Удержаться на краю Полянская Алла
– Оставлять его нельзя, ты подожди минутку, отправлю домой, иначе без меня он тебе может закатить концерт и обоссыт все углы… хотя тут это было бы кстати. – Мила опустила свою ношу на пол. – Я мигом.
Люба с сожалением отдала кота. Она любила всех кошек мира – просто как концепцию. И рыжая концепция по имени Декстер ей понравилась чрезвычайно. Сама она не могла завести себе кота, поскольку в ее крохотной квартирке он ощущал бы себя запертым, и бесконечно сожалела об этом.
Телефон зазвонил, и Люба ответила. Да, это был Человек с Замками, как она его мысленно успела назвать.
Любе нравилось встречать новых людей. Она любила это ожидание – когда назначена встреча, но человека еще не видела и представляешь, как он выглядит… Ее муж Михаил когда-то смеялся и говорил, что она коллекционирует лица, которые не может запомнить. Это была правда: Люба по-прежнему не запоминала лиц людей, но видеть новые ей нравилось. В той, другой жизни, в которой был Михаил.
За дверью возвышался мужик лет сорока, в руках у него большой рюкзак.
– Замки заказывали?
Так обычно спрашивают разносчики пиццы: «Пиццу заказывали?» И вот пиццу они с Женькой иногда заказывали, а замки еще нет.
– Да, это сюда, спасибо.
– Пока не за что. – Мужик вошел в коридор и огляделся. – Обстановочка, однако…
Ему и в голову не пришло, что это может быть Любина квартира, и она отчего-то это поняла. Впрочем, не было сейчас в мире двух более несовместимых вещей, чем квартира умершей Надежды и Люба, одетая в классическую оливковую юбку прямого покроя и зеленый топ, прикрытый коротеньким жакетом терракотового цвета, такого же, как ее балетки. Жакет был из твида, Люба любила твид – в нем она выглядела добропорядочно и элегантно. С тех самых пор, как она решила разорвать их с Надей одинаковость, она раз и навсегда определилась со своими предпочтениями в одежде, она вообще любила определенность во всем.
– Нужно просто сменить замки. – Люба с сомнением смотрит на старую дверь, на которой, казалось, живого места нет от предыдущих попыток прежних хозяев отгородиться от социума.
– Предлагаю поменять сердцевину действующего замка. – Мастер провел ладонью по многострадальной двери. – Дверь выбивали не раз, и если по-хорошему, то ее надо поменять, но поскольку брать здесь все равно нечего, то пока достаточно просто закрыть с гарантией, что ключ будет только у вас – хотя, безусловно, абсолютно любой замок можно открыть.
– Любой?
– Нет в мире замка, который не откроет никто. Просто здесь при смене замков энергоемкость процесса будет неадекватна конечному результату. – Мастер покосился на воняющий в коридоре пакет. – Да, тут вам еще придется разгребать.
Наверху открылась дверь, потом послышались шаги, которые сразу замерли, – Любе показалось, что человек прислушивался к возне мастера и их разговору. Люба поняла, что это не Мила – шаги другие, но человек не спускался, зато Декстер снова был здесь.
– Малыш, что ты тут делаешь совсем один?
Любе кажется это странным, и она берет кота на руки, но он совсем не такой, как раньше, – нервный, напряженный. Это оттого, что рядом нет хозяйки, думает Люба. Она гладит кота и прижимает к себе. Декстер явно не ожидал, что его стремление к свободе снова грубо прервут, и пытается вырваться, но Люба понимает: за пределами квартиры кот пропадет, он не выживет в условиях улицы или подвала, этот комнатный и любимый, всегда чистый и сытый зверь, доверчивый и не видевший зла.
– Ну что ж такое. – Люба смотрит на Декстера, и он недовольно отворачивается. – Ладно, пойдем домой, малыш. Как же тебя хозяйка-то прозевала, непонятно.
Она поворачивается к мастеру, который увлеченно ковыряет замок – процесс ему, похоже, нравится.
– Я сейчас вернусь, только отнесу кота соседке.
– А, ладно. – Мастер на миг остановился, и Люба прислушивается – наверху уже не ощущается присутствие. – А я пока поработаю.
Здраво рассудив, что в квартире и правда нечего брать, Люба подхватила свою сумку и пошла наверх с котом наперевес – Мила говорила, что живет наверху, а значит, над квартирой покойной Нади. На лестнице никого не оказалось, и Люба на секунду удивилась: ведь кто-то был, так куда же делся? Но тут ей стало не до размышлений – кот принялся активно вырываться, дверь была приоткрыта совсем чуть-чуть, но просто входить было неудобно, и Люба постучала.
Никто не ответил. Удивившись, она снова постучала, а Декстер коротко и нервно мяукнул.
– Странно, как же ты вышел, в такую щель ты бы не пролез… а если бы и пролез, то дверь при этом открылась бы пошире.
Пытаясь удержать рвущегося из рук кота, Люба открыла дверь и вошла.
– Мила! – Люба опустила Декстера на пол, и он шмыгнул в недра квартиры. – Мила, ты где? Я кота принесла, как он у тебя выскочил, дверь-то…
Из комнаты послышался звук, который Люба ни с чем бы не перепутала.
Скулила собака.
Прикрыв за собой дверь, она пошла на звук – квартира оказалась почти такой же, как у Нади, но здесь царили уют и порядок.
В квартире никого не было, кроме собаки, перебинтованной, как мумия, – большой ротвейлер скулил, облизывая лицо лежащей под окном Милы, и только поэтому Люба поняла, что она еще жива. Если бы новая знакомая была мертва, собака вела бы себя по-другому.
Бруно посмотрел на вошедшего человека. Он еще не мог ходить и лаять почти тоже – лежал без движения, то проваливаясь в забытье, то снова выныривая на поверхность, и всякий раз чувствовал, как силы возвращаются к нему, но медленно.
Подходил Декстер, ложился рядом, и они спали, прижавшись друг к другу, как в детстве, это тоже было ощущение дома, ощущение Стаи. И доктор, который приходил его перевязывать, – он тоже оказался в Стае. Его человек теперь сидел рядом и никуда не уходил, да и куда идти без Бруно, кто станет защищать?
Но Враг, который вошел в их дом, не был ни привычным, ни безопасным. Он вонял сталью и чем-то, что было опаснее стали, – опасностью и смертью, и Бруно ничего не мог поделать. Даже когда Враг набросился на его человека, он не смог подняться на лапы, чтобы защитить.
А Враг посмотрел на него и сказал:
– Мне жаль, парень, но так карта легла.
Бруно не понял слов, но уловил интонацию, и хотя сказано было не так, как говорил бы Враг, но сомнений не было: Враг навредил его человеку, и Бруно, зарычав, попытался подняться, но лапы его не держали, от боли кружилась голова.
– Я дверь оставлю незапертой, кто-то тебя найдет.
Враг ушел, а Бруно только и смог, что подползти к лежащему телу своего человека и облизывать лицо, пытаясь разбудить – он знал, что его человек дышит, и Декстер тоже. Но сердце человека билось все тише, и Бруно не знал, что делать. Декстер тоже был ему не помощник, он просто выбежал вслед за Врагом, в вечном своем стремлении сбежать, чтоб его ловили с причитаниями и нежными уговорами, да только сделать это было уже некому, а глупый Декстер ничего не понял.
Бруно скулил и изо всех сил пытался разбудить человека.
И когда в дом вошла незнакомка, он заскулил еще громче. Незнакомка не пахла опасностью. От нее шел запах чистой кожи, каких-то духов и домашней выпечки. Был еще другой – отвратительный запах берлоги, мимо которой они ходили много раз. Там жила женщина, которую Бруно не любил, она часто кричала, делала резкие движения и пахла какими-то неприятными вещами, неопасными, но неприятными. Так несколько минут назад пахла шерсть Декстера, и от хозяйки шел такой же запах. И теперь от вошедшего человека тоже пахнет, но совсем немного, и Бруно отчаянно заскулил. Когда незнакомка вошла в комнату вслед за Декстером, он понял, что теперь не один.
Незнакомка опустилась на пол около тела хозяйки, ощупала ее.
– Потерпи, мальчик, потерпи. Видишь, она не ранена. Ну, была не была, хуже не будет…
Она называла его «мальчик», точно так же, как хозяйка. От этого слова веяло покоем, и Бруно каким-то своим собачьим чутьем ощутил, что может доверять этому человеку, это не враг.
А незнакомка вытащила из объемистой сумки что-то блестящее, открыла крышку и достала оттуда какие-то вещи, чуть повозилась с чем-то – ломаясь, щелкнуло тонкое стекло. Все эти вещи не выглядели опасными и не вызывали тревоги, пока женщина, коротко размахнувшись, изо всех сил не ударила хозяйку в грудь. Бруно не успел даже зарычать, до такой степени это было неожиданно – женщина не выглядела как враг, не пахла, как враг, у нее в руках ничего опасного, но удар был быстрый и безжалостный.
Хозяйка захрипела и сделала судорожный вдох, сердце ее забилось в прежнем ритме.
Коротко мяукнул Декстер, наблюдавший за происходящим с подоконника.
3
Накануне Георгий прописывал программу для станка, который купили его клиенты. Он был родом из девяностых – хороший немецкий станок, обрабатывающий высокопрочную сталь. Георгий любил такие, он вообще любил умные механизмы, а глупых он и не знал.
В этом заключалась работа – налаживать работу станков, прописывая программы для изготовления деталей. Это раньше нужен был человек, который бы выполнял эту работу – даже несколько, а сейчас все просто: закрепил заготовку, задал программу обработки, нажал кнопку, и можно кофе пить или в Интернете сидеть.
Но если нет программы, нет и обработки. И Георгий прописывал программы под разные детали.
Если бы двадцать лет назад ему, студенту политеха, кто-то сказал, что он будет заниматься подобной работой, он бы не поверил, но жизнь оказалась совершенно не такой, как он себе представлял.
И даже семьи он не завел, потому что, когда он был моложе, у него не имелось возможности привести в дом жену, а стал старше – то уже не представлял, как он вот так возьмет и примется кроить свою уже устоявшуюся жизнь. И ведь не факт, что выйдет ладно, а плохо он не собирался – на это «плохо» он с детства нагляделся под самую завязку и себе такого не хотел.
А еще буквально вчера Георгий решил бросить курить. Когда куришь всю сознательную жизнь, очень сложно отказаться от этого, но вечером Георгий решил в кои-то веки слегка прибраться и обнаружил за телевизором банку с окурками. Она стояла там еще со дня смерти отца, а до этого, возможно, год или два – отец не любил убираться, его раздражало малейшее желание сына хоть как-то навести порядок в квартире, а уж в отцовскую спальню заходить и вовсе было строжайше запрещено. И когда отца не стало, Георгий не стал ничего менять – ему уже было все равно.
А вчера он абсолютно случайно обнаружил в Интернете серию передач о людях, страдающих обсессивно-компульсивным расстройством. Эти люди постоянно убирают в доме, моются и вообще боятся микробов. И создатели передач решили столкнуть их с ужасными неряхами, чтоб посмотреть, что из этого получится.
Тогда впервые за многие годы Георгий посмотрел на свое жилище и понял, что он и есть такой вот неряха, и если бы кто-то, у кого есть страсть к порядку, зашел к нему в квартиру, то с ним было бы то же самое, что и с теми несчастными микробофобами.
– Надо прибраться, что ли…
Георгий вытащил мусорное ведро и решил хотя бы собрать окурки. Их оказалось так много, причем в самых неожиданных местах, что Георгий невольно задумался – а хорошо ли, что он курит по две пачки сигарет в день?
А потом он обнаружил эту банку, и его стошнило.
Он и сам не знал, почему так отреагировал, но его реально стошнило от вида грязной литровой банки, полной спрессованных окурков, и Георгий понял, что курить больше не будет. Он собрал все окурки в квартире, отодвинул мебель, вымел мусор из-под засаленных диванов и пыльных шкафов, открыл окна – но запах пыли и застарелого табачного дыма оставался.
Георгий понял: нужно что-то делать, но что – он не знал и просто бросил курить. Он вынес на помойку не только ведро окурков, но и пепельницы, сигареты и зажигалки тоже, но эта проклятая банка все стояла перед глазами.
А наутро он обнаружил, что мир полон самых разнообразных запахов.
Курить хотелось, но он знал, что больше не сможет. А его квартира превратилась в воняющую дыру… вернее, она всегда такой была, просто он не замечал. Георгий принял душ, переоделся в чистое, но и одежда, и он сам, казалось, провоняли пылью и застарелым табачным дымом. Он сбрил бороду, отросшую за несколько месяцев, сходил в парикмахерскую и на улице тоже ощущал запахи – там человек чеснока наелся, оттуда по`том тянет, а от какого-то ларька воняет смесью специй и пережаренного масла.
Но хуже всего было оказаться в квартире: зайти туда с улицы и ощутить запах застарелой грязи и разложившегося никотина.
И вот звонок от знакомого с предложением немного подработать. Конечно, не бог весть что, установка замка, но отказывать приятелю не хотелось, а уйти из грязной квартиры – очень.
С Никоновым он познакомился, когда умер отец. Сначала его раздражала манера похоронных дел мастера называть все уменьшительно: гробик, веночки, столик… Это реально раздражало. Но потом вдруг оказалось, что ему самому делать ничего не нужно, все уже организовано хлопотливым Никоновым, а он, пришибленный внезапным горем и непоправимостью случившегося, мог не беспокоиться о многих вещах, которые необходимо сделать, когда кто-то умирает в семье.
В данном случае умерла вся семья Георгия – отец и был ею. Они остались семьей с того момента, как ушла мать, оставив пятилетнего Георгия, и отец не женился больше: просто не хотел, чтобы у сына была мачеха, да и, наверное, уже не верил никому. Так они и жили в своей старой квартире, отец научил его всему, что умел сам, – а он умел многое. Но как-то рано отец состарился и превратился в усталого больного человека, и уже к сорока пяти годам от их прежних отношений ничего не осталось. В какой-то момент Георгий понял: чем старше становится он сам, тем больше раздражает отца, как и все вокруг. Разочарованный и усталый, тот принялся доживать свою жизнь, возненавидев мир за окном и воюя с Георгием за пространство в квартире. При этом на улицу он не выходил, просиживая все дни перед телевизором в туче табачного дыма, и оставить его Георгий не мог: отец то и дело попадал в больницу и нужно было как-то поддерживать его. Вопрос насчет того, чтобы привести в их общий дом какую-то барышню, вообще не поднимался. Ни одна вменяемая барышня ни за что не согласилась бы жить в одной квартире с воинствующим мизантропом, зная точно, что муж ее никак не поддержит, а Георгий был не готов воевать с отцом против всего живого на земле. Он просто не знал, как это делается, – ведь это отец, как воевать с отцом? И в какой-то момент Георгий сдался, потому что отец был единственной семьей, которая у него была, никаких родственников у них нет. Как это вышло, он не знал, спросить было невозможно, а потом и поздно.
И тут уж не до барышень.
И бывали дни, когда они с отцом не говорили друг другу ни слова, только молча курили. Курение в их семье не считалось чем-то предосудительным, отец стал много курить после ухода матери, в его спальне всегда была дымовая завеса табачного дыма. Георгий начал курить лет в десять – и отец, узнав об этом, ничего ему не сказал, учителя возмущались, а отец нет, и по итогу эта привычка к курению осталась тем единственным, что у них было общего.
А потом отец умер. Так же внезапно, как когда-то ушла мать, оставив в шкафу пустые полки и забытый на трюмо флакончик духов «Натали». Отец просто продолжал сидеть перед телевизором, где противными голосами квакали уродцы Симпсоны.
Георгий вернулся с работы и что-то говорил, а отец молчал – он всегда молчал, обиженный на весь мир. И привычной завесы табачного дыма не было. Георгий окликнул его в третий раз. Симпсоны продолжали пучеглазо пялиться с экрана, Георгий тронул отца за плечо, думая, что тот задремал, – и все понял.
Тем вечером в его квартиру и пришел Никонов.
Он сочувственно вздыхал, демонстрируя «гробики», и, поняв, что насчет поминального обеда беспокоиться незачем, просто организовал церемонию, а Георгий смотрел на неподвижное лицо отца и думал о том, что тот и не жил, если вдуматься. Отец отказался от этого добровольно – заточил себя в кокон обиды, а на самом деле жизнь казалась ему непосильной, он не знал, как жить ее. Когда сын вырос и перестал остро нуждаться в нем, он отвернулся и от него. Если бы он был верующим, то ушел бы в монастырь – отец всегда был приверженцем радикальных решений, для него не существовало полутонов, его мир был категорически черно-белым, и все его решения такие же. Они никогда не говорили о матери, но со временем Георгий понял, что она ушла неспроста, а возможно, это было такое вот черно-белое решение отца, как и то, что мать никогда больше не давала о себе знать.
Но тогда он не думал ни о чем, кроме того, что его жизнь прошла и он доживет ее один. Георгий в точности повторял судьбу отца, просто у него не было даже ребенка.
Поймав себя на том, что ему хочется запереться в квартире и не выходить, Георгий испугался. Он понимал, что отец, скорее всего, был болен и болезнь его душевная – он даже нашел ее описание в Интернете: маниакально-депрессивный психоз. Все симптомы сходились просто пугающе, и Георгий понял, что отца надо было лечить – но тот ни за что не согласился бы даже на простое обследование, случился бы грандиозный скандал, который, скорее всего, закончился бы полнейшим разрывом дипломатических отношений. А раз уж все равно ничего нельзя исправить, то нужно просто жить дальше, и Георгий решил, что за свою жизнь будет бороться.
Правда, он не знал, как это сделать, но интуитивно чувствовал: нужно просто заставить себя выходить из дома, общаться с людьми. Он возобновил знакомства с теми приятелями, с которыми еще можно было, потому что за те годы, пока отец сидел в кресле и ненавидел всех вокруг, Георгий растерял социальные связи. Нет, он ходил на работу, но после нее спешил домой, потому что там был отец, который ждал – за день у него накапливался ворох новых обид и ведро желчи, и ему требовалось опрокинуть все это на сына. Чем дольше тот задерживался на работе, тем сильнее была негативная реакция отца, и Георгий взял в привычку немедленно бежать домой, иначе себе дороже.
Конечно, какие там приятели при таких условиях!
И заказ на замену замка Георгий принял – нужно было ехать на другой конец города, но это не важно. Он подхватил рюкзак с инструментами и поехал – думая о том, кто ждет его. Ему нравилось встречать новых людей, но в маршрутке Георгий понял, что погорячился. Тесное пространство пропахло спрессованной грязью, изо рта у стоящей рядом женщины воняло гнилыми зубами, тяжелый запах каких-то духов просто сбивал с ног, и когда маршрутка переехала плотину, Георгий выскочил наружу, понимая, что оставшуюся часть пути пройдет пешком.
Влажный весенний воздух пропах выхлопами машин и мокрым асфальтом. Георгий купил в ларьке пакетик мятной жвачки и успокоил взбунтовавшийся желудок. Дом, в котором он должен был работать, оказался глубоко во дворе – небольшой, трехэтажный, построенный еще при царе и перестроенный многократно. В подъезде, открытом всем ветрам, Георгия снова начало подташнивать – пространство было загажено испражнениями, блевотиной и невесть чем еще, что диссонировало с аккуратными дверями.
Но на втором этаже, когда перед ним возникла убитая в хлам дверь, он понял источник здешнего беспорядка и был разочарован: за такой дверью обычно не ожидалось ничего хорошего и уж тем более не жили люди, с которыми он мог бы общаться.
Но девушка, открывшая дверь, явно не имела ничего общего с жутко воняющей грязной квартирой. Георгий не слишком разбирался в женской одежде, но то, что цветовая гамма и стиль идеальны, даже он понял. А к этому прилагалось большеглазое личико сердечком, рыжеватые брови вразлет и пухлые губы с уголками, загнутыми вверх. И шикарные ноги, идеальную красоту которых не скрыли даже скромная прямая юбка до колен и простенькие балетки – незнакомка, похоже, не жаловала каблуки. И пахла барышня свежестью, чистотой и тонкими духами, несмотря на грязное вонючее пространство квартиры.
Конечно, Никонов что-то говорил об умершей сестре – Георгий вдруг словно забыл, а теперь вспомнил: это же была квартира умершей, иначе Никонов бы тут не оказался. И большеглазая незнакомка так невероятно диссонировала с помойкой, ожидаемо оказавшейся за дверью квартиры, что Георгий даже попятился.
И теперь он с интересом наблюдал, как барышня старается ни к чему не прикасаться, и она – чистенькая, подчеркнуто элегантная – морщит носик от невероятно отвратительного запаха, исходящего от пакета, стоящего здесь же, в коридоре. Запах этот Георгий знал – так смердеть может только разлагающаяся органика, но какая органика могла оказаться в этом пакете?
Крупный мордатый кот спускался по ступенькам откуда-то сверху – Георгий ухмыльнулся: кот ступал с брезгливой миной, поминутно отряхивая лапы, и на его мордочке было такое отвращение к грязи, что Георгий не удержался и подмигнул: что, брат, противно? Вот так оно и бывает в жизни – если выходишь за пределы своего дома, становишься беззащитным в мире, полном опасностей и прочих микробов.
Кот был явно породистый: коренастый, мощные короткие лапы, на короткой шее крупная голова с круглой мордой, слегка приплюснутым носом и оранжевыми глазами. Все это дополняли существенные усы, а хвост у кота был короткий и толстый. В грязном подъезде он выглядел как король в нищем квартале.
Кошек Георгий опасался. Не боялся, нет, но относился настороженно: кошка – страшный хищник; вот пока он мелкий, этот кот, он милый и вызывает в несознательных гражданках приступы яростного умиления, но у него есть абсолютно все, что и у тигра, и у саблезубого тигра тоже все это было. И будь этот кот хотя бы вдвое больше, он был бы опасен, потому что тело любой кошки создано лишь для охоты. Причем как раз домашняя кошка охотится исключительно из любви к искусству, ведь она редко голодает.
Идеальный убийца – безжалостный, любящий свою работу и абсолютно милый.
А потому Георгий уважительно смотрит, как под бархатной шубкой кота перекатываются мускулы, и когда девушка вот так запросто и фамильярно подхватила рыжее хищное совершенство на руки, заворковала над ним и кот, попытавшись вырваться и поняв, что царапать дуреху как-то не по-королевски, фыркнул и презрительно сощурил глаза, Георгий вздохнул – нет, он бы ни за что. Нельзя так вот запросто хватать на руки плод тысячелетней эволюции, даже если этот плод пушист, прекрасен и выглядит мило и безопасно. Вот потому барышни не думают о саблезубой сущности кота, а ведь она есть!
Но что-то задержалась хозяйка, а ведь работа готова.
Георгий вздохнул, принял решение подняться и поторопить котолюбивую чистюлю.
Он прикрыл дверь в квартиру, здраво рассудив, что красть там нечего, подхватил свой рюкзак с инструментами и поднялся по лестнице, поймав себя на том, что снова буквально заставляет себя контактировать с человечеством.
Наверху было две двери, одна обычная, деревянная, выданная когда-то вместе с квартирой, зато вторая оказалась добротной и выглядела новой: дубовый шпон, хорошие замки, скрытые петли. Только за такой дверью мог обитать породистый холеный кот, и Георгий осторожно постучал. Он ощущал сильный дискомфорт от необходимости осуществлять все эти действия, но одно воспоминание об отце, заживо похоронившем себя в их квартире, отгоняло любые рефлексии. Нужно брать себя за шиворот и выволакивать в люди, иначе его ждет та же судьба, только ему даже продуктов некому будет принести.
Никто не собирался открывать, и Георгий машинально потянул дверь на себя – она оказалась незапертой. Сам не ожидая от себя такой прыти, он шагнул в прихожую.
– Хозяйка! Я с дверью закончил.
В комнате стоял странный запах. Крупный ротвейлер, перемотанный бинтами, скулил, положив голову на руки тонкой бледной девушки с абсолютно белыми волосами. Она отчего-то сидела на полу, привалившись спиной к стене, из кухни слышался звон посуды, а над всем этим царил кот. Как он умудрился взобраться на высоченный шкаф, Георгий взять в толк не мог.
– Вот вода…
Даже прическа не растрепалась, хотя она очень торопилась. В руках у девушки чашка с водой, и Георгий понимает, что происходит нечто совсем уж странное.
– Что?…
У хозяйки квартиры расстегнута блузка и на груди виден свежий след от укола. Одноразовый шприц лежит на столике – даже в цейтноте Чистюля не смогла оставить его на полу.
Ротвейлер глухо зарычал, когда рука с чашкой приблизилась.
– Тихо, Бруно, свои.
Девушка обхватила чашку тонкими пальцами и принялась жадно пить.
– Спасибо. Мне бы встать…
– Сиди. Выпей еще воды и посиди так, чтоб собака не нервничала.
Ротвейлер зарычал, глядя на Георгия, и тот попятился. Все-таки собака есть собака, даже если она ранена, а эта собака была ранена, и совсем недавно – на бинтах проступила кровь.
– Перевязать бы его…
Чистюля вздохнула: ну да, перевязать бы, но как?
– Дай телефон. Вон там, в кармане куртки…
Куртка брошена в кресло, хозяйка квартиры протянула тонкую, как прутик, руку, и ротвейлер заскулил.
– Тише, Бруно, все хорошо.
Ничего не было хорошо, и Бруно это знал. Какой-то чужой человек убил его хозяйку, а он ничего не смог сделать. Даже позвать на помощь сумел не он, а декоративный и высокомерный Декстер, который теперь сидит на шкафу и щурится, глядя на кавардак в доме. А Бруно хочет, чтобы приятель перестал строить из себя Повелителя Вселенной и был рядом. В минуты испытаний и опасности Стая должна держаться вместе.
Незнакомка, которая оживила хозяйку, погладила Бруно по голове совершенно бесстрашно, словно Бруно не огромный опасный пес, а кто-то вроде Декстера… Хотя декоративность Декстера сильно преувеличена, кот не раз и не два охотился на лоджии за птицами, и всякий раз успешно. Бруно этого не понимал – зачем убивать, если сыт, – но Декстеру хотелось просто ради процесса. Тяга к убийству жила в его душе и руководила его поступками, он охотился всегда, просто на членов Стаи не всерьез: нападал, чтобы сноровку не потерять, при этом не выпуская когтей, и слегка кусал – ну, типа, ты убит, короче. Бруно снисходительно относился к забавам приятеля. Декстер в Стае считался признанным красавцем и вообще милахой, хотя Бруно не видел ничего милого, когда птичьи перья летели во все стороны, потому что Дексу хочется убивать из любви к искусству.
Но Бруно уважал чужие слабости.
И женщина, которая сейчас гладит его, успокаивая, вызывает в нем странные чувства. Да, она чужая и относится к нему с непозволительной фамильярностью – но, с другой стороны, она только что смогла сделать так, что его человек снова дышит. Бруно сумел связать это в своей голове, а уж тем более когда Декстер дался ей в руки… У кота было свойство, которое Бруно очень уважал, – распознавать людей. Не по запаху, нет – нюх у кота был так себе, если сравнивать с собачьим, – но Декс умел распознать хорошего и плохого человека каким-то другим чутьем, недоступным псу. И то, что Декстер спокойно сидел на руках у незнакомки, когда она вошла в квартиру, очень многое сказало Бруно о ней. А потому он не зарычал, когда она дотронулась, не отстранился. Она пахла безопасно, а ее рука была мягкой и ласковой.
– Сейчас приедет доктор, перевяжет малыша. – Мила отложила телефон и протянула Георгию руку: – Помоги подняться, иначе я сейчас описаюсь прямо тут.
Георгий смутился от такой прямолинейности, но руку подал, несмотря на то что пес снова зарычал.
Бруно не любил, как пахнут самцы, и этот не был исключением, тем более что от него пахло металлом. Он сделал попытку встать, потому что этот самец тронул его человека.
– Тише, мальчик, все хорошо.
Та, что пришла с Декстером, села рядом и снова погладила его. Бруно умел ощущать эмоции людей. Обычно его боялись, опасались, обходили стороной, но эта женщина – нет. В ней вообще не было страха, она ощущалась скорее как Декстер: теплая, безопасная, безмятежная.
Она присела рядом с ним, а Декстер, спрыгнув со шкафа, с независимым видом подошел к ним и прижался к Бруно теплым бочком. И они стали Стаей. Бруно понял: просто его Стая теперь увеличилась, вот и все.
Кто-то поднимается по лестнице, Бруно слышит шаги, женщина тоже слышит и, отстранившись, встает и достает из сумки что-то опасное. Бруно тоже поднимается, хотя боль туманит голову, а повязка пропитывается теплой кровью и силы уходят.
– Что?…
Георгий попятился, глядя, как Чистюля в один момент из милой, цивилизованной, подчеркнуто аккуратной барышни превратилась в жуткого хищника с внимательными, все замечающими глазами. Каким-то неуловимым движением она выудила из сумки большую отвертку, и остро заточенная кромка блеснула на солнце, пробившемся сквозь жалюзи.
– Тихо.
Сжимая отвертку в руке, она скользнула в прихожую, и Георгий отшатнулся: двигается Чистюля тихо, как тень. В ванной слышен плеск воды, ротвейлер, поднявшись на дрожащие лапы, угрожающе зарычал, его повязка окрасилась кровью, и Георгий ощущает, что уже через секунду может случиться то, что изменит мир вокруг него навсегда.
Дверь тихо открылась, Чистюля прижалась к стене в полутьме прихожей, а Георгий оцепенел, пытаясь понять, что же тут, черт возьми, происходит.
В прихожую вошел человек с чемоданчиком в руке, и в этот момент из ванной показалась хозяйка квартиры.
– О, Леня, привет. – Ее лицо еще влажное, волосы тоже. – Спасибо, что приехал.
Чистюля, стоящая за дверью, заметно расслабилась, но отвертку не бросила.
– Эй, ты что! – Мила наконец заметила гостью за дверью. – Спокойно, это врач. Мальчика надо перевязать, сама же видела.
Она сказала примерно те же слова, что говорила псу, когда успокаивала его.
– Ребята, что у вас тут происходит?
Доктор попятился в квартиру, с опаской глядя на Любу:
– Девушка, вы это бросьте, так можно кого-то невзначай и поранить.
Люба улыбнулась – точно так же, как Декстер, вволю наигравшись с жертвой, убивал ее и, бросив на лоджии потрепанный трупик, приходил на диван урчать и править Вселенной. Так и Люба – она просто спрятала отвертку в сумку и мило улыбнулась – хорошо, по-настоящему, и если бы не сжатая на ремешке сумки рука, можно было бы посчитать все произошедшее случайностью. Но Георгий уже знал: его новая знакомая – очень сложно устроенная барышня и общаться с ней нужно осторожно.
– Мне пора. – Она посмотрела на Георгия: – Если вы закончили, я вам заплачу и закроем квартиру.
Она погладила Декстера, взгромоздившегося на стол, и тот благосклонно подставил шею.
– Подожди.
Мила представить себе не может, что новая знакомая вот так сейчас развернется и уйдет, и ищи ее потом – свищи.
– Что?
Люба прекрасно понимает что, но ей надо услышать – она любит определенность во всем.
– Ты… что ты сделала?
– Адреналин. – Люба снова улыбнулась: – У меня с собой всегда есть ампула адреналина и шприц.
– Зачем?
– У меня покойный муж был аллергиком, – вздохнула она. – И очень любил путешествовать.
Зачем этой чужой девушке знать, что Михаила не стало в тот год, когда родился Женька? Приятели потащили новоиспеченного папашу в горы, и он, еще до конца не осознав свое отцовство, с радостью поехал – ведь так давно не был в горах!
А Люба осталась дома – с полугодовалым ребенком. Они накануне крупно поссорились из-за этого, потому что Мишка не мог понять, отчего они не могут взять в горы ребенка, и показывал Любе какие-то фотографии из Интернета, на которых бородатые граждане стояли на краю пропасти, держа на груди сумку-кенгурушку, в которой обретался младенец. Люба холодела от одной мысли, что ее обожаемый Женька будет засыпать в палатке, вдали от опытных педиатров, неотложной помощи и уютной кроватки, а днем будет болтаться на животе кочующего папаши, пляшущего над пропастью.
Но в горах Михаила оставляла аллергия, он спокойно ел и арахисовое масло, и морепродукты, и шоколад, и апельсины – там все это для него не было ядовитым и не вело к ужасному отеку гортани, посиневшему лицу и прекращению дыхания.
А вот пропасть, груды из снега и камней – вели, и в тот год горы Михаила все-таки убили, похоронив его останки под сошедшей лавиной. Хотя они успели помириться по телефону, и Мишка дурашливо просил прощения за то, что вел себя как дебил, и, конечно же, она, Люба, совершенно права: малышу не место в походе, и когда он вернется, а вернется он очень скоро, то делом докажет, что достоин такой чудесной жены, королевы всех хозяек и отличной матери для его сына, и осознает, как сказочно ему повезло в жизни, – Любе было не легче от этого. Потому что Михаил не вернулся, и даже тела его не нашли.
Но привычка таскать с собой ампулу адреналина и шприц – осталась.
Всего этого совсем не надо знать случайным знакомым. Люба не хочет ни сочувствия, ни жалости, чужим людям нет до нее никакого дела. Вот собаке и коту она бы об этом рассказала, с ними бы разговор получился, а с людьми – нет.
– Дай мне свой номер, я позвоню. – Мила чувствует, что Люба отчего-то спешит уйти. – Ладно?
– Давай наберу тебя, и сохранишь номер. – Люба достала телефон. – Но в любом случае мы еще увидимся, я же Надежду буду хоронить, и вообще с квартирой надо что-то решать. Мила, смотри, у него кровь…
Повязка Бруно намокла от крови. Молодой врач срезает ее, Бруно жалобно скулит, и Любе так жаль собаку, что просто слезы из глаз.
– Спокойно, барышни, все под контролем.
Леонид покосился на Любу – красивая, подчеркнуто элегантная и очень респектабельная девушка, минуту назад сжимавшая остро заточенную отвертку, а теперь ее глаза полны непролитых слез, потому что собака скулит.
Очень красивая. Ну просто глаз не отвести, словно и не она несколько минут назад готова была пустить в ход заточку. И ведь ударила бы абсолютно хладнокровно, без колебаний – вот что интересно! Такой вот когнитивный диссонанс.
– Немного кровит, но рана чистая, воспаления удалось избежать, и уже через пару дней он будет вставать.
Люба вздохнула. Она очень жалеет животных, гораздо больше, чем сограждан, и мысль о том, что пса кто-то ранил и теперь такой вот ужас, расстраивает ее.
– Я поеду. Ребенок дома с няней, а он такой активный, что она долго с ним не выдерживает.
– Я позвоню. – Мила сохраняет Любин номер. – Надьку завтра будешь хоронить?
– Если ничего не изменится, там вскрытие и все такое… Ладно, звони, буду рада.
Георгий только удивился, как быстро меняется ситуация. Он так не мог: долго принимал решения, и уж если принимал, то окончательно, и никаких протоколов разногласий никогда не оговаривал. А тут все очень динамично, и самое главное – никакого напряжения, а ведь ежу ясно: произошло нечто весьма скверное.
– Идем. – Люба поднялась и тронула Георгия за плечо. – Мне пора.
Она погладила Декстера, все еще сидящего на столе:
– Красавчик!
Открытая квартира встретила их невероятной вонью, Георгия даже замутило, а Любино лицо позеленело.
– Это мясо стухло. – Люба с ужасом смотрит на воняющий сверток, начавший подтекать на паркет. – Мила обещала вынести, но…
– Я вынесу, погоди.
Бросив рюкзак, Георгий подхватил потекший пакет и потащил на лестницу, а Люба осталась. Достав из сумки влажные салфетки, она обернула руку и открыла форточку на кухне. Нужно было еще раз осмотреть квартиру, чтобы оценить размер бедствия.
Спальня сестры была превращена в чулан, где громоздились картины. Люба зашла туда, стараясь ни к чему не прикасаться, – в углу прятался диван, заставленный рамами, подрамниками, холстами разных размеров, емкостями с мольбертами, тюбиками. Запах пыли и застарелой грязи перебивал какой-то химический запах – не то растворителя, не то еще чего-то подобного. На диване валялись две подушки и одеяло, постель была грязной, и Люба содрогнулась при мысли, что Надя могла ложиться туда. Она, в принципе, не понимала, как можно жить в такой берлоге, а уж лечь на грязную, засаленную простыню, положить голову на эти ужасные подушки… Любу передернуло. Нет, ни за что!
Но Надя никогда не придавала значения подобным условностям.
Одна из картин привлекла Любино внимание.
Она единственная стояла к ней «лицом», и Люба с удивлением рассматривала себя саму, одетую в кринолин и кружева. Картина была выполнена в технике, которую использовали в старой фламандской школе, – Надя презирала подобный стиль, считая его пораженчеством, потаканием вкусам толпы, но отчего-то изобразила Любу в таком виде.
То, что Надя изобразила именно ее, Люба не сомневалась. С возрастом их невероятная детская похожесть ушла, черты Нади стали более резкими, выраженными, что ли, она вся словно состояла из острых углов, а Люба, наоборот, обрела более мягкие очертания. Теперь их бы уже никто не перепутал, даже безотносительно одежды и прически.
И эта картина… Люба не слишком разбиралась в живописи, но расти с сестрой-художницей и совсем уж ничего не усвоить – это надо быть безнадежной тупицей, а Люба ею не являлась. Картина казалась окном в мир посреди серых пыльных рам, и Люба решилась. Достав из сумочки носовой платок, она обернула им край рамы и потянула картину на себя. Решение забрать ее с собой было спонтанным, но отчего-то Любе казалось ужасным оставить ее здесь.
Собственное лицо, обрамленное вычурным париком, было словно отражение в зеркале, и Люба не хотела, чтобы ее портрет оставался среди грязи и смрада опустевшей Надиной квартиры.
– Выбросил. – Георгий возник на пороге комнаты. – О… это красиво.
Он смотрел на портрет, словно по-новому увидев Любу: этот слегка вздернутый носик, надменный взгляд, строго поджатые губы. Маленькая снобка, отлично осознающая свое положение среди себе подобных. Она точно знает, как следует поступать, не сомневается ни в чем, мир для нее прост и ясен: вот это – правильно и нужно, вот это – вне ее зоны комфорта, а то и неприлично.
Она, как и он, сама выстроила для себя пространство, которое мало соприкасается с реальностью, но если он просто плывет по течению, то она прогибает реальность под себя. Твердая, как камень, жестокая, как хищник, привыкший выживать, и упрямая, как осел. Если уж приняла решение – ее не сдвинуть.
Все это было на картине так явно, осязаемо, что не обманули Георгия ни изысканные кружева, ни милые локоны, украшенные кокетливой шляпкой, ни роза в белой руке – конечно же, рука идеальной формы, украшенной кольцами… Художник тщательно выписал детали: каждый завиток на кружевах, лепесток, перья на шляпе, украшения – словно фотография, и так же тщательно выписано лицо. Никаких полутонов, никакой недосказанности, и только рука, лежащая на подлокотнике, сжимает батистовый платок, обшитый кружевами, – яростно, даже костяшки побелели. И эта сжатая в кулак рука так контрастирует с безмятежным лицом и спокойно-безразличным взглядом синих глаз… Нет, не все так просто с этой барышней!
– Это ваша сестра рисовала?
– Да. – Люба вздохнула: – Она… она писала совсем другие картины, абсолютно другие по стилю, и это…
– Она была великой художницей. – Георгий тронул пальцами холст, стирая пыль с верхней кромки. – Это… это невероятно!
Люба пожала плечами – парадный портрет, стилизация под старых мастеров, что в нем невероятного? Тут невероятно другое: то, что Надя вообще его написала.
Они давно не разговаривали и еще дольше не виделись.
– Вот ключи. – Георгий подал Любе связку блестящих новых. – Эти замки вполне надежные, но дверь надо будет заменить.
– Да, я так и сделаю. Кстати, я на машине, могу вас подвезти. И вот… деньги, как договаривались.
Она взяла картину и понесла к выходу. Георгий шел следом, глядя в прямую спину, выражающую непреклонность и неодобрение всему, что находится вокруг.
– Я помогу. – Георгий взял у Чистюли картину. Белый платок, испачканный пылью, остался у нее в руках, и она торопливо скомкала его, засунула в какой-то пакетик и спрятала в сумку. – А вы потренируйтесь закрывать дверь.
В подъезде было тихо, и Люба оглянулась на лестницу, но красавчик Декстер не показался. Значит, у Милы все в порядке. С сомнением посмотрев на ручку двери, Люба снова выудила из сумки влажные салфетки, потому что от одной мысли о том, кто мог к ней прикасаться, ее начинало мутить.
Георгий с удивлением наблюдал за манипуляциями Любы с салфеткой, вспоминая свою квартиру, которая давно превратилась в берлогу. Он представил, что сказала бы Люба, попав в его квартиру, и заранее ужаснулся.
Но Люба справилась с замками, сняла с дверной ручки испачканную влажную салфетку и отправила ее в тот же пакетик, что и носовой платок.
– Замки отличные, спасибо. Так вас подвезти?
– Я далековато, на Правом берегу. Но если вы меня подбросите до остановки, буду весьма признателен. А дальше я и на маршрутке отлично доеду. – Георгий мысленно содрогнулся от одного воспоминания о запахах, но виду не подал, а просто перехватил картину другой рукой и забросил на плечо рюкзак с инструментами. – Я хотел спросить… что там произошло? Ну, с той девушкой?
Люба пожала плечами – что случилось с Милой, она не знает, и поговорить они не успели, потому что ввалился этот мужлан и принялся топать, громко разговаривать и засорять собой пространство, а потом приехал доктор. Весьма симпатичный доктор по имени Ленька.
Люба не любила людей, вторгающихся на чужую территорию, еще с того дня, когда перетащила свои вещи из их с Надей общей комнаты в дальнюю спальню, куда Надя поначалу вваливалась регулярно, просто чтобы затеять ссору. Она отчаянно пыталась вернуть Любу на свою орбиту, но та вдруг обнаружила в себе непреклонность. Мало того, она поняла, что нужна Наде, та нуждается в ней, но дело было в том, что Надя нуждалась в сестре только на своих собственных условиях, а Любе это не подходило. У нее появилась своя принципиальная позиция, и уступать она не собиралась.
Тем более что в Наде она не нуждалась.
Нет, она продолжала любить сестру, но это было уже скорее инстинктивно, а сознательно Люба понимала: она больше не хочет находиться на той же орбите, что и Надя, она не хочет беспорядочных посиделок в грязных берлогах, не хочет видеть людей, которые там находятся, не хочет иметь ничего общего со всем тем, что было для Нади нормальной средой обитания.
Из всей этой жизни она оставила только отвертку, навыки, которые приобрела, сама того не желая, и несколько раз очень ей пригодившиеся. Сложно милой домашней девочке выжить в огромном городе, особенно если боги не обделили ни внешностью, ни умом.
Но тогда Люба категорически отказалась продолжать жить как раньше. Ей это просто не подходило, и сдвинуть ее с этой точки зрения Надя так и не смогла, да и никто не смог бы, если на то пошло. Поэтому Люба снабдила свою дверь замком, и визиты сестры со временем прекратились. А вот привычка охранять свое пространство у Любы так и осталась.
Читать бесплатно другие книги:
