Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами Пелевин Виктор

Дальше я загнул по очереди три пальца.

– Мысли – это эхо электрических разрядов в нейронных цепях мозга. Сперва происходит разряд, а потом появляется мысль. То, что мы осознаем ее с задержкой – доказанный научный факт. Это раз. Электрические разряды, как и все другие материальные эффекты, зависят только от начальных условий и физических законов. Это два. Значит, наше мышление – это такой же материальный, предопределенный и предсказуемый процесс, как движение бильярдных шаров по сукну или бег планет вокруг солнца. Это три…

Бедная девочка так и не нашлась, что ответить.

Надо сказать, я ни разу не встречал убедительного возражения на этот силлогизм. И действительно – как возразить? Говорят, что сегодня физики как-то подверстывают к делу свою квантовую неопределенность – но это пока просто болтовня. Если Бог играет в кости, то Он знает, что у Него выпадет, даже когда Он этого не знает. Думаю, со временем Ватикан это разъяснит.

Я всегда верил в простой причинно-следственный мир – и меня завораживала подразумеваемая им картина. Выходило, что курс доллара к юаню и цена на нефть, скажем, через три года, два месяца и четыре дня уже в сущности определены – и неизвестны никому лишь потому, что в любой человеческой модели невозможно учесть все переменные.

Пятнадцать миллиардов лет назад вселенная начинала расширяться, и уже тогда все мои желания и интенции – даже такие тривиальные, как желание почистить зубы или сходить в туалет, – были полностью предопределены. Точно так же заранее заданы взлеты и падения бизнесов, траектории стран и судьбы народов.

Это может показаться неправдоподобным, если вы, к примеру, содержите в Москве небольшой ресторан. Или работаете совестью нации. Или, что бывает особенно часто, совмещаете оба занятия. Тогда из-за постоянных профессиональных коллизий вам кажется, что и материальная, и духовная реальность меняются абсолютно непредсказуемо и хаотично.

Но если вы трейдер, то в душе вы знаете, что все в нашем мире предрешено.

У трейдеров есть целое искусство чтения графиков – charting. Вы глядите на кривую изменения стоимости вашего актива за долгий срок, накладываете на нее особые математические треугольники и ассимптоты (не буду уходить в детали, они весьма эзотеричны) и с высокой степенью точности предсказываете, как будет дальше меняться цена.

Разве было бы такое возможно, не будь судьба мира заранее записана на скрижалях? От обычного смертного будущее скрыто, но те, кто состоит при Деле, давно научились заглядывать в щелочку и видеть все необходимое.

Нет, мы не знаем, конечно, полной картины грядущего, но фокус именно в том, чтобы увидеть в щелочку ровно столько, сколько необходимо для получения прибыли – и отвернуться от остального. Это по какой-то причине дозволяется. Захотите большего, и против вас повернутся законы природы. Согласитесь на меньшее – обидятся акционеры. Так работает весь Уолл-Стрит, а не одни только гадатели и ясновидцы.

Иногда, пробираясь с топором под мышкой сквозь лесную чащу, я думал об этих великих тайнах – и страх, сопровождавший мои экспедиции за счастьем, придавал моим мыслям остроту афоризмов.

«Будущее состояние материальной Вселенной определяется настоящим, а мозг – просто материальный объект. И я, и все остальные материальные тела, сквозь которые дует сквозняк мыслей – всего лишь следствие событий, случившихся в далеком прошлом».

«Свобода воли на самом деле просто синоним неосведомленности – и заключается в том, что никто пока не построил компьютера, способного рассчитать уже заданные события и эффекты, которые произойдут в нашей психике. Единственный компьютер, действительно способный это сделать – сама разворачивающаяся Вселенная, но она считает с такой скоростью, что предсказание события совпадает с ним самим…»

«Мысль так же материальна, как мираж в пустыне».

А потом я находил свое дерево – и забывал про все.

Снаружи я был весел, обворожительно циничен и благополучен – но изнутри моя жизнь стала кошмаром.

Я не решался пойти со свой проблемой к врачам, понимая, что сразу окажусь в дурдоме – туда в нашей стране могут посадить вообще кого угодно, от радикального художника-акциониста до простого бухгалтера, которого облучили пришельцы. А тут…

Допустим, я рассказал бы врачам про дендрофилию. Это они еще нашли бы в своих каталогах. А потом меня спросили бы – а когда это началось? С чего?

И тогда мне пришлось бы поведать про свой разговор с Золотым Жуком. А там и про суицид… Возможно, по отдельности московские доктора еще смогли бы это переварить – но вместе… А если бы вдобавок вскрылась моя привычка бегать по лесу в плаще, накинутом на голое тело, с дорогим американским топором в подплечной петле…

Я сам запер бы такого пациента в мягкую камеру. И посадил бы, наверно, на какие-нибудь сильные седативы – из тех, которые больше похожи на сельскохозяйственные удобрения для подкормки овощей.

В общем, медицина мне помочь не могла. Она могла мне только помешать, и сильно. Мне приходилось жить со своей дикой невозможной тайной – и каждый день делать вид, что я такой же, как окружающие меня люди – геи, натуралы и женщины.

Мало того, судьба словно издевалась надо мной. Я встретил наконец в оффлайне Семена, так вероломно обещанного мне Жуком.

Я увидел его на одном из тех загородных экономических семинаров, где сидящие на чемоданах специалисты Высшей Школы Экономики объясняют конным чекистам, что настоящая суверенность лишь тогда чего-то стоит, когда опирается на казначейские обязательства США, а гарантией подлинной многополярности в нашем непростом мире может быть только долларовая база. Светское мероприятие, почти что матч в поло.

Семен сидел в первом ряду, стильно и ярко одетый, в дорогих наушниках. Сперва даже непонятно было, кого он слушает – меня или музыку.

Почему он здесь, было ясно вполне – мы ведь не дети и отлично знаем, кто сегодня кормит наших либералов: бесчеловечно было бы снять людей с западного финансирования, не предложив взамен своего. Растить сто цветов, чтобы с самого начала держать под контролем всю клумбу – это, кажется, называется, «активное мероприятие».

Я говорил в той доверительно-простецкой манере, которую так любит подобная аудитория, всегда почему-то уверенная, что ей излагают самый свежий и точный инсайд – хотя сообщают ей обычно банальности, понятные и умному школьнику. Я в этом смысле не был исключением и отрабатывал свой гонорар без излишнего энтузиазма, сгибая послушливые слова строго под вкус собравшихся.

Про золото я говорил немного дольше, чем требовалось, и объяснил, что никакого падения XAU по большому счету не было, а был рост доллара: во всех остальных валютах – евро, йене и особенно в какой-нибудь там норвежской кроне – золото ведет себя надежно, не говоря уже о деревянном. Потом я немного рассказал, как работает долларовый насос, сделав одно отступление, обычно радующее вату:

– Валютная ипотека не есть наша национальная проблема. Долларовый Картель – это росянка. Вот представьте, летит какая-нибудь азиатская муха – и видит красивый цветок. Муха садится и набирает бесплатных кредитов в дешевом долларе – в полной уверенности, что нашла бесконечный источник нектара. А потом доллар взлетает на тридцать процентов к ее валюте, цветок закрывается – и мухе надо отдавать совсем другой кредит. Эта схема внешнего экономического пищеварения известна всем, но я хочу обратить ваше внимание вот на какой ее аспект: в ней не задействована ни одна материальная сущность вообще. Чисто духовный процесс. Поэтому Дух Денег – вовсе не метафора. Это в нашем мире реальность номер один. Но, как вы понимаете, «Эго Мацы» вряд ли вам про это расскажет…

По ледяному молчанию зала я понял, что зря ляпнул про эго мацы.

Когда стараешься говорить приятное любой аудитории, нередко происходят ошибки, поскольку ни одна аудитория сама не знает до конца, что ей приятно, а что нет, и подобная беспринципность способна оскорбить людей, показав им, что ты о них думаешь… И потом, в чем, спрашивается, был циничный расчет? Обругать конторское радио, выступая перед конторой? Майор Карнеги нервно перевернулся в гробу и закурил.

К счастью, начались вопросы.

А разве сама Америка не страдает от сильного доллара, спросил меня какой-то пожилой мужчина, похожий на ельцинского товарища по теннису.

– Так точно, – ответил я, – страдает. Сильный доллар их экспортерам нужен примерно так, как нам тридцатка за баррель, потому что экспорт становится дорогим и падает. А у них это – около половины прибыли больших корпораций. В Китае сейчас кисло, юань падает, евро тоже топят изо всех сил – причем сами европейцы. Но долларовый Картель и Америка – не совсем одно и то же. Вернее, совсем не одно и то же. Поэтому пока одни жуки опускают евро с юанем, другие жуки поднимают доллар…

Семен чуть нахмурился, словно увидел тучку на ясном небе. Все-таки слушал он не музыку, а меня. Но я уже понял, как завоевать его сердце.

– А наши вожди… Как бы это помягче объяснить. Вот в восьмом году наехали на грузинов – и одновременно прикупили трежерис[16]. И все было чики-чик. А тут… Ладно наехали на укров, ладно Сирия – но ведь стали при этом демонстративно покупать золото, а из трежерис – выходить… Ну вот американцы тоже вышли. В смысле, из раздумий.

Семен по-детски улыбнулся, и все следы непогоды сдуло с его лица.

Чекисты тоже заулыбались – они любят подобную фронду: она кажется им свидетельством искренности. Они, скажу вам по секрету, вообще обожают нас, либералов – и втайне завидуют нашей свободе. Но больше всего они любят, конечно, когда им пересказывают их собственную мифологию.

– Вернее, не американцы, а англичане, – продолжал я, избегая смотреть на Семена. – Потому что, как присутствующие хорошо знают, это не МИ-6 ходит под ЦРУ, а наоборот. Так что сначала принц Чарльз поехал в Саудовскую Аравию и станцевал с ребятами из местного королевского дома танец с саблями. Не по Хачатуряну, а под местные звуки. И немного с Саудами пошептался – ну, как принц с принцами, они только такой уровень понимают. Тогда-то саудиты пробку из бочки и вынули…

Семен устало поморщился.

– Дешевая нефть тянет за собой остальные коммодитиз. Сильный доллар давит на них сверху. А сделать доллар сильнее можно не меняя ставку. Достаточно, чтобы старушка-процентщица из ФРС обещала это каждый месяц. Такое у них называется «forward guidance»[17]. Для Америки сильный доллар и положительная ставка – это неприятно, но терпимо, к тому же притягивает капитал. А вот для нас низкие коммодитиз – смерть. Это как мощный дядя душит доходягу-тинэйджера под водой. Дядя тоже дышать хочет, но не так сильно, он дольше может без воздуха…

Семен даже хохотнул.

– Хотя, с другой стороны, дядя тоже утонуть может… Он ведь гниловатый уже, если честно…

Семен опять нахмурился.

– В общем, вечно так тянуться не будет, – продолжал я, – но ведь и душить доходягу долго не надо. Как говорил великий Кейнс, the market can stay irrational longer than you can stay solvent[18]. Доллар сильный, пока мы с вами дышим и разговариваем, а потом зеленого опять сдуют, так что сейчас очень хороший момент войти в XAU. Если вы еще не поняли, к чему я все это говорю…

Семен задумчиво закрыл глаза, словно размышляя, не уйти ли правда из USD в XAU, и если да, то в каких масштабах.

Я заметил, что какой-то господин с бородкой тянет руку, чтобы задать вопрос – и ткнул в него пальцем.

– Прошу вас.

Господин поднялся на ноги. В руке у него появилась сложенная бумажка, что меня немного насторожило.

– Это вы хорошо пошутили насчет мацы, – сказал он. – А я тут одну статейку вашу читал, Кримпай Сергеевич, которую вы под псевдонимом напечатали. Вы там тоже интересно выразились, дайте-ка я процитирую…

Он развернул свою бумажку.

– Вот. «Если разобраться, единственная опора доллара в долгосрочной перспективе – это рептилоидная хуцпа Федерального Резерва…» – он поднял на меня очень внимательные глаза. – Скажите, откуда у вас такие сведения? Вы где-то про это прочли? Или, может быть, кто-то устно вам сообщил?

Над залом пролетел смешок.

– Нет, не сообщил, – сказал я, даже покраснев от смущения. – Простите, как к вам обращаться?

– Капустин Федор Михайлович.

Я непроизвольно дернулся, и в зале опять засмеялись.

Это был тот самый Капустин, чьи деньги я потерял.

Теперь я узнал его (раньше я видел только фотографию без бороды и усов – они превратили его в чеховского доктора).

– Товарищ генерал… Я имел… Я хотел… Мы вообще-то не раскрываем своих источников…

– В этот раз придется, – сказал Капустин под хохот зала.

Я вдруг с размаху успокоился.

Как же нелепо было думать, что подобное существо могло заказать кому-то меня – или моего покойного партнера. Какое там. Это ведь не итальянский нобиль восемнадцатого века. Не убийца, а просто чиновник. Все, что он может – это шить двести восемьдесят вторую. Что он, наверно, прямо сейчас и делает – рефлекторно, как медуза.

– Хорошо, – ответил я, – объясню. Хуцпа – это идишизм, означающий предельную наглость. Такую наглость, которая берет города. А слово «рептилоидный» имеет здесь метафорический характер. В смысле «нечеловеческий». Я в рептилоидов вообще-то сам не верю. Но приходится говорить на языке аудитории. Что делать, если нашим людям так понятнее. А смысл высказывания в том, что поднимать учетную ставку на пороге рецессии, да еще когда во всем мире ее, наоборот, снижают – это действительно требует нечеловеческой наглости. Вся их хорошая статистика по рабочим местам – фикция и подтасовка, потому что создаются в основном низкооплачиваемые работы с частичной занятостью. Типа подметать тротуар перед Макдональдсом два раза в неделю. И по-любому занятость – это lagging indicator[19]. Реально они или уже в рецессии, или вот-вот в нее свалятся, а жесткую монетарную политику при рецессии не проводят. Это значит, ставку опять придется снижать – или вообще делать негативной, как в Европе. Неизбежно начнется новый раунд количественного смягчения. При этом доллар, конечно, будет падать, отсюда негативный долгосрочный прогноз. Извините за идишизмы, у меня к ним любовь от бабушки.

Про бабушку я наврал – чтобы он и думать забыл про двести восемьдесят вторую.

– Понятно, – сказал поскучневший Капустин. – Вы вообще хорошо излагаете, Кримпай Сергеевич. Мы вас, наверное, пригласим для консультаций…

– Буду счастлив помочь, – ответил я.

Боже мой, вот она – Россия двадцать первого века. Как объяснить этому человеку, что сама необходимость говорить на подобном ватном жаргоне – отвратительном и нелепом, согласен, – вызвана в конечном счете такими, как он? Той средой, которую они создали? Воздухом, который они пропердели насквозь? Ведь эти Капустины даже не чувствуют, как душно в той пропасти, куда они спихнули Россию… Пригласят для консультаций, надо же. Пусть вызывают повесткой.

Тем не менее пережитого страха и унижения оказалось достаточно, чтобы сразу после лекции я ретировался, не оглянувшись на Семена. А мы ведь могли познакомиться – таким, возможно, и был замысел судьбы. По его лицу, по тысяче мелких деталей было совершенно ясно, что… Впрочем, я уже не мог сказать «тоже».

Теперь меня куда больше волновал стул из Икеи, на котором Семен сидел во время лекции. Светлая фанера с разлетным и вольным рисунком…

Я не пошел ни в церковь, ни к психиатру.

Но все же я не удержался от визита к гадалке, или, как она себя называла, «православному экстрасенсу» (по-другому сейчас сложно). Она работала под псевдонимом «сударыня Анна». Меня привлекло то, что не надо было излагать анамнез: клиенту вообще не следовало открывать рот, она «слышала его боли» сама… На таких условиях я готов был пообщаться даже со знахаркой.

Сударыня Анна принимала в чем-то вроде старого деревянного сарая, стоявшего во дворе зажиточного загородного дома с несколькими машинами в гараже. Внутри сарая пахло сеном (его там было довольно много) и старым деревом. Я увидел у стены древнюю прялку (видимо, выкупленную в этнографическом музее) и стоящее на четырех высоких ножках корытце с водой, над которым поднималась доска с щелью для лучины.

Это приспособление, чуть похожее на молоденького деревянного жеребенка, приподнявшего попку мне навстречу, сразу показалось мне настолько бесстыдным, сексуальным и запретным, что я даже опустил в смущении взгляд.

Сударыня Анна (кресты, кокошник и два настороженных глаза) сидела на стуле именно возле этого корыта. У нее было скуластое лицо сельской продавщицы и вульгарно яркие губы. Мне пришлось сесть на второй пустой стул – прямо у источника соблазна.

Я предполагал, что знахарка будет щупать мой пульс или глядеть в глаза – но вместо этого она дала мне лучину.

– Потри о голову, – сказала она.

Я подчинился. Тереть пришлось долго, дерево возбуждало – и мне начало уже казаться, что я попал в бордель строго по своему профилю. Но знахарка, к счастью, прервала эту двусмысленную процедуру, отобрав у меня лучину, после чего вставила ее в раздвоенную доску над корытцем.

– Сейчас огонечек все расскажет, – прошептала она и зажгла лучину от замотанной в бересту зажигалки.

Лучина ярко занялась, быстро прогорела (кажется, она была пропитана чем-то еще кроме моего кожного сала), и ее остатки упали в воду, где с шипением угасли. Только теперь я понял, что этот двусмысленный жеребячий снаряд – просто старинный осветительный прибор с контуром безопасности.

Сударыня Анна погрузилась в изучение угольков. Это продолжалось минут десять, и к концу процедуры она как-то даже состарилась. Потом она подняла на меня глаза и задушевно сказала:

– Ты, голубчик, вот что знать должен. У каждого из нас есть ангел, который нас создает по божьему образу и подобию. И злой демон, который хочет переделать нас под себя. Ангел на правом плече, а демон на левом. Ты то ангела слушаешь, то демона. А надо тебе пойти в молитве к ангелу, упасть ему в ноги и во всем повиниться… Обо всем-всем рассказать, что на душе. Он тебе поможет, и от демона защитит.

Я сообразил, что она повторяет одно и то же заклинание каждому клиенту – именно по этой причине ей и не надо пачкать мозги об индивидуальные проблемы. Это меня разозлило.

– А что делать, – спросил я, – если у меня нет ни ангела, ни демона, а есть кто-то третий, непонятный? И не на плече, а на спине?

– Ну тогда иди к нему, – сказала знахарка. – Что ж тебе еще делать?

– А как я к нему пойду?

– Да как раньше ходил, – сказала она, спокойно глядя мне в глаза. – Ты ж его знаешь, верно?

Мне стало страшно. Я поднялся, положил на стул деньги, молча вышел во двор и сел в машину.

Через полчаса езды я остановился и съехал на обочину поразмыслить

Она что, правда была ясновидящей?

Нет, это вряд ли. Просто хороший техник-коммуникатор, слушает, что ей говорят, и делает выводы… Действительно, если я ей рассказал про кого-то у себя на спине, я ведь его знаю? Значит, каким-то образом к нему ходил. Ну вот она и сказала – сходи, мол, туда опять, голубчик. Будь я знахаркой, ответил бы клиенту так же.

Но почему-то до разговора с ней эта простая мысль не приходила мне в голову.

Действительно, если я встретился с Жуком в результате определенной процедуры, и после этого начались мои проблемы – почему бы эту процедуру не повторить? Не самоубийство, конечно. А, так сказать, само погружение. Надо наконец выяснить этот вопрос у Сера. Почему я так суеверно его боюсь?

То есть понятно, конечно, почему… Но хватит уже, хватит.

Я вынул телефон и, не раздумывая больше, набрал его номер.

– Сер, это я. К тебе можно заехать?

Он не удивился.

– Когда?

Я прикинул время на дорогу.

– Часа через полтора-два. Не бойся, все нормально. Надо поговорить.

– Я и не боюсь, – сказал он. – Валяй, заезжай.

У Сера дома все было по-прежнему, только к Мику Джаггеру на стене добавился плакат группы GORGOROTH (длинноволосые люди с гримом типа «ужоснах», в пулеметных лентах и перевернутых крестах). Серверов с мигающими лампочками было уже не два, а три. На третьем стояла роликовая доска с очень убедительно прилипшим песком.

Я коротко рассказал Серу о своем опыте и чудесном спасении, сразу же объяснив, что очень рад постигшей меня неудаче, не держу на него зла и претензий не имею. Жука я не упоминал – говорил только про очень необычные глюки.

– Извини, брат, – сказал Сер. – Я такие вещи не могу комментировать. Твои тараканы – это твои тараканы.

– Хорошо, – ответил я, – комментировать не надо. Но объяснить-то можешь? Слово даю, никому не скажу. Вообще никому и никогда.

Видимо, тонкая разница между двумя глаголами подействовала на прибитого акселем Сера. Он горестно вздохнул и сел на один из своих серверов.

– Я ж тебе говорил, я в домике, – он сделал соответствующий жест руками над головой. – Доведение до самоубийства – это статья. Или там эвтаназия, или еще что-нибудь – они всегда как надо упакуют. У меня куратор есть, я о таких случаях докладываю. Я и доложил – мол, так и так, один пидор решил вскрыться. В смысле, не расчехлиться, а коньки отбросить… Извини, с ними только так говорить можно, сам-то я нормально…

– Неважно, – перебил я.

– Ну вот он и велел тебя послать подальше. А потом вдруг перезвонил – и говорит, ты это, деньги возьми. А дашь ему нашу специальную пилюлю. С гарниром, чтоб он охуел…

– Какую пилюлю?

– Специально для тебя выдал. Сказал, что новое военное средство по борьбе с психическими девиациями. Приводит в норму при отравлении психотропами и так далее. И, самое главное, купирует суицид. Куратор сказал, ты потом спасибо скажешь. Угадал, че…

– Может, они новые препараты испытывают?

– Вряд ли, – пожал Сер плечами. – Просто бабки с тебя сняли.

– А врачей кто вызвал? Откуда они знают, где я живу?

– Я сбросил куратору твой телефон, – ответил Сер. – Адрес пробить пять минут. Может, они как-то следили – где, чего. Сейчас ведь у каждого с собой поводок. Через камеру видно, по микрофону слышно, с местом тоже полная ясность. Извини, брат, что не предупредил, но ты бы денег тогда не дал. А куратор про бабки уже услышал, ту сумму, что ты назвал – и велел ему занести, мне только пять сотен перепало. Пришлось бы свои отдать. А я на нуле… Конторский препарат был в кишечной капсуле, это которая с ободком.

– А чего ты мне еще дал? – спросил я. – Что за гарнир?

– Ой, а я уже не помню, что у меня тогда было. Сколько времени-то прошло…

– Вспомни.

Он задумался.

– Ты во время трипа икал?

– Издеваешься?

– Нет, – ответил он. – Сейчас объясняю.

Он действительно принялся объяснять – и очень подробно. Сначала он рассказал про «candyflipping» – так назывался трип на коктейле, как он выразился, из «кисляка и шульги». «Кисляк» давал глубину и контент, а «шульга» – эмоциональный файервол. Альтернативный коктейль назывался «hippyflipping», это когда вместо «кисляка» брали «псилу», она была мягче и умнее, но в комбинации с конторской пилюлей, как предупредил куратор, вызывала икоту. «Гарниром» называлась одна из этих двух комбинаций. Так что, если не икал, значит по первому варианту, с «кисляком»…

Этот фармакологический разбор был мне малопонятен. Мы с Артуром, как многие в нашем кругу, изредка баловались кристаллическими метами – и каждый раз после этого я несколько дней чувствовал себя так плохо, что зарекался повторять. Но похмельное омерзение забывалось быстро и бесследно – где-то я слышал, что именно эта особенность человеческого мозга и делает нас потенциальными алкоголиками и наркоманами.

Прочие же танцевальные субстанции были мне знакомы плохо – в юности я прошел мимо, о чем совершенно не жалел. Поэтому я задал только один вопрос – не опасен ли для меня «кисляк» с учетом моей повышенной кислотности. Сер выразительно округлил глаза.

– Не знаю, что ты называешь опасностью. Тут у каждого свои тараканы.

– Да, – сказал я, – правда. А эти конторские пилюли у тебя еще есть?

– Будешь смеяться, одна есть. Для тебя оставили.

– Серьезно?

– Угу. Велели выдать. Но только в том случае, если сам вернешься и попросишь. Такой у них, значит, курс лечения… С тех пор и храню.

– Можешь мне опять то же самое намешать? Чтобы все было точно так же?

– А зачем? – спросил Сер.

– Я в тот раз одно кино не досмотрел.

Он поглядел на меня с интересом.

– Не вопрос. Я даже бабок с тебя не возьму.

– Только «скорую» не вызывай, – сказал я. – Хоть раз не стучи, пожалуйста.

Впрочем, я на это особо не надеялся.

За приготовлением моего заказа он пытался вести светский разговор, рассказывая про модные охуяска-трипы – это были путешествия в Южную Америку, оформляемые через одно турагентство: программа была несколько шире, а стоимость немного выше, чем на бумаге.

Я был хмур, непроницаем и только насмешливо кивал. Через пять минут мой заказ был готов.

– Когда куратор мне эти пилюли дал, – сказал Сер, – я, честно говоря, решил, что контора тебя грохнуть хочет… А потом думаю, а зачем тогда вторая пилюля? Через день покурил, и дошло – это, наверно, если с первого раза не получится… гы-гы-гы… Верно они рассчитали.

Вторая капсула выглядела в точности как первая, только у нее был надрезан кончик – и тщательно заклеен снова. Сер сказал, что на эффект это не повлияет. Гарнир был в крошечном пластиковом пакете.

Все оказалось до одури просто. Приехав домой, я в точности повторил то, что делал в прошлый раз. Даже принял последний душ.

Я как бы проснулся во сне, в точности как тогда – но на этот раз глубина была больше. Огни остались далеко вверху. Я видел только их отблеск, словно сквозь толщу воды просвечивали разноцветные звезды. Похоже, фазу попов и драконов я проспал.

Света вокруг почти не было. Но зато во Вселенной время от времени раздавался низкий глубокий звук, будто где-то далеко бил колокол невероятного размера – и его звон был похож на долгое «Ом-м-м-м…» Индусы, кажется, верят, что этот звук создает все существующее. Как знать, может, они и правы.

В этот раз я не боялся. Во всяком случае, в первые минуты: я помнил, что не умру, и мое погружение не может быть вечным. А потом я сообразил, что именно так большинство торчков и умирает – на доверии.

В общем, без спазмов ужаса не обошлось, хотя человек-медуза в этот раз за мной не гнался. Видимо, страх был необходимым ингредиентом опыта. Как только мне стало по-настоящему жутко, в алмазной черноте что-то переменилось, и я словно коснулся дна. Вокруг появился слабый золотистый свет, и я различил перед собой черный силуэт – собственную тень.

Я понял, что прибыл, и теперь надо найти источник этого света. Как и в прошлый раз, я вспомнил о зеркале, где разглядывал свою татуировку, сделал сводящее с ума усилие – и бесплотно повернулся.

Жук оказался передо мной.

Я видел его, правда, несколько странным образом – ракурс и угол все время менялись: как будто в пространстве вокруг Жука было установлено множество телекамер, и мое внимание поочередно подключалось то к одной, то к другой, то к третьей. Но в целом я мог разглядеть его хорошо.

Жук выглядел совсем иначе, чем я думал.

У него было яйцеобразное тело золотого цвета – как бы со следами грубой ковки. Вверх от яйца отходило что-то вроде продолговатого клюва или сужающейся длинной воронки с зазубренным краем, похожим на выщербленный носик чайника.

Оказывается, в прошлый раз я разглядел всего Жука, но принял его тело за голову и рог огромного насекомого, не поместившегося в моем поле зрения.

Мне показалось, что я уже видел нечто отдаленно похожее на старых картинах – Иеронима Босха или кого-то другого из чокнутых фламандцев: тогда была манера изображать демонов в виде утрированных уродцев, не столько страшных, сколько занимательных и смешных (что отражало, как я подозреваю, нежелание формирующегося финансового капитала принимать прочие космические силы всерьез).

Ни глаз, ни ушей на этом золотом яйце заметно не было – но по смутному дрожанию вокруг клюва мне стало ясно, что органы коммуникации этого существа именно там. Поток золотого света бил из клюва Жука, но не слепил и не мешал. Мало того, я чувствовал, что между мной и этим светом есть какая-то связь.

Постепенно я начал различать окружающее пространство – его панорамы менялись вместе с ракурсами Жука. Это был трехмерный ландшафт, похожий на картинку из микромира – увеличенный во много раз фрагмент мушиного живота или микросъемку пыльцы. Жук лежал – вернее, косо стоял – в углублении, покрытом короткими и очень толстыми волосками. Или это было что-то вроде травы?

Но главное заключалось в том, что я увидел самого себя.

Над клювом Жука парило подобие ажурной вуали – круг еле различимого материала, словно бы легчайший парашют. Этот прозрачный лепесток покрывали цветные узоры и пятна, соединяющиеся в рисунок, смысл которого я немедленно понял несмотря на его сложность.

Рисунок был мною. И чем дольше я на него глядел, тем больше узнавал своих черт – словно идиома обрела буквальность, и мои качества действительно оказались черточками и узорами.

Золотые зубцы и клинья, похожие на орнамент вавилонской стены, были моей неутоленной и несчастной любовью к XAU.

Два симметричных синих зигзага были моей профессиональной привычкой отжимать любую тему на два выхлопа – прогрессивный и ватный, причем ватный зигзаг оказался заметно толще (увидеть это воочию было немного неловко).

Любовь к сигарам была пятном, похожим на серое колечко дыма, а красная запятая, напоминающая комариное брюшко, отражала мое винопитие.

Рядом с дымом и запятой я обнаружил философа Семена – это было розоватое наслоение, занимавшее много места, но казавшееся бледным из-за нашего так и не состоявшегося знакомства: возможность, не сумевшая воплотиться, выглядела белым альбиносным пятном… Таких пятен оказалось довольно много.

На рисунке поместилась вообще вся моя история. Я различал нежные тени детства, яркие всполохи юности и золотые струны успеха, о которых писал в самом начале: они действительно выглядели как струны, порванные черной бороздой моей финансовой ошибки. Я видел даже следы символических побоев, нанесенных мне людьми, чьи деньги я потерял – это были прозрачные потеки, похожие на слюну с кровью. А мой материализм отчего-то напоминал распиленную луковицу с антенной.

Словом, здесь была моя суть.

Все это считывалось с одного взгляда – ошибки быть не могло. Наверно, именно так видят человеческую душу загробные судьи – хитрить или изворачиваться не остается никакой возможности. Заглянув в свое судебное дело, я с облегчением понял, что ничего особо темного, позорного или нелепого в моей душе нет.

За исключением одной только детали.

Это была моя отвратительная тяга к деревьям.

Она выламывалась из общей картины черно-сине-багровым нарывом. Все остальные элементы моего устройства, даже не особо привлекательные сами по себе, гармонично сопрягались друг с другом – но мой недуг не желал соединяться с прочим в одно целое. Этот разбухший либидозный шанкр был явной инфекцией, он не имел ко мне отношения – и доказательством тому было нездоровое красное мерцание по его границе, как бы зона отторжения. Так выглядели, должно быть, мои душевные муки.

А потом Жук обратился ко мне.

Я ощутил нежнейшее прикосновение чего-то легкого к своему сознанию – словно на мой открытый мозг подул ветерок.

«Пришла пора поговорить».

В этот раз я не только отчетливо разглядел Жука, но и стал лучше понимать, как именно мы с ним общаемся.

Облако смыслов исходило из его клюва вместе со светом – и Жук продувал его сквозь мою память примерно так же, как курильщик заставляет кальянный дым пробулькивать через воду. Так рождались те фразы Жука, которые я помещаю в кавычки.

Но на самом деле это была гораздо более широкополосная коммуникация, чем речь. Человеческие слова скукоживались рядом с этим свободным и открытым обменом до морзянки. Слова были нужны мне, потому что ничего, кроме морзянки, я не понимал. Но как только мой мозг начинал придавать смысловому потоку понятную форму, я терял Жука из виду. Поэтому, видимо, во время нашей прошлой встречи я так и не смог его рассмотреть.

Скоро я освоился. Секрет заключался в том, чтобы не сползать в воронку слов слишком глубоко. Если это происходило, следовало успокоить ум, настроиться на пространство, где пребывал Жук, и он появлялся передо мной опять. Это было не так уж сложно.

Жук выразил обеспокоенность – и сочувствие тому, что со мной происходит. Он переживал мою боль как собственную – хотя бы потому, что был вынужден сам создавать ее на моем пергаменте (именно это слово возникло в моем сознании применительно к тому легчайшему парашюту, на котором была нарисована моя душа). Он извинился, признавая вину за мое страдание. И выразил недоумение – причина происходящего была непонятна ему самому.

Тем же странным и легким способом я задал Жуку вопрос – его ли я видел в прошлый раз?

«Вопрос не имеет смысла», – ответил Жук.

Тогда я спросил, кто он.

«Это долгий разговор, – ответил Жук, – и он не приблизит тебя к пониманию. Мы не от мира, поскольку мир есть наша запись. Все, что в нем есть – тоже. В Индии нас называли хранителями. В Вавилоне – библиотекарями. В Китае – небесными писцами. Когда-то у людей было распространено искусство, называвшееся «хохмат-га-церуф», и к нам приходили многие из вас. Но сейчас это умение выродилось, и человек у нас редкий гость…»

Он сделал что-то, ракурс моего восприятия изменился – и я вдруг понял, откуда и как возникаю.

Я уже говорил, что из его клюва-конуса бил поток золотистого света. Этот свет проходил через рисунок на прозрачном пергаменте как сквозь слайд – и создавал колеблющееся и дрожащее живое облако. Это облако и было мной.

Пергамент не был моим личным делом, хранящимся где-то в другом месте. Между нами не было никакой разницы вообще. Свет, бивший из клюва Жука, оказался не чем иным, как моим существованием, тем самым бытием, которое я воспринимал как свое собственное. Этот же свет был и моим сознанием – разницы между этими вещами не было никакой.

Несколько секунд я боролся с тошнотой и головокружением – и наконец научился видеть все это, понимать и как-то существовать дальше (на самом деле это зависело не от меня, а только от света в клюве Жука – но именно в этом и заключалась тошнотворность переживания).

«Почему ты создаешь мою боль?» – спросил я Жука.

«Это зависит не от меня», – ответил Жук, и я ощутил предельную учтивость, даже сострадательность его ответа.

«От кого же тогда?» – полюбопытствовал я, дав понять, что вижу отчетливо: между исходящим из его клюва светом и мной нет разницы.

«У нас записано, – ответил Жук, – что тебе перетянули каркас, спасая тебя от смертельного недуга. А ты почему-то стал несчастен».

Все эти примерные – и неизбежно неточные – переводы распускались в моем сознании вокруг того, что он выражал одним кратким и точным мановением ума.

«Что это за каркас?» – спросил я.

«Как бы скелет твоей судьбы. Он сделан из особых волокон. Каркас подобен…»

Он послал мне в голову два образа – лыковый лапоть и корзина, сплетенная из прутьев.

«Из чего эти прутья?» – спросил я.

«Из букв, – ответил Жук. – Из букв и слов».

«А откуда слова?»

Ответ пришел не сразу – вернее, я не сразу понял, что это ответ. Мне показалось, что я вижу ночное небо, кишащее огоньками – словно бы в нем летали разноцветные светляки. Жук дал понять, что это универсальное хранилище, полное разными смыслами из прошлого, настоящего и будущего.

«Вот здесь мы дерем свое лыко», – пошутил он.

Дальнейшее Жук объяснил наполовину словами, наполовину образами: в каждом каркасе есть слова и буквы нескольких языков: изначального, вечного, древнего, живого и внешнего, то есть в моем случае человеческого. Слова и буквы находят друг друга сами. Причина моих проблем вряд ли в них.

«Могу я увидеть свой каркас?» – задал я вопрос.

«Зачем?»

«Прочитать его. Раз он из слов».