Шкатулка рыцаря Прашкевич Геннадий

— Я неграмотный.

— Неужели такие есть? — поразилась Анечка.

— Садись и выкладывай, — сухо кивнул Шурик. — Этот Соловей в Т. Ему человека убить — пара плюнуть. Захочет, и до тебя доберется.

— Нужна я ему…

— А говорили…

— Ты больше слушай, тебе наговорят! Злость Анечки оказалась неподдельной.

В апреле, рассказала Анечка, в библиотеку, которой она заведует, зашел интеллигентный мужчина в добротном пальто, в добротных башмаках и в не менее добротной шляпе. Шляпу, понятно, он снял. Не Лигуша, интеллигентный человек, с порога видно.

Глаза Анечки сумрачно сверкнули.

В библиотеке пусто и холодно. Батареи не греют, людей нет.

Даже неловко. Она перед интеллигентным человеком оказалась в пальто и в шапке, а на ногах полурасстегнутые зимние сапоги. Но он не удивился, знал, в какой стране живем. Чего, дескать? Везде бардак. Аж до британских морей, и все такое прочее! Интеллигентно сказал. И попросил книгу, имя писателя сразу не выговоришь. Виллардуэн! Это она потом заучила. Жоффруаде Виллардуэн! Прямо как мушкетер! Она, понятно, полезла в каталоги и оказалось, что книжка такая есть, но, к сожалению, на французском языке. Человек в шляпе заметно расстроился, он, оказывается, французским плохо владеет. Анечка его утешила, мы уже и «Аргументы и факты» не выписываем Человек в шляпе все понял и представился — Константин. Редкое имя по нынешним временам, ей понравилось. Да и вообще этот человек оказался обходительным. Кроме Виллардуэна, его интересовал ученый Кольдевей. Правда, книга Кольдевея оказалась на немецком языке. В зеленых болотных глазах Кошкиной несколько неуместно сверкнул огонек злой усмешки, потому что Константин, как оказалось, и по-немецки не очень хорошо читал. Но авторов знал, о книгах был наслышан Путал, правда, ударения, но ведь и имена какие! Анечка, например, раньше таких имен не слышала А то, что руку с наколкой Константин прятал, так в детстве все шалят. Он ей прямо сказал: я денег для библиотеки достану. Это что же такое? Библиотека совсем не комплектуется русскими книгами! Что молодежи читать9 Красивый такой, и говорил красиво.

— На этом красавчике трупы висят, — хмуро напомнил Шурик.

— А я знала?

Короче, Анечка подружилась с Константином. Хотела Лигушу позлить. Этот паскудник ведь много чего обещал. Кто ж знал, что Константин этот… ну, Соловей, значит… схватится за обрез? Лигуша всего и сказал-то, сядешь, мол. Кто такого не говорит? А Соловей сразу за обрез. Не знал, дурак, что, как ни стреляй, Лигуша все равно вернется.

— Как это вернется? — не понял Шурик.

— Ну как! Сам знаешь. Я все следователю написала. Пока у Лигуши эта шкатулка, в него хоть из танка стреляй!

— А следователь?

— Дурой назвал.

— У Лигуши действительно есть шкатулка?

— Была, — неохотно подтвердила Анечка. — Небольшая, а весит будто кирпич. Может, из золота. — Она вызывающе облизнула губы. — Соловей культурно мне в душу влез. Приятель, мол, у тебя интересный. — Глаза Анечки злобно вспыхнули. — Только стоимость рога я с него все равно слуплю!

— С Соловья? — не понял Шурик.

— С Лигуши.

— А Соловей бывал у Лигуши?

— Не знаю. Может, пытался. Но без моей помощи. Не нравился Ивану Соловей. Даже в город поехал, увез, наверное, шкатулку. Думаю, и Константин там.

— Почему так думаешь?

— Ну, оставайся он в Т., он бы пришел ко мне! — со злой обидой ответила Анечка.

— Он жадный?

— Кто? Соловей?

— Лигуша.

Анечка снова вспыхнула.

— Лигуша-то прижимист. И еще как! А Константин, хоть и бандит, щедр. Если гуляет, все рядом будут гулять. А Лигуша ржавый гвоздь не пропустит, сунет в карман. Изодранную книгу найдет на свалке, подберет. Хламом у него весь дом забит. Ничего ценного нет, один хлам. И шкатулку куда-то сплавил.

— Ты правда завтра отгул берешь?

— Еще бы!

Шурик погрозил пальцем:

— Смотри, Кошкина! К Лигуше не суйся.

А Кошкина ответила:

— Иди ты!..

Беляматокий.

Шурик с сомнением смотрел вслед Кошкиной.

Что-то не сходилось в словах Лени Врача и Анечки. «Рожден, чтобы быть убитым…» Как это понять? Зачем Соловью понадобилась папка Врача, если, конечно, украл ее он? «Пора к Лигуше! — решил Шурик. — Если он укажет, где мой бумажник, обед закажу на двоих. И все съем!»

Шурик снова шел по Зеленой.

Ярко-желтый ковер ряски под трансформаторной будкой, штакетник с проросшей сквозь щели крапивой и лебедой, наклонившиеся заборы, просевшие деревянные дома, густо оплетенные зарослями малины, кюветы, не чищенные со дня их творения. Как и много лет назад, в сухой желтой пыли, растопорщив крылья, купались рябые куры. Орал петух, слепо уставясь во что-то плавающее перед его полусумасшедшими глазами.

Недостроенная гостиница.

Кишлак на руинах.

Шурик вздрогнул.

— Барон! Барон!

Причитая, прихрамывая, подхватывая на ходу подол длинной серой юбки, обогнала Шурика не старая, но какая-то запущенная женщина. Истошно воя, пронеслась вслед за ней, празднично сверкая яркой раскраской, пожарная машина. Что за суета, черт возьми? Куда все спешат?

Он свернул в переулок и почти сразу оказался на пустыре, поросшем по краю одичавшим крыжовником. По вытоптанной траве пожарники в брезентовых робах деловито раскатывали длинный плоский рукав. Над толпой зевак (в основном — женщины) торчал знакомый Шурику парагваец в голубых штанах и в белой рубахе. В свете дня усы парагвайца несколько поблекли, выглядел он пасмурно. Не сгибаясь, как сеятель, длинной рукой он разбрасывал зевакам красно-синюю книжку.

— Есть только два пути, только два пути… — высоким пропитым голосом невесело вещал он. — Один путь, широкий, сами знаете, ведет в ад… Другой, очень узкий, в небо… Так в книжке написано, сами прочтете… Не ходите путем широким… Подумайте прежде, чем путь избрать… Задумайтесь о душе… У нас, в Асунсьоне, духовные книги бесплатно…

Скорее всего двигало парагвайцем похмелье. Одна из книжек досталась и Шурику. Он, не глядя, сунул ее в карман и спросил соседку:

— Что там?

Она неодобрительно оглянулась:

— Шурф.

— Какой шурф?

— Глубокий.

— Ну и что? — не понял Шурик.

— Как что? — До женщины вдруг дошло, что Шурик ничего не знает.

Мгновенно подобрав губы, вся оживившись, вся сразу придя в движение, вовсе не стараясь заглушить парагвайца, но сразу заглушив его, она зашептала в ухо Шурика страстно:

— Ишь, проповедник! — Она даже плюнула в сторону парагвайца. — Нашел дураков! Кто будет читать? И без книжек ясно: все — грех!

Шурик удивленно раскрыл книжку.

Пламя ада пыхнуло ему в лицо. На черном фоне форзаца жгучее пламя выглядело особенно зловеще По черному, как небо Аида, фону, как страшное напоминание, бежали слова.

Убийство,

эгоизм,

азартные игры,

клевета,

зависть,

сплетни,

скверные мысли,

непослушание,

гордость,

злость,

неверие,

страсть,

ненависть,

жадность,

месть,

воровство,

гадкие желания,

обман,

пьянство,

непочтение к старшим,

прелюбодеяние,

неприличные разговоры,

и много, и много чего еще. И что ни слово — все в цель!

Особенно потрясли Шурика гадкие желания и неприличные разговоры.

— А тут — с ночи!.. — Соседка страстно схватила Шурика за руку, при этом она старалась не привлекать внимания. — С ночи рыдают и плачут, а он — книжки!.. Эй, Сашка! — вдруг заорала она, руки в бока. — Катись отсюда со своими книжками!

И приказала пожарникам:

— Заливай!

— Ага, заливай, — хмыкнул старший, в брезентовой робе и в каске. — Воды-то хватит. А вдруг существо утонет. Стонет ведь. Лучше веревку бросить.

— Барон! Барон! — простонала рядом женщина, обогнавшая Шурика по дороге к пустырю. Подол длинной серой юбки она держала в руке и испуганно прислушивалась к разговорам. На женщину сочувственно оглядывались. — Барон! Барон!

— Видишь? — сказал парагваец пожарнику и высоко поднял руку с устремленным к зениту кривым пальцем. — Страдания! Одни только страдания и никакого счастья! Никакие добрые дела не спасут нас.

Но тоже не выдержал:

— Заливай!

— А вдруг человек там?

— Коли наш — всплывет! А чужой — пусть тонет.

— У нас все свои, — отрезал пожарник. — Лешка, бросай веревку!

Веревка полетела вниз. Наступила тишина.

Униженный парагваец грозно насупился:

— Только покаяние…

Приметив в толпе несчастную в длинной серой юбке, так и повторявшую безостановочно: «Барон! Барон!» — он повысил голос:

— Барон всплыл бы… А веревкой ему вовек не обвязаться…

Парагвайца не слушали. Все напряженно следили за веревкой, скользнувшей в мрачное отверстие шурфа. Кто-то взвыл:

— Вцепился!

— Ага! — торжествующе потряс кулаком пожилой пожарник. — А то сразу — заливай, заливай, будто мы заливальщики. А ну, берись, мужики!

— О Господи! Что там? — заволновалась толпа.

— Барон в веревку вцепился!

— Да не может Барон вцепиться!

— Тягай!

— И-и-и раз!.. И-и — и два!..

Толпа ахнула.

После очередного мощного рывка пожарных и добровольцев на истоптанную траву, как пробку из бутылки, выбросило толстого холеного борова. Он был испачкан глиной, ошеломленно щурился и, как революционный матрос пулеметными лентами, был крест-накрест перевязан веревкой.

Толпа взвыла:

— Привязался! Сам привязался!

Шурик обалдел. Хрю-хрю, брыкающийся окорок, сказал бы Врач. Как может боров обвязаться веревкой? «Это что же? — спросил он растерянно, ни к кому отдельно не обращаясь. — Как такое может быть?» А Барон тем временем, похрюкивая, близоруко разглядывал людей. Веревку с него сняли, узкие глазки понимающе ухмылялись. Барон что-то знал. Знаю, знаю, намекали на что-то узкие глазки борова. Увидев это, явно обиженная, смахнув с лица застоявшиеся слезы, владелица Барона выхватила из-за спины хворостину и вытянула ею вдоль розовой круглой спины.

Взвизгнув, Барон бросился в переулок.

Подхватив подол длинной серой юбки, хозяйка борова бросилась за ним, на ходу тоскливо выкликая:

— Барон!

— А путь широкий ведет к погибели, — бормотал парагваец. Наверное, за пропаганду он деньги получал в Уругвае. — Не ходите путем широким, выбирайте узкий, но святой путь…

— Сворачиваемся! — приказал старший пожарник, но кто-то призвал его к тишине: — Слышите? Там опять рыдают!

Толпа притихла.

Черный провал шурфа притягивал толпу как магнит.

— Да лей наконец воду! Затопите, к черту, этот шурф! — крикнула женщина, осуждавшая бесплатные книжки парагвайца. — Что всплывет, то и всплывет. Хуже никому не будет, зато узнаем, что там.

— Затопить! — решила толпа.

Старший пожарник неуверенно оглянулся.

Крутые физиономии его помощников сияли готовностью. Затопить? Нет проблем! Другое дело, если засыпать. У них и лопат мало.

— Веревку! — приказал главный пожарник, ставя толпу на место.

Веревка вновь полетела в шурф. Главный пожарник сразу стал похож на пожилого рыболова. Сбив каску на ухо, он уперся ладонями в колени и наклонился над черным провалом.

— Клюет?

— Вроде вцепился!

— Кто вцепился? — ахнула толпа.

— А я знаю? Тяни!

На утоптанную траву, загаженную окурками, тараща огромные испуганные глаза, вылетел после мощного рывка пожарных и добровольцев тощий, как палка, таджик. Пестрый халат на нем был густо измазан глиной, тюбетейка, шитая серебром, сползла на лоб. Глаза таджика пылали как угли.

— Максимка, — разочарованно взвыл парагваец. — Бросай максимку обратно!

Смуглое лицо максимки исказилось. Он понимал русскую речь. Он не хотел снова в шурф, он судорожно вцепился обеими руками в траву: «Не надо бросай обратно!» И быстро пополз в толпу, боком, как краб. Какая-то сердобольная баба не выдержала и накинула на него платок:

— Шо, змэрз, Маугли?

Куплю все!

Интересно, захаживает Лигуша в кишлак?

Впрочем, вопрос уже не имел смысла. Шурик наконец добрался до цели.

Грузный бревенчатый дом Лигуши, явно срубленный еще до войны, почерневший от времени, запирал конец улицы, превращая ее в тупик. Глухой высокий забор был недавно подправлен, на свежих тесинах красовались самодеятельные надписи и рисунки. Все они были сделаны детской рукой, носили отталкивающий характер и касались особых примет Лигуши. А в глубоком вырезе калитки что-то чернело, вроде как кнопка электрического звонка. Шурик ткнул пальцем в вырез и получил ошеломляющий удар током.

— Черт!

На этот вскрик выглянул из-за соседнего забора ветхий старикашка в заношенной телогрейке и в зимней ватной шапке на голове.

— К Ваньке? — спросил он, прищурившись. — Плох стал Ванька. Раньше все слышал. Как закричит человек у калитки, идет встречать. А сейчас хоть закричись. А может, не помнит — зачем люди кричат? — удивился старик. — Раньше здесь бондарь жил. Мамаша Ванькина дом у него купила. Давно умерла, а Ванька-то не хозяин. Вон береза пригнулась к самой крыше. Сырость от нее, крыша гниет. Мхи пошли по краю. Нет, — заключил старик, — не хозяин Ванька.

И неожиданно выпалил:

— Ты к Ваньке зачем?

— По делу.

— Ну, ясный хрен, — согласился старикашка. — Кто ж не по делу? Ты крикни громче.

— Куда уж громче? — раздраженно пробурчал Шурик, потирая обожженный электричеством палец.

— А ты крикни, — убеждал старикашка. — Оно ведь как? Один крикнет, другой смолчит, вот и гармония.

Как раз в этот момент над подправленным забором поднялась голова бывшего бульдозериста. Наверное, по ту сторону забора была врыта в землю скамеечка. Стоя на ней, Лигуша сразу

возвысился — и над Шуриком, и над улицей. В темных, бобриком, волосах звездочками посверкивали чешуйки простой русской рыбы, в глазах застыло равнодушие:

— Чего?

— Бумажник потерял.

Лигуша скучно почесал затылок. Подумал о чем-то, прикинул. Потом медленно открыл калитку.

Вблизи он показался Шурику необъятным.

Не то чтобы толст был. Рыхл скорее, странно приземист, как мамонт из детской книжки. И голова, как у мамонта, — огромная, шишковатая. Впрочем, без бивней.

И скучен был Лигуша.

Безмерно, самодовольно скучен.

Ни наступающие дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво нисколько его не трогали, как будто он давно знал все — и о себе, и о жизни. Тяжело ступая босыми ногами по дорожке, вытоптанной в лебеде, забившей двор, Лигуша, сопя, провел Шурика на высокое деревянное крыльцо, оттуда в сени, а из сеней в кухню.

Просторная, неожиданно опрятная кухня.

Русская печь, ситцевая занавесочка над сушилкой.

Занавесочка давным-давно выцвела, почти потеряла цвет, но все равно оставалась опрятной. Веселый солнечный свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на беленые стены, на потолок. Клеенку, покрывающую деревянный стол, испещряли темные пятна, но и они были замыты, по-своему опрятны, не вызывали брезгливости или раздражения. Правда, сковорода, покрытая металлической крышкой, стояла не на подставке, а на толстой зеленой книге. Шурик даже имя автора рассмотрел: Лукреций Кар… А может, Карр… Последние буквы закрыло сажей.

Но вот странно.

На всем, несмотря на опрятность, лежал светлый налет сухой рыбьей чешуи. И была плотно прикрыта дверь в комнату.

— Ну что? Ноет плечо? — недоброжелательно поинтересовался Лигуша.

Шурик кивнул. Вопрос его не удивил. Мало ли… У людей постоянно что-нибудь ноет. Все же повисла на кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркивал, демонстративно занявшись сковородой. Отвернувшись от Шурика, он поставил сковороду в печь и хлопнул вымазанной сажей книгой по колену. При этом рожа у Лигуши была мерзкая. Знаем, дескать, знаем, что к чему. Чувствовал что-то в Шурике.

— Читаем?

Шурик был уверен, что Лигуша ухмыльнется хмуро, недоброжелательно, но бывший бульдозерист заносчиво просипел:

— Воронье чтиво.

До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Кара. Но потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:

— Для своего времени эта книга была, наверное, занимательной…

Лигуша обернулся. Туман равнодушия в его глазах растаял, они сразу стали желтыми, как у волка.

— Для своего времени?

— Нуда…

— Если Грегор Мендель, — чванливо просипел Лигуша, — если Грегор Мендель пишет, что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы двух различных видов только один вид производит оплодотворение, это что — тоже верно только для своего времени?

Шурик обалдел. Он не знал, кто такой Мендель, правда, слышал ругательство — менделист. Еврей, наверное. Извращенец. Но то, что Лигуша сумел так круто сослаться на какого-то Менделя, болезненно его зацепило. Смирись, сказал он себе. В конце концов, ты работаешь на этого человека. Кем бы он ни был, что бы ни выделывал, ты на него работаешь.

Бывший бульдозерист сипло спросил:

— Ну?

Шурик пожал плечами:

— Бумажник я потерял…

Он был уверен, что Лигуша спросит: где? когда? при каких обстоятельствах? Вот тут Шурик и ввернул бы мягко: вас защищал, не допускал враждебных выходок, а в результате… Но Лигуша, противно пожевав толстыми губами, чванливо бросил:

— Двадцать процентов!

— Чего двадцать процентов? — не понял Шурик.

— Как чего? Денег. Правда, их в твоем бумажнике кот наплакал.

Лигуша нагло ухмыльнулся, пожирая Шурика желтыми самодовольными глазами. Ни за что не поверишь, что этот человек только что упоминал в беседе извращенца Менделя. Впрочем, говорят, Иван Владимирович Мичурин тоже походил вот на такого старого куркуля.

— С потерянной суммы? — догадался Шурик.

— С найденной, — самодовольно поправил Лигуша.

Они снова замолчали. Беспрерывно жуя, ворочая могучими челюстями, Лигуша, не торопясь, прошелся по просторной кухне. Громадные руки он прятал в карманы брюк, босые ступни звучно шлепали по крашеным половицам.

— Ну? — опять спросил он.

Шурик пожал плечами. Он не знал, что, собственно, говорить.

К счастью, говорить не пришлось. С бывшим бульдозеристом вдруг что-то случилось. От него понесло жаром. Странно икнув, он присел на корточки. Но даже в этом положении его глаза оставались на уровне глаз сидящего на скамье Шурика. Желтые, по-волчьи внимательные, омерзительно пустые глаза, хотя в глухой их пустоте, как в глухом ночном небе, угадывалось что-то, угадывалось. Быстро глотая, как рыба, выброшенная на сушу, он все же просипел:

— У Лешки.

— Что у Лешки?

— Твой бумажник. В кафе.

— Лешка — это официант? — догадался Шурик.

Лигуша кивнул. От него сильно несло жаром. Рыхлые плечи обвисли. На низком лбу выступил пот.

— Ты рыбу ешь… — почему-то посоветовал он. И посмотрел на Шурика с глубоким, с чрезвычайно отчетливо выраженным чувством превосходства: — Разную…

И встал.

Сжав ладонями виски, вышел в сени.

Шурик не потерял ни секунды. Внимательно прислушиваясь к позвякиванью металлического ковша (Лигуша, наверное, черпал ковшом холодную воду из кадушки), он неслышно пересек кухню и толкнул тяжелую деревянную дверь, преграждавшую вход в комнату.

И замер.

Яркий солнечный свет весело играл на крашенном желтой краской, но давно облупившемся, пошедшем пузырями полу. Сухая известка на стенах лупилась, по углам сквознячок шевелил разросшуюся паутину. Ни стола, ни стула, только под окном валялись какие-то обрезки. И висели гигантские осиные гнезда под потолком — будто шары, вылепленные из папиросной бумаги!