Сэру Филиппу, с любовью Куин Джулия

Пролог

Февраль 1823 года

Глостершир, Англия

Словно по иронии судьбы это случилось в такой же ясный, солнечный день.

Фактически это был первый солнечный день после целых шести недель беспросветно серого неба. Единственным погодным разнообразием было то, что мелкие, занудные дожди иногда сменялись снегом. Поэтому когда наконец солнце залило своим светом все вокруг, словно решив взять реванш за эти недели, даже Филипп, чье мрачное настроение, казалось бы, ничто не способно было развеять, почувствовал, что не может оставаться в четырех стенах при такой погоде.

Да и кто мог бы усидеть дома в такой солнечный день, особенно когда он случается посреди долгой, мрачной, серой зимы?

Теперь, по прошествии месяца с того страшного события, Филипп недоумевал, как могло солнце, каким бы ярким оно ни было, вытянуть его из дома. Тем не менее факт оставался фактом.

Собственно, то, что произошло, для Филиппа не должно было явиться такой уж неожиданностью. Чем еще все это могло кончиться? Со дня их с Мариной свадьбы прошло восемь лет – достаточный срок, чтобы как следует узнать жену.

Впрочем, в глубине души Филипп всегда знал, что рано или поздно все кончится именно так. Знал – но старался не думать об этом, тешил себя иллюзиями, что, даст Бог, все обойдется.

Филипп рассеянно уставился в пустой бокал, удивляясь, как это он опорожнил его, сам того не заметив. Однако он не чувствовал себя пьяным, несмотря на свое желание напиться и забыть…

Филипп посмотрел в окно. Солнце медленно клонилось к горизонту. День сегодня выдался такой же солнечный, как и тогда – это, должно быть, и навело его на грустные мысли… Должно же быть какое-то объяснение его настроению? Обязательно должно быть… Больше всего Филипп страшился беспричинной депрессии – он боялся стать похожим на свою покойную жену.

Марина, казалось, провела всю жизнь – во всяком случае, всю свою замужнюю жизнь – в беспричинной депрессии. Сколько ни напрягал Филипп память, он так и не смог вспомнить, как звучит ее смех – скорее всего он ни разу и не слышал смеха Марины.

Да, Филипп ожидал подобного конца. Но он не думал, что в этот день будет такое яркое, словно смеющееся над ним солнце.

Филипп закрыл глаза и прикрыл их руками, словно это могло защитить его от тяжелых воспоминаний…

– Признайтесь, не ожидали такого солнца, сэр Филипп?

Филипп зажмурился и подставил лицо солнечным лучам.

– Отличный денек! – пробормотал он. – Если бы еще не этот чертов мороз…

Майлз Картер, секретарь сэра Филиппа, поцокал языком:

– Мороз? Да не такой уж он и сильный, осмелюсь доложить! Озеро по крайней мере не замерзло как следует – так, кое-где, местами…

Филипп неохотно отвернулся от солнца и открыл глаза.

– Во всяком случае, не весна! – все тем же тоном проворчал он.

– Разумеется, не весна, сэр. Не верите мне – справьтесь по календарю.

Филипп искоса посмотрел на Майлза:

– Я, кажется, плачу вам не за то, чтобы вы здесь упражнялись в остроумии, Картер!

– А неплохо бы было, сэр, – усмехнулся тот, – чтобы вы приплачивали мне и за это!

Филипп промолчал – оба знали, что на самом деле он сердится на секретаря лишь для вида, – затем Филипп поднялся и направился в оранжерею. Картер последовал за ним.

– Мне казалось, серое небо не так уж раздражает вас, сэр! – продолжал секретарь.

– Не раздражает – это еще не значит, что я не рад солнцу. – Филипп потянулся, чтобы размять спину, и на минуту задумался. – Позаботьтесь, любезнейший, о том, – продолжил он потом, – чтобы мисс Милсби непременно вывела детей на прогулку, только скажите ей, чтобы она одела их потеплее. Пусть наслаждаются солнцем – они и так уж слишком засиделись в четырех стенах.

– Не только дети, сэр, – вставил Майлз. – Мы все засиделись в четырех стенах.

– Разумеется. – Мысли Филиппа уже целиком были заняты оранжереей. Пожалуй, стоило бы сначала просмотреть почту, но Филиппу не терпелось проверить новые семена.

– Не смею вас больше задерживать, Майлз, – произнес он. – Я знаю, что торчать в теплице вы не любите – вам не по нраву жара. Разыщите мисс Милсби и скажите ей…

– В такой мороз, сэр, – перебил его тот, – я вообще-то не прочь был бы погреться в теплице.

– Вы считаете, – прищурился Филипп, – что мой фамильный дом недостаточно теплый?

– Все фамильные дома таковы, сэр.

– Пожалуй, вы правы, – вздохнул Филипп.

Несмотря на постоянные подкалывания со стороны Майлза, Филипп не мог отрицать, что этот малый ему симпатичен. Он нанял Майлза полгода назад, чтобы тот помогал ему справляться с корреспонденцией – Филипп получал ежедневно целые горы писем, – и Картер, несмотря на молодость, неплохо выполнял эту работу. Филиппу даже нравился своеобразный юмор Картера. Никто другой из слуг не смел даже улыбнуться в присутствии Филиппа… а уж о Марине и говорить нечего.

Впрочем, иногда смех детей вызывал у Филиппа улыбку, но ведь то был совсем другой смех. Однако большую часть времени Филипп просто не знал что сказать детям. Бог свидетель, он пытался найти с ними общий язык, но каждый раз ему казалось, что он либо слишком мягок, либо, напротив, чересчур авторитарен. Чаще всего Филипп просто отсылал от себя детей, спихивал их на няню или гувернантку… Так было проще.

– Что ж, Майлз, – рассеянно проговорил Филипп, – как вам угодно.

В устах хозяина, обращающегося к слуге, такая фраза звучала немного странно, к тому же Филипп, пожалуй, справился бы без Майлза даже лучше, чем с ним. Но Филиппу не хотелось пререкаться с секретарем: зачем портить самому себе такой солнечный день?

Он решил, что проведает детей во время их прогулки с мисс Милсби и расскажет им о каком-нибудь растении из тех, что растут вокруг; когда не знаешь, о чем разговаривать, самое безопасное – какая-нибудь нейтральная тема.

Войдя в теплицу, Филипп закрыл за собой дверь и с наслаждением втянул теплый влажный воздух. Изучая ботанику в Кембридже, Филипп когда-то был там одним из лучших студентов. Со временем он стал бы, возможно, даже академиком, если бы не смерть брата.

Гибель Джорджа при Ватерлоо круто изменила судьбу Филиппа, сделав его в одночасье владельцем огромного поместья и обрекая тем самым на жизнь сельского анахорета.

Впрочем, такой вариант Филипп находил для себя не худшим. Быть владельцем поместья, но жить не в нем, а в городе совершенно не устраивало бы его. Здесь по крайней мере он может вволю предаваться своим научным опытам в относительно спокойной обстановке.

Филипп присел на скамью, глядя на объект своего теперешнего эксперимента – грушевое дерево, на котором он путем прививок пытался добиться более крупных и сочных плодов, правда, пока безуспешно. Новая ветка не только не прижилась, но из-за неудачной прививки, похоже, все дерево грозило безнадежно засохнуть – результат, которого он ожидал меньше всего.

Филипп нахмурился, но тут же заставил себя улыбнуться. Не стоит так сильно переживать из-за неудачи – в конце концов, все новое в науке всегда творилось методом проб и ошибок. Если проанализировать, то, по сути дела, большинство научных открытий было отнюдь не плодом долгой, кропотливой работы, а просто случайным везением или даже результатом какой-нибудь ошибки исследователя – хотя ученые, как правило, не любят признаваться в этом.

Хватит распускать нюни! Не удалось, так не удалось – нужно продолжать работу, только и всего. Надо просмотреть семена, отобрать из них те, от которых есть надежда получить максимальную всхожесть…

Вынув из кармана лупу, Филипп начал пристально разглядывать семена, как вдруг краем глаза уловил вдалеке движение чего-то красного.

Марина! Красный цвет всегда был ее любимым цветом – хотя, казалось бы, женщина, постоянно пребывающая в депрессии и целыми днями не покидающая собственной спальни, скорее должна была бы предпочитать что-нибудь более приглушенное.

Филипп поднял голову, но Марина уже скрылась из виду – должно быть, ее заслонили деревья… Филипп облегченно вздохнул. Марина редко выходила из дома, и он надеялся, что прогулка в такой ясный солнечный день хоть немного поднимет ей настроение… Может быть, Марина даже захочет увидеть детей. По заведенному ритуалу они общаются с матерью каждый вечер перед сном, но, конечно, этого недостаточно…

Впрочем, нельзя сказать, чтобы дети достаточно общались и с ним, отцом. И винить в этом Филипп может лишь самого себя. Казалось бы, он делает все, чего требуют от него обязанности отца… Но в глубине души Филипп знал, что его отношение к детям, по сути, сводится к тому, что он просто старается не быть с ними особо жестоким и грубым, не быть таким, каким был его собственный отец. А одного этого, разумеется, недостаточно, чтобы быть по-настоящему хорошим отцом.

Филипп вдруг решительно поднялся со скамьи. Семена подождут. Ему нужно сейчас быть со своими детьми, он должен сам повести их на прогулку, а не мисс Милсби, которая не умеет отличить ель от дуба, а розу от маргаритки. Конечно, дети не умрут, если он этого не сделает, но обязанности отца, в конце концов, не должны ограничиваться заботой о том, чтобы дети были одеты и накормлены…

Филипп снова посмотрел в окно, напомнив самому себе, что сейчас февраль. Ни мисс Милсби, ни он сам при всем желании не смогли бы обнаружить во дворе ни роз, ни маргариток. Но это не дает ему права манкировать обязанностями отца. Тем более что прогулка на свежем воздухе, сопровождаемая лекцией о природе, – это как раз то, что из обязанностей отца удавалось ему, пожалуй, лучше всего.

Филипп решительно вышел из оранжереи и направился к дому, но, не пройдя и трети пути, вдруг остановился. Если детей на прогулку поведет он, то перед этим следует зайти с ними к их матери. Она, все так же пребывая в своем постоянном состоянии равнодушия ко всему на свете, скорее всего не скажет и не сделает ничего, разве что потреплет их по голове, но все равно детям необходимо общение с матерью.

Ах да, он и забыл, что Марины сейчас нет в ее комнате… Значит, нужно будет разыскать ее во время прогулки. Может, она даже захочет присоединиться к ним… Это было бы лучше всего.

Но, поразмыслив, Филипп усомнился в том, что это хорошая идея. Он достаточно хорошо знал жену, чтобы понимать: если Марина вышла из дома – это еще не значит, что у нее хорошее настроение. Скорее наоборот – очередной тяжелый приступ хандры. А в таком случае детям лучше не встречаться с матерью.

Резко повернувшись, Филипп направился в рощу, в которой за несколько минут до того скрылась Марина. Шел он быстро, почти бежал – надо было догнать жену и определить, каково ее настроение. Если он поспешит, то, возможно, еще успеет вернуться в дом прежде, чем мисс Милсби выведет детей на прогулку.

Проследить путь Марины было легко. Земля была сырой, а Марина, очевидно, была в тяжелых ботинках, поскольку на земле четко отпечатались ее следы. Следы эти вывели Филиппа из рощицы на поросший травой склон.

– Черт побери! – едва слышно проворчал себе под нос Филипп, приложив ладонь ко лбу козырьком, чтобы защититься от слепящего солнца, и вглядываясь вдаль: не мелькнет ли где-нибудь красное пятно?

Но ничего не было видно ни рядом со старым заброшенным амбаром, ни в поле, служившем Филиппу в теплое время года для его селекционных экспериментов, ни у огромного валуна, где Филипп, бывало, любил играть в детстве.

Наконец, обернувшись к северу, Филипп увидел ее. Марина направлялась к пруду.

К пруду!

Филипп застыл на месте, глядя на удаляющуюся фигуру Марины – не столько от страха за жену, сколько просто от неожиданности ситуации. Марина никогда не купалась – во всяком случае, с тех пор, как Филипп ее знал. Он даже не знал, умеет ли она плавать. Более того, на памяти Филиппа Марина никогда даже не ходила в этом направлении, хотя о существовании пруда она скорее всего знала. Филипп машинально зашагал к пруду, словно подсознательно почувствовав опасность, которую боялся признать осознанно. Марина уже подошла к самому берегу, и Филипп побежал к ней.

– Марина!

Но если жена и слышала его, то никак не отреагировала. Не замедляя и не ускоряя движения, как бы механически, Марина заходила все дальше в воду.

– Марина! – Филипп буквально летел к пруду, но все равно оказался бы рядом с женой не раньше чем через целую минуту, а за это время могло произойти непоправимое. – Марина!

Его жена уже была в том месте, где, как знал Филипп, дно резко обрывалось. Через секунду ее красный плащ мелькнул на поверхности воды, а еще через мгновение скрылся и он.

Филипп снова и снова звал жену, хотя та скорее всего не могла его слышать. На ходу сбросив ботинки и плащ, Филипп с разбегу погрузился в ледяную воду. За ту минуту, что Марина пробыла под водой, вряд ли она могла утонуть, но сейчас была дорога каждая секунда.

Филипп купался в этом пруду бессчетное количество раз, он знал все малейшие изгибы дна как свои пять пальцев. Быстрыми, энергичными движениями он направлялся к тому месту, где обрывается дно. От обжигающе-ледяных струй не спасала и одежда, но Филипп не обращал на это внимания.

Он должен найти ее! Пока еще не поздно…

Филипп погрузился глубже. Глаза его плохо видели из-за мутной воды – должно быть, Марина, поскользнувшись, взбаламутила песок на дне.

Спасла Марину яркость ее одеяния. Сквозь пелену песка Филиппу все-таки удалось разглядеть красный плащ, трепещущий в подводных струях, словно воздушный змей.

Подхватив жену, Филипп поплыл к берегу. Марина не сопротивлялась – должно быть, была без сознания. Филиппа вдруг охватил ужас. А что, если он все-таки опоздал и в руках его теперь не более чем безжизненный труп?

Как только голова Филиппа поднялась над поверхностью воды, в грудь тут же, словно разрывая ее, устремился мощный воздушный поток – очевидно, за несколько минут пребывания под водой легкие уже успели приспособиться к дефициту воздуха и теперь не справлялись с его избытком. На минуту Филиппу стало не до Марины – не обретя ровного дыхания, он не смог бы выплыть сам, не то что вытащить жену, – но уже в следующую минуту он снова тащил ее.

Вот наконец и берег… Филипп имел слабое представление о том, как нужно делать искусственное дыхание, – до сих пор ему не приходилось никого вытаскивать из воды. Положив жену лицом вниз, он начал хлопать ее по спине. Поначалу Марина никак не реагировала, но затем закашлялась, и из ее рта вытекла мутная вода.

Филипп перевернул ее на спину.

– Марина! – Он слегка похлопал ее по щекам. – Марина!

Она снова закашлялась, но затем наконец стала жадно глотать воздух. Душа Марины могла желать смерти, но тело инстинктивно цеплялось за жизнь.

– Марина! Слава богу…

Филипп вздохнул с облегчением. Он давно уже не испытывал к Марине страстной, пламенной любви – может быть, он и раньше не любил ее по-настоящему… Но как бы то ни было, Марина его жена, мать его детей… В глубине души Филипп надеялся, что где-то там, под черным коконом душевной болезни, все еще сохранилась прежняя Марина – доброжелательная и утонченная. Он не пылал к жене безумной страстью, порой хандра Марины бесила его – но, Бог свидетель, Филипп отнюдь не желал ее смерти.

Марина открыла глаза – но, казалось, ничего не видела. Наконец, словно осознав, где она и что с ней, она прошептала:

– Нет…

Филипп сам не ожидал, что это единственное слово вдруг вызовет в нем такое негодование.

– Марина, ты не можешь здесь оставаться! – едва сдерживаясь, произнес он. – Я отнесу тебя в дом.

– Нет!

Гнев Филиппа усилился. Да как она смеет отказываться от его помощи, как смеет убивать себя, забыв о своем долге матери, только из-за того, что сама не имеет вкуса к жизни?!

– Я отнесу тебя домой, – повторил он, довольно грубо подхватывая ее на руки. Теперь, когда она по крайней мере дышала, не было нужды обращаться с ней словно с хрупким цветком.

– Нет… – едва слышно продолжала шептать она. – Не надо… Я не хочу… Прошу тебя…

Холодный февральский воздух насквозь пронизывал Филиппа в его мокрой одежде. Ноги в одних чулках – он так и не обулся – закоченели на обледеневшей земле.

– Я отнесу тебя домой! – заявил он тоном, не терпящим возражений.

– Не надо. Я хочу умереть.

Филипп нес жену домой, и ее последние слова всю дорогу звучали у него в ушах.

«Я хочу умереть».

Эти три слова словно бы выражали всю сущность Марины.

К ночи уже не оставалось сомнений, если крутой обрыв песчаного дна не смог стать причиной смерти Марины, ею стала ледяная вода. Приговор врача – воспаление легких – не оставлял никаких шансов на иной исход.

Принеся жену домой, Филипп в первую очередь с помощью миссис Харли, старой экономки, освободил ее от промокшей, обледеневшей одежды и завернул в стеганое одеяло на гусином пуху, бывшее, между прочим, восемь лет назад частью приданого Марины.

– Что случилось? – спросила миссис Харли, когда хозяин возник на пороге кухни с супругой на руках. Филипп специально не стал входить в дом с парадного входа, боясь столкнуться с детьми, хотя для этого ему пришлось сделать лишние двадцать ярдов.

– Марина упала в озеро, – мрачно изрек он.

Миссис Харли недоверчиво, хотя и вполне сочувственно покосилась на Филиппа, и тот осознал: старая проницательная экономка, конечно же, все поняла. Миссис Харли работала на Крейнов со дня их свадьбы, и душевное состояние хозяйки давно уже не было для нее секретом.

Как только Марина была уложена в постель, миссис Харли, рискуя навлечь гнев хозяина, недвусмысленно прогнала его из спальни. Впрочем, Филипп и сам понимал, что ему тоже необходимо немедленно переменить одежду, если он желает избежать серьезной простуды. Переодевшись, Филипп, однако, вернулся в спальню жены.

Как не хотелось ему возвращаться туда! Как надоели ему капризы жены, перепады ее настроения, которые он безропотно терпел вот уже девятый год… Но ничего не попишешь – долг есть долг.

Филипп провел у постели Марины весь день, щупая ее покрытый испариной лоб, пытаясь уговорить Марину выпить горячий бульон… Когда Филипп понял, что уговорить жену не удастся, он стал пытаться влить ей бульон в рот насильно, но и это было бесполезно: Марина крепко стиснула зубы.

– Ты должна бороться за жизнь! – повторял ей он.

Но Марина не хотела бороться за жизнь, не хотела жить.

Через три дня она умерла.

Филипп понимал, что Марина наконец достигла того, чего хотела, но для него это было слабым утешением. Их с Мариной детям-близнецам было всего по семь лет. Как объяснить им, что мамы больше нет?

Филипп сидел в детской на детском стульчике, слишком маленьком даже для взрослого небольшого роста, не говоря уже о таком крупном мужчине, как он. Тем не менее Филипп сумел каким-то образом на нем поместиться, хотя для этого ему и пришлось согнуться в три погибели. Но не от этого он сейчас чувствовал себя неловко – он с большим трудом заставил себя поднять голову, чтобы встретиться взглядом с детьми.

С трудом подбирая слова, Филипп объявил детям печальную новость.

Притихшие и нахмуренные, близнецы почти не задавали вопросов. Но не молчаливость детей показалась Филиппу самым странным в их реакции, хотя обычно Оливер и Аманда весь день носились по дому словно угорелые, ни на минуту при этом не закрывая ртов. Больше всего поразило его то, что новость, похоже, не была для близнецов неожиданной.

– Простите меня, – пробормотал Филипп, закончив свою немногословную сбивчивую речь.

– Твоей вины здесь нет, – серьезно произнес Оливер. От пристального, недетского взгляда темных глаз Филиппу стало не по себе. – Ты же не толкал ее, она сама упала в пруд!

Филипп молча кивнул, не зная, как еще ответить. Оливер, наверное, прав: в смерти жены отец не виноват. Но в этот момент Филипп остро чувствовал другую свою вину – перед детьми. Он всегда был недостаточно хорош в роли отца – просто плохо знал, что именно предполагает эта роль. И вот теперь ему предстояло заменить детям еще и мать…

– Теперь мама счастлива? – спросила Аманда.

– Надеюсь, что да, – кивнул Филипп. – Вы должны помнить о том, что теперь она следит за вами с небес, и вести себя хорошо, чтобы она всегда была счастлива.

На минуту, как показалось Филиппу, близнецы задумались над его словами. Стало быть, не все еще потеряно – его авторитет для них что-то значит…

– Я надеюсь, что мама счастлива, – проговорил наконец Оливер. – Может быть, теперь она не будет больше плакать… – По голосу мальчика, однако, чувствовалось, что на самом деле ему верится в это с трудом.

Сердце Филиппа екнуло – до сих пор ему и в голову не приходило, что дети, оказывается, слышали порой рыдания, доносившиеся из материнской спальни. Детская была как раз над спальней, но приступы истерики, как правило, случались у Марины поздно ночью, когда дети, как считал Филипп, уже давно спали.

Аманда тряхнула головой в светлых кудряшках.

– Я рада, что она умерла, – проговорила она, – если теперь она наконец счастлива.

Филипп промолчал. Хорошо ли это – радоваться чьей бы то ни было смерти? Но для Марины, должно быть, не было другого пути перестать быть несчастной.

Оливер и Аманда молчали, глядя в пол. Дети сидели на кровати Оливера, и Филипп обратил внимание, что ноги обоих не достают до пола.

«Как они еще малы… – подумал он. – Или, может быть, просто эти кровати для них велики? Как я раньше этого не замечал? А вдруг кто-то из них ночью свалится с кровати? Надо бы, пожалуй, купить другие, поменьше… Впрочем, вряд ли дети в таком возрасте могут свалиться с кровати. Или все-таки могут?.. Какой я, должно быть, плохой отец – даже этого не знаю…»

Филипп закрыл глаза, словно это могло помочь ему отогнать дурные мысли.

«Должно быть, должно быть… Хватит уже из всего делать проблему – плохой отец, не плохой… Что тебе, в конце концов, мешает просто радоваться жизни? Эдак ты скоро – не дай Бог! – сам станешь, как Марина…»

Филипп открыл глаза и поднялся со стула.

– Ты уходишь? – спросила Аманда, подняв голову.

Филипп посмотрел в ее глаза – небесно-голубые, как у матери, – подошел к дочери и взял ее руки в свои.

– Нет, – негромко проговорил он.

В огромных отцовских ладонях хрупкие детские ручонки казались совсем крошечными. Если бы Филипп мог стать тем сильным, надежным отцом, каким, должно быть, казался своим детям!

– Я никогда не оставлю вас, – словно клятву произнес он. – Мы всегда будем вместе.

Филипп посмотрел в свой бокал с виски. Тот снова был пуст. Филипп готов был поклясться, что наполнял бокал уже минимум четыре раза, но как он пил из него, хоть убей, не мог вспомнить. Не иначе, у него что-то с памятью…

Ну что ж! Филипп, пожалуй, не прочь был бы вовсе потерять память, лишь бы не вспоминать вновь и вновь подробности тех дней. Трудно сказать, какое из воспоминаний было ужаснее: его собственное отчаяние, когда он искал Марину в ледяной воде пруда, или взгляд миссис Харли, когда та спросила: «Ее больше нет?»

Самым ужасным воспоминанием, пожалуй, были взгляды его детей, горе и страх в их глазах…

Филипп поднес бокал к губам, допивая последние капли. Он пообещал тогда детям, что никогда не оставит их, и пока, слава богу, держал это обещание. Но одного лишь факта его физического присутствия рядом с ними недостаточно. Здесь нужен человек, который знал бы, как найти с детьми общий язык, как заставить их быть разумными и послушными…

Филипп не мог найти им другого отца. Но он ведь может найти им новую мать! Пусть он не сможет жениться, пока не закончится срок траура – таковы приличия света! – но что мешает ему начать искать жену уже сейчас?

Филипп нервно поежился в кресле. Да, ему нужна жена. Любая. Она не должна обязательно быть красавицей, знать семьдесят рецептов супов или читать Аристотеля в подлиннике. Главное – чтобы она была веселой. Всего одна улыбка в день, один раскат звонкого, заразительного смеха…

И еще – чтобы она любила детей. Или хотя бы держалась с ними так, чтобы дети поверили, что она их любит.

Неужели желать этого означает требовать от жены слишком много?

– Сэр Филипп?

Филипп обернулся, мысленно ругая себя за то, что не запер дверь. В кабинет заглядывал Майлз Картер.

– Что, Майлз? – спросил Филипп.

– Вам письмо, сэр, – объявил секретарь, направляясь к нему с каким-то конвертом в руке. – Если не ошибаюсь, из Лондона.

Взяв письмо из рук секретаря, Филипп покосился на него. Почерк на конверте был явно женским.

– Благодарю вас, Майлз. Вы свободны.

Молодой человек удалился, и Филипп вскрыл конверт. Внутри оказался всего один листок. Бумага самая лучшая – стало быть, его неведомая корреспондентка либо богата, либо просто не умеет экономить.

Филипп начал читать.

«Сэру Филиппу Крейну.

Примите мои соболезнования по случаю смерти Вашей жены Марины, приходившейся мне кузиной. Несмотря на то что в последний раз мы с Мариной общались много лет назад, я всегда помнила и горячо любила ее, известие о ее смерти потрясло меня.

С радостью откликнусь на Ваше письмо, если Вы пожелаете написать мне. Смею надеяться, что мои слова хоть немного смягчат горечь постигшей Вас утраты.

С искренним уважением,

мисс Элоиза Бриджертон.

Лондон, Брутон-стрит, 5».

Филипп протер глаза, словно не верил им. Бриджертон? Что-то он не припомнит, чтобы у Марины была такая кузина… Но должно быть, и вправду есть, если он держит в руках это письмо…

Филипп вздохнул. После смерти Марины он получил очень мало писем с соболезнованиями – создавалось впечатление, что с тех пор, как Марина вышла замуж, большинство ее родных и друзей напрочь забыли о ее существовании. Впрочем, удивительно ли? Столько лет Марина практически не покидала своей спальни, почти не общалась с собственными мужем и детьми – что уж говорить о знакомых и родственниках? Мудрено ли, что они не часто вспоминали о ней?

Филипп машинально потянулся за пером и бумагой. Нужно ответить этой мисс Бриджертон, как того требует этикет… требует ли? Прожив большую, если не большую часть жизни сельским анахоретом, Филипп не мог похвастаться доскональным знанием великосветского этикета. Но как бы то ни было, мисс Бриджертон наверняка будет рада узнать, что Филипп благодарен ей за соболезнования.

Вздохнув еще раз, Филипп обмакнул перо в чернила.

Глава 1

Май 1824 года

На пути между Лондоном и Глостерширом. Полночь

«Дорогая мисс Бриджертон!

Спасибо Вам за Ваши проникновенные слова соболезнования по поводу кончины моей жены. Было очень любезно с Вашей стороны найти время выразить соболезнования джентльмену, с которым Вы никогда не встречались. В качестве благодарности разрешите презентовать Вам скромный засушенный цветок. Это всего лишь обычный Silene diоicа (лихнис красный), но, когда он цветет, поля у нас в Глостершире представляют собой весьма живописное зрелище. К тому же данный экземпляр примечателен тем, что появился необычно рано для теперешнего времени года. Кроме того, этот цветок был любимым цветком Марины.

Искренне Ваш,

сэр Филипп Крейн».

Элоиза Бриджертон читала это письмо, несмотря на то что единственным освещением в карете был проникавший сквозь окна свет полной луны. Впрочем, она и так знала текст письма почти наизусть. Перечитанный много раз листок был уже основательно потрепан, а цветок – скорее, пожалуй, розовый, чем красный, – сохранялся теперь между страниц толстого фолианта, принадлежавшего брату Элоизы.

Получив это письмо от сэра Филиппа, Элоиза не очень удивилась. Правила хорошего тона требовали от джентльмена ответа на ее соболезнования. Правда, мать Элоизы обычно говорила, что та слишком серьезно относится к своей переписке.

Впрочем, часто писать письма подругам и друзьям для незамужней девушки вполне типично. Элоиза не видела ничего дурного в том, что сама она пишет едва ли не по десятку писем каждый день и получает столько же. Иногда Элоиза любила написать письмо кому-нибудь, с кем не общалась уже много лет – по случаю дня рождения, свадьбы, похорон, в общем, по любому подходящему поводу. Элоизе нравилось представлять себе, как удивится этот человек, получив письмо от дальней родственницы или давней, забытой знакомой.

Вообще говоря, Элоиза сама вряд ли могла бы объяснить, почему она так любит писать письма – от обширных посланий кому-нибудь из братьев или сестер, находящихся в данный момент не в Лондоне, до коротких формальных поздравлений или соболезнований далекой родне.

Откликались на ее письма многие – кто с радостью, потому что был для Элоизы близким другом, кто лишь из вежливости. Но никто еще не додумался вложить в письмо в качестве подарка скромный, но симпатичный полевой цветок.

Элоиза закрыла глаза, и перед ее мысленным взором снова возникли нежно-розовые лепестки. Ей трудно было представить столь хрупкий цветок в руках мужчины. Все четверо братьев Элоизы были крупными, широкоплечими, и в их могучих руках от цветка наверняка мгновенно не осталось бы ничего.

Заинтригованная письмом Филиппа (особенно необычным показалось ей то, что он знает латынь), Элоиза ответила ему следующим образом:

«Дорогой сэр Филипп!

Сердечное спасибо за подарок – цветок Ваш очень мил. Когда он вдруг выпал из конверта, это было для меня приятной неожиданностью и трогательным напоминанием о милой Марине.

Я также была приятно удивлена тем фактом, что Вы упомянули латинское название цветка. Осмелюсь полюбопытствовать: Вы занимаетесь ботаникой?

С уважением,

Элоиза Бриджертон».

Уже отправив письмо, Элоиза вдруг подумала, что было довольно дерзко с ее стороны закончить письмо вопросом – теперь бедный сэр Филипп будет вынужден непременно ответить на него!

И конечно, сэр Филипп не обманул ее ожиданий. Всего лишь через десять дней Элоиза получила ответ:

«Дорогая мисс Бриджертон!

Да, я изучал ботанику в Кембридже, хотя мне так и не удалось стать ученым со степенью. Я провожу эксперименты на растениях исключительно у себя дома, в Ромни-Холле, в оранжерее.

Полюбопытствую, в свою очередь: Вам тоже приходилось изучать какую-нибудь науку?

С уважением,

сэр Филипп Крейн».

Элоиза неожиданно почувствовала, что переписка с сэром Филиппом начинает ей нравиться – может быть, своей необычностью? – Элоиза не могла припомнить случая, чтобы практически незнакомый человек так жаждал вступить с ней в эпистолярный диалог. Как бы то ни было, получив письмо, она ответила почти сразу.

«Дорогой сэр Филипп!

Как говорится, Господь с Вами! – никакой науке мне никогда не приходилось обучаться. Пожалуй, единственным моим научным талантом можно назвать то, что я умею легко складывать в уме многозначные числа. Впрочем, если уж на то пошло, ум у меня скорее гуманитарный – люблю вот общаться с людьми, письма писать…

Ваш искренний друг,

Элоиза Бриджертон».

Когда Элоиза подписывалась так, на нее вдруг нашло сомнение: не слишком ли это смело – навязываться к практически незнакомому мужчине в друзья? Однако сэр Филипп сам, судя по всему, ищет повод продолжить общение – иначе бы не закончил свое письмо вопросом.

Сомнения Элоизы были развеяны через две недели.

«Дорогая мисс Бриджертон!

Я был рад прочесть, что Вы считаете себя моим другом. Живя в сельской глуши, я, к сожалению, не очень избалован человеческим общением – часто даже за обеденный стол садиться мне приходится в полном одиночестве. Не могу не признать, что Ваши любезные письма вносят приятное разнообразие в мою отшельническую жизнь.

Прошу принять в качестве моего скромного подарка еще один цветок – на этот раз Gerаnium prаtense, более известный как герань луговая.

С глубокой признательностью за Ваше дружеское расположение,

Филипп Крейн».

Элоизе хорошо запомнился тот день. Она тогда просидела в своей спальне, в кресле у окна, должно быть, целую вечность, рассматривая бережно засушенный скромный лиловый цветок. У нее вдруг мелькнула мысль: уж не собирается ли этот сэр Филипп завести с ней роман – на первых порах хотя бы по переписке?

Переписка их продолжалась около года – примерно в том же ключе. Но однажды Элоиза получила письмо, резко отличавшееся от всех предыдущих.

«Дорогая мисс Бриджертон!

Мы с Вами переписываемся уже в течение долгого времени, и, хотя мы ни разу не встречались, мне порою кажется, что я уже давно и хорошо знаю Вас. Надеюсь, что Вы испытываете те же чувства.

Простите мою дерзость, но я осмеливаюсь пригласить Вас в мое имение Ромни-Холл. Надеюсь, что после того, как Вы погостите у меня некоторое время, мы сможем понять, подходим ли мы друг другу, ибо я хотел бы тешить себя надеждой, что Вы сможете стать моей женой.

Уверяю Вас, что в моем доме Вы всегда можете рассчитывать на самый теплый прием. Чтобы Вам не скучать, в качестве компаньонки для Вас я намерен пригласить в Ромни-Холл мою тетю, почтенную вдову.

Смею надеяться, что Вы подумаете над моим предложением.