Шкатулка рыцаря Прашкевич Геннадий

Глава III

«ПОЛМОРДЫ! С МАХУ! ОДНИМ ВЫСТРЕЛОМ!..»

Ле Тур. 17 августа 1307 года

…Бернар Жюно, инквизитор, поджав узкие бесцветные губы, поднял глаза на еретика. Тот ответил улыбкой. По его глазам было видно, что он не чувствует за собой вины. Он даже осмелился нарушить молчание и задал вопрос, которым, собственно, грешат все: зачем его, человека верующего и уважающего все догматы святой Римской церкви, привели сюда, в этот не то свинарник, не то подвал? Разве нет в древнем Ле Туре мест, более достойных уважительной беседы о вечных ценностях? Он надеется, ему объяснят это.

«Вас обвиняют в том, что вы еретик, что вы веруете и учите несогласно с верованием и учением святой Римской церкви», — учтиво, но сухо ответил инквизитор. Он знал: очень скоро спесь с еретика слетит, как пыль, и в голосе его вместо уверенности зазвучит мольба.

«Но, сударь! — возмутился еретик. — Вы знаете, что я невиновен и что я никогда не исповедовал никакой другой веры, кроме истинной христианской!»

«Вы называете вишу веру истинно христианской только потому, что считаете нашу ложной, — сухо возразил Бернар Жюно. — Я спрашиваю вас, не принимали ли вы когда-либо других верований, кроме тех, которые считает истинными святая Римская церковь?»

«Я верую во все то, во что верует святая Римская церковь и чему вы сами публично поучаете нас». — Голос еретика прозвучал вызывающе.

«Быть может, в Риме действительно есть несколько отдельных лиц, принадлежащих к вашей секте, которую вы считаете святой Римской церковью, — сухо возразил инквизитор. — Когда я говорю, что у нас есть нечто общее с вами, например, что есть Бог, вы вполне можете оставаться еретиком, тайно отказываясь веровать в другие вещи, которым следует веровать».

«Я верую во все то, во что должен верить истинный христианин».

«Эти хитрости я знаю, — сухо возразил Бернар Жюно. — Вы думаете, что христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты. Разве не так? Отвечайте прямо: веруете ли вы в Бога-отца, в Бога-сына и в Бога-духа святого?»

«Верую».

Впервые в голосе еретика мелькнула неясная тревога.

Бернар Жюно удовлетворенно улыбнулся. Только краешек улыбки, самый-самый краешек неясной тенью скользнул в уголках его тонких бескровных губ. Он хорошо знал: еретик скоро заговорит. А если он не захочет говорить, его к этому принудят. Бернар Жюно знал: как бы еретик ни выкручивался, как бы хитро он ни отказывался говорить правду, заговорить его все равно принудят, потому что сразу несколько свидетелей из Ле Тура видели, как из рук этого человека исчезла древняя шкатулка, выполненная, возможно, из золота и наполненная, возможно, большими сокровищами. Может, это были сокровища мавров, обнаруженные в старых развалинах, а может, в шкатулке находились драгоценные камни, вывезенные святыми пилигримами с Востока. Не важно! Шкатулка должна вернуться. Сразу несколько свидетелей с чувством вполне понятного страха видели, как таинственная шкатулка растаяла в воздухе только потому, что этот еретик и мысли не допускал о благородном пожертвовании найденных им сокровищ святой Римской церкови, для всех и для каждого благочестиво и терпеливо молящей блага у Господа.

«Веруете ли вы в Иисуса Христа, родившегося от пресвятой девы Марии, страдавшего, воскресшего и восшедшего на небеса? Веруете ли вы в то, что за обедней, свершаемой священнослужителями, хлеб и вино божественной силой превращаются в тело и кровь Иисуса Христа?»

«Да разве я не должен веровать в это?»

«Я вас спрашиваю не о том, должны ли вы веровать. Я спрашиваю, веруете ли вы?»

«Я верую во все, во что приказываете веровать вы и другие хорошие ученые люди». — Голос еретика наконец дрогнул. Он еще боролся с гордыней, но уверенность его испарялась.

«Эти другие хорошие ученые люди, несомненно, принадлежат к вашей секте, — сухо сказал инквизитор. — Если я согласен с ними, вы, разумеется, верите мне, если же нет, то не верите».

Сбитый с толку еретик изумленно обвел взглядом темный подвал, освещенный лишь несколькими свечами да огнем, разгорающимся в камине. Молчаливый писец, серый и незаметный, как мышь. Накаляемые в огне металлические клещи, дыба под потолком. Страшные шипы, бичи и веревки, развешанные по стенам. Мрачные низкие закопченные своды. Еретик явно напрасно назвал это место свинарником. Неосторожные, глупые, необдуманные слова! Несчастный еретик уже понимал, что инквизитор не отступится, что он будет его расспрашивать долго, хитро, впрямую и исподволь, то грубо и прямолинейно, то с чрезвычайной осторожностью подводя к тому, о чем сам еретик пока даже и не догадывался. Надо жить тихо и незаметно, подумал он с опозданием. Если ты купил крепкий каменный дом, построенный еще чуть ли не век назад, не стоит столь шумно, столь изумленно выбегать на широкий двор с криком, несомненно, беспокоящим и дивящим соседей: «Смотрите! Смотрите, что лежало в брошенном сундуке умершего старика Барбье!»

А потом она исчезла, эта дьявольская шкатулка!

Как? Как она исчезла, о Боже? Ведь он держал ее в руках, он сильно дивился ее необыкновенной тяжести. Конечно, ему хотелось узнать, что там внутри. Он ведь понимал, что даже золото не может весить так много. Он не нашел никаких запоров, никакого замка, только палец сам собою лег в какую-то удобную выемку, будто для того и созданную. Эта выемка казалась подчеркнуто алой, она решительно бросалась в глаза, оставаясь на ощупь почти неощутимой.

Как исчезла дьявольская шкатулка?

«Вы считаете в святом учении хорошим для себя то, что в нем согласно с мнением ваших ученых, — сухо продолжил инквизитор. — А веруете ли вы в то, что на престоле в алтаре находится тело Господа нашего Иисуса Христа?»

«Верую».

«Вы знаете, что там есть тело, и вы знаете, что все тела являются телом нашего Господа… — еще суше сказал инквизитор. — Я вас спрашиваю: находящееся на престоле в алтаре тело действительно ли есть истинное тело нашего Господа, родившегося от пресвятой девы Марии, распятого, воскресшего и восшедшего на небеса?»

С тяжелым подозрением, с тайной пугающей дрожью в голосе еретик затравленно спросил: «А сами вы веруете в это?»

Он мой! — восторжествовал инквизитор, и тень улыбки снова скользнула по уголкам его тонких губ. Сейчас я позову палача, решил он. Сейчас еретик скажет все. Сейчас он укажет местонахождение исчезнувшей шкатулки. Не может быть так, чтобы драгоценная вещь, по праву принадлежащая святой Римской церкви, оказалась бы в руках какого-то жалкого мелкого грешника.

Подняв руку, инквизитор щелкнул пальцами.

Дверь открылась.

Телеграфистка, сорок пять, сто двенадцать, беспорядочная тяга к спиртному. Где ты, мой кукушонок?

— Ау! — позвал Шурик.

Кукушонок не откликнулся.

Пива, подумал Шурик. Много пива! Немедленно! А если пива нет, то горячий душ — смыть с себя пыль.

Ничего крепче пива Шурик позволить себе не мог.

Ныло выбитое на тренировке плечо. Экстрасенс Сережа, почти год уже работающий на контору Роальда, не успел довести лечение до конца, улетел в Москву — участвовал в глобальном эксперименте, затеянном академиком Казначеевым. «Ничего страшного, — объяснил, улетая, экстрасенс, — я взял твою фотографию. Буду работать с тобой на расстоянии, так даже удобнее. Единственная просьба — не пить. Вообще не пить, особенно крепкого. Когда объект лечения пьет, экстрасенсу трудно работать».

Вода в душевой оказалась ледяной.

Приведя себя в относительный порядок, Шурик накинул рубашку, натянул брюки и вышел на широкий балкон. По деревянным перилам балкона густо расползлись карандашные надписи. Самая длинная привлекла внимание Шурика своей непритязательностью: «Вид из этого окошка удивит тебя немножко». Наверное, автор надписи искренне желал добра всем будущим жильцам гостиницы и дружески предупреждал о неких неожиданностях, могущих поразить неопытного человека.

Вечерело.

Листва берез, вялая от жары, чуть подрагивала под мягкими порывами ветра.

Даже не ветра, а ветерка. И не ветерка даже, а так, неких перемещений хорошо прогретых воздушных масс. Глухая немощеная улочка, ответвляясь от главной, исчезала в плотном массиве берез и китайской сирени. Но это был не парк, потому что из-за листвы, из-за плотных зарослей, утомленных июльской долгой жарой, доносились вкусные волнующие запахи и оттуда же поднимался сладкий дымок сжигаемых в печке дров. А под балконом парусом надувалось бело-голубое полотнище, натянутое над столиками летнего кафе. Под полотнищем уверенно, как осы, гудели местные выпивохи.

Куплю все!

Что-то насторожило Шурика.

За кустами китайской сирени, украшающими площадь и густо подходящими прямо к кафе, кто-то стоял. Причем стоял затаившись. Похоже, он внимательно вглядывался в окна гостиницы, не забывая при этом про выпивох, гудящих в кафе. Он был напряжен, видимо, понимал, что совершает нечто непозволительное, но стоял, стоял, стоял, всматривался напряженно.

Женщина?

Непохоже. Слишком плоская.

Мужчина? Тогда почему так широки бедра? Ишь, застыл, будто каменный!

А каменный и есть! — дошло до Шурика. Это же не человек, а скульптура! Пракситель эпохи раннего сенокоса. Аполлон ужалившийся.

Пытаясь получше рассмотреть необычную скульптуру, Шурик перегнулся через перила.

На плечах Аполлона ужалившегося топорщилось нечто вроде каменной телогрейки, плотно обхватывающей немощную грудь, зато каменные штаны, на ногах лихо смятые в гармошечку, туго обтягивали круглые, как гитара, бедра. Точно, мужик, утвердился во мнении Шурик. Он даже рассмотрел серп в откинутой руке мужика. Так сказать, по грибы вышел, на жатву веселую.

Но если мужик, зачем ему такие лохматые космы?

А если женщина, то почему с такой прытью рвет от нее каменный пионер с разинутым ртом и пустым лукошком? За вторым серпом побежал?

Загадка.

Много загадок на свете.

Вот, например, сколько граммов кальция в сутки должен получать муж от жены, чтобы всего за одну неделю его рога вымахали на метр?

Затренькал телефон.

Конечно, Роальд. Он все рассчитал по минутам. Желания Шурика не были для него тайной. Жарко? — понимающе спросил он. Спустись вниз и выпей пива. Но на свои, на свои, я пьянству сотрудников не потатчик. А что душ холодный, так радуйся. Зимой в Т. не бывает холодной воды. И добавил: в номере не засиживайся. Вечерняя жизнь Т., по крайней мере та ее часть, которая тебя должна интересовать, проходит в шумных общественных местах, одно из них расположено под твоим балконом. Роальд хорошо знал гостиницу. Спустись в кафе, возьми пива, поболтай с посетителями, присмотрись что к чему, но, понятно, ни во что не вмешивайся.

— А если Лигушу начнут убивать? — хмыкнул Шурик.

— Лигушу убьют пятнадцатого, — уверенно ответил Роальд. — Если ты не дурак, запоминай мои слова. Сиди в кафе и наслаждайся жизнью. А если на Лигушу наедут, — все же добавил он, — смотри, чтобы ничего такого там не случилось.

— Трупа, что ли?

— Ага.

— Ясно, мой кукушонок!

Пыль еще не осела после очередного набега покупателей, а на нашем складе снова «Петров», «Орлов», «Горбачев», «Асланов», «Распутин» и все, что требуется для такой теплой компании!

Шурик спустился в кафе.

Несколько столиков, легкие ограждения, полосатый тент над головой.

За столиком, приткнувшимся к красной кирпичной стене гостиницы, скучали длинноволосые тинейджеры. Человек семь. Они так походили друг на друга, будто их сделали с помощью фоторобота. Побитые носы, синяки под глазами, патлы до плеч. Ладони тинейджеров сами собой, независимо от предполагаемого сознания, отбивали по столику сложный, постоянно меняющийся ритм. Ни жизнь, ни погода, ни выпивка, ни соседи по столикам тинейджеров не интересовали.

Вечеринка молчания. Вечеря равнодушных.

В глазах тинейджеров, дьявольски пустых, ничего Шурик не увидел, кроме извечного, как звезды: «Козел!»

Соседний столик тоже был занят.

Только тут сидели мужики в расцвете лет.

Младшему под сорок, старшему за пятьдесят. Золотой возраст, лучше просто не бывает. Любохари, любуйцы, сказал бы Роальд, обожающий цитировать глупости Лени Врача. Даже странно, подумал Шурик. Нет человека более самостоятельного, чем Роальд, а такая зависимость от дружка…

В половинчатых шляпах

совсем отемневшие Горгона с Гаргосом,

сму-у-утно вращая инфернальным умом

и волоча чугунное ядро, прикованное к ноге, идут на базар…

Подумать только, такое мог нести Роальд!

Цедил с торжеством:

В сапожках искристых ясавец Лель

губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа,

целует пурпур крыл еще замерзшего Эрота…

В первый раз Шурику послышалось — енота, но узнав, что речь идет о боге любви, он несколько успокоился. Хотя какой там бог любви! Обычное, в сущности, баловство. Колчан за спину, на глаза платок, и пошел садить стрелами по толпе.

Хорошая компания, оценил мужиков Шурик.

Не тинейджеры, бурную жизнь прошли, умеют веселиться.

Голубые брюки, пусть не новые, застиранные. Белые рубашки. В сапожках искристых ясавец Лель… И скользкий иезуй с ними, он же соленый зудав… И потрепанный жизнью сахранец, наслажденец сладкий, с усами, как у бывшего вице-президента.

— Весь класс по-чешски! — потрясал кулаками здоровенный Гаргос, смутно вращая инфернальным умом и обращаясь в основном к потрепанному жизнью сахранцу. — Это вам не пиво сосать! Год сорок второй, зима, воробьи от холода дохнут, а мы язык учим. Иностранный. В деревню немца пригнали. Он вовремя сдался в плен, его проверили, и прямо к нам. Днем, значит, коровники чистит, а вечером учит языку. Тихий фриц, жизнью и историей сломлен. — Здоровенный Гаргос умело выдержал паузу. — Кто мог знать, что вовсе не фриц он, а чех, и учит нас чешскому, а не немецкому? Деревня дружная, все учили. Кое-кто до сих пор помнит, как будут духи по-чешски…

Издалека, из-за берез и сирени, долетел, будто ветерок, печально пронесся над площадью рыдающий женский голос:

— Барон!.. Барон!..

Поскольку ни тинейджеры, ни компания, окружившая здоровенного Гаргоса, никак не отреагировали на далекие рыдания, Шурик решил, что поиск барона в Т. в общем дело налаженное, будничное. К делу этому тут привыкли, как, скажем, к приему бутылок. И, выбросив далекий призыв из головы, Шурик еще внимательнее присмотрелся к компании.

Двое сидели спинами к Шурику.

Судя по багровым, в складках, затылкам, по плечам, туго обтянутым рубашками, крепкие они были мужики. И смеялись крепко, с чувством, и стояли перед ними крепкие пивные кружки. Так же крепко смеялся над собственным рассказом здоровенный Гаргос, умудрившийся в детстве выучить вместо немецкого языка чешский. Этот усатый сахранец, иезуй, зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов, поглядывал на приятелей несколько свысока, с превосходством, как типичный главгвоздь гостей, а ведь мужики действительно собрались крепкие, каждый себе на уме, каждый осушил уже по паре, а то и по второй пива. «Развеселись! — процитировал бы в этом случае Роальд. — Вот для тебя паром дышит жирный разомлюй!»

Роль разомлюя играл огромный рыхлый человек, сидевший в стороне за отдельным столиком, выставленным прямо на тротуар.

Если человеческое тело впрямь является храмом души, то этот храм был основательно запущен. Не очень глубокие, но уже отчетливые морщины бороздили широкое лицо Ивана Лигуши (Шурик сразу его узнал), сизые щеки в щетине, прическа бобриком невыгодно подчеркивала линию низкого лба. Даже сидя бывший бульдозерист возвышался над долговязыми тинейджерами и слушателями Гаргоса. Нелегко было Анечке допрыгнуть до лба Лигуши. В нем, правда, было что-то раздражающее, колючее. Он будто понимал что-то, недоступное для окружающих.

«Взять его за грудки…»

Взглянув на кулаки Лигуши, каждый с пивную кружку, Шурик все-таки отказался от вольных мыслей.

— Да ладно, немецкий! Люди редкостные в нашем селе, Сашок!

Гаргос, невинная жертва коварного военнопленного чеха, убедительно закатывал глаза, доверительно щурился, пытаясь воздействовать на зудава хитрого, наслажденца в спелых усах.

— Редкостные у нас, прямо кристальные люди! Не индейцы какие, если уж брать по совести. Нагишом по пальмам не прыгают. Ты таких, Сашок, теперь не увидишь. Все просты, все ручной работы…

— …а если ходят странно, так это у них штаны такие.

Наверное, Иван Лигуша, бывший бульдозерист, не впервые вступал в общую беседу таким манером. Никто даже головы не повернул, только Гаргос, упоенно восхвалявший удивительное село и его удивительных жителей, не позволяющих себе прыгать по деревьям, дернулся, как ужаленный, и чуть-чуть побагровел.

— Редкостное село, замечательное! — ровно гудел он. — Всего одна улица, зато на все тридцать километров! За солью отправишься, считай, на два дня с ночевкой! Если один край горит, в другом спокойно работают…

— …а если морды сельчан постоянно в копоти, так это потому, что село свое они поджигают сами.

Подсказки Лигуши звучали сипло и вызывающе. Широкоплечий Гаргос было дернулся, но нашел силы не обернуться, продолжить рассказ:

— И река, Сашок, река! Плесы по девять верст, глубина до семи метров. Рыбу пугнешь, всплывает налим, таймень часто всплывает…

— …а если всплывет и парочка водолазов, так это потому, что рыбу там динамитом глушат.

— Да в рыбе ли дело? — Широкоплечий Гаргос густо побагровел, его улыбка закаменела, но все равно он смотрел только на иезуя, самодовольно поглаживающего густо колосящиеся усы. — В рыбе ли дело? Культура в селе, вот что радует. Клуб большой, библиотека. Цирк приезжал! Все, как полагается, все по высшему. Птицы, змеи, бегемот в клетке. Бегемот — прямо смех. Челюсть отклячил, пасть, как мешок. А народ-то добрый, чего только не бросали в пасть. И яблоки, и огурцы, и помидоры, и свеклу…

— …а если еще и гранату бросили, — сипло прогудел Лигуша, — так это потому, что сами ее смастерили.

— Вот именно! — вскинулся Гаргос. — Слышь, Сашок? Умельцы хоть куда. Хочешь, мельницу поставят, хочешь, гранату соорудят! А та граната… Считай, веселье и шутка! У одних — фейерверк, у других — граната. Рванула так, что в твоем Парагвае все негры с деревьев попадали!

— Какие негры? — насторожился усатый Сашок. — Какие у нас в Парагвае негры?

— Ну, нацисты, — просипел Лигуша.

К Шурику неслышно приблизился официант.

— Что закажете?

— Рыбий корм, — машинально ответил Шурик, разглядывая веселую витрину крошечного магазинчика, уютно устроившегося на краю площади. Весь в стекле, похожий на аквариум, магазинчик был украшен крупной, бросающейся в глаза вывеской: РУССКАЯ РЫБА.

Официант снисходительно улыбнулся:

— Не держим.

— А русская рыба?

— Хек. Треска. Лещик.

— А пиво?

— Могу «жигулевское» предложить.

— Ну давайте. — Шурик опасливо понизил голос: — Кто это у вас там? Что он там делает?

Официант тоже опасливо оглянулся:

— Где?

— Да на полянке. За сиренью. Серп в руке держит.

— А-а-а, — понимающе расслабился официант. — Это художественная скульптура. Историческое изваяние на память для горожан. Константин Эдмундович, если не ошибаюсь.

— А по роду занятий?

— Первооткрыватель, наверное.

— Если первооткрыватель, почему от него пионер убегает?

— Тогда первопокоритель, — кивнул официант. — Тут у нас чего только не стояло. Только не надолго. Как день ВДВ, так пьяные десантники все сносят. А Константин Эдмундович пока стоит.

«Не люблю я этого», — подумал Шурик, проводив глазами официанта, и извлек из кармана газетные вырезки.

Инвалид Великой Отечественной войны с правом на получение личного автомобиля ищет спонсора, готового оплатить неизбежную взятку

За соседним столиком снова загомонили.

— Вот тебе писали, что в Парагвае картошки нет. — Гаргос опять обращался к усатому, и до Шурика наконец дошло, что зудав соленый, сахранец и иезуй есть человек, получивший в Парагвае наследство. Это только Анечка Кошкина его скотом звала. — И картошки там нет, и индианки… Я сам читал… Ты на ней только пуговку расстегнул, а она уже вся голая… Таких голых, как в Парагвае, больше нигде нет. Ходят ни в чем. И тебя разденут.

Из-за берез, из-за кустов сирени опять томительно донеслось:

— Барон!

Уютное местечко, подумал Шурик.

Уважаемый господин президент! А не обменяться ли вам в целях полной безопасности всех народов кнопками запуска ядерных ракет со всеми президентами государств, владеющих ядерным оружием?

Здравая мысль.

Шурик хмыкнул.

А Иван Лигуша в этот момент недовольно повел огромным рыхлым плечом.

В словаре научных терминов сказано «Плюрализм — это разновидность эксгибиционизма в сочетании с вуайеризмом, то есть непременное участие в половой близости трех и более партнеров» Как же следует тогда понимать это выражение — плюрализм мнений?

Шурик хмыкнул.

— А еще гуси, — убеждал наслажденца, сахранца сладкого совершенно распоясавшийся от выпивки Гаргос. — У нас гусь как гусь, а у них гусанос. Хоть хворостиной его стегай, все он в Флориду рвется.

— Вот так? — От усиленного внимания к словам Гаргоса усатый вдруг заговорил с парагвайским акцентом: — Гус, ты сказал? Почему Флорида? Он во Флориде бывает не!

— Вот я и говорю.

Беляматокий

Редкостное слово, оценил Шурик.

Ни одна буква не повторяется. Жаль, неизвестно, что означает.

Впрочем, Лигуша на такое богатое слово не потянет. Это рвется кто-то, зовет родную душу через всю страну — беляматокий!

Тоскливый зов.

И что-то изменилось в кафе.

Только потом до Шурика дошло: в кафе все молчали.

Он оторвался от газеты «Шанс». Приятели Гаргоса смотрели почему-то на него. Даже те, что сидели к нему спиной. В затуманенных алкоголем глазах теплилось какое-то гнусное ожидание.

— Чё, Иван? — волнуясь, спросил Гаргос. — Драка сегодня будет?

— А вы монетку бросьте, — не оборачиваясь, просипел бывший бульдозерист. — Решка — к драке. Орел — подраться сам Бог велел.

— А точнее? Он что, уйдет? Вот так встанет и уйдет, Иван?

Лигуша задумался.

Неслышно возник рядом официант, доверительно шепнул в ухо Шурику:

— Подойдите к администратору. Вас междугородняя. Или поднимитесь в свой номер, подключат.

Шурик кивнул.

Взгляды Гаргоса и его компании ему не понравились.

Он забрал у официанта поднос с салатом и с пивом (его собственный заказ) и встал. Всей спиною он чувствовал, что Лигуша что-то такое угадал в нем. Ни разу вот не взглянул на Шурика, а угадал, угадал…

С подносом в руках, не оглядываясь, смиряя себя, Шурик поднимался по лестнице.

Он знал свою слабость. Больше всего ему хотелось вернуться в кафе, запустить подносом в приятелей парагвайца и выбить стул из-под великана Лигуши. Но он знал, что ему нельзя возвращаться. «Ты работаешь», — сказал он себе. Он боялся себя такого. Где-то в апреле возле универмага «Россия» Шурик отбил у пьяных, озверевших от пьяной силы юнцов некую девку, вопившую, как милицейская сирена. Вырвавшись из потных и мерзких лап, девица дала деру, забыв позвонить в ближайшее отделение. Семь разочарованных морд, потные акселераты в джинсовом рванье, заглотившие каждый по паре бутылок портвейна, тяжело притопывая шнурованными кроссовками, пошли на Шурика. Он украл у них удовольствие. Из-за него из их рук удрала девка. Живая, голосистая. На ходу вооружаясь кто палкой, кто ржавой железкой, акселераты шли на Шурика, круша по пути хрупкие стекла автомашин, приткнувшихся к коммерческим киоскам. Владельцы киосков, трусливо попрятавшись за металлическими ставнями, так же трусливо, но не без удовольствия следили, как мента в штатском, а может, сотрудника налоговой инспекции (за кого еще можно было принять Шурика?) загоняют в тупик под глухую кирпичную стену.

Единственное, чего боялся Шурик, — не сорваться, не искалечить юнцов.

Эти мысли, конечно, мешали. Из-за них он действовал чуть замедленно. Не то чтобы пропускал удары, нет, просто в последний момент за остекленелыми взглядами, за кривыми нечеловеческими ухмылками, за воплями, хеканьем, мало напоминающими человеческие голоса, он вдруг, как звезду из тьмы колодца, прозревал в несчастных акселератах им самим непонятное отчаяние и оттого еще больше боялся — не сорваться бы, не дать воли опытным кулакам…

Где-то в январе на заплеванном, гудящем, как рой, центральном рынке два смуглых не наших гуся в потертых кожаных куртках рассыпали по грязному снегу репчатый лук, принесенный какой-то старушонкой на продажу. Старушонка, крест-накрест перевязанная платком, беспомощно смотрела, как смуглые гуси, гогоча, топтали сапогами ее бедный лук. Шагах в пяти стоял милиционер в форме. Он ничего не видел, потому что не хотел видеть.

Уложив зарвавшихся гусей на заплеванный снег рынка, Шурик показал милиционеру удостоверение. «Я их заберу», — лениво кивнул милиционер, не глядя на гусей, втоптанных Шуриком в снег. «А через час они вернутся?» — «А тебе что? — усмехнулся милиционер. — Они свое получат». И усмехнулся: «По закону».

«Видишь, — сказал один из гусей, все еще лежа на грязном заплеванном снегу, но уже смелея. — По закону! Убери руки!»

Услышав про закон, старушонка заплакала.

Ледяной шип уколол Шурика. Больше всего ему хотелось спуститься в кафе. «Так не должно быть, — сказал он однажды Роальду. — Я по морде хочу вмазать гаду. Вот стоит он передо мной — мерзкий, наглый, а кулак все равно не поднимается. Почему? Может, я вконец отупел?» — «Да нет, — грубо ответил Роальд. — Просто ты уже не трава».

В августе, год назад, Роальд, Сашка Скоков и Шурик участвовали в засаде, устроенной на банду Соловья — Кости-Пузы.

Два месяца Сашка Скоков выслеживал поганого Соловья, днюя и ночуя в картофельной ботве на огороде подозрительного старика Пыжова, лишь за приличную плату разрешившего поселиться в его домике тихому незаметному квартиранту. Частные деревянные домики с огородами, беспорядочно разбросанные по плоскому берегу полуумершей грязной реки, были, собственно, окраиной Города. Соловья это устраивало.

За Костей-Пузой тянулся длинный след.

Впервые Костя Соловьев попал в руки закона лет в пятнадцать.

Шел шестьдесят восьмой год. Из колонии Костя Соловьев вышел в семьдесят первом, уже Костей-Пузой. Кличка и имя были выколоты на пальцах, будто Соловей всем бросил вызов: вот он — я! А дуги, дескать, пусть медведь гнет. К сорока годам он изучил «Кресты», Бутырку, Владимирскую пересыльную и массу других интересных мест. Убийство в Свердловске, разбой в казахских поселках, мокрые дела в Томске и в Городе…

В ночь засады в деревянном домишке, выходящем глухой стеной в огород старика Пыжова, пировали Костя-Пуза, его двоюродный брат и мрачноватый тип, известный уголовному миру не менее чем по семи кликухам. В эру свободы, объявленной в стране, Соловей и его подручные не теряли времени даром. Уж они-то чувствовали себя свободными.

Засада не удалась.

Несмотря на пиршество, бандиты держались настороже.

На голос милицейского капитана, предложившего бандитам сдаться, Костя-Пуза ответил выстрелами из обреза. Его поддержал двоюродный брат, пустив в ход газовый пистолет. Пользуясь всем этим шумом, Костя-Пуза через угольный люк осторожно выскользнул в темный огород старика Пыжова и в темноте налетел прямо на Шурика. Был момент, когда Шурик понял — он не отобьется от Соловья. К счастью, подоспел Роальд. Обирая с одежды обрывки картофельной ботвы, Шурик присел на какой-то ящик. Его трясло. Роальд хмуро сказал:

«Сашку ранили».

«Где он?»

Роальд кивнул в сторону дома.

Сашка Скоков, правда, лежал на старом половике, брошенном под перила деревянного крылечка. Вышедшая луна ярко освещала запущенный двор и повязанных подельников Соловья. Рядом с ними стоял, нервно потирая длинные руки, хозяин дома — спившийся мужичонка в потасканной телогрейке Без перерыва, сам себя не слыша, он повторял одно и то же: «Чего ж это так, мужики?» Несло перегаром, кислятиной, влажной землей, кто-то из милиционеров по рации вызывал «скорую», у всех были злые лица.

«Ты как?»

Держась за плечо, Скоков беспомощно и удивленно хмыкнул.

«Да ладно. Ничего вроде».

И добавил:

«Выживем».

Вот это удивление и доконало Шурика.

Он даже курить не стал. Он даже слова не сказал. Просто вернулся в огород. Костя-Пуза, в наручниках, все еще лежал в картофельной ботве лицом вниз и злобно скрипел зубами. «Ты, мент! — шипел он в сторону Роальда. — Я тебя еще поимею!»

Роальд курил.