Берримена, а я старался ничем не выказать своего интереса. Старик довольно быстро начал относиться и ко мне как к глухонемому. Меня это устраивало. Ничто так не успокаивает человека, как ощущение чужой тупости. Иктоса устраивал Бауэр, Беллингера устраивал я. Ему ведь и в голову не приходило, что благодаря мне где-то далеко от «города Сол» доктор Хэссоп, давний приятель, ежедневно анализирует каждое его слово.

5

Но если кто-то охотился за Беллингером, охотников я пока не видел. Как, впрочем, и настоящих следов.

– Мистер Ламби, – сообщил я Беллингеру, сняв телефонную трубку. – Вы будете говорить с ним?

– В субботу, – ответил Беллингер, и не думая подниматься с кресла.

– Вы будете говорить с мистером Ламби в субботу? – не понял я.

– Вот именно. Но не по телефону, а здесь. Он все знает. Передайте ему – как обычно.

– Как обычно, – сказал я в трубку.

Мистер Ламби все понял, он даже переспрашивать ничего не стал. Похоже, такие беседы были для них не редкость.

Занимаясь своими делами, я не терял возможности присмотреться к Беллингеру.

Откинувшись на спинку кресла, обхватив острые колени тонкими веснушчатыми руками, старик часами всматривался в резную листву дубов, темных, как предгрозовое небо.

Что он там видел? О чем он думал? Чем он занимался целых десять лет, проведенных на вилле «Герб города Сол»?

Конечно, не он один уходил из большой жизни.

Скажем, Грета Гарбо. Великая актриса провела в уединении чуть ли не треть века. «Хочу, чтобы меня оставили в покое», – сказала она однажды и сделала все, чтобы получить покой. Журналисты месяцами ловили ее у собственного дома, но она умела ускользать от них. Наконец, о ней забыли.

Или Сэлинджер, укрывшийся в Вермонте под Виндзором.

Кто знает, чем он там занимается? Дэн-буддизмом? Поэзией? Или вообще ничем не занимается?

В последнее я не верил.