Не будите спящую принцессу Резанова Наталья

Обзор открывался не самый лучший, единственное, что можно было отследить — передвижения ван Штангена, ползавшего по земле и песку. Пресловутые линейка и лупа были у него в руках. Он что-то рассматривал, измерял, делал пометки.

Потом встал, отряхнул песок с колен, отошел в сторону.

— Да. Тут он оставил повозку, и лошадь переходила с места на место. Тем временем он прошел к плотине — не через деревню, потому в Бальзамине его и не видели. Подрубил бревна на плотине и, пока вода завершала начатое, бегом вернулся сюда и проехал на главный тракт.

— Наверняка так оно и было, мэтр, — почтительно согласился Гезанг. — Что будем делать дальше?

— Дальше идем по следу. Я хочу видеть, где он свернул.

— Но на главном тракте следов точно не осталось!

— А вы так и рассчитывали, что мы прямо по следам проедем к дому преступника? Пусть нас, парни, и называют ищейками, не стоит до такой степени уподобляться этим благородным животным. У нас есть отпечатки следов повозки злодея, его башмаков и копыт его лошади. А если у него далее хватит ума расчистить озерный песок с ободьев и подошв, лошадь он вряд ли успел перековать. А отпечатки подков столь же индивидуальны, как отпечатки пальцев. Да и башмаки он не выкинет, не таков здесь народ — обувью разбрасываться. Едем.

Я поспешно вернулась на свое место, прежде, чем ван Штанген снова влез в возок. Теперь я имела возможность познакомиться с его методикой поближе. Логика его была безупречна. То есть почти. Все улики срабатывали лишь в том случае, если ван Штанген уже знал, где искать преступника.

Или в самом деле знал? Оттого и не беспокоился о следах, ведущих к дому?

Мы покатили вверх по склону. Здесь дорога была хуже, и нас пару раз основательно тряхнуло. Я уцепилась за сиденье, ван Штанген — за край стола. Мер предосторожности не принял один арестант и потому снова приложился головой о стену возка. Для его черепа это было не фатально, но при свежем ушибе — болезненно. Он перестал сопеть, застонал и открыл глаза. Повернулся, уткнулся лицом в решетку и сказал:

— Ой.

Ван Штангена такое начало разговора ничуть не смутило, несомненно, он ко всякому привык. Дознаватель раскрыл папку, передвинул к себе чернильницу. Сурово вопросил:

— Имя?

— Хар... Хар...

— Что расхрюкался? Не в свинарнике. Или ты только хрюкать умеешь?

— Умею... еще...

— Тогда назови свое имя.

— Так я и говорю... Харди... Хардкор, то есть.

— Хардкор, а дальше как?

— Никак. — Он повернулся, уткнулся лицом в решетку, увидел меня и наставленный ему в лоб арбалет и снова ойкнул. Только теперь он этим не ограничился и добавил: — Ой, а где это я?

— Арестован при нападении на представителей власти и направляешься в городскую тюрьму Киндергартена. Плохи твои дела, Харди.

— Так... господин начальник! Мужики эти... они же сами на нас напали, грабить стали! Я хозяйское добро защищал! А на меня с дубинкой... а я ему ничего не сделал... — Хардкор на некоторое время погрузился в молчание, а затем устремил на нас тревожный взгляд. — Или сделал?

— Что, не помнишь?

— Не, не помню. Меня сзади ударили! По ногам и по башке. Сильно. — Он вдруг довольно заулыбался. — Так сильно даже я не могу. А ежели меня вырубить, так я потом засыпаю. И не помню ничего.

— Ну, хоть имя свое ты помнишь... — Ван Штанген записывал, не обращая внимания на то, что придвижении возка буквы из-под его руки должны были выходить кривобокими. — Откуда родом? Чем занимаешься?

— Из Аппельшнапса я... город такой... я там работал помощником бойца.

— И с кем же вы там, в Аппельшнапсе, воевали?

— Так ведь это... — Хардкор моргнул, явно озадаченный тем, что кто-то не знает простых вещей. — Боец — это который скотину забивает... а я у него был помощником. Только не понравилось мне там, на бойне... кровищи много, а не люблю я крови, хотя бы и скотской. Вот я и ушел на лесосеку. И рубил, и грузил, и обозы провожал... а тут такое... и в кутузку везут.

— Кутузка — это цветочки, арестованный Хардкор. Тебе светит виселица, а может, и кое-что похуже.

— Да что же это! Значит, я его поранил, человека вашего? Так я ж не хотел! Я хотел только дубинку отобрать.

— Ты его не поранил. Помял немного.

— Так нешто за это вешают? — Хардкор, легко разорвав стягивающие его веревки, вцепился ручищами в прутья решетки, на его круглых голубых глазах выступили слезы. Я изготовилась стрелять, но арестант не делал попыток разогнуть решетку или сломать замок. — Вы бы отпустили меня, а? Я не буду больше, честное слово, не буду! Какими угодно богами поклянусь! Я, ежели надо отработать, так завсегда, вы меня приставьте к управе своей! Не пожалеете, я к любой работе сподручный, это вам кто угодно скажет!

— Это я понял, — процедил ван Штанген. — А вот ты, Хардкор, не понял главного. Казнь тебе грозит не из-за нападения на пристава. Хотя и за такое в Букиведене по головке не погладят. Ты подлежишь аресту по обвинению в злодейском убийстве мануфактур-советника Профанация Шнауцера, совершенном с особой жестокостью в городе Киндергартене две недели тому назад!

— Ка-ка-ком убийстве?

— Или голову старичку не ты отрывал? Вот этими самыми руками?

Эти самые руки были как раз против нас с ван Штангеном. Я отнюдь не была уверена, что, если они как следует тряхнут решетку, специальный сплав, восхваляемый Гезангом, выдержит.

— Отрывал... — медленно произнес Хардкор. (Или признавался?) А потом, смахнув слезу, спросил с искренним удивлением: — Но, господин начальник, разве можно казнить человека за то, что он совершил во сне?

Ван Штанген отложил перо.

— Что значит «во сне»? Ты лунатик?

— Нет, господин начальник. Но это... про оторванную голову... мне оно приснилось.

— Нет, какова наглость! — после того, как Хардкора препроводили в камеру и заперли на все возможные запоры и засовы, ван Штанген, наконец, мог дать волю гневу. — Много я повидал притворщиков, готовых что угодно наврать, лишь бы избежать наказания, но такого!.. Ему, видите ли, снится, что он — маленькая девочка, играет и поет и очень-очень хочет наказать злого старикашку, который ее обижал! Так хочет, что идет и отрывает ему голову! У нее, то бишь у него не было сил противиться этому сну. С таким враньем в суд являться опасно. Для судей. Они же умрут от смеха. Этот громила — и маленькая девочка!

— А если он не врет? — спросила я.

— Вы имеете в виду — он действительно помешался? Чепуха. Чтобы сойти с ума, нужно иметь, с чего сойти.

— Вы противоречите себе, господин ван Штанген. Если вы считаете Хардкора способным сочинить столь оригинальную отмазку, то полным дураком он быть не может.

— Я что-то не понял — вы полагаете, что наш друг Харди невиновен?

— Отнюдь. Но история, рассказанная им, не есть сознательная ложь. Он ушел с бойни, потому что не может видеть крови...

— Это он так сказал.

— И он не ударил Гезанга, хотя мог бы. Это мы видели сами. Так что если бы он и убил кого-нибудь, то бескровно. Да и выгоды от убийства ему никакой...

— Вы так хорошо разбираетесь в душевных болезнях?

— Нет, но...

Он не дал мне договорить.

— Но есть те, кто в этом разбирается? Отличная мысль. Теперь у нас есть предлог, чтоб вызвать доктора. А вы, милитисса... Вы ведь не обедали сегодня? Ну, так ступайте и пообедайте.

— Скорее уж время ужинать.

— Неважно. Я вас больше не задерживаю. Кстати, если вы рассчитывает на посиделки с бутылкой вина вместе с Гезангом, то не советую. Приставы сегодня будут заняты. И завтра. И послезавтра! И не забудьте вернуть казенный арбалет!

Вот так. Не был настроен господин ван Штанген сотрудничать. А я уж было собралась рассказать ему про видение госпожи Мюсли и угрозы Шнауцера в адрес Фикхен. Хорошо, что я этого не сделала. иначе Дознаватель счел бы, что я научилась разбираться в душевных болезнях на собственном опыте.

Хотя насчет приставов он был прав. Им же надо идти устраивать обыск в доме своего нового злодея. Да кому-то еще надо оставаться при тюрьме — добровольцы Вассерсупа, исполняющие роль охранников, слишком напугались, когда в тюрьме у сапожника Штюккера появился компаньон. Так что от всех моих нынешних дел польза одна — киндергартенскую тюрьму посетила. Ну, и осмотрела при этом — вдруг когда пригодиться?

«Так что же мне делать сейчас? Вассерсупу, Пулькеру и другим представителям комиссии, сформированной ван Штангеном, в данный момент не до меня. Они занимаются последствиями пожара и наводнения. Навестить Суперстаара и узнать, не накопал ли он чего интересного? Или последовать указаниям ван Штангена и направиться перекусить? Последнее представляется наиболее разумным. Кстати, вчера я обещала Бунде Штюккер провести некоторое расследование по делу ее мужа. А его лучше всего проводить там, где люди собираются выпить и закусить. Можно будет совместить приятное с полезным».

И я двинулась к «Могучему Киндеру». Я бывала там реже, чем в «Ушастой козе». Не только потому, что не слишком люблю пиво. В «Ушастой козе» подавались более крепкие напитки, оттого и драки там возникали чаще (хотя надо честно признать, аквавиту здесь, как в больших городах, пить еще не додумались, и она в Киндергартене употреблялась только как лекарственное средство). Но все же в старейшем и самом известном городском пивном заведении я бывала, и мое появление там не выглядело подозрительным.

На площади перед пивной я замедлила шаг. Именно здесь начались роковые события, сгубившие покой мирного Киндергартена. Я невольно подняла голову, чтоб взглянуть на флюгер, в который ударился болт Сая Штюккера. Вечерело, но в полумраке еще можно было разобрать очертания невнятной зверюги. Нет, это точно был не дракон. Не скажу, чтоб я много повидала драконов в своей жизни, но таки повидала, а с некоторыми даже была хорошо знакома. Как же эта монструозность называется? Мантихор? Амфисибена? Грифон? Нет, грифона я хорошо знаю, у одного моего приятеля в гербе был грифон...

Тут меня окликнули с террасы, увитой плющом.

— Милиса! Не хотите ли зайти?

Это бы ни кто иной, как хозяин заведения — пресловутый Ферфлюхтер, враг ректора.

— Отчего бы нет?

Терраса, которая обычно в это время была полна посетителями, нынче пустовала — видимо, сказывались последствия мобилизации части населения на работы в Бальзамин и к источникам Киндербальзама. Вот если бы и в зале было пусто, я бы удивилось. Но там народ имелся и, как обычно, предавался поглощению фирменного напитка.

Ферфлюхтер, однако, отыскал для меня свободный столик в углу.

— Что будете заказывать?

— А что у вас нынче подают?

Пока он перечислял (свиные ноги, свиные ребра, свиные потроха, свиной язык, свиной рулет, свиные языки, капуста жареная, капуста тушеная, капуста квашеная, капуста в уксусе... и прочее в том же духе), я смотрела на Ферфлюхтера. Он был уже весьма в летах, с неоспоримым брюхом, свидетельствующим о том, что он не пренебрегает подаваемыми здесь напитками, и обычно, благодаря бодрости и подвижности, может служить живой рекламой своему заведению — хоть на вывеске его малюй с надписью: «Бюргеры Киндергартена! Магистрат предупреждает: пиво полезно для вашего здоровья!». Обычно — Но не сегодня вечером. Его щеки как будто опали, румянец исчез, под глазами были синяки, и даже брюхо под кожаным передником выглядело как-то уныло, точно было нажито водянкой, а не поглощением хмельного.

— Что это вы, сударь Ферфлюхтер, как будто заболели? — перебила я его.

— Не то чтоб заболел, милиса, а... стыдно сказать, плохие сны замучили. Всегда спал как убитый, горя не знал, а тут... Ужас! И встал еле живой...

— И что же вам снилось?

— Не стоит об этом говорить... глупость такая... Вы так и не назвали заказ.

— Хорошо. Давайте отбивные, квашеной капусты и кварту темного пива.

— Сейчас вам принесут. — Он удалился, что-то бормоча под нос. Мне показалось, что я расслышала:«Я, конечно, ненавижу киндербальзамовскую воду, но не до такой степени»...

Эти слова меня чрезвычайно заинтересовали, и я решила расспросить Ферфлюхтера, как только он принесет заказ, однако вместо хозяина поднос притащила служанка, и, брякнув ужин на стол, тут же поспешила прочь. У некоторых женщин я вызываю неадекватную реакцию, что поделать.

— Милиса, а правду говорят, что столичный господин убивца поймал? — спросили от соседнего стола.

Я проглотила отбивную, запила ее пивом и лишь потом произнесла:

— И кто же такое говорит?

Любопытствующий переместился за мой стол. Это был типичный житель Киндергартена — белобрысый, кругломордый и по самые брови налитый пивом — иначе он вряд ли бы завел со мной разговор

— У меня брата призвали тюрьму сторожить, так он, когда сменялся, видел, как приставы арестанта вели — страшного такого. Меня Дудель зовут, я перчаточник, — с опозданием представился он.

— Арестанта привезли, а убивец он или нет, это уж пусть столичный дознаватель разбирается. Вот проверит он, тот это человек или не тот, кого свидетели видели...

— А, вот почему они всех здесь допрашивали... и на площади, где возы останавливаются?.. — Дудель допил пиво, остававшееся у него в кружке, а я принялась за капусту. Непрошеный собеседник продолжал. — Ну, ежели так, может, все и закончится. А то эдакие страсти навалились на наш город, будто заколдовал нас кто.

Я отодвинула тарелку.

— Ага. Стало быть, перчаточник. Небось, и покойного портного Броско знал?

— Знал, а как же? Я всех здесь знаю. И Штюккера тоже знаю, который нынче в темнице сидит. Мы вместе кожу закупаем... закупали, то есть. Только разную. Он — ту, что попрочнее, погрубее, на башмаки. А я —деликатную, тонкой выделки — на перчатки.

— И выгодное это дело — перчатки шить?

— Самое распоследнее. Здесь не то, что в столице, где знатные господа перчатки раз оденут — и выбросят, а потом новые покупают. Тут же их годами таскают!

— Что же вы, почтенный Дудель, не бросите это ремесло?

— Не могу. У нас так заведено — чем родитель занимался, тем и сын занимается, хоть ты тресни. А у меня и отец, и дед, и прадед были перчаточниками. И сын мой будет перчаточником. А сын Штюккера — сапожником. А сын доктора — врачом. Правда, доктор еще не женат...

— Кстати, о докторе нашем Обструкции. Его-то как угораздило с таким характером в медицину вляпаться?

— А он и не хотел. Я ж его с детства знаю, помню, как он с папашей своим покойным ссорился. Тот все кричал: «Не допущу, чтоб мой сын сошел с ученой стези!»

— А он что, другую стезю себе присмотрел?

— Точно. Он пивом хотел торговать, вроде Ферфлюхтера. Ненавижу, говорил, киндербальзамы всяческие и прочие примочки. Но против фаттерхена не пошел, нет. Соблюл обычай. Так вот теперь от всех болезней целебную воду Киндербальзама и выписывает...

— И от ран, и от ожогов?

— Так раньше у нас в городе никого не ранили и огнем не жгли! И, уж конечно, не убивали! Да, о чем это бишь мы говорили... об убивцах, то есть об Штюккере... хотя какой из него убивец... мазила... только и мог, что над другими издеваться.

— А ты в том состязании участвовал?

— Должен был участвовать... но не успел выступить, вся эта заваруха раньше началась. И не дали мне стрелять. А ведь я, как пива пить дать, выиграл бы Золотого Фазана! Как бы меня Штюккер не подначивал! Он, бывало, как за кожей придет, все говорит: «Ты, если куда и попадешь, то не по мишени, а кому-нибудь промеж глаз! А самое безопасное место — стоять там, куда ты целишься!» Поверишь ли, меня от насмешек его страшные сны мучить начали. Все видел, как стреляю, и кому-то мой болт в лоб летит. А нечего было Штюккеру ехидничать! Что мне предсказывал, то с ним самим и случилось. Сидит вот теперь в тюрьме...

— Любопытно... — начала было я, но завершить мысль мне не дали. Хорошо, что успела завершить трапезу.

За стеной послышались голоса на повышенных тонах, стук дверей, женский плач, такой пронзительный, что заплясали огоньки свечей, прилепленных к тележному колесу, служившему здесь люстрой — и я невольно вспомнила недавний пожар.

Но это было не очередное стихийное бедствие.

В зал выскочил Ферфлюхтер и завопил:

— Добрые граждане Киндергартена! Не виноватый я!

Из тьмы позади него выступили Вайн и Вайб и заломили владельцу пивной руки назад.

— Всем сохранять спокойствие. Господин Ферфлюхтер задержан по обвинению в разрушении плотины на озере Киндербальзам.

В зал, подобно воплощению неумолимой справедливости, вошел ван Штанген.

— То-то вчера ищейки здесь крутились, — пробормотал Дудель.

«Вот именно. Вчера. Вечером мне об этом говорила Бунда Штюккер. А плотину разрушили нынче ночью... что ж они, заранее знали?

Стоп-стоп-стоп. Вчера был пожар, и Ферфлюхтера проверяли, как подозреваемого в поджоге. Но у него оказалось железное алиби. Ван Штанген сам это признал. Так какого ж демона...»

Приставы тем временем увели жалобно всхлипывающего Ферфлюхтера. Ван Штанген обошел зал, обводя посетителей тяжелым взглядом.

— Милиса? Что вы здесь делаете?

— Разве вы не видите, что я закусываю? — напоминать, что именно он отправил меня ужинать, было бы бестактно.

— Удивительно, милиса, как это вы всегда умудряетесь оказаться на месте событий.

— Но ведь в Бальзамин я прибыла вместе с вами. А следы, которые вы там нашли, не были моими, верно?

— Верно. Это были следы владельца данного заведения.

— Спасите нас, святые Фирс и Фогель! — воскликнул кто-то в зале.

— Есть также неоспоримые свидетельства того, что господин Ферфлюхтер ночью покидал дом, а также город, — отчеканил ван Штанген. — И оправдаться ему будет весьма затруднительно. Как бы он ни пытался.

— А он пытался убедить вас, — вырвалось у меня, — что нельзя судить человека за то, что он сделал во сне?

Ван Штанген открыл было рот, но захлопнул его, не сказав ничего. Повернулся на каблуках и вышел.

Женский плач стал громче. Супруга и служанки провожали уводимого хозяина. При этом Ферфлюхтерша успела заглянуть в зал и, рыдая, проговорила:

— Господа посетители, не забывайте расплачиваться! Заведение работает в обычном режиме!

Так закончился мой ужин. И я не чувствовала никакой радости от того, что последнее слово в беседе с ван Штангеном осталось за мной.

Он был не прав. Не в том смысле, что неправильно вычислил обладателя следов, впечатавшихся в придонный песок. Но ван Штанген ошибался в том, что я всегда оказываюсь на месте событий. Я всегда прибываю после событий. То есть опаздываю. Как началось это с рокового выстрела сапожника Штюккера (сапожник, он сапожник и есть), так и длится. Впрочем, с ван Штангеном происходит то же самое. Вся разница — что у него есть полномочия производить аресты, а у меня нет.

Хотя... разница еще в том, что дознаватель уверен, будто понимает смысл происходящего.

Я — не понимаю.

Поутру я направилась навестить Супсрстаара. Но в ратуше я ректора не застала. Он отправился на родное пепелище, дабы довести до конца погребальный обряд, прерванный пожаром. Никто ему не помогал, поскольку работоспособный люд был в разгоне. Пришлось взять у Суперстаара лопату и засыпать могилу мануфактур-советника. Жалкое это было зрелище и безобразное — почерневшие руины храма, разбитые плиты двора, ни одного провожающего, и, вместо хора певчих — один ректор, дребезжащим тенорком выводящий погребальные гимны. Последний из бедняков в Киндергартене удостоился бы более пристойного погребения, чем почетный гражданин. При обычных, разумеется, обстоятельствах.

Суперстаар тоже почувствовал это и забормотал «Псалом о суетах»:

— Надо выпить — всего делов, — закончила я и воткнула лопату в землю. — Пойдемте, святой отец, нечего себя расстраивать сверх меры.

— А, что это в сравнении с грядущими бедствиями... Вы уже знаете, что господин ван Штанген арестовал трактирщика?

— Да, и улики против него весьма серьезны. Только не возьму в толк — зачем Ферфлюхтеру все это устраивать? Вряд ли целебные воды Киндербальзама составляют серьезную конкуренцию торговле пивом.

— Ну как же... — Ректор задумался. Для него вина Ферфлюхтера была очевидна, и марать ее каким-то рациональными объяснениями не хотелось. Мы уже шли по направлению к ратуше, когда он ответил: — Он стал орудием злых сил, приготовляющих конец света.

— То есть он как бы был околдован?

— Да! То есть нет! В Киндергартене не действует колдовство. Все происходит согласно пророчеству Похарея.

«Кто о чем, а вшивый о декапитации...»

— А в Киндергартене многим известно предсказание этого вашего пророка?

— Мои прихожане — все знают! — гордо объявил Суперстаар. — Я имею обыкновение читать «Откровения Похарея» по праздникам!

— Ничего себе подарочек к празднику... И что там дальше в программе, после пожара и наводнения?

— Небо должно упасть на землю... с бурей и натиском, шумом и яростью. И черные крылья должны закрыть солнце.

— А как это соотносится с тем, что в Киндергартене отсутствует магия?

— Не понимаю, при чем здесь это?

— Вот и я не понимаю. Пророк Похарея — он же никогда не бывал в Киндергартене?

— Нет. Сказано в житии, что жители Ералашалаима, впав в греховное ослепление, изгнали пророка в пустыню Рафинаду. Ибо от века было завещано, что на каждых двух жителей Ералашалаима полагается три мнения, а праведный Похарея получил дар иметь их целых пять единолично.

— Так он, наверное, своим согражданам в отместку пророчил. И к городу Киндергартену это не имеет никакого отношения.

— Конец света един для всех! — не унимался Суперстаар.

— Угу. И всадник на кляче водовозной, и Тартарары следовали за ним... Я все же думаю, что этот конец света — местного значения. Вы так-таки ничего не нашли в архиве, ректор?

— Нет. — Он нахмурился. — Я просмотрел «Деяния присноблаженного Фогеля», «Хождения присноблаженного Фогеля», «Послания присноблаженного Фогеля», «Штурм присноблаженного Фогеля», «Присноблаженный Фогель и святой Фирс — близнецы-братья»... практически все, что удалось спасти от огня и воды. Нигде нет ничего подходящего к случаю.

— Практически все — значит, не все. Что-то осталось.

— Ну... — Суперстаар смутился, как школяр, которого застали за разглядыванием картинок в восточном трактате «Трах-тибидох». — Есть еще «Реестр суеверий и заблуждений пагубных, коим мужам праведным внимать не подобает». Но это же, как явствует из названия, собрание всяческих сказочек. Вдобавок это очень старая рукопись, написанная на средне нижнезападном диалекте букиведенского языка, ныне совершенно забытом.

Я готова была заскрежетать зубами. И остановила меня мысль, что в Киндергартене хорошего дантиста не сыскать, а на доктора Обструкция надежда плоха.

— Край Неминуемый!

— Дитя мое, не поминайте языческих богов!

— Ишак-Мамэ!

— Извините, ректор. Так эту рукопись совсем невозможно прочитать?

— В университете я изучал древние языки... в том числе старый средненижнезападный...

— Так за чем же дело стало?

— Это было сорок лет назад.

— Постарайтесь вспомнить, святой отец! Вперед! Хоругвь вам в руки, скапуляр на шею!

В ратуше мы попрощались. Ни Вассерсупа, ни Пулькера я не встретила. Знакомый чиновник сказал, что бургомистр отсыпается после вчерашних переживаний, а Пулькера вызвал в тюрьму ван Штанген — «нет, нет, не подумайте плохого, милиса, нужно юридически засвидетельствовать некоторые документы».

«Хорошо, если так, — подумала я. — А то дознаватель и до Пулькера доберется. Странно, что он под меня еще копать не начал. Или уже начал, после вчерашнего? Теперь никто из жителей Киндергартена не может чувствовать себя в безопасности, мы все под подозрением...»

День прошел хлопотливо и суетно. Я проверила вчерашние показания Дуделя (тьфу ты, уже заговорила, как ван Штанген), вполне способные оказаться пьяной болтовней. Однако и Бундеслига Штюккер, и Кулеврина Дудель подтвердили: 1) факт соперничества мужей из-за Золотого Фазана; 2) то, что Дудель выстрелить на состязаниях не успел — его номер был следующим за Штюккером. И все же знаменательной фразы насчет «стрелы промеж глаз» никто из них не слышал. И если дело дойдет до суда, любой адвокат, даже вечно снулый мэтр Каквастам, будет настаивать на том, что Дудель придумал эти слова задним числом. Ежели, конечно, дело дойдет до суда. Можно, конечно, расценивать слова Штюккера как заведомое подстрекательство, но получается, что подстрекал он сам себя. А соперничество — так все участники состязаний соперничают и надеются получить приз. Да, чтобы освободить Штюккера от обвинений, нужны доказательства повесомее.

Проблема была в том, что я не знала, в чем, собственно, обвиняют Штюккера.

Еще я оседлала Тефтеля и совершила прогулку за город. Не ради свежего воздуха, а чтоб узнать, каким образом Ферфлюхтер сумел за ночь выехать из города и вернуться. Ведь ворота Киндергартена на ночь запирают.

И, как выяснилось, это удалось ему без особого труда. Если бы я служила в Киндергартене военным комендантом, а не стражем общественного порядка, то застрелилась бы из табельного арбалета — в таком безобразном состоянии находились городские укрепления. Сказать, что они обветшали — значит, ничего не сказать. В результате я обнаружила в стене пролом, снаружи скрытый зарослями одичавшей вишни, но достаточный, чтоб через него прошла двуколка. Груженая бочками телега — та бы не протиснулась, поэтому мысль о том, что пролом служил для беспошлинной торговли пивом, была мною отброшена. А вот подзадержавшиеся в пути горожане, не желавшие ночевать в чистом поле, вполне могли знать о проломе...

По возвращении я встретила на улице Пулькера.

— Прогуливаетесь, милиса? — мрачно сказал нотариус. — А я вот целый день в тюрьме проторчал... ощущение не из приятных.

Я не стала утешать его тем, что как-то раз парилась в башне целых три года. И отнюдь не в качестве представителя закона.

Осторожно заметила:

— Но теперь-то вы на свободе.

— Надолго ли? И зачем только бургомистр вызвал из столицы этого ван Штангена... Я понимаю — Букиведен город большой, развитой, продвинутый, от убийц и грабителей не продохнуть. Но у нас-то люди другие! А он с нами как со злодеями... я не о тех, кто вправду виноват, тем поделом. Но дознаватель и охранникам продыху не дает, и представителям совета. Совсем нас загонял. Все ему покажи, да все ему расскажи, да почему тюрьму в склад превратили...

— Ах, да, — я вспомнила, что некоторые камеры стояли закрытыми. — А почему ее превратили в склад?

— А где лучше-то найти? На складах стены деревянные, крыши протекают. Тюрьма же строена на совесть. Каменная, с прочными засовами, и не жарко там, условия для хранения идеальные. Потому еще при прежнем бургомистре туда перенесли всякие-разные материалы, опасные для хранения. А уж сейчас, когда что ни день, то пожар, то иная какая беда, самое им там место. Уж это господин ван Штанген должен бы понять! А он все свое гнет: тюрьма — это тюрьма, в ней должен быть порядок. Так у нас и есть порядок: горное масло в одной камере, порошок праздничный в другой, вина из Кабальерры в третьей. Вот купец Пластикард просил еще партию пеньки поволчанской перевезти. Да видно, не сможет. Господин ван Штанген столь грозен был, что у мобилизанта Дуделя, который нас сопровождал, аж ноги подкосились.

— Дуделя? Это перчаточника, что ли?

Пулькер потер лоб.

— Нет, перчаточник — это Понтон Дудель, а при тюрьме нынче младший брат его, Мутон.

— Точно. И он что-то поминал про брата, которого в тюрьму призвали и напугали до колик.

— Ага. А если б и не запугали, все равно скоро свободных камер не останется, придется те, что под склады заняты, вычищать!

Слышать то, как твои предчувствия приобретают эпидемический характер, было неприятно, и я пробормотала:

— Сегодня никаких бедствий не произошло.

— Еще не вечер. И ван Штанген ясно дал понять, что этим не кончится.

— Вот и ректор Суперстаар так же считает, хотя по другим причинам. А дальше что было — после того, как ван Штанген ревизию тюрьмы устроил? Успокоился, надеюсь?

— Как бы не так! То есть меня-то он отпустил, но послал за доктором Обструкцией. Дабы он проверил, впрямь ли арестант, вами вчера привезенный, умом рехнулся или придуривается.

— Тогда доктору заодно придется проверить и Ферфлюхтера.

— И то, — согласился Пулькер, и мы расстались.

Но день на этом не закончился. А закончился он тем, что вновь прибежала Фикхен и принесла записку от Вассерсупа, что ван Штанген арестовал доктора Обструкция, и что все мы, входящие в созданную ван Штангеном комиссию, вызваны завтра с утра на чрезвычайное заседание.

История, похоже, близилась к завершению.

Впрочем, мудрецы Перворимской империи утверждали, что всякая история есть образ великого червя Серобуроса. Однажды он принял за червячиху собственный хвост, приступил к делу, не разобравшись, и в результате все так перепуталось, что ни начала, ни, извините, конца не найдешь.

А на Ближнедальнем Востоке, в университетском городе Чифань, мне приходилось слышать, что история развивается в виде винтовой лестницы на башню, которую никогда не достроят. И, сколько не поднимайся, все равно не дойдешь, а только свалишься от головокружения.

Но ни черви, ни лестницы не помогут в решении головоломки, изрядно поломавшей тихий город Киндергартен.

На другой день все участники заседания, кроме ван Штангена, вполне могли сойти по внешнему виду за кандидатов на скамью подсудимых. Вассерсуп был понур и все время жевал губами, будто что-то подсчитывал. У Суперстаара тряслась голова, и глаза покраснели, как у вампира. У Пулькера в равной мере заплетались язык и ноги.

О себе я скромно умолчу — моя внешность уже много лет находится по ту сторону добра и зла.

Конечно, непредвзятый зритель мог бы понять, что Вассерсуп беспрестанно подсчитывает убытки, понесенные городским бюджетом, ректор провел бессонную ночь над старой рукописью, а Пулькер вчера излишне засиделся в «Ушастой козе». Но зрителей вблизи не случилось. Ван Штанген никак не смотрелся таковым. Скорее он напоминал сурового обвинителя, ожидающего признаний от преступников, терзаемых муками совести. Его квадратный подбородок целил в нас, как кирпич, рот изогнулся капканом, глаза сверлили нас буравчиками. Не человек, а собрание инструментов, призванных построить обвинение и заклеймить виной.

— Для начала, — твердо вступил он, — я должен сообщить вам, что вчера я взял под стражу доктора Обструкция.

— Это мы уже слышали, — пробурчал Вассерсуп.

— Дабы уничтожить ваш скептицизм, господин бургомистр, довожу до вашего сведения, что, когда я вызвал доктора в тюрьму для консультации, то одновременно направил к нему на квартиру приставов Вайба и Гезанга. Они провели обыск и обнаружили в доме пустые бутыли из-под аквавиты и счет от купца Пластикарда на небольшую партию пеньки.

— А пенька-то здесь при чем? — спросил Пулькер.

— Горючий материал. Не зря же этот купец, — дознаватель усмехнулся, — хотел в тюрьму его перенести.

— Не довод, — сказал Вассерсуп. — Многие люди пеньку покупают. Что же они все — поджигатели?

— А если арестовывать за использование аквавиты не как лекарства для наружного применения, — поддержала я бургомистра, — то мы с вами, дознаватель, вместе должны под суд идти. За распитие оной.

Ван Штангену, разумеется, неприятно было слышать напоминание о нашей совместной дегустации аптекарской жидкости, но он этого никак не обнаружил.

— Я мог бы перечислить и прочие улики, свидетельствующие о виновности доктора Обструкция. Но достаточно и того, что он сам сознался, что поджег храм присноблаженного Фогеля. А вас, милитисса Этелинда, я попрошу воздержаться от демонстрации проницательности. Жители этого города проявляют удивительное единообразие, изобретая себе оправдания.

— Он тоже уверял, что ему все приснилось?