Между Амуром и Невой Свечин Николай

Глава 6

Первые впечатления

По итогам беседы Алексей поступил, с испытательным сроком, под команду Озябликова, а Челубей взял над ним как бы шефство, дабы быстрее освоился. Лыков был весьма доволен таким началом. Все его детство прошло под батюшкины рассказы про верного друга Власа Фирсовича, и вот теперь этот человек – непосредственный ему начальник. Челубей же сразу вызвал у него необъяснимую симпатию, столь разнясь со своим жутким напарником Пересветом. Однажды так же быстро ему глянулся Виктор Таубе, и до сих пор они друзья; но Таубе – русский офицер, а Челубей бандит и, наверняка, убийца. Да и Озябликов, честный солдат за царя и отечество, тоже оказался преступником, притом крупного калибра, а Лыков здесь для того, чтобы засадить его в тюрьму… Даже думать сейчас об этом не хотелось, да было и некогда. А интересно: встреть их Алексей сразу после войны, кем бы он теперь был – сыщиком или уголовным?

Но самое сильное впечатление произвел, конечно, Лобов. Этому человеку не то, что не стыдно – хотелось подчиняться. Будучи знаком с министрами, губернаторами, директорами департаментов, подобной фигуры Алексей еще не встречал. Удастся ли им всем вместе: Плеве, Благово и ему, грешному, одолеть такого противника – это был вопрос…

Челубей тем временем отвел Лыкова в дом через дорогу от лобовского, в котором квартировал сам и где оказалась свободная комната. Хозяйкиного сына послали в Тарасовский дом с запиской и деньгами за лыковским баулом, а сами покамест сели в комнате у Якова – небольшой, аккуратной (не бывший ли юнкер господин Недашевский?), с одним окном в переулок. Яков стал вводить Алексея в курс дела:

– Мы с Ванькой Пересветом – личные лобовские телохранители. Он уже давно, лет шесть, еще с парней, а я только третий год. Без нас, или хотя бы без одного из нас, Анисим Петрович из дому не выходит. Это только так по кабакам говориться, что он питерский «король»; все намного сложнее. Ему традиционно не подчиняются обе Охты – они никогда никому не служили. Поскольку промышленности там никакой нет, оно бы и пусть себе живут, как вздумается, но вот только голодные бойцы оттуда повадились ходить на наши огороды. Сейчас на Охте появился коновод – молодой, но уже знаменитый Вася-Василиск, деловой, бежал с каторги за тройное убийство. Отчаянный человек, самый настоящий духовой[48], чудовищно силен, а к тому и весьма неглуп для своего окружения. Что называется, прирожденный вожак. Не боится никого, даже Пересвета, а Пересвета в этом городе боятся все. Кроме, разумеется, Лобова.

Далее, так же исторически нам не подчиняется Петербургская сторона. Она тоже никогда и никому не подчинялась. Там уклад жизни наполовину деревенский, чужих не любят и сразу мутузят. На Большом проспекте даже днем пошаливают, а ночью просто беда. Держат Петербургскую сразу три банды, самые старые в городе: «Роща», «Гайда» и «колтовские». В Петровском и Александровском парках у них полная республика, самоуправляемая «башибузуками»[49], и там никогда не бывает ни полиции, ни посторонних. То, что делается на нашем берегу Невы, их совершенно не интересует, а интересует их лишь война с Васильевским островом. Противостоянию этому уже более ста лет, началось все еще при Екатерине. За это время с обеих сторон сложились свои бойцовские династии, имеются легендарные герои, создан целый устный эпос.

Впрочем, и сам Василь тоже не однороден. Там сейчас две банды и, в отличие от Петербургской стороны, они друг с другом во вражде. Собственно «васинские» квартируют в Соловьевском садике, а «железноводские» – с Голодая – располагаются к северу от Малого проспекта. Границей между двумя державами является речка Смоленка, и при попытке ее перехода нередко режут насмерть. Полиция там так же не появляется со времен Екатерины…

Кто у нас еще остался за Невой? Да, Выборгская сторона. Она пока совершенно ничья, начиная с шести часов вечера все образованное оттуда удирает, и на улицах хозяйничает пьяная рабочая масса. Поживиться там особенно нечем, но, судя по всему, «заречный король» Вася-Василиск уже начал туда карательную экспедицию и, при отсутствии у выборгских организации, скоро их себе подчинит.

Это вот очерк тех, кто нам не подчиняется. Как видишь, таких немало. Зато Лобову однозначно подчиняется вся Лиговка, а это самый преступный район столицы. Случись большая заварушка, штыков у нас больше всех, а главное – командиром Лобов! Такого вождя нет более ни у кого. Мы управляем также всей Садовой с ее рынками, Калашниковской набережной, Песками, недавно покорили Нарву и Гутуев остров. В конце зимы Пересвет разгромил «Малинник» и убил, в глазах толпы, тамошнего родского по прозвищу Казак Раззявин. Теперь на левом берегу остались лишь два непокорных аула: Горячее поле[50] и Вяземская лавра. С Полем-то мы легко разберемся, а вот Лавра… Только Блоха как-то ухитрялся держать ее в повиновении – был такой питерский «король», похлеще, говорят, нашего Лобова. Но его убили два года назад, причем не здесь, а в Нижнем Новгороде, непонятно, кто и непонятно, за что. Темная какая-то история… После его смерти началась война между бандами, как это часто бывает. Лобов тогда был старшим на Лиговке и Обводном и входил в близкое окружение Блохи. Ну и вроде бы как унаследовал этот удел… Как раз тогда я к нему и пришел, и навоевался всласть – самое горячее время было. Началось все с менял. Если ты знаешь, меняльное дело очень доходное, потому, как ему всегда сопутствует ростовщичество. В последнем и создаются наибольшие доходы, ибо берут там проценты вдвое более положенных по закону[51]. Ростовщичеством в Петербурге занимаются исключительно евреи и скопцы, причем первые преимущественно между Невой и Фонтанкой, в своих квартирах, а вторые – в лавках, пассажах, на рынках и, конечно, в Банковской линии. Между ними всегда было соперничество, а поссорились они окончательно, когда не поделили порт и буяны. А ведь на многих из них, особенно на Сельдяном, круглый год раздробительная торговля с большими оборотами, менялам там особый интерес. Скопцы обратились за помощью к Лобову. Анисим Петрович на евреев прикрикнул, сказал, что порт будет за скопцами, а буяны, мол, поделить поровну. И сыны израилевы, недолго подумав, наняли убийц. На Песках правил тогда «удельный князь» Федор Просфиркин по прозвищу Атилла. И этот Атилла с тремя своими гренадерами подкараулил Лобова на выходе с его кожевенного завода в Чекушах. А с Анисимом Петровичем был тогда только Пересвет – меня услали в дом Дероберти за недельной выручкой…

Состоялась схватка. Когда произошло нападение, Лобов сразу побежал наверх, в контору, где у него было ружье, а Пересвет один, в течение двух минут, бился с четверыми. Прорваться в завод песковские так и не сумели – сильно избитый и несколько раз порезанный, Иван продержался и никого внутрь не пустил. Потом прибежал Лобов с двустволкой и свалил двоих, начав с Атиллы. Оставшиеся двое кинулись бежать. Пересвет в дальнейшем уже не участвовал – упал без сознания; его потом долго лечили. А Анисим Петрович бросился в погоню, догнал одного и задушил…

После этого нас уже боялись задирать, и постепенно Лобов занял все, что к югу от Невы. Пересвет сейчас – лобовская кувалда. Если где нибудь возникает неповиновение, Анисим Петрович присылает Ивана и бунт мгновенно прекращается; с Пересветом шутить нельзя. Он действительно страшный человек: как оранг-утан в джонглях, запросто так может убить кого угодно. Именно кого угодно: женщину, ребенка, даже еще не роди…

Тут Челубей запнулся, поняв, что сказал лишнего:

– Ну, словом, не мне чета, хотя я здорово его подкрепил. Но сейчас особое время. Надобно совершить длинную и опасную командировку в Сибирь: там пропали подряд два наших «золотых фельдъегеря». И с ними пять пудов золотого песка… В одиночку в этом не разобраться, слишком опасно; идти лучше вдвоем, но и хозяина без охраны не оставишь. Поэтому мы и начали поиск нового человека, подходящего для таких дел. Пересвет останется при Лобове, а мы с тобой, если ты выдержишь испытательный срок, отправимся на Амур. Мне бы хотелось, чтобы ты справился… По-моему, мы с тобой поладим. Только Елтистов против тебя, что-то все подозревает, проверяет… Но все тут решает Анисим Петрович, а ему срочно нужен боевик. Так что, Алексей – завтра не подведи.

Благово проснулся посреди ночи от дурного предчувствия. Сел в кровати, отогнал остатки сна, спросил себя: что случилось? Ясно, что Алексею угрожала опасность. Но как, где? Что-то свербило, просилось из памяти, из подсознания, но сформулировать ясно это что-то он не мог. Мелькнула какая-то фраза, строка в рапортах и, не осмысленная до конца, улетела, осталось только ощущение приближающейся беды. Просыпайся, Павел, и думай! думай!

Благово заставил себя успокоиться, испил воды, закурил сигару и пошел в кабинет. Голова стала уже ясной и он понял теперь, где искать. Сейчас! На столе лежали литографированные материалы по банде Лобова. Павел Афанасьевич зажег лампу, выдохнул в потолок дым и, в который уже раз, раскрыл папку. Вот рапорт на Пересвета. Замешан в убийстве князя Мустафы Василь-Сурского; оставлен в сильном подозрении. Убийство Ицки Мордуха Аврушкина: все свидетели отказались от своих показаний… Нет, не здесь. Борейто. Аферы с обменом ассигнаций на серебряную и золотую монету… Контрабандный вывоз металлов… Необандероленные сигареты и папиросы… Не то. Дальше Елтистов. Имя – Елизвой. Эк его угораздило… А жена – Фавста! Ну, и семейка… Легальное занятие – владелец портомойного плота на Фонтанке у Чернышова моста. Прямо под окнами МВД штаны стирает, наглец! Ранее служил в Капитуле Российских орденов старшим кассиром, уволен без прошения за подделку ассигновок…

Тут Благово стукнул себя кулаком по колену. Конечно же! «Крестовые деньги»! Он кинулся к шкафу, быстро нашел нужный том, раскрыл на 368-й статье и прочитал сам себе вслух: «Каждому, удостоенному знаком отличия Военного ордена четвертой степени, назначается в прибавку одна треть годового оклада, а при увольнении в запас, в инвалиды или в отставку, в виде пенсии по смерть». Лыков, как и любой кавалер солдатского Георгиевского креста, получал от Военного министерства через Капитул орденов положенное пособие, весьма незначительное.[52] Деньги эти по его заявлению пересылались в Нижний Новгород матери и сестре. А не в Петроковскую губернию! Вдруг Елтистов, используя старые знакомства, проникнет в архив Капитула и выяснит этот факт? Благово торопливо кинулся одеваться.

Один из ста двадцати восьми петербургских телефонов был установлен на квартире Плеве. Благово на извозчике добрался до приемной министерства и от дежурного телефонировал своему директору. Когда тот понял, что титулярному советнику Лыкову угрожает опасность, в департаменте полиции собралось экстренное секретное совещание. Приглашенный на него и. о. начальника сыскной полиции Виноградов немедленно вызвал своего заштатного агента, служащего в Капитуле орденов делопроизводителем. Быстро и со знанием дела агент составил новый формуляр на Лыкова и уехал, дабы успеть поместить его в нужную папку.

На другой день он донес, что опасения Благово подтвердились: Елтистов перед обедом приходил в Капитул и долго пропадал в архиве.

Павел Афанасьевич сходил после этого во Владимирский собор и поставил двухрублевую свечу за здравие раба Божьего Алексия.

Глава 7

Вяземская лавра

В 1852 году отставной штабс-ротмистр князь А.Е.Вяземский купил у Полторацких пустующую землю за садами трех их особняков по правому берегу Фонтанки. Участок между Обуховским проспектом, Сенной площадью, Полторацким переулком и рекой он решил заставить доходными домами. Сначала выстроили огромный трехэтажный дом по проспекту и три флигеля во дворе; затем количество строений постепенно довели до тринадцати. То ли близость Сенного рынка сыграла свою роль, то ли неразборчивость княжеских управляющих, но только весь квартал доходных домов быстро превратился в огромный, развращенный, грязный, самый страшный в Петербурге притон для отбросов общества и уголовных.

Конечно, в обширном квартале «Вяземской лавры» (так прозвали это место в городе) большинство населения составлял честный трудящийся элемент. Многолюдные артели корзинщиков, наборщиков, плотников и хлебопеков по утрам выходили из своих тесных квартир на заработки. Внутри лавры были собственная бойня (поражающая антисанитарией и снабжающая всех лотошников Питера рубцом и печенкой), кузница, пекарня; в пристрое Ветошного флигеля имелись бани, и даже с двумя «дворянскими» номерами. Однако в этих чистых номерах гуляли только воры после фарта, а в комнатках над ними был главный в столице притон по изготовлению адресных билетов[53]. В доме номер 7 по Забалканскому проспекту помещались сразу четыре трактира, в том числе знаменитая «Сухаревка», описанная Достоевским и Вс. Крестовским. Через дорогу стоял не менее знаменитый дом Дероберти, весь первый этаж которого занимали низкопробные дома терпимости. Несколько сот вяземских проституток поставляли себя и туда, и в легендарный «Малинник» на Сенной площади (14 публичных домов в одном здании!).

«Вяземская лавра» сделалась каким-то особым городом в городе, местностью со своими нравами, законами, обычаями и огромным населением. Полицейская статистика насчитывала во всех ее строениях шесть тысяч двести человек – но это лишь по прописанным паспортам. Журналисты и городские администраторы называли цифру десять тысяч. Знатоки петербургского дна, то есть его бывалые обитатели, оценивали численность «вяземских кадетов» в летние месяцы в двадцать тысяч человек – целый уездный город! Правили в этом городе, как и во всем преступном мире столицы – тряпичники.

Каждое утро вместе с корзинщиками и плотниками тряпичники выходят на промысел и растекаются по улицам Петербурга, не исключая и самых дальних его окраин. Но промысел у них особенный. Заходя во дворы и подъезды, а часто и в квартиры, предлагая продать им тряпки, ношеные старые вещи, вступая в разговоры с жильцами, старьевщики делают ещё одно дело. Они незаметно высматривают обстановку квартир, оценивают достаток их обитателей, запоминают расположение комнат, конструкцию замков и внимательность дворников на воротах. Что-то при этом, конечно, и покупают, торгуются, бранятся… Каждому артельный староста выдал поутру двадцать рублей серебром, и торговля грязным барахлом, лохмотьями и сломанными вещами идет бойко до обеда. В обед тряпичники приходят в те кабаки, которые честному человеку лучше не посещать: «Избушка» по Знаменской, «Рим» в Апраксином переулке, «Пекин» на Моховой или трактир Срамотко на Садовой. Там они усаживаются со своими старыми комиссионерами – квартирными ворами, и обговаривают наметившуюся покражу: указывают дом, рисуют план, сторговываются о цене на добычу. В зависимости от условий, вызывают тех или иных специалистов: шниферов (ночных воров), циперов (таскающих верхнее платье из передних), фортачей (форточников) или скокарей (взломщиков); одновременно скупают дневной улов у маровихеров. Ночью эти же тряпичники или стоят в ближайшем переулке с пролеткой, или дожидаются воров в условленном месте. Украденное мгновенно сбывается, перепрятывается и, если успевают, то и перешивается той же ночью в подпольной пошивочной мастерской хозяина артели. Утром следующего дня переделанные до неузнаваемости вещи уже торгуются на Сенном и Толкучем рынках, а «честные тряпичники» опять выходят на промысел.

Ветошные артели являются важнейшим обслуживающим механизмом преступного мира Петербурга. Они обеспечивают главное: сбыт похищенных вещей, и снабжают непосредственных исполнителей преступлений деньгами, паспортами и квартирами. Не только воры несут им свою ночную лобычу, но и грабители, и убийцы. На многих вещах кровь их бывших хозяев, но тряпичникам это дело привычное и ничуть их не смущает. Замоют – и портному на стол. Самые страшные налетчики, на совести которых не одна человеческая жизнь, главари жутких банд, беглые с каторги, которых трепещет весь город, и те вынуждены дружить с коноводами этого обычного на вид ремесла. Хозяева тряпичных артелей – а их в городе не более двух десятков – влиятельнее любого «ивана» или родского воровской шайки. Потому, как без их поддержки, без их денег не продашь и, значит, попадешься сыщикам. Все эти двадцать человек богаты, имеют каменные дома с лавками, в домах подвалы с потайными комнатами; имеют и конюшни, где спрячут лошадь с повозкой и убитое тело, если потребуется. Наружно они купцы и гласные думы, многие – благотворители и жертвователи на храмы. В артель же они берут людей только из своей деревни, родственников и свойственников, связанных круговой порукой, и орудуют без помех годами и десятилетиями.

Так сложилась элита «Вяземской лавры», верхушка, заправляющая всем в этом необычном государстве, расположенном в четырехстах саженях от здания Министерства внутренних дел. Хозяева тряпичных артелей и главари банд объединены в один ареопаг, некий верховный совет, который принимает решения по важнейшим вопросам жизни лавры, обязательные для исполнения ее обитателями. При этом тринадцать домов посреди столицы сделались центром притяжения всего дурного и преступного в восьмисоттысячном городе. Ежедневно лавра пополняется новыми подданными: спившимися чиновниками, беглыми солдатами, беспаспортными бродягами, деклассированными элементами всех мастей и народностей. Нередкие полицейские облавы никогда не приводят к поимке крупной рыбы: беглых каторжников (а известно, что их не бывает менее полусотни зараз), убийц в розыске или опасных дезертиров. Мелочи без адресных билетов, бродяг «не помнящих родства» всякий раз набирают толпами, а на следующий день тесные конурки уже кишат новыми обитателями с сизыми носами…

Главный штаб «Вяземской лавры» расположен не в Ветошном флигеле, часто именуемом так же и Тряпичным. Не здесь двенадцатый круг местного ада, хотя и тут еженощно творятся жуткие дела. Штаб и основная резиденция «иванов» находятся в Стеклянном флигеле, прозванном так за свои большие, часто поставленные, как в теплице, окна третьего этажа. На этом этаже – истинный ад, какой не снился и Достоевскому. Подлинные страшные нравы и условия нечеловеческой жизни этого места некому описать: тот, кто владеет пером, никогда туда не попадет, а тот, кто попал, никогда об этом не напишет…[54]

Они подъехали со стороны Горсткиной улицы на двух пролетках. Вчетвером, колонной по одному, прошли в подворотню Корзиночного флигеля, пересекли сначала Пустой двор – зеленый, засаженный чахлыми березками, потом Порожний – втрое меньший и ничем не засаженный, а заваленный всяким хламом и залитый грязью так, что зловонная жижа измазала сапоги по щиколотку. Лыков дважды был здесь на задержаниях (не на облавах, а на арестах, в гриме) и знал, откуда эти мусор и вонь. Справа чернела четырехэтажная глыба Тряпичного флигеля, в окна которого десятилетиями выбрасывали на двор всякий хлам его грязные обитатели. Теперь прямо будет Конторский флигель, а налево от него – Стеклянный. Тот самый.

Шедший впереди Пересвет приблизился к полуоткрытой двери Стеклянного флигеля и остановился. Алексей разглядел в утренних сумерках его лицо – собранное, серьезное. Даже для этого, бесстрашного, пугавшего весь Питер человека, визит сюда не был развлечением.

Все четверо собрались у входа, затем Озябликов молча подтолкнул Лыкова в спину. Пересвет снова вошел первым, за ним – Челубей, потом Лыков; отставной штабс-капитан замыкал колонну. По грязной, заплеванной лестнице они бесшумно поднялись на третий этаж. Какой-то лохматый жилец в исподнем, но в дворянской фуражке как раз выходил из крайней двери – видать, до ветру. Пересвет молча сунул ему под нос огромный кулак, и тот так же молча исчез обратно в квартире.

Вдруг из-за его спины, из черного, зловонного чрева притона, выскочил бородатый детина, голый по пояс, с большим серебряным крестом на гайтане, болтающемся на крепкой волосатой груди. Он схватил Пересвета за ворот и заорал на весь дом:

– Васек! Атанда! Лобовские!

Пересвет, не мешкая, стукнул его кулаком сверху по темени и перешагнул через упавшее тело. Все четверо ворвались в квартиру. Открылся широкий коридор, освещенный масляной лампой; в конце его – большая комната, совсем темная, а в ней шевеление и говор множества людей.

– Пересвет, Челубей – фланкируйте Лыкова, – вполголоса приказал Озябликов. – Я прикрою тыл. Алексей, приготовься! и помни, он совсем бешеный…

Сразу же после этих слов из темноты бросились на них люди – кто в лохмотьях, кто в подштанниках; тускло блеснула сталь топора в чьих-то руках. Первым вырвался в коридор рослый, атлетически сложенный парень в кубовой рубахе, с лихими, веселыми и действительно бешеными глазами.

– Товарищи! Рви лобовских! – крикнул он так задорно, словно все происходящее было игрой. Словно не его пришли убивать.

Пересвет и Челубей расступились, и Вася-Василиск – а это, конечно, был он – налетел на Алексея. И все тут же закончилось. Лыков ударил его в переносицу, точно и очень сильно. Бандит нарвался на кулак с разбегу, словно ударился головой о стену – он не успел даже прикрыться. Крупное его тело застыло, затем переломилось в поясе, и громила упал комком под ноги Алексею.

Все сразу остановились, застыли, как это бывает во сне. Пересвет и Челубей в боевой стойке замерли по бокам, Озябликов щелкнул сзади курком револьвера, но пять или шесть бойцов «охтинского короля» стояли, как вкопанные. Мертвая тишина, только здоровые детины сопят, да где-то в глубине коридора хнычет ребенок.

Лыков ухватил Васю-Василиска за грудки и потянул вверх, но ворот рубахи лопнул. Тогда он схватил его левой рукой за волосы и оторвал на вершок от пола. Замахнулся, держа на весу. Бандит хлопал глупо глазами, из сломанного носа двумя струйками лилась кровь. Подумав секунду, Алексей прижал Василиска затылком к стене и примерился. Стало совсем тихо. Все наблюдали это, словно боясь пошевельнуться. Лыков коротко ударил над переносицей, разжал пальцы, развернулся и молча пошел к лестнице.

Только когда они вышли из Стеклянного флигеля на улицу, внутри начался приглушенный шум. Пересвет зыркнул голубыми глазами:

– Думаешь, убил?

– Зачем убивать, – ответил Алексей. – Найдут тело, полиция станет искать… Живой он. Только будет теперь дураком на весь оставшийся ему срок. И станет ходить по Заднему проспекту полным идиотом, показывая Выборгской стороне и Охте, каково это – ссориться с Лобовым.

Челубей и Пересвет переглянулись, а Озябликов молча хлопнул Лыкова по плечу, и они гурьбой отправились к поджидавшим их пролеткам. Светало. В Стеклянном флигеле дико, по-волчьи, завыла женщина.

Лыков шесть дней не был дома и решил наконец сходить туда переночевать. После удачного налета на «Вяземскую лавру» отношение к нему несколько изменилось. Челубей и Пересвет поняли, что пришел боец не хуже их, Озябликов просто был доволен – нашел сына своего лучшего друга; только Елтистов смотрел по-прежнему капризно и подозрительно. Понятно было, что главные проверки еще впереди, но ликвидация[55] Васи-Василиска наделала шуму и укрепила позиции Лобова в городе. Пролежав без сознания сутки, «охтинский король» действительно очнулся идиотом. Травма головы была, по-видимому, неизлечимой. Слух о том, что Васю убить не убили, но «прописали на одиннадцатой версте»[56], потряс преступный Петербург. Лавра испуганно притихла, Охта затаилась за рекой, осиротевшие василисковцы готовили явку с повинной в «Три Ивана». Когда все это выяснилось, Лыков отпросился у Озябликова якобы к женщине и, ближе к полуночи, ушел.

От напряжения последних дней голова стала чугунной, и он решил пройтись к себе пешком, по берегу Невы. Лыков жил в 4-м участке Литейной части, на углу Шпалерной и Воскресенского переулка. Слежки он не боялся: домовладелец был отставной участковый пристав, человек надежный, дворниками же набирал трезвых, неболтливых мужиков под стать себе. Алексей жил в этом доме под своим именем, но без регистрации; об этом знали те, кому положено, из Департамента полиции, и никто более. Даже если люди Лобова вычислят этот его адрес, ничего лишнего они не разведают. Кроме того, как известно, у каждого серьезного мазурика в Питере не менее двух квартир, и в положении Алексея наличие второго адреса естественно.

Была белая ночь. В воздухе разливался тот необычный свет, который так нравился Лыкову, за который он многое прощал этому холодному, жестокому городу. Он неспеша шел по набережным: Английской, Адмиралтейской, Дворцовой, подходил уже к Гагаринской. Воздух с реки освежал и выдувал усталость. Уличные фонари в Петербурге с 1 мая по 1 августа не зажигаются, поэтому в сумерках желтели только пятна окон да впереди ярко, как костры, горели электрические огни Литейного моста. Из-за решетки Летнего сада бесшумно вышли четверо. Лыков насторожился: он знал, что любой невинный на вид чудик может убить самого могучего атлета. Однажды в Полюстрово, при задержании торговца входящим в моду «кикером»[57], его чуть не зарезала одиннадцатилетняя цыганская девочка, подкравшаяся сзади… Но на этот раз все обошлось: дергачи искали более легкую добычу. Поглядев на уверенный вид и широкие плечи Лыкова, они так же бесшумно удалились обратно за угол.

Алексей заявился к себе уже в первом часу ночи, с ясной головой и легкой, приятной усталостью. Прошел в залу, зажег свечу и сразу увидел на столе неподписанный конверт. Он вскрыл его, но вместо инструкций от начальства обнаружил темно-бронзовую медаль в память Священного Коронования императора Александра III. К ней был приложен приказ по министерству внутренних дел о присвоении ему «за отлично-примерное исполнение служебных поручений по обеспечению безопасности коронации» следующего классного чина коллежского асессора. То-то Благово порадовался! Лыков стал титулярным советником еще в Нижнем Новгороде, в семьдесят девятом году, и с тех пор в Табели о рангах не подымался. Павел Афанасьевич полушутя-полуутешительно говорил ему, что чин этот почетный. Сам Пушкин погиб, будучи «тэтээсом»[58], а Путилин, когда в 1866 году возглавил первое в России сыскное отделение Петербургской полиции, также пребывал в скромном девятом классе. Быть на одной ноге с такими людьми было для Алексея лестно, однако здоровое его честолюбие требовало большего; к старости он определенно желал примерить белые брюки[59]. Поэтому награда была, чего греха таить, приятна. Теперь он «ваше высокоблагородие»! Видимо, император остался очень доволен тем, как прошла долгожданная, отложенная на два года, коронация, и на ее организаторов пролился наградной дождь.[60]

Хотелось с кем-то поделиться радостной новостью, обмыть награду. Лучше всех для этого годился, конечно, Таубе. Где ты, барон Витька?

Лыков вздохнул, убрал конверт с приказом в тайник и принялся писать рапорт о произошедших за последние шесть дней событиях.

Глава 8

Опасное задание

Вечером следующего дня Озябликов вызвал к себе Челубея и Лыкова для разговора. Он снимал весь второй этаж дома на углу Витебской улицы и Упраздненного переулка, где жил с невенчаной женою и тремя взрослыми дочерьми. Легальное занятие Власа Фирсовича было – владелец завода ламповой копоти и литографных красок. Ему принадлежало также месторождение литографного камня в Карасубазаре под Симферополем, единственное во всей России. Два этих законных ремесла позволяли Озябликову держать наружность крупного деловика и жить весьма состоятельно. Все домашние знали, однако, истинный род его занятий, почему, когда силачи прошли к хозяину в кабинет, говорить о деле откровенно никто не опасался.

– Вот что, орлы недорезанные, – сказал им начальник лобовского штаба. – Командующий поставил нам очередную непосильную задачу, которую мы с честью выполним. Требуется съездить в Москву и поговорить там по душам с Анчуткой.

– Совсем по душам? – поинтересовался Челубей.

– А это как разговор пойдет. Зададите ему вопрос о пропавших наших «золотых фельдъегерях». Есть подозрение, что без него тут не обошлось… Ежели станет вилять, темнить, или того хуже – хамить, тогда уж совсем по душам с ним поговорите. В том смысле, что душу вон…

– Кто таков этот Анчутка? – спросил Лыков, хотя хорошо знал по оперативным данным, о ком идет речь.

– Это московский нынешний «король». Соместник Анисима Петровича по Первопрестольной. Кличка ему, вольно-оправиться, не просто так дадена; она полностью соответствует его поганому характеру.[61] Таковую сволочь даже замучишься искать… К тому же еще и гнилозубый – жрет сладкое целыми днями, а лечить клыки боится. Настоящие имя и фамилия его – Фома Петров Ещин. Родом из города Недригайлов Харьковской губернии, сын извозопромышленника. В Москве проживает по чужому паспорту, потому как вышел с каторги «переменив участь». Получил в свое время двадцать лет кандалов за убийство шести человек – семьи и прислуги владельца словолитни Акилизова. Шумное было дело… На каторге пробыл недолго: переложил свой грех на бродягу, быстро освободился и вот уже третий год, как «московский король». Платит ежегодно к Пасхе приставу две тысячи рублей, и живет себе спокойно. Теперь его фамилия просто Иванов.

– Как его охраняют?

– Об этом и совещание. Обитает Анчутка, как и положено чёрту, в «Аду». Это такой трактир на углу Грачевки и Цветного бульвара, первый московский «пчельник», похлеще «Каторги» и «Сухого оврага». В «Аду» расположена его штаб-квартира, а так же дислоцируется значительная часть активных штыков. Ещин проводит там ежедневно большую часть дня, жрет, пьет, туда ему и девок возят. В этом месте его не взять – охрана не допустит. Ночует он в собственном доме в Замоскворечье, у Ивана-воина, там тоже не подступиться – караулят три человека с собаками. Наиболее уязвим Анчутка в дороге, где с ним обычно только один кучер. Правда, кучер этот особенный; кличка у него – Коська-Сажень. Он взаправду ровно в сажень росту[62], на два вершка выше нашего Пересвета, представляете! Силы, говорят, какой-то неимоверной, первый на Москве богатырь. Побить его невозможно – высоко, до рожи не дотянешься. Когда делались попытки, Коська просто брал нападавших и отбрасывал от себя на несколько аршин… Белым оружием[63] тоже опасно действовать: с одного удара такую тушу не свалишь, а второго сделать он уже не даст. Так что, самое верное – пулей. Лучше бы, конечно, из винтовки, но ее на улице не покажешь, так что садите оба сразу из револьверов в голову, с обоих рук и погуще. Алексей, как у тебя с крупнокалиберным оружием? Могу выдать казенное.

– Не надо, у меня «бульдог» пятьдесят седьмого калибра и «веблей-грин» сорок пятого. Разберемся. Есть и на черта гром… План трактира и маршруты анчуткиных перемещений имеются?

– Да.

– Надо полагать, Влас Фирсович, кто-то из своих его сдает, раз такие подробности известны?

– А вот это, Лыков, не твоего ума дело, – осадил Алексея Озябликов, но тот понял, что догадка его верна. – Выезжаете сегодня в ночь на машине. Остановитесь на постоялом дворе Триандафилова в Хамовниках, комната на двоих уже заказана. В кухмистерской на Грачевке – вот она на плане, позади трактира – сдадите заранее оружие официанту Прохору. Анчутка ждет вас в чистой половине «Ада» завтра ровно в три часа пополудни; на входе вас обыщут. Беседа будет короткой; не дерзите, не угрожайте, а сразу уходите. Будут провокировать – не поддавайтесь. Выйдете из трактира и сядете в кухмистерской, уже с оружием. Займите место возле окна. Со двора есть особый вход в трактир, не для публики, а для проноса краденного, его там каждую ночь тырбанят. Через него в четыре часа Анчутка выйдет и сядет в одноконную коляску; на козлах будет Коська-Сажень. Двор всегда пустой, полиции не бывает никогда. Там вы и нападете. Вот деньги, виды от Петербургской ремесленной управы; по ним вы писари биржевой артели. Вот еще бирки – плакатные паспорта на торговцев из княжества Липпе. По немецки не шпрехаешь? Ничего, зато Яков владеет в совершенстве. После того, как завалите Анчутку, на вас по всей Москве охота начнется, вот и сподручнее будет под немчуру перекраситься. Уезжайте в противоположную от Питера сторону, на Курск. Сойдете в Молодях, третья станция от Москвы на 69-й версте. Подле станции постоялый двор с кабаком, хозяина зовут Микитич. Это наш человек, он обеспечит ваше возвращение. Все, с Богом!

И Озябликов, наспех простившись, вытолкал их обоих на улицу. Алексей понял, что это он так переживает за вновь обретенного сына своего приятеля. Совсем, как Благово всякий раз, когда Лыков отправляется на опасное дело… Это трогало, но разнюниваться было некогда – до поезда оставалось восемь часов.

Когда через час Недашевский зашел к Лыкову, тот сидел за столом и осторожно размешивал что-то в фарфоровой посуде костяным ножом. Вокруг него веером лежали заряды, капсули и части разобранных револьверов. Заинтересовавшемуся Якову Алексей объяснил, что переделывает пули Снайдерса, начиняя их разрывным составом из равных долей антимония и бертолетовой соли, а костяной нож – для избежания искры. Второй свой револьвер Лыков зарядил крестообразно-расширяющимися пулями лорда Кина, которые при попадании образуют рваную рану диаметром с вершок. Таким образом, оба револьвера Лыкова были снаряжены огнеприпасами повышенной мощности, что при большом калибре не оставляло противникам шансов устоять на ногах даже в случае легкого ранения. Челубей признался, что ничего подобного раньше не видел, хотя почти закончил кадетский корпус и весьма интересовался оружием. «Повоюй с мое», ответил ему Алексей, и принялся сноровисто собирать «веблей-грин».

Поезда в Москву ходят двух видов: пассажирские и почтово-пассажирские, причем вагоны 1-го класса имеются лишь в смешанных составах. Экономный Озябликов снабдил их разъездными исходя из «желтого» тарифа (тринадцать целковых в один конец), но сибарит Челубей предложил Алексею добавить по трешнице из своих до «синего» и проехаться с комфортом[64]. Потом он пожелал еще и спальные диваны, а это плюс два пятьдесят сверху; зато уж и ехали они, как баре. Яков подбивал Лыкова даже на семейный вагон, утверждая, что мамаши посылают своих дочек ездить только в них и, значит, есть шансы на добычу, но тут уж Алексей отказался.

В итоге они катили по Николаевке в двухместном отделении вагона (отдельных «купе», как за границей, в России не существует), и вяло созерцали окрестности. До Москвы 604 версты; из тридцати шести станций только в семи устроены буфеты, а кондукторы разносят лишь низкосортный чай. Но Яков оказался заботливым и опытным попутчиком. Сразу после Померанья он вынул из корзины завернутые в накладной свинец фунт «лянсина», рафинад и бисквиты; стало уже веселее. В Окуловке, где стоянка была продолжительной, Челубей с Лыковым сходили в бир-галле и истребили по кружке пива, закусив холодной говядиной с сарацинским пшеном.[65] Вскоре после этого Алексей заснул, а Яков, закрутив усы и облившись о-де-колоном, отправился на поиски дам. Через четверть часа он вернулся с двумя бойкими и симпатичными бестужевками (народ не без основания именовал их «бестыживками»), разбудил напарника и заставил играть с барышнями в карты на щелбаны с поцелуями. Отсутствие «купе» не позволило знакомству развиться в приключение; после десятка партий курсистки ушли, но оставили Челубею свои московские адреса. Высокий и сильный, с выразительными чертами лица, Недашевский явно пользовался успехом у женщин и походил в этом на Таубе. Вот бы их в одну компанию – кто кого? подумал Лыков, засыпая.

В одиннадцатом часу утра питерцы сошли на пыльный московский дебаркадер. Сразу видно, что не столица… Ночные гостьи пискнули им что-то на прощанье и устремились навстречу папашам в бобриковых долгополых сюртуках. Усевшись в шикарную, обитую кожей и жестью коляску, Челубей велел лихачу ехать не в Хамовники, а на угол Моховой и Воздвиженки, в номера Соколова. На вопросительный взгляд Лыкова он только загадочно улыбнулся.

Подъехали к огромному дому, выходящему на две улицы. Расплатившись, Челубей уверенно направился прямо во двор. Там обнаружился высокий, четырехэтажный, чистенький, с большими окнами флигель. Яков вбежал на второй этаж, прошел по длинному коридору в самый конец, остановился перед голубой дверью, зажмурился и нажал на ручку воздушного звонка.

Сразу же, словно их ждали, дверь распахнулась и Алексей увидел на пороге барышню. Она радостно без стеснения бросилась на шею Челубею:

– Яша! Не соврал, молодчик!

Счастливо причитая, хозяйка втащила Недашевского внутрь; Лыков вошел следом и оказался в маленькой, но необыкновенно уютной квартирке. Разглядывать ее долго не пришлось: Челубей взял его за рукав и выдвинул вперед.

– Знакомьтесь! Это Алексей Николаевич Лыков.

– Надежда Петровна Ламанова, – барышня протянула ему ладонь, твердую и цепкую – это была ладонь работающего человека.

Она несколько секунд внимательно смотрела прямо в глаза Лыкову, потом удовлетворенно тряхнула головой:

– Совсем не как твой негодяй Пересвет! Сразу видно порядочного человека.

Лыков смутился – по легенде быть излишне порядочным ему не полагалось. Надежда словно поняла это и заторопилась к самовару.

Все в ней показалось Алексею необычным. Ясное, чистое, не красивое, но милое лицо, серые серьезные глаза, приятный голос. Одета Ламанова была в простое миткалевое домашнее платье, без всяких тренов и турнюров, лишенное какой бы то ни было роскоши. Но сам крой платья был особенный, элегантный, что придавало его хозяйке весьма привлекательный вид. Поймав взгляд Алексея, девушка пояснила: