Земное притяжение. Селфи с судьбой Устинова Татьяна

Разочарование продавщицы было таким явным, что он добавил доверительно:

– На работу беру!

Продавщица воспрянула духом. Нет, она, конечно, знает, что все мужики кобелюки и сволочи, у неё самой такой же, но этот!.. Она похлопала на него ресницами, осыпав ещё немного крупных чёрных хлопьев на щёки. В школе проходили: у всякого, мол, правила есть исключения!.. Этот как раз исключение, сразу видно – порядочный. А улыбается как, на щеке ямочка, м-м-м, так бы и укусила! И фигуристый, ни пуза, ни отвисшей задницы. И глаза весёлые. Или… невесёлые?

– Правда, возьмите йогуртовый! Свежий, утром только привезли. И низкокалорийный! Вашим девушкам понравится!

Хабаров еще раз окинул взглядом тортовое разнообразие и ткнул в самый кремовый, самый розовый, самый завитушистый.

– Вот тот возьму, как он называется?

– «Сказка», – сказала продавщица, доставая из-за стекла коробку. – В нём крема много, бисквита. Съела кусок, и сразу плюс два кило!..

– Вот чего я никогда не понимал, – сообщил Хабаров, – так это низкокалорийных тортов! Тут уж или торт, или худеть! Торт едят не для того, чтобы похудеть, а?.. Для того, чтобы похудеть, едят кабачки. Или я не прав?

– Вы, мужчины, всегда правы, – засмеялась продавщица. – Вам не объяснишь! А если и торта хочется, и худеть хочется, как быть?

Хабаров не знал ответа на этот вопрос.

С коробкой в руках он пошёл не прямо к библиотеке имени Новикова-Прибоя, а стороной, обходя небольшую соборную площадь с колокольней. Возле ограды толпились нищие и убогие, их было довольно много, как всегда в среднерусских городах. Во дворе под белой стеной стояли машина – как пить дать здешнего батюшки – и два мотоцикла, заваленные на подножки. Мотоциклы увешаны цацками, бирюльками, хвостами, разрисованы рожами – в основном волки и драконы, всё как положено.

Хабаров остановился возле заскорузлого дедка с жёлтой бородищей и стал копаться в карманах, выуживая мелочь. Большая собака, лежавшая рядом, подняла замученную морду и с надеждой посмотрела на Хабарова.

– Как звать? – Мелочь всё никак не находилась.

– Дядь Сашей звать, дядь Сашей, – забормотал старик и стал в такт кланяться. – Дядь Саша, дядь Саша…

– А его как? – Алексей кивнул на собаку.

– Да никак, кому он нужен, звать его!.. Прибился, не прогнать его! Заради Христа со мной просит, так и пусть просит, а то ведь гоню, не уходит, да и не мешает никому, лежит себе и лежит, не лает, не кусает, а прогоню, куда он пойдёт, я и то гоню-гоню, не идёт…

Хабаров ссыпал в стариковскую ладонь мелочь, которой оказалось довольно много. Тотчас со стороны собора подкатил бойкий желтоглазый инвалид на коляске и стал требовательно совать Хабарову сдёрнутую с головы кепку, и неопрятная краснолицая баба подбежала и заголосила:

– Подай на хлебушек, мил человек, а я за тебя помолюся, попрошу Господа, Господь меня послушает, а ты подай, подай!..

От бабы несло перегаром.

Хабаров ничего не дал, да и мелочи больше не было. Попрошайки утянулись за ограду, нисколько не огорчённые, видно, они и без него зарабатывали прилично.

– Дядь Саш, что за богомольцы на мотоциклетках приезжают? – Алексей погладил собаку по голове. Она вся напряглась и замерла.

– Да кто их разберёт, сейчас в церкву народ валом валит, просит душа-то, плачет без Господа, истомилась, видать, у народа душа без веры…

– Часто они приезжают?

– Так я за ними смотреть не поставлен, милый! – развеселился старик. – Когда приезжают, когда нет, кто разберёт, много их тут всяких.

– И вчера были?

– Вчерась не были. Вчерась какие-то на джипах заехали, много! И батюшка долго не выходил, может, вразумлял их, я сам не видал, не слыхал.

Хабаров ещё немного поизучал мотоциклы с рожами.

…Вчера в это самое время в него стреляли как раз с мотоциклов. Нужно дать задание Дашке проверить эти два – кому принадлежат, когда куплены, как давно в Тамбове катаются.

На библиотечном крыльце он уронил горшок с геранью, громко посокрушался и открыл стеклянную дверь. На этот раз в «абонементе» было тихо, Светлана Ивановна на месте отсутствовала.

– Девушки, – позвал Хабаров, – вы где?..

И прислушался.

На зов выскочила, разумеется, Галя.

– Что вы так долго, мы прямо заждались! – И покраснела, как маков цвет. – Нет, вы не подумайте, просто Юрий Григорьевич познакомиться хотел, и Настя приехала, а она до десятого не собиралась…

Тут Галя окончательно выбилась из сил, покраснела пуще прежнего, круто повернулась и исчезла.

Алексей Ильич вздохнул. Дамский угодник из него был никудышный, хотя женщинам он нравился и знал, что нравится, и умел, когда нужно, этим пользоваться.

Библиотекари сидели в закутке, отделённом перегородкой. Перегородка была оклеена картинками из календаря за 2006 год.

– Алексей Ильич, проходите, проходите! Мы только чай собираемся пить!

– А я вот тортик принёс, как обещал!

– Товарищ из Москвы, – представила его Светлана Ивановна и значительно посмотрела на остальных. – Министерство культуры прислало после наших… событий. Юрий Григорьевич, наш знаменитый земляк, писатель.

– Мурашов-Белкин. – Приподнявшись со стула, писатель потряс Хабарову руку. – Как там наше министерство? Администрируете потихоньку? Руководите культуркой?

– Я по хозяйственной части, – простодушно сказал Хабаров. – Фонды, каталоги, то-сё, пятое-двадцатое…

Незнакомая молодая женщина, расставлявшая на канцелярском столе чашки, тоже пожала ему руку, гораздо энергичней, чем писатель.

– Настенька детским абонементом заведует, – объяснила Светлана Ивановна. – В отпуске сейчас. Узнала про наши дела и вот… вернулась. Тут не то что в Москве, Алексей Ильич. У нас и горе общее, и радость общая, вместе жизнь живём, по старинке.

Хабаров, развязывая торт, мельком улыбнулся Настеньке.

Писатель выудил из портфеля плоскую бутылку с тёмной жидкостью и водрузил среди чашек.

– Помянуть Петра Сергеевича, – пояснил он, когда Светлана Ивановна закудахтала. – По русскому обычаю. А как же?..

– Вот вы там в Москве, – снова заговорил Мурашов-Белкин, когда помянули и закусили ломаной шоколадкой, – как считаете? Вы считаете, что библиотеки народу не нужны! Вы все с планшетами и девайсами и… как их? С гадами этими?

– Гаджетами, – подсказала Галя. Она отрезала здоровенный кусок торта, самый красивый, с зелёными розами, и поставила перед Хабаровым.

– Во-во-во! А книги вам ни к чему!.. До чего дошло, библиотекарей убивать стали, как в Средневековье книгочеев! Опасаются, выходит, библиотекарей-то?

– Кто опасается? – поинтересовался Хабаров, чайной ложкой подцепил розу и отправил в рот. Крем был холодный и сладкий, приятный.

– Как кто? Тот, кто народ оболванивает! Это же заговор против народа – библиотеки закрыть, книги пожечь, детей в школе физкультурным упражнениям учить, а больше ничему!

– Да что вы ужасы всякие городите, Юрий Григорьевич! – махнула рукой Светлана Ивановна.

– Правду я говорю, – отрезал писатель и сверкнул глазами на Хабарова. – Вот помяните моё слово! Убийство Петра Сергеевича – первая ласточка! Заговор, заговор! Теперь с образованными и начитанными так и будут расправляться, чтоб уж совсем никого не осталось.

– Тут я вам ничего сказать не могу. – Хабаров подул на чай и шумно отхлебнул. – Некомпетентен. Это вам в полицию нужно. Моё мнение такое – забежали сюда в библиотеку какие-то случайные хулиганы, испугали человека сильно, он и… того… помер от неожиданности. Сердце не выдержало или, может, жила какая лопнула!..

– А я вам говорю, что это неспроста! Здоровый мужик, молодой, ни с того ни с сего помер!.. Убили его.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем убили?

– Как?! – удивился Мурашов-Белкин. – Чтоб библиотеку закрыть и расформировать. В рамках оболванивания.

– Да не собирается министерство библиотеку закрывать!

– Ну, это вы так говорите!

И они посмотрели друг на друга.

…Почему писатель не верит в самое простое и правдоподобное объяснение – случайные хулиганы, случайная смерть?.. Что-то подозревает? Что именно он может подозревать?

– А я как узнала, – вступила Настенька, – так сразу помчалась билет менять. А там тариф дешёвый, и говорят, что просто так не поменяют, только с доплатой! Я вон даже Светлане Ивановне звонила, плакала.

Та покивала, подтверждая, – так и есть, и звонила, и плакала.

– Торт вкусный, – сказала Галя и вздохнула. – Такой вкусный торт! Вы на площади брали?

– Обыкновенный торт, – возразил писатель строптиво. – Вы мне всё же растолкуйте, как представитель министерства, кому наш Пётр Сергеевич так уж сильно мешал? Собрал человек вокруг библиотеки культурных людей, детишки стали сюда ходить, взрослые потянулись, и тут такое!.. Очаг просвещения сформировался, разгорелся даже, а теперь всё погибло!

– Что вы каркаете, Юрий Григорьевич?..

– Я не каркаю, а говорю, что думаю!

Хабаров подлил себе чаю. Этот – мутный, как будто со взвесью, пахнувший веником, – отличался от чая, который всегда заваривала Джахан, как украинский самогон от шотландского виски.

…Он очнулся после наркоза и сразу её увидел. Каким-то образом и в наркозе он знал, что она рядом, и знал, что увидит её, как только проснётся. Он проснулся и повернул голову.

Джахан пила чай из маленькой пиалы. «Хочешь чаю?» – спросила она и улыбнулась. Одна трубка была вставлена Хабарову в горло, другая в нос, и ещё много трубок и трубочек торчало из него, но она спросила, хочет ли он чаю!

Непостижимая женщина.

Под канцелярским столом Галина юбка то и дело задевала хабаровские колени. Что ты будешь делать!..

Алексей Ильич ещё глотнул заваренного веника и спросил, не помнит ли кто, какая погода была накануне происшествия.

– При чём тут погода? – рассердился писатель.

– Следы, – глубокомысленно изрёк Хабаров. – Если, к примеру, лило, убийца или хулиган наверняка наследил. Он же по воздуху не мог прилететь, а на дорожке, к примеру, лужи! Полиция ничего про следы не спрашивала?

Светлана Ивановна нацепила очки и посмотрела на Галю сначала через них, а потом поверх.

– Следы? – переспросила она. – Галь, они следы искали?

– Ох, не помню я, Светланочка Ивановна…

– А погода… Какая ж погода-то была?

– Я уезжала, тепло было, – сообщила Настя, – но по прогнозу похолодания ждали.

– Подожди, ты когда уезжала?

– Как раз накануне, за день. Я на работу в одном плаще пришла, первый раз после зимы надела.

– А Пётр Сергеевич на работе переобувался? Вот Светлана Ивановна, знаю, переобувается! У вас под столом туфли стоят.

– Конечно, – пробормотала библиотекарша, смутившись. – Мы тут с утра до вечера сидим, а топят хорошо, исправно. В сапожищах резиновых долго не высидишь… Все переобувались, и Петя тоже.

– То погода, то сапоги, – фыркнул писатель. – Вы мне лучше про заговор против культуры растолкуйте!

– Про заговор не осведомлён, – повторил Хабаров. – Это нечто нематериальное! А вот следы вполне могли остаться.

– Ну, это дело полиции.

– Оно конечно, – согласился Хабаров, – но ведь покамест так и не установлено, кто Петра Сергеевича… того… на тот свет отправил. Вот я и подумал про следы.

Торт «Сказка» был почти съеден, когда Алексей Ильич, повздыхав, сказал, что пора приниматься за работу. Светлана Ивановна спохватилась – второй раз сегодня приезжий утирает ей нос, и с открытым уроком, и сейчас!.. И что они сидят, в самом-то деле, как будто им заняться нечем?!

Писатель топтался, уходить ему не хотелось, а хотелось ещё поговорить, и жидкости в плоской бутылке изрядно оставалось, что они там отпили-то!.. Галя предлагала Хабарову помощь, он будет из картотеки названия читать, а она с полок доставать, так дело быстрее пойдёт, но Светлана Ивановна не разрешила.

– Ступай на рабочее место, – сказала она тихо, но твёрдо.

– Да ведь нет никого сейчас, Светланочка Ивановна!

– Алексею Ильичу вон Настя поможет. У неё в абонементе до двух точно никого не будет!..

Галя помолчала, круто повернулась и убежала в читальный зал – наверняка плакать от обиды. Хабаров вздохнул и попросил открыть кабинет директора.

– Да он всю жизнь открытый, – удивилась Светлана Ивановна. – Заходите, смотрите, чего вам там надо!

Кабинет был крохотный, окно выходило на ствол корявой яблони, заслонявшей свет. Хабаров щёлкнул выключателем и огляделся.

Письменный стол, занимавший весь проём, к нему торцом приставлен ещё один, поменьше. На стене слева и справа два портрета – Пушкина и Толстого. В шкафу одинаковые тома подряд – энциклопедия Брокгауза и Эфрона, современное издание. Допотопный сейф с исцарапанной дверцей, на сейфе растение «щучий хвост» и розовая пластмассовая леечка.

Хабаров подумал и прикрыл дверь.

…В кабинете ничего секретного быть не должно, но – кто его знает?.. Может, удастся обнаружить нечто, что наведёт на дальнейшие поиски. Эх, Пётр Сергеевич, что именно ты пропустил, где ошибся, почему не предупредил?..

За дверью на крючке висел серый плащ. Алексей Ильич обшарил карманы. В левом обнаружился столбик канцелярского клея, а больше ничего. Хабаров клей забрал.

Никаких сменных башмаков под столом не было, и в шкафу тоже. Светлана Ивановна утверждает, что они все переобуваются на работе, потому что «топят исправно», так куда же делась сменная пара?.. Это важно, учитывая, где именно Джахан нашла след от инъекции.

Хабаров уселся за стол и быстро просмотрел содержимое ящиков. Ничего особенного, всё, как положено для директора тамбовской библиотеки, – методический план на этот год, смета на ремонт отопления, доклад для библиотечной конференции в Судаке, письмо от директора школы с просьбой организовать мероприятие для младших классов. В самом низу обнаружился небольшой картотечный ящик, Хабаров вытащил его и поставил на стол.

…Странное дело. Зачем директору отдельный картотечный ящик?..

Алексей Ильич перебрал карточки. Фамилии абонентов, наименования выданных книг. Подпись Петра Сергеевича Цветаева.

Хабаров, двадцать лет прослуживший на особой службе, точно знал, что самый лучший способ получить ответ – это задать вопрос. Не догадываться, не громоздить теорий, не выдумывать, а просто спросить. И задать такой вопрос нужно вовремя и так, чтобы никто не догадался, зачем на самом деле он задан!..

Алексей Ильич ещё немного посидел, разглядывая шкафы и стены, а потом поднялся, прихватил ящик и вышел в «абонемент».

– Светлана Ивановна, – громко позвал он, – в кабинете ещё какие-то карточки, это что? Неучтёнка?..

– Господи, какая ещё неучтёнка!.. Где карточки?

– Да вот.

Он водрузил ящик на стол, за которым вчера просидел полдня. Подошла Настя, и Галя, ясное дело, возникла в дверях читального зала. Светлана Ивановна нацепила очки и сунулась в ящик.

– Да это Петрушина картотека!.. А я думаю, что за карточки!.. У него в кабинете своя была! – заговорили они разом.

– Пётр Сергеевич, – объяснила Настя, – некоторых читателей сам обслуживал. У него метода такая была!.. Он говорил – репрезентативная выборка.

– Это что значит? – не понял туповатый проверяльщик из Москвы.

– Ну, он же директор! Ему интересно было, что народ больше читает, исторические романы, классику, или, может, военные детективы! Вот он и завёл отдельную картотеку, для себя.

– Из разных, так сказать, возрастных групп, – подхватила Светлана Ивановна, – и социальных слоёв. У него тут и молодые, и пожилые, и давние читатели, и новые, кто только записался!.. Студенты, преподаватели, пенсионеры всякие.

– А-а-а, – разочарованно протянул проверяльщик. – И он сам им книжки выдавал?

– Ну, когда как! Если был на месте и не занят, то сам и выдавал, и в карточку вносил. А если не мог, я выдавала.

– Так давайте объединим всё вместе, – предложил Хабаров. – А то часть карточек в зале, часть в кабинете, непорядок это.

Светлана Ивановна вздохнула. Как это всё ужасно – чужие люди копаются в Петрушиных карточках, вопросы задают, чувствуют себя в полном праве, хозяевами чувствуют! И никогда, никогда уже не будет так славно и спокойно, как было в библиотеке имени Новикова-Прибоя ещё неделю назад. Тогда, неделю назад, Светлану Ивановну тоже тяготили всякие заботы, на что-то она сердилась, за что-то директору выговаривала – и такое было! – но ей и в голову не могло прийти, что вот-вот всё изменится непоправимо и навсегда. Останется она одна-одинёшенька со всеми заботами, нагрянет проверяльщик, от которого вон Галя совсем разум потеряла, а чего от него ждать – непонятно, вернее понятно, что хорошего ждать нечего, мало ли что он напроверяет!..

Хабаров объявил Насте, что начнут они как раз с директорского каталога, всё же он поменьше, сколько там карточек, от силы пятьдесят.

Он читал названия книг, Настя искала их на полках и показывала Хабарову. Ориентировалась она превосходно.

– Давно работаете? – поинтересовался Алексей Ильич, отмечая в растрёпанном многостраничном списке очередную книгу.

– Да всю жизнь, – сказала Настя и улыбнулась. – В смысле, я всю жизнь библиотекарь!.. А здесь, в Тамбове, уже два года. Я раньше в Северодвинске жила. А потом так надоели мне холода, темень!.. Всё лето в куртке ходишь, как полярник. И я перебралась сюда. Здесь тепло, сады. Яблоки!..

– Яблоки – это да, – глубокомысленно согласился Алексей Ильич. – Ещё картошка тамбовская тоже.

– Наша картошка самая лучшая, – поддержала Настя. – А вы сами откуда? Прямо настоящий москвич?

– Теперь-то самый настоящий! Сколько лет в Москве. А вообще я из Калача. Есть такой город Калач-на-Дону. Дом у нас там, сад, корова, кабанчик, всё как полагается. Сейчас лето настанет, поеду. Я всегда на машине езжу, отдыхаю за рулём. А Дон там какой! Рыбалка какая! Спиннинг забросишь – лещ, другой раз забросишь – щука! Не верите?

Настя засмеялась:

– Верю!

Вся она была ладная, улыбчивая, уверенная – не в пример Гале. Джинсы сидели на ней хорошо, обтягивали так, как надо, и грудь в низком вырезе плотной футболки была литая, крепкая. Сколько ей может быть лет? Тридцать восемь? Сорок?

– Вы ведь из отпуска вернулись, да?

Настя кивнула, лицо у неё моментально посерьёзнело.

– Как только Светлана Ивановна позвонила, я сразу обратно. Что ж я, не понимаю?.. А путёвка… Пропала, конечно, ну и ладно. Не в последний же раз!..

– А где отдыхали-то?

– В Калининградской области, в Светлогорске. Там санаторий Министерства обороны, а я в Северодвинске в военной части служила, мне путёвка каждый год положена.

Между карточками Хабарову попались две плотные глянцевые бумажки. Не вытаскивая их, он посмотрел.

Это были два билета в кино с оторванным корешком.

– Вениамин Каверин, «Два капитана», – провозгласил Алексей Ильич, и Настя ушла за стеллажи. Хабаров сунул билеты в нагрудный карман.

– Каверин, Каверин… Нету. «Открытая книга» есть, а «Капитанов» нету! Должно быть, на руках.

– Должно быть, – согласился Хабаров. – Или похищены! Настя, вы не знаете, кто сочинил «Марш авиаторов»? Ну, вот этот самый – мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор?..

Железо звякнуло о железо – Джахан извлекла пулю и бросила её в металлическую кювету.

– Посуши рану и можно зашивать, Макс.

Шейнерман с осторожной брезгливостью взялся за кривую хирургическую иглу. Он терпеть не мог крови и возни с пострадавшими!..

Джахан проверила пульс и давление раненого и, по очереди оттянув веки, посмотрела в зрачки. После чего стянула перчатки и маску. Паша-Суета лежал на обеденном столе, застеленном стерильной белой тканью. Над ним была пристроена мощная лампа на суставчатой ноге.

Макс наложил последний шов и погасил лампу. Сразу стало темно, как будто за окнами наступила ночь.

– Сварить тебе кофе?

Джахан повернулась к нему спиной, и он развязал завязки на её халате. Свой Макс развязывать не стал, оторвал завязки, да и все дела. Джахан собирала перчатки, маски, тампоны и халаты в чёрный мешок.

– Сколько он проспит?

– Я думаю, еще с полчаса. Точнее сказать трудно. Нам придётся переложить его на кровать. Со стола он упадёт.

– Давай сначала кофе.

Джахан ушла на кухню. Там полилась вода, зашумела кофемолка и сразу, потеснив запах операционной, свежо и остро запахло кофе. Себе она заварила чай.

Они сидели по обе стороны круглого обеденного стола, одинаково вытянув ноги, прихлёбывали из чашек и молча гордились собой и проделанной работой.

– Не сердись на неё, – сказал Макс спустя время. – Она так понимает свою задачу.

– Я не хочу за ней подчищать, – отрезала Джахан. – Это как раз не моя задача!

– Хабаров разрешил ей вмешаться, она так и сделала.

– Она развлекается, а я вынуждена возиться с последствиями её развлечений.

– Джо, сколько лет мы знакомы?

– Пожалуйста, без восклицаний, Макс.

Шейнерман одним глотком допил кофе.

– Даша самая лучшая в своём деле.

– Я тоже самая лучшая в своём. И ты лучший. И Хабаров. Только поэтому мы вместе.

– Только поэтому? – переспросил Макс, и она не стала отвечать.

Они переложили Пашу на диван – он открыл мутные глаза и сразу же закрыл – и разошлись по своим комнатам. Джахан уволокла лампу на суставчатой ноге и горелку. Она привыкла работать чётко и без пауз, вынужденные задержки вроде сегодняшней операции её злили и сбивали с мысли.

…На самом деле девчонка ни в чём не виновата, это понятно. И злится она не на неё, а на Хабарова. Как будто нельзя добыть необходимые сведения быстро и бесшумно!.. Джахан разузнала бы всё и без человека, спасением жизни которого она вынуждена была заниматься два часа подряд. Она вообще предпочитала не связываться с людьми, добывать сведения из документов и… химических опытов! Сейчас ей нужно классифицировать яд, которым был отравлен Пётр Цветаев. Это внесёт хоть какую-то ясность в картину, которая пока никак не складывается. Джахан прикидывала так и сяк, и всё равно ничего не получалось – кому под силу обвести вокруг пальца опытного спецагента? Почему он ничего не заподозрил и не дал никому знать? Где именно спрятано то, что они… ищут? Кто им противостоит? Как это вышло, что Алексей Хабаров не заметил слежки и угодил под стрельбу – в первый же день «полевой» работы?! Что ещё известно противнику об их группе?..

Джахан разложила на столе пробы с приклеенными номерами и настроила микроскоп.

…Дед, университетский преподаватель, мечтал, чтобы она стала юристом или филологом, а бабушка непременно хотела определить девочку во врачи – самая женская профессия. Маленькая Джахан любила деда и искренне старалась увлечься языкознанием или законодательной казуистикой, но бабушка, подсовывавшая в нужный момент нужные книжки, в конце концов пересилила, и Джахан поступила на хирургическое отделение. Бабушка была счастлива – в семье растёт талантливый врач! На кафедре Джахан то и дело говорили, что она талантлива. Джахан с блеском окончила институт и ординатуру и защитила первую диссертацию – легко и красиво. В семье немного недоумевали, почему девочка так часто и так надолго уезжает в командировки, но в конце концов смирились, ведь она должна находиться на передовой науки, а не сидеть на одном месте. Девочка на самом деле находилась на передовой, и бабушка так никогда и не узнала, насколько не женская профессия у внучки.

…Бедная бабушка.

Впрочем, Джахан никогда ни о чём не жалела.

…Неправда. Вот это неправда. Она жалела, что всё так получилось с Хабаровым. Она запрещала себе вспоминать, и вроде бы получалось, а потом вдруг ловила себя на мысли о нём – и стыдилась, и пугалась, вот уж на неё не похоже!.. Иногда она даже мечтала о машине времени – чтобы вернуться в ту самую точку прошлого и всё там изменить. Переделать. Пе-ре-жить.

Ну вот опять. Опять она думает о нём!..

Джахан задрала на лоб очки, в которых размечала пробы, и уставилась в микроскоп.

Макс Шейнерман прошел у неё за спиной мимо открытой двери, о чём-то её спросил, она нетерпеливо дёрнула плечом.

Макс посчитал раненому пульс и смерил давление – тот вновь открыл глаза и что-то забормотал. И пульс, и давление были в норме – насколько это возможно, – и Макс вернулся к себе.

Хлипкая книжица кроссвордов, разделённая на отдельные листы, была разложена на столе. Макс пытался найти систему в заполненных и незаполненных строчках.

…Шифр может быть очень сложным – права Джахан. А может быть очень простым – тогда прав Хабаров.

По всей видимости, кроссворды Пётр Сергеевич разгадывал постепенно, не торопясь. Некоторые клетки были заполнены синими чернилами, другие чёрными, а третьи и вовсе карандашом.

Макс открыл толстую линованную тетрадь и стал в столбик выписывать слова – отдельно синие, отдельно чёрные и отдельно карандашные.

«Китобой», выписывал Макс, «чётки», «Маяковский», «шуба», «танго», «вомбат», «аппетит», «гиппопотам», «давление», «сретение», «овчарка», «музей», «логарифм», «засов».

…Система, система. Какая тут может быть система?..

Отдельно он выписал слова, которые в кроссвордах были не угаданы. Почему-то Пётр Сергеевич не стал их вписывать. Почему?..

«Стул», «пенька», «икона», «писатель», «самолёт», «Венера», «телефон», «гаубица», «материализм», «Урал», «мастиф», «липа», «решето».

Он знал, что рано или поздно мозг зацепится за что-то и закономерность станет ясна.

Макс Шейнерман учился в физтехе, и проще всего ему давалась математическая логика. Ему вообще нравились отвлечённости, абстракции вроде «почти периодических функций», и чем сложнее была математическая модель, тем больше Максу нравилось в ней копаться. Отец-физик увлечений сына не понимал.

«Интересно то, что повествует об устройстве мира, – говорил он с воодушевлением, – а ты копаешься в каких-то мёртвых формах!»

«Может, они и мёртвые, – отвечал семнадцатилетний Макс, – зато очень красивые».

«Это красота без души, – горячился отец. – И вообще математика – всего лишь аппарат, прикладная штука. Заниматься ею отдельно от физики смешно!»

Когда Макс увлёкся криптологией, отец вообще перестал его понимать.

«Ты зря тратишь время, – убеждал он. – Ещё возьмись за расшифровку египетских иероглифов, пташек этих, лун и пляшущих человечков!»

«Да их расшифровали давно, – с досадой говорил сын, – и нет там ни иероглифов, ни пляшущих человечков, папа!»

«Стул», «китобой», «пенька», «сретение», «чётки», «овчарка», «икона», «писатель», «танго», «аппетит», «самолёт», «музей»…

…Отца убили на даче в Малаховке. Он поехал в пятницу и почему-то без мамы, кажется, ей нужно было к тёте Фуфе. Иногда по пятницам они с тётей Фуфой устраивали посиделки, это называлось «девичьи грёзы». Мама покупала пару бутылок самого лучшего, самого дорогого порто, Фуфа пекла «наполеон» в «тридцать листов» – пласт теста должен быть настолько тонок, чтобы через него легко читался газетный текст, – а третья подруга, Марочка, готовила кисло-сладкое мясо с черносливом. Они съезжались на Зоологическую к Фуфе, в гостиной накрывался стол по всем правилам, с салфетками в серебряных кольцах, хрусталём и пирожковыми тарелками. На отдельном столике зелёного сукна приготовлялось всё для покера – карты, фишки, мелки. Подруги до ночи играли в карты, а потом садились за стол, и тут, собственно, и начинались «грёзы» – рассказывалось всё, что прожито за то время, когда они не виделись.

Отец уехал один, мама осталась на Зоологической, и нашли его только в понедельник, когда он не явился на работу, пропустив учёный совет, который не пропускал никогда. Стали звонить, искать – и нашли.

«Маяковский», «шуба», «гиппопотам», «давление», «гаубица», «решето», «музей», «материализм», «сноповязалка», «вомбат», «гром», «обобщение», «сретение».

…Говорили, что отец работал с секретными документами и почему-то забрал их на дачу, хотя непонятно, как можно забрать секретные документы на выходные, когда их положено сдавать в спецчасть, и его попросту не выпустили бы с территории института. Говорили, что документы пропали, что из-за них всё и приключилось. Следователь, грузный дядька, то и дело утиравшийся платком и с присвистом дышавший, задавал какие-то вопросы Максу и матери, соседям, друзьям, коллегам, все отвечали, как могли, и Максу было совершенно ясно, что никого не найдут.

Никого не нашли.

Мама умерла через полгода после отца. Поминали её на Зоологической в той самой гостиной, где происходили «девичьи грёзы». Без Фуфы и Марочки Макс ни с чем бы не справился, они справились за него. Они же заставили его доучиться до диплома, и не просто до какого-нибудь, а до красного, даже огненно-красного!.. Оценки «отлично» были проставлены во всех графах, и внизу мелким шрифтом напечатано: «Спецкурсы – 12, из них «отлично» – 12».

Заниматься наукой Макс не стал – не смог, хотя тётки в два голоса твердили, что он должен, обязан, в память об отце!.. Он нашёл себе совершенно другую службу, преуспел, состоялся, и с тех пор, со времён огненно-красного диплома, никогда не видел ни Фуфу, ни Марочку.

– Сварить тебе кофе?

Макс кивнул, не оглядываясь и продолжая писать.