Ореховый Будда Акунин Борис

– Ты кто? Вор? – раздался вдруг спокойный голос, выговаривавший слова вроде правильно, но немножко странно. – Ловко ж ты снял замок, не сломавши.

Дернувшись, Ката открыла глаза.

На пороге стоял высокий, тонкий юнош в коричневой треуголке, из-под которой до плеч свисали прямые желтые волосы. Камзол с кюлотами тоже были коричневыми, шейный платок и чулки – белыми. Но платье Ката толком не рассмотрела, оно было скучное, а вот лицо особенное. Странной для такого молодого парня неподвижности, и на лбу, над приподнятыми словно в вечной задумчивости бровями – ранняя морщина, глаза же синие.

Какой красивый, подумала Ката. Прямо Бова-королевич. Иль Царь-Философ с картинки из Платоновой «Политейи».

Сказать она ничего не сказала, охваченная непонятным оцепенением.

– Чего испугался? – Парень все так же спокойно ее разглядывал. – Я тебя не трону. Если воруешь от голода – ешь.

Он подошел к столу, снял с тарелок салфету. Ката по-прежнему не шевелилась.

– Гобой положи где взял. Он хрупкий. Может, тебе денег надо? Дам.

Иноземцев поднял уже известную ей доску, заглянул в свой подпольный закут, и брови сердито сдвинулись. Лицо ожило, и таким понравилось Кате еще больше.

– Э, да ты уже нашел! Нет, брат, так не пойдет. Верни кошель. Поделиться поделюсь, а всё не отдам. Ну-ка.

Он приблизился, взял ее за локоть. Пальцы были сильные, сдавили крепко. Ката вздрогнула, но не от боли. По руке заструилось тепло, оцепенение спало.

– Кошель взял дедушка. Он скоро вернется.

– Какой дедушка?

Брови раздвинулись, поползли вверх, морщинка стала глубже – Яша удивился, и красивое лицо сделалось еще живее.

– Дедушка Симпей.

Оказалось, что лицо умеет радостно улыбаться, и тогда будто озаряется солнцем. Этакой красоты Кате было уже чересчур, пришлось опустить глаза.

– Ты с ним? Ты его новый ученик?

Она кивнула, и тут Яша обнял ее, прижал к себе. Ката ахнула, и, коли бы он не держал ее за плечи, наверное, бухнулась бы на пол – так вдруг ослабели коленки.

Отодвинулся, но все равно остался совсем близко, глаза в глаза.

– У тебя на лбу знак, как у него! Только не черный, а коричневый, – сказал Царь-Философ. – Я просил мне сделать такой же, а он отказал. Говорит, знак положен только Хранителям. Он принял тебя в Хранители, да?

Сказано было с почтением и, пожалуй, завистью.

– Учит… – Голос у Каты пресекся, она кашлянула и повторила громче: – Учит.

– На какой ты ступени?

– На восьмой.

– Быстро… Я за три года дошел только до четвертой. У тебя, верно, дар. Понятно, отчего Учитель стал готовить тебя в Хранители…

Юнош разжал пальцы, смущенно отступил

– И то. Поглядеть на тебя и на меня. Ты молчишь, отвечаешь только когда спрашивают, скупо. А я суечусь, языком болтаю… Ты не думай, так-то я не болтлив. Просто соскучился. С тех пор, как ушел Учитель, ни с кем толком не разговаривал, только на службе, а там какие разговоры? – Махнул рукой. – Тебя как звать? Меня – Яковом.

– Я знаю, – ответила она, а имени своего называть не стала.

Он же не переспросил, ему не терпелось поговорить про важное – видно, накопилось за время одиночества.

– Вот скажи, как жить человеку, если он все время среди множества людей, а разговаривать ему не с кем? О всякой ерунде можно, а о важном – не с кем. И ты понимаешь, что так будет всегда, до самой смерти!

– Это седьмая ступень. Нужно научиться беседовать о важном с собой, – стала объяснять она науку своими словами. – Задаешь себе вопрос про нужное – жди ответа. Он придет. А если тебе скучно, противно глядеть вокруг – глядишь внутрь себя, и там полная твоя воля. Хочешь, чтоб было красиво – придумываешь. Хочешь, чтоб было увлекательно – тож. И живи истинной жизнью внутри себя, как в хорошем доме, со своим убранством, а наружу гляди через окошко, кому ни попадя дверь не открывай.

– В своем доме, со своим убранством… – медленно повторил Яков. – Это обдумать надо. Общупать… Седьмая ступень, да? Ох, высокая…

А Ката сейчас сражалась с восьмой ступенью, да всё не могла на нее вскарабкаться, срывалась.

Тягу к солнечной силе Ян она, как велел Учитель, собрала в ком – это-то получилось легко. Он шевелился где-то под ложечкой, где рождаются вздохи. Но стала пихать огненную силу вверх, к разуму, а она не поддается. Сползает ниже, ниже. Потому что тяжелая и горячая.

Еще ужасно мешало, что он так близко. Протянуть бы руку, потрогать золотистую прядь. Или погладить по щеке. Когда он улыбается, там появляется ямочка. Вот бы…

Ох, не туда, не в ту сторону двигалась жизненная сила!

Ката закрыла глаза, чтоб было легче.

– Мы теперь будем жить вместе? – услышала она. – Втроем?

– Нет! Мы с дедушкой уплывем в Голландию. А потом в Японию.

Уедем – тогда и слажу с восьмой ступенью, сказала себе Ката. Дотерпеть надо. Вдали от этих синих глаз оно проще будет.

– Неужто нашли?! – прошептал Яков, и проклятые глазищи, расширившись, стали еще невыносимей.

– Вот он.

Ката вытянула из ворота нитку, показала оберег.

И случилось чудо. Когда пальцы коснулись Будды, огонь, опустившийся совсем вниз, дрогнул, замер и медленно, словно неохотно двинулся в обратном направлении: через живот к груди, потом к шее.

– Можно потрогать? – таким же благоговейным шепотом попросил Яша.

Поднял руку, осторожно взял реликвию, и в этот миг совсем чуть-чуть, на одно лишь мгновение, коснулся Катиной шеи.

И – бум! – жизненная сила упала обратно в чресла. Как яблоко с ветки.

Ката чуть не всхлипнула от досады на свою постыдную слабость. Оттолкнула ни в чем не повинного Якова, отвернулась.

– Нельзя, да? – переполошился тот. – Прости!

Оба замолчали. Он испуганно, она сокрушенно.

Такими – безмолвствующими и растерянными – их и застал Симпей.

Он преобразился. Был в европейском платье, под мышкой сверток. Больная рука, обмотанная толстым сукном, висела на перевязи.

Учитель с учеником не обнялись, как это сделали бы обычные русские люди после долгой разлуки, а поклонились друг другу: первый слегка, второй низко.

Когда Яков распрямился, в глазах у него блестели слезы. Засмущавшись слабости, юнош смахнул их.

– Ты нашел то, что искал, Учитель. Я рад. Надеюсь, вы покинете меня не очень скоро. Мне нужно о стольком с тобой поговорить!

– Поговорим, – благодушно ответствовал Симпей. – Весь вечер и вся ночь впереди. А завтра мы с Катой уплывем.

– Уже завтра?! – воскликнули Яков и Ката в один голос.

– Да. Теперь, после Гангутской виктории, шведы уже не властвуют на Балтике, ныне корабли ходят часто. Девочка, переоденься. Я купил тебе женское платье.

– Девочка? – пролепетал Яша, повернувшись. – Почему ты мне не сказал…ла?

– А ты не спрашивал, – грубо ответила она. – Дошел бы до восьмой ступени, узнал бы, что это все равно – кто парень, кто девка.

– Симпей меня этому не учил, – пробормотал Яков.

– Оно и видно… А пошто в женское? Мне же в юнги поступать? – спросила Ката у дедушки, вовсе отвернувшись от Бовы-королевича, который на нее обиделся за обман и никогда больше ласково не взглянет, не обнимет. Вот и ладно, вот и хорошо!

– Меня с такой рукой в команду не возьмут. Значит, и тебе незачем. Придется в Амстердаме устраиваться по-другому. Наймусь в Компанию толмачом, у них там никто по-японски не знает. А ты будешь моя служанка или еще кто-нибудь. Как-то сладится, – беспечно сказал Симпей. – Придет сатори. Оно всегда приходит.

Взяв сверток, Ката пошла за дверь, где была еще одна комнатка, вовсе крошечная, вроде чуланчика, но с зеркалом.

«Ишь ты, любит на свою пригожесть пялиться», – зло подумала Ката про хозяина дома и тут же укорила себя. Просто он опрятный и следит за чистотой платья.

«А ты чучело», – сказала она себе, повернувшись в немецком женском наряде так и этак. Платье было синее в белый горох, ситцевое. Запущенные свои лохмы Ката прикрыла чепцом, но красы от того не прибыло.

Вот ведь доля бабская, несчастная! В мужском платье была парень как парень, а в женском стала уродкой.

Но делать нечего, надо было выходить обратно. Закусила губу, набрала полную грудь воздуху (груди от этого несильно прибавилось). Толкнула дверь.

Зря только сама себя покусала – дедушка в горнице был один.

– Яша пошел в сени за щепками, разжечь огонь для кофия… – Симпей нахмурился. – Почему ты с ним груба? Он тебе не понравился?

– Очень понравился! – со слезами воскликнула она. – Очень! В том и беда! Учитель, у меня не получается поднять жизненную тягу вверх! У него такие синие глаза! Такая белая кожа! Ничего б не пожалела, только б ее погладить!

И Ката разрыдалась, самым стыдным и жалким образом.

Симпей погладил ее по плечу.

– Не вини себя. Твои чувства естественны. В шестнадцать лет восьмая ступень дается с трудом. Но есть одно хорошее упражнение, которое тебе поможет. Научить?

– Да! – всхлипнула Ката. – Пожалуйста!

– Сейчас Яша вернется, и ты не отводи от него глаза, а, наоборот, смотри очень внимательно. Так внимательно, чтобы видеть сквозь кожу, которая тебе столь нравится. Сними с него кожу.

– Как это?

– В воображении. Ты же видела, как выглядит туша в мясной лавке? Яша под кожей точно такой же. Вот и представь. Потом раздвинь мышцы у него на животе. Увидишь кишки. Ничего красивого в плоти нет. Плоть – это мясо, кости, требуха. Вожделеть там не по чему.

Учитель пожал плечами.

Ката укрепила свой раскисший дух, изготовилась к мясницкой работе.

Мысленно разделать Яшу оказалось проще, чем она думала, потому что, рубя щепу, юнош снял камзол, засучил рукава и расстегнул рубаху сверху донизу, так что стало видно выпуклую грудь и поджарый живот.

Грудь от кожи избавилась легко – просто из белой стала красной. Ката раздвинула пурпурные мышцы. Под ними двигалось серебристое сердце – так ровно и сильно, что залюбуешься.

В смятении Ката взглянула на Учителя и замотала головой. Упражнение не работает!

Он успокаивающе кивнул, показал глазами ниже: давай, мол, потроши ему брюхо.

Но ниже, на живот Ката смотреть побоялась. Не вышло бы хуже. Вон, инь-яновский огонь изнутри обжигает…

Жизненная сила, чтоб ей провалиться, так и осталась трепыхаться внизу. Даже есть расхотелось.

Мужчины-то ели, а Ката только отщипнула кусочек хлеба.

– Канцелярская бумага, что я тогда из приказа принес, у тебя осталась? – спросил Симпей, поднимаясь и утирая губы. – Пойду напишу пашпорта на… – Он немного подумал. – …На государева японского человека Артемия Буданова, следующего в Амстердам по казенному делу… И на голландскую девку Катарину Крюйткамер, возвращающуюся на родину.

Смешная фамилья, не выговоришь, подумала Ката, но смешно ей не было.

Дедушка сел в сторонке, у подоконника, на котором стояла чернильница. Пошелестел там бумагой, заскрипел пером.

– Я и не знал, что на свете бывают такие девы, – сказал тихий голос.

Лишь тогда она посмотрела Яше в лицо, исподлобья. Раньше не решалась – боялась прочесть в его взгляде отвращение ее девичьим уродством.

Чем это так светятся его глаза? Точно не отвращением. А чем тогда?

– Беда мне, – вздохнул Яша. – Теперь никогда не женюсь. Буду всех с тобою сравнивать. Так, видно, бобылем и проживу… А ты поплывешь по морям, океанам, на другую сторону света. Увидишь всякое предивное и прекрасное. Станешь Хранительницей Орехового Будды. Будешь подниматься из одного Жилья в другое, всё выше и выше. А я навечно, до смерти, буду тебя вспоминать. И придумывать другую жизнь, в которой мы вместе и неразлучны…

Прекрасное его лицо вдруг стало расплываться, будто Ката смотрела через слюдяные оконца.

Очень быстро она опустила голову, смахнула слезинки, а ответить ничего не ответила. Голоса не было.

К столу вернулся Симпей, помахивая двумя листами, чтоб скорей высохли чернила.

– Ступай в приказ к канцеляристу Букину. Он по-прежнему там?

– Куда он денется?

– И мзду берет?

– Как дышит.

– Поклонишься рублишком, пусть приложит печати.

Яков бумаги взял, но не уходил.

– Возьмите меня с собой! – У него в глазах, оказывается, тоже стояли слезы. И голос дрожал. – Не оставляйте! Теперь мне здесь еще тяжелее будет!

Дедушка строго ответил:

– Иногда велико искушение стать частью другой жизни, которая зовет тебя и манит, но это химера. Помнишь, я учил тебя: у каждого свой Путь. Не сворачивай с него.

Понурый, Яша вышел.

Оставшись вдвоем, они помолчали.

– Что это ты шевелишь губами? – спросил Учитель.

Ученица ответила:

– Вспоминаю вирши, которые любил читать князь Василий Васильевич, когда плакал по своей царевне. Старинный юдейский пиит Галевий сочинил. Давным-давно.

– Что за вирши?

Учитель нахмурился:

– К чему ты это?

– К тому, что я дура. И мудрой, как ты, не стану. Мне не подняться на восьмую ступень, не перейти в верхнее Жилье. Да я и не хочу. Останусь в нижнем.

Ката сняла с себя оберег.

– Бери, вези в Храм. Ты ведь этого хотел с самого начала, да? Затем меня сюда, к Яше, и привел? Бери, отдаю сама… И спасибо тебе. За всё. А за это – особенно. Плыви. Я остаюсь.

Но Симпей не торопился принять сокровище.

– Это твой мир. Тебе решать, каким он будет. Широкое лучше узкого. Высокое лучше низкого. Подумай.

– Уже подумала. Опусти голову и расстегни ворот. Я повешу Будду тебе на шею.

Он попробовал расстегнуть застежку на высоком, по горло, камзоле, но не получилось.

– Надо привыкнуть обходиться одной рукой. Раньше на мне всё заживало, как на собаке, но я постарел. Кость будет срастаться долго. Восемьдесят два года – много даже для человека правильной жизни…

– Сколько-сколько?! – ахнула Ката.

Она, конечно, знала, что он сильно немолодой, но думала, ему за пятьдесят, как Авениру. А он старше старого князь-Василия!

– Нет, дедушка, – твердо сказала Ката. – Одного, да с такой рукой я тебя на другой край света не пущу. С тобой поплыву. И Яша с нами. Ни тебя не брошу, ни его… Ты не думай, Будду я назад не заберу. Он твой. Просто мы с Яшей будем рядом.

Никогда еще простое и короткое слово «мы» не звучало на языке так сладко. Ката мысленно еще раз повторила: «Мы. Мы с Яшей».

– Ты говоришь про старость, будто это какая-то болезнь, – укорил ее Симпей. – Но старость – это просто время жизни. Как бывают времена года. Все они хороши по-своему. Скажу тебе то же, что сказал Якову: не иди с другим по его Пути. А за меня не бойся. Моя сила не в руках.

Слова были окончательные, Ката это поняла и больше не спорила, только заплакала.

– Не выдумывай себе грустных снов, выдумывай радостные, – погрозил пальцем Учитель.

– Знаю-знаю, – шмыгнула она носом. – Я тебя придумала. Ты на самом деле не существуешь. Но я тебя, придуманного, очень люблю. И мне тяжело думать, что мы никогда-никогда больше не увидимся.

– Кто ж это знает? – удивился Симпей. – Не забывай: я убил человека, а стало быть, превращаться в звезду мне пока рано. Я буду жить снова. И, может быть, еще не раз. Как и ты. И, если наши души очень захотят, мы встретимся снова. Тебя будут звать иначе, меня тоже, и все же это будем мы с тобой, и мы как-то почувствуем друг друга. И продолжим наши уроки. Хорошо?