Старый год Булычев Кир

– Все, – сказал Пыркин обреченно. – Нас обнаружили.

– Это фашисты? – спросила Люська, переведя дух.

– Это нелюди, – ответил Пыркин. – Хуже сионистов проклятых.

Такие слова в устах учителя, даже спившегося учителя, звучали необычно.

– Эх, Жулика нет. – Пыркин пошел вниз, размахивая бутылкой. – Держитесь ко мне ближе. Сейчас будем совершать бросок.

Они перевалили через незаметный пригорок, и перед ними открылась река. Слева она широкой серой лентой обходила стадион в Лужниках, справа был Метромост. У первой опоры Метромоста стояла голубая бытовка, оставленная рабочими.

– Хижину «Последний приют земледельца» видите? – Пыркин показал на бытовку. – Вот до нее нам и надо добежать. Это только кажется, что до нее недалеко, – бросок может растянуться на всю оставшуюся жизнь.

Пыркин кинулся вниз к реке, размахивая оранжевой рукой, мелькая черными пятками и подвывая, как обиженный щенок.

Это было похоже на детскую игру в войну.

Егор несся следом, думая только о том, чтобы удержаться, не потерять равновесия и не покатиться кубарем под откос. Рядом бежала Люська. И вдруг этот полет прервался. Егор врезался в Люську, крепко схватил ее, чтобы обоим не свалиться дальше. Пыркин сидел на земле, поджав босые ноги и размахивая бутылкой.

– Долой! – кричал он. – Уничтожу, исчадия ада!

Призраки подкарауливали людей здесь, посреди спуска, когда некуда было деться. Наверх – сто метров, вниз – сто метров склона. А здесь площадка, по краям которой стоят три трухлявых пня.

Призраки были не настоящими и не театральными. Это были какие-то наброски, воспоминания о людях, клочки тумана, ошметки студня. Они стояли полукругом, и, хотя лиц у них не было, казалось, что призраки улыбаются.

Разглядев их, Люська уткнулась лицом в плечо Егора, чтобы их больше не видеть. Егор и сам был бы рад так сделать. Призраки вызывали первобытный животный ужас.

– На прорыв! – завопил Пыркин, метнул бутылку вперед, она раскололась на части, и земля вокруг сразу потемнела.

Призраки отшатнулись или отодвинулись на шаг, наверное, от неожиданности. И тут же опять шагнули к людям, еще ближе, чем раньше. От них шло электричество – уже кололо кончики пальцев.

Егор обнял Люську, которая старалась вжаться в него. Он искал разрыв между призраками, но путь назад был отрезан. Там уже скопились другие, они покачивались, сливались и делились, как амебы.

– Прощайте, товарищи! – крикнул нелепый Пыркин.

И тут сверху раздался звонкий, залихватский лай. Так лают только беспородные дворняжки – существа глупые и даже истеричные.

Комком черной шерсти сверху несся маленький лохматый пес.

Призраки раздались, рассыпали строй и стали превращаться в воздух, таять, как ночные льдинки в весенней воде.

Пыркин быстро пришел в себя.

– А я что говорил? – произнес он назидательно. – Подкрепление приходит в последний момент, когда на шею героя уже наброшена петля. Где тебя, сукин сын, носило?

Пес прыгал, крутился, умудрился сделать сальто, обнюхивал Люську. Поднялся на задние лапы и, бешено молотя хвостом, пытался дотянуться до руки Егора. Егор погладил пса, и тот пришел в полный восторг – завалился на спину, все четыре лапы в стороны.

– Жулик, забываешь, кто здесь твой хозяин и повелитель! – строго сказал Пыркин. Но Жулик не обременял себя такими проблемами. – По какой-то загадочной причине эти нелюди не выносят собачьего запаха, – пояснил Пыркин. – Почему, скажи мне?

– А кто они такие? – спросил Егор.

– Бог их знает. Неизвестное природное явление. А вернее всего – остатки людей, которые жили здесь, да все вышли.

– Куда вышли? – спросила Люська. Она так и не отпускала пальцев Егора.

Пыркин нагнулся, поднял комок земли, пропитанной водкой, размял в пальцах и понюхал.

– Что удивительно, – сказал он, – крайне удивительно… Запах остается. И вкус тоже. А насыщения организма не наблюдается.

Они стояли, не шли дальше, как будто набирались сил, чтобы продолжить путешествие.

– Здесь, – сказал Пыркин, продолжая нюхать комочек земли, – никто не умирает. Но люди постепенно изнашиваются. Говорят, что можно прожить тысячу лет. Есть тут один фараон, только его давно не видели. Так постепенно можно превратиться ни во что, но остаться молодым, что и ждет вас, мои дорогие друзья.

– А почему надо бояться нелюдей? – Люська не прислушивалась к рассуждениям.

– Они парализуют жертву электрическим зарядом, – сказал Пыркин. – А затем, по слухам, высасывают ее. Нуждаются в энергии. А так как энергия относительная, то насыщения не происходит… Ой, как выпить хочется. И захмелеть. Половину жизни отдал бы, чтобы захмелеть.

Пыркин пошел вниз. Егор с Люськой спускались следом, держась за руки. Люська все оглядывалась, словно опасалась, не догонят ли их призраки. Жулик носился кругами, иногда начинал лаять, и его лай был приятен. Это был настоящий живой собачий голос.

Они вышли на асфальтовую дорожку, которая тянулась вдоль воды, отделенная от реки ажурной чугунной загородкой. Но там, где стояла бытовка, загородки не было – оттуда можно было спуститься к воде.

Пыркин прибавил шагу, как бродячий рыцарь при виде своего замка.

Жулик сбегал к времянке, вернулся, проверил, все ли на месте, и убежал снова. Он был здесь свой и ничего не боялся.

Через две минуты они оказались на бетонной площадке. Перед ними стояла голубая бытовка, за ней скелетом щуки изгибался Метромост, который так и не успели отремонтировать.

– Эй! – крикнул Пыркин. Голос его вновь звучал уверенно. – Принимайте гостей.

Из времянки вышла грузная женщина на слоновьих ногах.

В ней было столько жира и мяса, что свекольные щеки выпирали наружу, прижимая темные глазки. Плотные, туго завитые волосы покачивались над головой, словно девственный лес Амазонки, губы были накрашены ярким красным цветом. Одета была женщина в некую бесформенную хламиду из синего бархата, но главной ее особенностью было обилие золотых украшений. Егору показалось, что она вот-вот рухнет под тяжестью золотых и жемчужных ожерелий и браслетов, а колец на ее толстых пальцах было столько, что самих пальцев не было видно – лишь их кончики с красными ногтями высовывались из золотых футляров.

Из-под платья виднелись синие шаровары, какие любят носить в домах отдыха пенсионеры – Егор как-то навещал дедушку в Барвихе. Туфли были тоже золотыми, с загнутыми носками, как у красавицы из мусульманского гарема.

– Гляди-ка, – произнесла женщина басом. – Молодежь явилась не запылилась.

Из-за спины женщины выглянуло низкое и широкое в плечах существо ростом с Люську, но пожилое.

– Давно пора, – сказало существо. – Нам нужна свежая кровь.

Существо было облачено в черные брюки и черный фрак – наверное, так одевались могильщики и гробовщики.

Оно вынуло руку из-за спины. В руке был черный, блестящий, правда, погнутый цилиндр. Существо надело цилиндр, видно рассчитывая, что станет выше ростом.

– Подходите, не стесняйтесь, – сказала толстуха. – Чего уж, мы с вами одна семья.

– Это Люська Тихонова, – сообщил Пыркин, не скрывая радости. – Представляешь, соседка по дому. Надо же, такое совпадение.

– У тебя все время совпадения, – проворчало существо в цилиндре. – Мне приятно встретиться с новыми добровольцами. Как тебя зовут, корнет?

Человек глядел на Егора стеклянными бешеными глазами. И хоть был на голову ниже его, показался Егору высоким и имеющим право приказывать.

– Егор!

– Фамилия, спрашиваю!

– Чехонин.

– Неправильно! Еще раз!

– Егор Чехонин. Георгий Артурович Чехонин.

– Из дворян?

– Кончай, Партизан, дети проголодались с дороги. – Толстая женщина отодвинула его, зазвенели браслеты. – Сейчас чай будем пить. Вениамин, – обернулась она к Пыркину. – Вы не возьмете на себя эту задачу?

– С удовольствием, Марфута, – ответил Пыркин. И уничижительное имя прозвучало в его устах уважительно, почти подобострастно.

– А ты выпить принес? – спросила Марфута.

– В некотором смысле одна сохранилась.

Пыркин вытащил из-за пазухи последнюю бутылку водки.

– Пришлось от нелюдей отбиваться. Жулик спас.

– Да, – произнес Партизан. Непонятно было – с маленькой буквы его произносить или с большой. – Теряем людей. Ты за Жуликом получше смотри, сведут его у тебя.

– Ты точно знаешь? – спросил Пыркин.

– Сейчас только что проезжал самокатчик из дворца, – сказала Марфута. – Узнавал, не держим ли мы животных. Я спросила, каких животных он имеет в виду. Есть указание, говорит, привезти на Киевский собаку. Очень они ее там хотят испытать. Сюда, говорят, только люди попадают. А животные не попадают.

Жулик словно почувствовал, что речь идет о нем, подбежал к Пыркину и улегся у него в ногах.

– Не попадают, не попадают, – проворчал Пыркин. – Неужели хуже людей? Неужели у него тоже не бывает чувства полной безысходности, когда тебя никто не любит и все хотят на живодерню отдать?

Пыркин пошел в дом, а Жулик затрусил за ним, что вызвало реплику Партизана:

– Собакам не место в доме.

– Помолчал бы! – огрызнулся Пыркин.

– Пока что я руковожу нашим небольшим коллективом, – сказал Партизан.

Егор спросил Люську:

– Ты есть хочешь?

Спросил, потому что вспомнил, как сам он был голоден совсем недавно, новогодней ночью.

– Не знаю, – ответила Люська. – Погляди.

Между бытовкой и рекой на площадке грудой лежали цилиндры, шляпы, фуражки, каски и кепки.

Марфута перехватила взгляд Люськи и ответила за Егора:

– Это Партизан собирает. Ему все носят. Он по размеру ищет и по форме. У него голова как груша.

И Марфута засмеялась, оставив Егора в недоумении, шутит она или нет.

– А почему он Партизан? – спросила Люська.

– Пускай сам скажет.

– Пожалуйста, я готов, – ответил Партизан. Он уселся на стул с рваным мягким сиденьем, что стоял, прислоненный спинкой к голубой стенке бытовки.

Изнутри зазвенело.

– Пыркин опять чашку разбил. На него не напасешься, – сказала Марфута. – У него руки дрожат от алкоголизма. Алкоголизма не осталось, а руки дрожат.

– А ты бутылку в холодильник поставила? – спросил Партизан.

– Поставила, поставила, рассказывай, дети ждут.

У Егора возникали все новые и новые вопросы. Страха не было – попал в незнакомую взрослую компанию, как в гости. Страх рождается от одиночества или непонятной угрозы. А здесь все было мирно, даже безмятежно.

Конечно, эта безмятежность была ненастоящей, но лучше она, чем велосипедисты.

– Моя биография укладывается в пять строк, – сказал Партизан. – Я был поручиком Ингерманландского полка. Слыхали о таком? Не слыхали, не важно. Теперь мало кто помнит. А у нашего полка была славная история. Во время Первой мировой войны.

– Партизан, не надо подробностей. Подробности, дай бог, потом расскажешь. Ты суть дела.

– Марфута. Я могу и замолчать. Если ты все знаешь лучше меня.

Личико Партизана густо покраснело. И это было особенно странно, потому что у всех здесь, то ли от малокровия, то ли от освещения, лица казались серовато-тусклыми. А глаза блестели, как у больных.

– Говори, говори. – Марфута пошла, тяжело ступая, в бытовку, и от ее шагов домик задрожал.

– Во время Гражданской войны, – произнес Партизан, – мое подразделение действовало в тылу у красных частей. Меня боялся сам Троцкий. Белые партизаны поручика Веснина! Мы пленных не брали! Славное время, залетная песнь! А потом меня схватили. Повязали. Затащили в подвал. И я попал в лапы к совдеповскому профессору, который научился уменьшать людей. Вы поверите, что до плена во мне было две сажени роста? Я ведь Гейдельберг кончал! Этот Фридрих Иванович Мольтке производил опыты над пленными. За три недели он уменьшил меня вдвое.

– Но зачем? – удивился Егор.

– Троцкий приказал сделать специальную команду разведчиков, шпионов, которые не занимают много места и могут быть переправлены за границу в дамских ридикюлях. Разведчиков, которые могут протиснуться в щель под дверью! Они хотели заполнить Европу неуловимыми шпионами. И я стал лабораторной мышкой…

– Чай готов! – закричала изнутри Марфута.

– Идем! – откликнулся Партизан.

Он замер и стал присматриваться к дальнему берегу реки, где, словно гигантская банка из-под шпрот, возвышался стадион. Что-то блеснуло у самой воды.

– Марфута, – позвал Партизан, – высматривают. От стадиона.

– Этого следовало ожидать, – откликнулась изнутри бытовки Марфута.

Но вышла не она, а Пыркин. Он тоже посмотрел на тот берег. Если приглядеться, можно было различить махонькие человеческие фигурки, сидящие у воды.

– И как они только узнают! – воскликнул партизан Веснин, приложив ладонь козырьком ко лбу. – Неужели правда, что нелюди им докладывают?

– Как они доложат? – крикнула из домика Марфута. – Если у них ртов нема.

Марфута говорила мягко, как говорят на юге, порой неправильно ставила ударения.

– Бог с ними, спрячем детишек, – сказал Пыркин.

– А что случилось? Кто они? – спросил Егор.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – ответила Марфута.

– Не все сразу, – поддержал ее Партизан, поднимаясь. Он взял стул с собой, прижал к груди и понес в бытовку. Стул был с него размером. Несчастный человек, если он говорит правду. Он был в две сажени ростом, а стал почти карликом.

Внутри был стол, покрытый клеенкой. На нем стояло четыре чашки и стакан с отбитым краем. Посреди стола возвышался сверкающий начищенный чайник, на блюдечках лежали сухарики и печенье.

Марфута уселась во главе стола.

Партизан поставил свой стул, прыгнул на него с ногами и сел на корточки. Привычно, видно, каждый день так садился.

– Сначала по маленькой? – спросил Пыркин. – С приездом.

– Мне в чашку, – сказала Марфута, будто был какой-то выбор.

– Я сегодня не пью, – сказал Партизан.

Пыркин налил себе и Марфуте. Егор вспомнил, как Пыркин пил водку там, возле метро. И жаловался, что водка на него не действует.

Марфута стала разливать из чайника воду по чашкам. Вода была совершенно чистая, бесцветная. Вода из-под крана, и все тут.

– У нас плохо с огнем, – сказала Марфута гостям. – Огонь здесь горит плохо, да и мало горючих материалов. Так что чай пьем негорячий. Вы уж не обижайтесь. Вода зато у нас хорошая, родниковая, из Москвы-реки. Промышленности нет, загрязнения никакого. Пейте, не бойтесь.

Егор отхлебнул из чашки. В ней была холодная вода.

– Берите печенье, дети, – сказала Марфута. – Печенье хорошее, фабрики «Большевичка». Сама из фирменного киоска брала.

– Это не чай, – сказала Люська. – А чаю нет?

– Другого для тебя не приготовили, – проворчал Пыркин. – Что сами пьем, то и тебе предлагаем. А если водки хочешь, прошу – пожалуйста, присоединяйся.

– Я не пью и тебе не советую, – сказала Люська. – Известно, чем это кончается.

– Пей не пей – конец один, – ответил Пыркин и поднес стакан к губам. Затем запрокинул голову и плеснул в открытый рот.

– Ну, с богом, – сказала Марфута. И тоже стала пить. Но маленькими глоточками, морщась, фыркая и наслаждаясь вкусом водки.

– Не бойся, – сказал Партизан. – Опьянения не наступит. Проверено.

– Знаю, – сказал Егор.

– А зачем пить тогда? – спросила Люська.

– А затем, чтобы вкус ощутить, – сказал Партизан. – Можно, я вам свою историю доскажу?

– Конечно, – сказал Егор.

– Мне удалось убежать от Фридриха Мольтке. И случилось это под новый, 1920 год. Я мчался как зверушка. Ведь я привык большим быть, а меня уже вдвое успели уменьшить. И стали меня настигать! И деваться некуда. Но лучше смерть, чем судьба в руках большевиков. «Нет! – закричал я себе. – Я хочу умереть!» Но пробило двенадцать часов, и я оказался здесь. И было это более семидесяти лет назад.

Партизан отхлебнул воды из чашки, стал хрустеть сухариком, потом кинул сухарик на пол, спрыгнул со стула и, рыдая, пошел наружу.

– Что с ним? – спросила Люська.

– Трагедия у него, – ответил Пыркин серьезно. – Он там полюбил одну девушку. Великую княжну Евдокию.

– Семнадцати лет, – вставила Марфута.

– Семнадцати лет. Она тоже была в лапах этого Фридриха. Но ею занимались раньше. И когда он увидел ее в день побега, пробравшись с риском для жизни в женское отделение, он увидел существо ростом с кошку. Это была его возлюбленная. До сих пор он не может пережить.

– Любовь, – объяснила Марфута, – не терпит компромиссов.

Поверить в эту историю было нелегко, но окружающие говорили об экспериментах зловещего Фридриха как о само собой разумеющемся. И уловив сомнения Егора, Марфута подтвердила:

– Здесь много необъяснимого. Я сама иногда теряюсь.

– Но это же было у нас! – возразил Егор. – Давно и у нас, а он все равно такой же.

– Глупости, присмотрись, – велела Марфута.

Егор присмотрелся. Партизан, как бы желая ему помочь, снял цилиндр. Волосы у него были длинные, седые, редкие. Лицо молодое, почти юношеское. Глаза оловянные. Все остальное досталось Партизану от древнего старика.

– Вы с какого года? – спросил Егор.

– Я на десять лет старше века, – ответил Партизан.

– Вам сто лет?

– Чуть больше. Но я неплохо сохранился. – И Партизан засмеялся легко и беззаботно. – И пока не сойду с ума или не попадусь к бандитам, буду так же хорош, весел и рассудителен.

– Милый мальчик, ты пей воду, пей, – сказала Марфута. – Здесь организму не требуется пища. Ты можешь, конечно, поесть, и желудок у тебя сработает, но еды не требуется. А вода нужна. Наши с тобой организмы беспрерывно выделяют пар и пот. Вода очень нужна. И не важно, какой это чай, от воды не отказывайся.

Марфута была ласковая, заботливая, как родная тетя, к которой ты приехал на дачу. Люська послушно отпила из чашки. Но ей пока пить не хотелось. Егор поблагодарил Марфуту, но тоже пить не стал.

– Кто не пьет, быстрее стареет, – сказала Марфута.

– А здесь стареют по-разному? – Этот вопрос давно крутился в голове Егора. Ответ на него был не так уж и важен. Егор решил для себя, что он отсюда выберется. Не останется в этом глупом мире. Но для того, чтобы уйти, важно было понять. Ведь Егор многого не понимал до сих пор. Даже куда попал – не понимал, что это за мир людей, которые в новогодний час, в новогоднюю минуту мысленно отказались идти в новый год с остальными людьми. Мир беглецов? Это, очевидно, будет лишь самый первый, поверхностный ответ. А суть-то, наверное, глубже. И нужно задать правильный вопрос.

– Здесь никто не стареет, – ответил Партизан. – Безусловно.

Пыркин слил в стакан оставшуюся водку. Спросил:

– Никто мне компанию не составит?

Когда никто не ответил, он выпил стакан и сказал:

– Люди стареют, как стулья. Стул бывает новый, а потом разваливается. Он неодушевленный. Так и мы – стулья.

– Стулья! – засмеялся Партизан. – Из красного дерева.

«А сколько вам лет?» – хотел спросить Марфуту Егор. Но у женщины спрашивать об этом неприлично.

Вдруг он увидел себя со стороны в бытовке, тускло освещенной светом из двух маленьких окошек, сидят за шатучим столом несколько человек и пьют холодную воду из чайника.

– Сухарика еще хочешь? – спросила Марфута.

– Не хочу! – вырвалось у Егора. – Ничего не хочу! Я домой хочу.

– А вот домой, к папе и мамочке, у нас дороги нет, – сказала Марфута. – Многие бы желали, но не получается.

– Ты не права, Марфута, – сказал Партизан. – Говорят, что были отдельные попытки.

– Удачные? – спросил Егор.

– Молодой человек, вы попали сюда по своей воле. И притом по сильной воле. У вас просто не было другого выхода. Только отчаяние. Да, именно отчаяние вы оставили за своей спиной. Вы спаслись от отчаяния, приехали к нам, мы довольны, что вы нам свежие московские новости будете рассказывать, но вам вдруг захотелось обратно. Да если б это было возможно, люди начали бы шастать между нашими действительностями. И к чему бы это привело?

– К полному разрушению обоих миров, – ответил Пыркин. – Исторически это нам известно. Слияние двух цивилизаций всегда приводит к гибели одной из них. Дружбы народов, как и дружбы галактических цивилизаций, пока не отмечено. Но, скажу я вам, мне досталась плохая, ядовитая и, может, даже отравленная водка.

– Что любопытно, – заметил Партизан, – здесь отравиться нельзя. Как я понимаю, происходит нарушение связей в организме. Но вырвать может.

– Только не меня! – сказал бывший учитель.

– А здесь много людей? – спросил Егор. Он задавал вопросы вроде бы и правильные, но, как сам понимал, не главные. Но не знал, где же главные вопросы и знает ли кто-нибудь ответы на них. В голове постепенно воцарялась экзаменационная тупость, когда нет ни одной мысли и совершенно все равно, что поставит тебе учитель.

– У нас раньше людей больше было. Но многих нелюди затравили. Это же ужас какой-то, живем, словно на границе, – сказала Марфута.

– А за рекой Афганистан, – сказал Пыркин.

– При чем тут Афганистан! – отмахнулась Марфута.

– Ты не знаешь по возрасту, – ответил Пыркин. – Афганистан сложился уже после твоего отбытия сюда.

– Вот когда они нам не нужны, – сказал Партизан, – то они тут как тут. Крутятся, требуют отдать собачку. А когда нас уничтожают, как котят, то их не дозовешься.

– А если я сейчас захочу умереть? – громко спросил Егор. – Если сейчас захочу, чтобы не ждать, как гнилой стул? Что мне надо сделать?

– Можно, – сказал Пыркин. – Это именуется самоубийством и не поощряется. Грех это.

Егор вспомнил самоубийцу у метро. Но что-то заставило его промолчать о нем. Может, самому было страшно вспоминать.

– Человеку это несвойственно, – сказала Марфута. – Мы же все большие жизнелюбы.

– А как отсюда уйти?

– Егорушка, – сказал Партизан, – ты об этом спрашивал. Ты думаешь, что уйдешь и все станет на свои места? Ничего подобного! Тебе там места нет.

– Почему?

– Знающие люди говорят, – ответил Партизан, – что наши места в первом мире тут же занимают наши двойники. То есть, другими словами, мы сюда и не переходим, а переходит лишь…

– Лишь субстанция, – сказал Пыркин. – Как бы духовная эманация личности. Этот вопрос интересен, потому что тогда возникает закономерный вопрос: а не в раю ли мы с тобой? И скорее всего, я допускаю, что именно генетическое воспоминание о существовании нашего мира, о дублировании миров и послужило основанием для легенды об аде и рае.

– И тогда у нас рай, – сказал Партизан. Сказал ядовито, с издевкой. Конечно же, он так не думал.

– Тем не менее, – сказала Марфута, – у нас с вами большой праздник. Сегодня – Новый год. И это большой юбилей для каждого из нас. Именно в эту ночь мы пришли сюда, чтобы навеки поселиться в мире, где нет зависти, оскорблений, уничижений и гонений. Да здравствует свобода! Как жаль, Пыркин, что ты не взял с собой шампанского.

– Только деньги тратить, – презрительно ответил Пыркин.

Никто не засмеялся.

– А когда ночь будет? – вдруг спросила Люська.

– Ночи, моя красавица, здесь не бывает, – сказала Марфута. – Здесь всегда так.

– А когда же спать? – спросила Люська.

Марфута переглянулась с Партизаном. Ответил Пыркин:

– Ты, конечно, можешь подумать, что мы уроды и даже привидения. В таком случае отвечу: от такой же и слышу. Но самое печальное в том, что здесь можно не спать. Правда, можно себя уговорить, особенно если устанешь или перенервничаешь. Но проспишь немножко – и вскочил. Проснулся, и ничего, блин, не изменилось. Партизан фуражки меняет, а Марфута пасьянс раскладывает. Тьфу ты!

– Вениамин прав, – сказала Марфута. – Как вы уже догадались, времени у нас нету. Попался бы преподаватель хороший, я бы за пятьдесят лет сто языков выучила. Пошла бы по всему миру, из страны в страну, всюду бы людей встречала, беседовала с ними. Давно собираюсь на Эйфелеву башню поглядеть. Ты не видал?

– Нет, не видал, – признался Егор.

– И мы с генералом в Отечественную не дошли. Немного не дошли. Берлин взяли, а мой генерал говорит – теперь, говорит, Сталин даст приказ, и будем мы брать Париж малой кровью. Но, к сожалению, наступил праздник Победы, и не побывала я в Париже. Думала я тогда: выйду замуж за генерала, поедем с ним в Париж как почетные гости…

– Марфута была боевой подругой, – пояснил Партизан. – Мы таких, как она, понимали, но не уважали.

– Всю войну, – подтвердила Марфута, – не отходила. Раны перевязывала, самогоном отпаивала, на руках от поля боя до «Виллиса» носила. На Новый, 1946 победный год стояли мы тогда в стратегическом резерве главнокомандующего в Польше на случай обострения. Пошла я в парикмахерскую, чтобы маникюр сделать, краковская была там парикмахерская, но маникюр хорошо делали. Платье на мне гражданское было, трофейное, из крепдешина, пальто на заказ, а он ждал меня на торжественный ужин. Я прихожу без пятнадцати двенадцать, как сейчас помню, меня его денщик Эдик встречает, с такой гадкой улыбкой. К генералу, говорит, нельзя. У них сурприз. Какой еще сурприз? А такой, что приехала к нему его супруга Мария Тихоновна с их сыном Матвеем… Так что генерал Василий Федорович делает вид, что праздник готовил к приезду жены, а мои шмотки, какие дома были, покидал в заднее окно, а офицерские жены их разобрали. Ах! Если бы вы знали, как гадко он смотрел на меня! Это за то, что я раньше отвергла все его притязания. Я вышла. Путь один – кидайся в реку Вислу, но даже смерти не хотелось. Главное, не хотелось жить на одной земле вместе с ним. Он же обещал мне жениться, говорил, что как только первая возможность – развод. Понимаешь?

Она взмахнула толстыми руками, и зазвенели браслеты. Егор увидел ее иначе, чем до рассказа. Это была пышная, курчавая, чернокудрая, страстная женщина. Егор мысленно употребил эти слова, хотя они были книжными и в жизни Егор их никогда не употреблял.

– Со Старым годом! – воскликнула Марфута, поднимая свою недопитую чашку с водкой. – За Родину! За Сталина! За Победу!