Теофил Норт Уайлдер Торнтон

— Герр барон, где вы познакомились с мисс Диленд?

Он рассмеялся:

— Она подошла ко мне и представилась на благотворительном базаре в пользу увечных детей в церкви на Спринг-стрит.

Полчаса я помалкивал. Но когда мы подъехали к воротам нашей хозяйки, сказал:

— Герр барон, остановите на секунду машину. Я хочу убедиться, что вы понимаете, куда едете.

Он остановил машину и вопросительно посмотрел на меня.

— Вы дипломат, а дипломат всегда должен точно знать, что творится вокруг него. Что вы знаете о мисс Диленд — и в чем ее интересы?

— Да мало что знаю, старина. (Бодо учился в Итоне.) Только, что она — родственница Венеблов и писательница; романы и так далее.

Помолчав, я сказал:

— Венеблы не приглашают ее к себе по меньшей мере пятнадцать лет. Они могут очень обидеться, если узнают, что вы у нее гостили. По рождению она принадлежит к их классу и кругу, но выбыла из него. Не спрашивайте меня как: я не знаю. Зарабатывает она тем, что поставляет каждую неделю статейки о так называемом свете. В Вене у вас есть такие журналисты?

— Да, есть, политические! Очень грубые.

— Ну, а мисс Диленд очень грубо пишет о частной жизни отдельных людей.

— И обо мне напишет грубо?

— Я думаю, нет, но скажет, что вы у нее гостили, и это придаст достоверность ее историям о других людях — например, Венеблах.

— Но это ужасно!.. Спасибо, спасибо, что сказали. Я, пожалуй, высажу вас возле дома, вернусь в Ньюпорт и позвоню ей, что у меня грипп.

— Герр барон, по-моему, это будет мудро. Вы представляете свою страну.

Он обернулся и спросил меня напрямик:

— Тогда почему вы к ней идете? Если она так некрасиво поступает, зачем вы здесь?

— Ну, герр барон…

— Не зовите меня «герр барон»! Зовите меня Бодо. Если вы настолько добры, что открыли мне глаза на мою ошибку, будьте добры до конца и зовите меня Бодо.

— Спасибо. Я буду звать вас Бодо только в этой машине. Я служащий казино, я учитель с велосипедом и получаю по часам.

— Но мы в Америке, Теофил. — Какое прекрасное имя! — Здесь через пять минут все зовут друг друга по имени.

— Нет, мы не в Америке. Мы в маленькой экстерриториальной провинции, где к сословным различиям еще более чутки, чем в Версале.

Он рассмеялся, потом серьезно повторил:

— Почему вы здесь?

— Я скажу вам в другой раз. — Я показал на дом. — Это часть ньюпортского полусвета. Мисс Диленд, что называется, dclasse[6]. Ее подвергли остракизму, но летом она только и думает что о Ньюпорте — своем Потерянном рае. Я не знаю, кто еще сегодня будет, но подонки держатся вместе — так же, как вы, сливки.

— Я иду с вами. Мне все равно, что она обо мне напишет.

Он запустил мотор, но я не дал ему тронуться.

— Мне Флора Диленд интересна. Она настоящая пария. Она знает, что занимается унизительным делом, но при этом в ней есть какая-то отвага. Как по-вашему, она красива?

— Очень красива. Она похожа на фламандскую мадонну из слоновой кости. У нас есть такая. Черт побери, Теофил, я тоже хочу на это поглядеть. Вы совершенно правы: я живу на маленькой арене, как цирковая лошадь. Мне надо видеть и подонков. Если Венеблы про это услышат, я извинюсь. Я извинюсь до того, как они услышат. Скажу: попал впросак — я иностранец.

— Бодо, но ведь может услышать и ваш посол. Сегодня гости наверняка напьются; будут бить посуду. Всякое может случиться. Флора намекала, что мы, возможно, пойдем купаться mutternackt[7]. Соседи донесут, и полиция заберет нас в каталажку. Это будет пятнышко в вашем послужном списке, герр барон, извините, Бодо.

С минуту он молчал.

— Но я хочу это видеть. Теофил, позвольте мне там пообедать. Потом я скажу, что жду звонка из Вашингтона и должен вернуться в Ньюпорт.

— Хорошо, но скажите с порога. В субботу последний паром отходит в двенадцать.

Он радостно хлопнул меня по спине:

— Du bist ein ganzer Kerl! Vorwrts[8].

«Кулик» был хорошенький приморский коттеджик дедовских времен: готические завитушки орнамента, стрельчатые окна — жемчужина. Дворецкий отвел нас к дому для гостей, где нас встретила служанка и развела по комнатам. Бодо присвистнул: серебряные щетки для волос, кимоно и японские сандалии для купанья. На стенах афиши Тулуз-Лотрека, на столиках — «Светский календарь» и «Великий Гэтсби». Служанка сказала: «Господа, коктейли в семь».

Бодо подошел к моей двери:

— Теофил…

— Герр барон, как раз здесь я хочу, чтобы ко мне обращались «мистер Норт». Что вы хотели спросить?

— Скажите еще раз, с кем мы будем сидеть за столом.

— Некоторые ньюпортцы помещают тут на лето своих любовниц — будем надеяться, что две-три таких будут. Воры по драгоценностям — вряд ли, но могут быть сыщики от страховых компаний, которые их ловят. Не обойдется и без молодых людей, которые желают протиснуться в «свет» — иначе говоря, искателей наследства.

— Ну-у!

— Мы все авантюристы, чужаки, сомнительная публика.

Он застонал.

— И я должен в одиннадцать уехать! А вам-то ничего не грозит?

— Я вам скажу еще одну причину, почему я здесь. Я выполняю тщательно продуманный ПЛАН, для чего мне нужна помощь Флоры Диленд. Это никому не причинит ущерба. Если все получится, я расскажу вам подробности в конце сезона.

— Столько ждать?

— Во время обеда я собираюсь на короткое время овладеть застольной беседой; если будете слушать внимательно, получите представление о первых шагах в моей стратегии.

Нас просили не переодеваться к обеду, но Флора встретила нас в роскошном платье — желтого шелка с желтыми бархатными нашивочками и желтыми кружевными штучками, все желтое разных оттенков. На моем лице выразилось восхищение.

— Мило, правда? — сказала она беспечно. — Это от Ворта, 1910 год — носила моя матушка. Барон, я счастлива вас видеть. Вам коктейль или шампанское? Я пью только шампанское. За обедом мы поговорим об Австрии. Когда я была девочкой, моих родителей представили вашему императору. Я была, конечно, совсем маленькая, но помню, как он каждый день прогуливался в Ишле.

Бодо принес прочувствованные извинения, что ему надо вернуться в Ньюпорт для важного телефонного разговора с посольством в воскресенье утром.

— Мой шеф отводит воскресенье для самых важных дел, и меня известили, что он будет звонить.

— Какая жалость, барон! Вы должны приехать как-нибудь в другой раз, когда будете свободны.

За столом собралось десять человек, из них только четверо — женщины. В том числе — очаровательная французская девушка, мадемуазель Демулен, которая сидела рядом с Бодо и (как он рассказал мне позже) все время его пощипывала, на что он галантно отвечал. Ее шофер, смахивавший на телохранителя, пришел за ней в половине одиннадцатого, и она нежно рассталась со своим «bon petit Baron Miche-Miche»[9] (в Бодо было шесть футов росту). Еще там сидела грузная пожилая дама, в прошлом — шепнула мне Флора — знаменитая артистка музыкальной комедии; она была увешана драгоценностями и не произносила ни слова, зато ела и ела, по две порции всего, что подавали. Еще — молодая чета Джеймсонов из Нового Орлеана, снявшая на лето коттедж по соседству, крайне степенная и явно испытывавшая растерянность. Я сидел слева от Флоры и рядом с миссис Джеймсон. Я спросил миссис Джеймсон, где она познакомилась с мисс Диленд.

— Мы познакомились случайно, тут, в деревне. Она выручила моего мужа, когда его остановила дорожная полиция, а потом пригласила нас на обед. Мистер Норт, кто эти люди?

— Я не могу их обсуждать в этих стенах. Предоставляю этот вопрос вашей проницательности.

— Моей проницательности очень не по себе.

— Вы на верном пути.

— Благодарю вас. Мы уйдем, как только позволят приличия. А как же вы?

— Ну, миссис Джеймсон, я саламандра. Могу жить в огне, в воде и в воздухе.

И наконец, тут были три молодых человека, прекрасно одетые («Как одеться к неофициальному обеду на модном курорте»), постепенно пьяневшие и весьма раскованные.

Разговор зашел о прошлом летнем сезоне в Ньюпорте — о балах и вечерах, куда их приглашали или не приглашали, о знаменитых хозяйках, чей идиотизм не поддается описанию, о беспросветной скуке «всей этой жизни».

Наконец я выбрал минуту и заговорил:

— Флора, мне кажется, одна из самых удивтельных особенностей Ньюпорта — деревья.

— Деревья? — Все взгляды устремились на меня.

Я описал породы, ввезенные путешественниками и гарвардскими учеными. Я посетовал на скудость почвы и картинно изобразил длинные караваны телег, везущих землю из Массачусетса (мой домысел, но вполне вероятный). Я назвал ливанские кедры и бо, дерево Будды («Если уснуть под ним, приснится нирвана; я получу разрешение попробовать на той неделе»), чилийское дерево тара-тара, которое облетает всякая птица; эвкалипт из Австралии, чья камедь излечивает астму, ясень Иггдрасиль — «дерево жизни», чьи ягоды прогоняют меланхолию и отвращают молодых от самоубийства («Один такой есть в саду Венеблов, где живет барон»).

Бодо глядел с изумлением.

— Тедди, — вскричала Флора, — да вы ангел! Я могу сделать об этом статью!

— Да, в Ньюпорте много необычайного. Например, дом, о котором знаменитый итальянский архитектор доктор Лоренцо Латта сказал, что это самый красивый дом в Новой Англии — и самый здоровый. К тому же построен в девятнадцатом веке. Он назвал его «Дом, который дышит», «Дом с легкими».

— Дом с легкими! Какой же это дом?

— Вы, наверно, его не знаете. В Ньюпорте есть дом, где большой зал обладает такой совершенной акустикой, что Падеревский, сыграв там, разрыдался; он попросил прощения у публики, сказав, что в жизни не играл так хорошо.

— Что это за дом?

— Я почти уверен, что вы его не знаете. Когда там выступал великий норвежский скрипач Уле Булль, он играл, конечно, на своем Страдивари; но потом он сказал, что сама комната — лучший в мире Страдивари.

— Тедди! Где вы такое откапываете?

— В Ньюпорте есть дом, где одно время жила в качестве няньки скромная женщина, монахиня сестра Коломба. Возможно, ее вскоре канонизируют — святая Коломба Ньюпортская. Вечером перед воротами дома собираются простые люди и стоят на коленях. Полиция не знает, что с ними делать. Можно ли арестовать коленопреклоненных людей за нарушение порядка?

Флора была ошеломлена. Старая дама перестала жевать. Жиганы, втируши и сыщики дико озирались в поисках крепких напитков.

— Флора, если бы вы могли написать об этом…

— А вы почему не напишете?

— Я писать не умею, Флора. Вы принадлежите к числу наших самых знаменитых писателей. Вы пишете о Ньюпорте без конца, но по большей части это сатира. Если вы начнете писать о привлекательных сторонах Ньюпорта, все ваши родственники будут очень довольны — право же, очень.

Это дошло. Вид у нее был изумленный. Потом под скатертью она ущипнула меня за то, что принято называть бедром. Когда мы встали из-за стола, она прошептала:

— Вы прелесть! Вы чудо! И по-моему, чуточку бес!.. Джентльмены, отправляйтесь в курительную. А вы, барон, не позволяйте им перепиться. Позже мы все пойдем купаться. Я не хочу, чтобы у вас делались судороги и вы тонули. Такое случалось слишком часто.

Мы с Бодо вышли в сад.

— Тедди, намекните хотя бы, к чему вы клоните, — что за военные хитрости. По крайней мере, мне будет о чем подумать по дороге в Ньюпорт.

— Хорошо, намекну. У вас есть замок?

— Да.

— Старый?

— Да.

— И говорят, что с привидениями?

— Да.

— Вы хоть одно видели?

— Тедди, за кого вы меня принимаете! Привидений нет. Это слуги любят пугать себя разговорами о привидениях.

— Слуги у вас держатся?

— Из поколения в поколение.

— Так вот, я сейчас изгоняю нечистую силу из дома, где слуги не желают оставаться после наступления темноты. Все эти три дома, о которых я предлагаю Флоре написать, — один дом. Суеверие — черная магия; одолеть ее можно только с помощью белой магии. Подумайте об этом.

Он посмотрел вверх на звезды; он посмотрел вниз на землю; он рассмеялся. Потом положил мне руку на плечо и сказал:

— Вы знаете, Тедди, вы — обманщик.

— В каком смысле?

— Вы притворяетесь, будто у вас нет цели в жизни.

Он улыбнулся и покачал головой. Потом стал очень серьезен; я никогда не видел Бодо очень серьезным.

— Боюсь, что скоро и мне придется попросить у вас совета. У меня большие затруднения.

— В Ньюпорте?

— Да, в Ньюпорте.

— Дело терпит?

Серьезность его превратилась в горечь:

— Да, терпит.

Я не представлял себе, какие могут быть «затруднения» у Бодо. Не считая некоторой наивности (правильнее будет сказать — невинности, чистосердечной доброты), которая привела его в «Кулик», он, казалось, был наделен всем, что нужно в той жизни, для которой он родился. В чем же дело?

— Я вам тоже намекну. Теофил, я охочусь за наследством; но я в самом деле люблю наследницу, в самом деле люблю — а она на меня даже не смотрит.

— Я ее знаю?

— Да.

— Кто она?

— Я скажу вам в конце лета. А сейчас я попрощаюсь с Флорой, чтобы успеть на последний паром. Запоминайте все — потом расскажете. Gute Nacht, alter Freund[10].

— Gute Nacht, Herr Baron[11].

Я вышел с ним из дома для гостей. Когда я вернулся в «Кулик», Джеймсонов и мадемуазель Демулен уже не было. Старую даму проводили наверх. Трое молодых людей пели и били посуду.

— Прошла голова? — нежно спросила Флора.

До сих пор я на голову не жаловался, но теперь сказал:

— Мне надо выпить, чтобы взбодриться. Можно я налью себе виски, Флора?

— Идите к себе в комнату и ложитесь. Виски я вам пришлю. А потом зайду сама и мы немного поболтаем… Мальчиков я отправлю домой. Они разошлись, а купаться что-то холодно… Нет, они остановились в Клубе Ружья и Удочки, тут, на шоссе… Я надену что-нибудь поудобнее. Мы поговорим об этих удивительных домах — если они действительно существуют, Тедди.

Пожелав спокойной ночи членам Клуба Ружья и Удочки, я вернулся к себе, надел кимоно и японские шлепанцы и стал ждать. Я привез с собой много листков с заметками о трех особенностях дома Уикоффов. В первых двух какая-то правда была, во второй — с примесью разнузданного вымысла; третья же была чистой фантазией. Все это имело вид тезисов, с которыми Флора могла сверяться, сочиняя свои статьи. Слуга-филиппинец явился со льдом и бутылками на подносе. Я налил себе и продолжал писать. Наконец пришла сама хозяйка, в чем-то легком и удобном под длинной темно-синей накидкой.

— Я вижу, вы себе уже налили. Будьте ангелом, налейте мне немного шампанского. Мальчики расшумелись, а мне надо остерегаться соседей. Они жалуются, когда мальчики начинают стрелять из ружей и лазить по крыше… Спасибо, шампанское я пью без газа… Теперь скажите: о чьих домах шла речь?

Я выдержал долгую паузу, потом сказал:

— На самом деле все это — один дом. Дом Уикоффов.

Она выпрямилась на стуле.

— Но там нечисто. Там полно привидений.

— Мне стыдно за вас, Флора. Вы ведь не темная служанка. Вы знаете, что привидений не бывает.

— Нет, во мне много ирландской крови. Я верю в привидения! Расскажите подробнее.

Я взял мои заметки.

— Вот материал, может быть, когда-нибудь он пригодится вам для статей — статей, которые внушат Ньюпорту любовь к вам.

— Когда-нибудь! Когда-нибудь! Я усядусь за них завтра же утром. Покажите, что там.

— Флора, я сейчас не расположен беседовать о домах. Я не могу думать о двух вещах сразу. — Я поднялся и стал над ней, зажав ее колени между своими. — Когда прекрасная дама щиплет человека за бедро, он вправе надеяться на другие знаки ее… благоволения и… — Я наклонился и поцеловал ее. — …доброты.

— Ох! До чего же вы, мужчины, exigeants![12] — Она оттолкнула меня, встала, поцеловала меня в ухо и пошла в спальню.

В эту ночь литературных занятий не было.

Работа началась на другое утро в одиннадцать.

— Прочтите мне ваши заметки, — сказала она, положив на стол пачку желтой бумаги и пяток карандашей.

— Нет, сначала я вам просто расскажу, чтобы все время смотреть в ваши прекрасные глаза.

— Ах, мужчины!

— Во-первых, «Дом с легкими». Я начну издалека. Вы знакомы с Нью-Хейвеном в Коннектикуте?

— Я когда-то ездила на танцы в Йейл. Безумно веселилась.

— Где вы останавливались?

— Мы с двоюродной сестрой останавливались в гостинице «Тафт», а еще одна родственница сопровождала нас в качестве дуэньи.

— Тогда вы должны помнить этот угол на Нью-Хейвен Грин. Как-то раз я с одной дамой переходил улицу перед гостиницей «Тафт». Было холодно. Ветер рвал юбки и шляпу дамы во все стороны. Вдруг она сказала нечто неожиданное, потому что это была в высшей степени уравновешенная профессорская жена. Она сказала: «Проклятый Витрувий!» О Витрувии мне было известно только то, что это древний римлянин, написавший знаменитую книгу об архитектуре и городской планировке. «Почему Витрувий?» — спросил я. «А вы не знаете, что многие города в Новой Англии выстроены по его принципам? Стройте город, как огромную решетку. Определите направление господствующих ветров, встречных потоков и так далее. Пусть город дышит, дайте ему легкие. Париж и Лондон вняли этому совету слишком поздно. В Бостоне много зелени, но улицы проложены по старым скотопрогонным тропам. Понятно, принципы Витрувия отражают условия Италии, где бывает довольно холодно, но не так холодно, как в Нью-Хейвене. Теперь слушайте: в страшные знойные дни, летом, этот угол перед гостиницей „Тафт“ — единственное свежее, прохладное место в Нью-Хейвене. Это знают даже голуби — они собираются там сотнями; это знают бродяги и сезонники. Мудрость Витрувия!»

— Помилуйте, Тедди, с чего мы заговорили о голубях и сезонниках?

— Этот дом построен в стиле Палладио, который был верным последователем Витрувия. Теперь я подхожу к сути. Один знаменитый итальянский архитектор путешествовал по Новой Англии и сказал, что это самый красивый и самый здоровый дом, какой он видел. Дома в Новой Англии строились из дерева, строились вокруг камина, который их отапливает зимой; но летом они невыносимы. Коридоры расположены неудачно. Первый и второй этажи разбиты на комнаты, которые окружают очаг, поэтому двери и окна прорезаны не там, где надо. Воздух не циркулирует; застойному воздуху некуда деться. Но у строителей дома Уикоффов хватило денег и здравого смысла, чтобы построить камины по всему дому; поэтому центр дома — большой высокий зал. Он вдыхает и выдыхает. Мне сказала сама мисс Уикофф, что на ее памяти здесь ни у кого не бывало простуды — обыкновенной Всенародной Американской простуды! Он построен в тысяча восемьсот семьдесят первом году итальянским архитектором, который подобрал группу декораторов, живописцев и камнерезов. Флора, это чудо покоя и безмятежности — здоровые легкие и здоровое сердце!

— Как я его распишу! Увидите!

— Но это не все. Вы любите музыку, Флора?

— Музыку обожаю — всякую музыку, кроме этих ужасных зануд Баха и Бетховена. И этого еще — Моцетти.

— А этот чем не угодил?

— Моцетти? У него в голове только один мотив, и он сует и сует его повсюду.

Я отер лоб.

— Ну, я вам говорил, как Падеревского до слез восхитила совершенная акустика большого зала. Потом он спросил Уикоффов, не нарушит ли он покоя семьи, если останется на час после ухода гостей, чтобы поиграть в одиночестве. А леди Нелли Мельба после того, как спела там, уговорила Томаса Альву Эдисона приехать в Ньюпорт и лично записать ее на валики в этом зале. «Последняя летняя роза» держала рекорд тиража, пока не появился Карузо. Мадам Шуман-Хайнк пела в этом зале «Четки» и бисировала три раза. Все рыдали, как дети. Вашу первую статью можно назвать «Дом идеального здоровья»; вторую статью можете назвать «Дом божественной музыки». Ньюпорт будет обожать вас.

— Тедди, все эти фамилии у вас записаны?

— Но третья статья — самая лучшая. Много лет назад в этом городе жила своего рода святая. Она никогда не принадлежала к монашескому ордену, потому что не умела читать и писать. Она была только послушницей, но рабочий люд звал ее «сестра Коломба». Все дни и ночи она проводила с больными, престарелыми и умирающими. Она успокаивала тех, кто метался в жару, она сидела с теми, кто страдал самыми заразными болезнями, и ни разу ничем не заразилась. У маленького мальчика в доме Уикоффов был дифтерит. Она ухаживала за ним много дней, и он выздоровел — все считали, что чудом. Она жила в комнатке возле зала, напротив мальчика. Перед своей кончиной — в очень преклонном возрасте — она попросила, чтобы ей позволили умереть в ее бывшей комнате. Я вам говорил за обедом, что целые толпы безмолвно стоят на коленях перед воротами этого дома — перед комнатой сестры Коломбы.

Растроганная Флора взяла меня за руку.

— У меня будут ангельские голоса, чуть слышные верующим в полночь. У меня будет благоухание… Бельвью авеню… Как ее звали в миру?

— Мэри Коломба О'Флаерти.

— Погодите, вы увидите, как я это сделаю! Боже мой! Без четверти час — сейчас пожалуют гости к обеду. Дайте мне заметки. Сяду за них немедленно.

Как бы ни относиться к Флоре Диленд, она была прилежная, работящая женщина. Пчелы с муравьями могли бы брать у нее уроки. Мои чтения у мисс Уикофф прервались на две недели — она уехала к старым друзьям, погостить в их сельском доме на озере Скуам в Нью-Гэмпшире. Вернувшись, она сразу пригласила меня к чаю. Я взял за правило не принимать светских приглашений, но какое же правило устоит перед желанием узнать, успешно ли осуществляется твой ПЛАН?

Мисс Уикофф встретила меня в большом волнении.

— Мистер Норт, случилось нечто невероятное. Не знаю, что делать. Одна журналистка напечатала серию статей об этом доме! Посмотрите, какой я получила ворох писем! Дом хотят посетить архитекторы и привезти с собой учеников. Дом хотят посмотреть музыканты. Люди со всей страны просят назначить время, когда им можно осмотреть дом. Толпы посторонних целый день звонят в дверь…

— И как вы с ними поступаете, мисс Уикофф?

— Я не ответила ни на одно письмо. Приказала миссис Дилейфилд не пускать никого чужого. А как мне, по-вашему, поступать?

— Вы прочли статьи этой журналистки?

— Мне их прислали десятки людей.

— Статьи вас очень рассердили?

— Не знаю, откуда она взяла эти сведения. Ничего дурного в них нет; но там сотни фактов о доме, которых я никогда не знала… а это мой дом. Я прожила здесь большую часть жизни. Не знаю, правда все это или нет.

— Мисс Уикофф, признаюсь, я читал статьи и был очень удивлен. Но вы не можете отрицать, что это очень красивый дом. Слава, мисс Уикофф, — одна из спутниц совершенства. Обладание предметом исключительной красоты накладывает определенные обязательства. Вы когда-нибудь были в Маунт-Верноне?

— Да. Миссис Такер приглашала нас к чаю.

— А вам известно, что в определенные часы часть дома открыта для обозрения? По-моему, вам стоит нанять секретаря, который будет этим заниматься. Напечатайте входные билеты, и пусть секретарь разошлет их тем, кто, по-видимому, интересуется всерьез, — указав час, когда они могут осмотреть дом Уикоффов.

— Меня это пугает, мистер Норт. Что я буду отвечать на их вопросы?

— А вам присутствовать не надо. Секретарь проведет их по дому и ответит на их вопросы самым беглым образом.

— Спасибо. Спасибо. Так, наверно, я и должна поступить. Но есть вопрос гораздо более серьезный, мистер Норт. — Она понизила голос: — Люди хотят приносить сюда больных… Целые группы из духовных школ хотят прийти сюда молиться! Я никогда не слышала о сестре Коломбе. Мой дорогой брат, о котором я вам говорила, был очень болезненным ребенком, и я, кажется, вспоминаю, что у нас были сиделки-монахини; но я не помню ни одной из них.

— Мисс Уикофф, есть старая греческая пословица: «Не отвергай божьих даров». Вы говорили, что над домом тяготеет «проклятие». Мне кажется, что это проклятие снято… Уверяю вас, теперь весь Ньюпорт говорит об этом красивом и здоровом доме, на который низошла благодать.

— Ох, мистер Норт, мне страшно. Я поступила некрасиво. Даже мои старые друзья, которые годами приходили ко мне на чай, хотят увидеть комнату, где умерла сестра Коломба. Что мне оставалось делать? Я солгала. Я показала комнату рядом с комнатой моего бедного брата, где могла спать сиделка.

— Вы предвидите следующий поворот, не правда ли, мисс Уикофф?

— Боже мой! Боже мой! Какой поворот?

— Не будет отбою от слуг, и все захотят жить в этом доме.

Она приложила ладонь ко рту и смотрела на меня во все глаза.

— Мне это не приходило в голову!

Я наклонился к ней и сказал тихо, но очень отчетливо:

— «Мисс Уикофф имеет честь пригласить Вас к обеду в такой-то день. После обеда Кнейзел-квартет при участии альтиста-гастролера исполнит последние два струнных квинтета Вольфганга Амадея Моцарта».

Она не сводила с меня глаз. Она встала и, стиснув руки, произнесла:

— Детство! Прекрасное мое детство!

5. «Девять фронтонов»

Один из первых вызовов на переговоры прибыл в записке от Сары Босворт (миссис Мак-Генри Босворт), из «Девяти фронтонов», номер такой-то по Бельвью авеню. Там было сказано, что отец моей корреспондентки, доктор Джеймс Мак-Генри Босворт, нанимал уже многих чтецов и некоторые из них его не устраивали. Не может ли мистер Норт явиться по вышеуказанному адресу в пятницу, в одиннадцать часов утра для переговоров об этом с миссис Босворт? Будьте любезны подтвердить свое согласие по телефону и т. д. и т. п.! Я подтвердил свое согласие и живо отправился в Народную библиотеку (так она в ту пору называлась), чтобы ознакомиться с этой семьей по справочникам.

Достопочтенный доктор Джеймс Мак-Генри Босворт, семидесяти четырех лет, был вдовец, отец шестерых детей и дед множества внуков. Он служил своей стране как атташе, первый секретарь, советник посольства и посол в нескольких странах на трех континентах. Кроме того, он опубликовал книги о ранней американской архитектуре, в частности ньюпортской. Дальнейшие изыскания показали, что он круглый год живет в Ньюпорте, а некоторые из его детей держат летние дома поблизости — в Портсмуте и Джеймстауне. Миссис Мак-Генри Босворт — его дочь, разведенная и бездетная — оставила себе девичью фамилию.

В пятницу, в последних числах апреля — это был первый ясный, по-настоящему весенний день в году, — я подъехал на велосипеде к дому и позвонил в дверь. Дом не был ни французским шато, ни греческим храмом, ни нормандской крепостью, а длинным и нескладным коттеджем под поседевшей драночной кровлей, с широкими верандами, башенками и многочисленными фронтонами. Его окружал просторный парк, облагороженный могучими заморскими деревьями. Внутри же дома ничего сельского не было. Через открытую, но снабженную щеколдой сетчатую дверь я увидел целый взвод слуг в полосатых жилетах и служанок в форме с развевающимися белыми лентами, занятых натиркой полов и полировкой мебели. Позже я выяснил, что мебель стоила такого ухода: здесь была самая большая — не считая Ньюпортского музея — коллекция мебели знаменитых ньюпортских краснодеревщиков XVIII века.

В дверях появился внушительный дворецкий в красном полосатом жилете и зеленом фартуке. Я объяснил цель прихода. Глаза его не без возмущения остановились на моем велосипеде.

— М-м… Вы мистер Норт? — Я ждал. — Вообще, сэр, этой дверью утром не пользуются. За углом дома, слева от вас, вы найдете садовую калитку.

Я был согласен войти в дом через дымоход или угольный люк, но мне не понравился дворецкий, его выпученные глаза, его избыточные подбородки и презрительный тон. Утро было чудесное. У меня было прекрасное настроение. Я не так остро нуждался в работе. Я медленно отряхнул рукав и выдержал паузу.

— Миссис Босворт просила меня прийти по этому адресу и в этот час.

— Этой дверью обычно не пользуются…

В юности — и в армии — я усвоил, что, когда вас начинает шпынять надутая власть, тактика должна быть следующей: улыбайтесь дружелюбно, даже почтительно, понизьте голос, изобразите частичную глухоту и без устали несите всякую околесицу. В результате господин бурбон возвышает голос, теряет рассудок и (самое главное) привлекает к месту происшествия третьих лиц.

— Благодарю вас, мистер Гэммейдж… мистер Кэммейдж. Вы, должно быть, ожидаете настройщика или…

— Что?

— Или педикюршу. Чудесный денек сегодня, мистер Гэммейдж! Будьте добры, скажите миссис Босворт, что я заходил по ее просьбе.

— Меня зовут не… Сэр, отведите ваш велосипед к той двери, которую я указал.

— Всего доброго. Я напишу миссис Босворт, что заходил. Irasci celerem tamen ut placabilis essem[13].

— Сэр, вы глухой или ненормальный?

— Доктор Босворт — я его близко знал в Сингапуре… знаете, в «Раффлз-отеле». Мы играли в фан-тан. — Я еще больше понизил голос: — Храмовые колокольчики и всякое такое. С потолков опахала свешиваются…

— Вы мне… вы мне… Хватит с меня. Уходите!

Страницы: «« « 12345678 » ... »»