Выстрел на Большой Морской Свечин Николай

Глава 9

Новые адреса

Обдумав как следует ситуацию, Алексей остался ею недоволен. Ну, получил он требуемую записку. Есть и наводка: Кекинские дома, в одном из которых у Мишки была когда-то квартира. И что из того? Домов этих шесть, проживают в них несколько тысяч человек, и публика всё такая, что оторви да брось… Было это не вчера. Сыщи-ка иголку в стогу сена! Главное же – сведений недостаточно. Не у того спрашивали; князь Мосольский только слухи слыхивал. Надо допросить самого Пашку-Канонира, да так, чтобы он рассказал всё до последней мелочи. Требуется вынуть громилу из Литовского замка, изолировать его на время расследования, да и самому хоть с ним познакомиться. А то спросит Самотейкин: сколько у Пашки пальцев на левой руке? А ты и не ответишь, хотя «сидел обок чесно».

В итоге утром следующего дня Лыков в синих очках и парике находился в допросной комнате канцелярии градоначальства. Открытый лист со ссылкой на высочайшее повеление, выданный ему Толстым, распахивал перед сыщиком любые двери. Поэтому ещё ночью Пашку-Канонира изъяли из камеры и безо всяких разъяснений привезли на Гороховую. Уголовные очень не любят таких внезапных загадочных перемен, пугаются их и часто слабеют духом, оказавшись в тесной одиночке. На это и рассчитывал сыщик.

Сейчас он помещался в углу на стуле. За допросным столом сидел сам заведующий секретным отделеним канцелярии градоначальства коллежский советник Оконор. Обрусевший ирландец имел соответствующую наружность: рыжий, крепкий, хитрый и свирепый.

Уже в семь часов утра Пашку подняли, не дали даже воды испить и повели на допрос. Конвой, согласно приказания, обращался с ним подчёркнуто грубо, как с совсем пропащим. Втолкнули несчастного налётчика в кабинет едва ли не пинком, поставили под лампу и первым делом приказали раздеться до пояса.

– Это зачем же? – робко пытался поинтересоваться Пашка. Получил немедленно в ответ затрещину и торопливо стянул рубаху, обнажив могучий торс колбасника. Да, отчаянные казаки попались ему тогда на Предтеченской, экую гориллу повязали…

Лыков внимательно всматривался в уголовного, стараясь получше запомнить его наружность, манеру держаться, речевые особенности. Пальцы у Пашки на руках все оказались на месте, а вот под правым лёгким обнаружился шрам, похожий на след от ножа. Правая кисть в порошинках, въевшихся под кожу; возможно, обожгло в военной службе. Волнуется, но не испуган, скорее, озадачен. Есть от чего: заурядный «дергач» спокойно отсиживал положенный срок – и вдруг… Выдернули ночью из замка, куда-то привезли, пробуют теперь взять на шарапа[23]. Насколько его хватит? Лыков знал из опыта, что у уголовных считается неприличным сразу ломаться на допросах. В конце концов сдаются все, но, как бы по молчаливому уговору с полицией, от последней требуется предпринять ряд усилий. Одним достаточно пары зуботычин, других приходится сечь до полусмерти – это уже глядя по характеру. Фартовому, которого допрашивают, легче капитулировать перед следствием «с боем». Вот, мол, не сразу раскололся, заставил вас, фараонов, попотеть! Каков же Пашка?

– Ну, что, Мишаркин, будешь сразу отвечать, или гонор твой сначала удовлетворить? – грозно нахмурил огненно-рыжие брови Оконор.

– Так что, ваше высокоблагородие, смотря об чём будете спрашивать, – не без апломба ответил арестант.

– Приятель твой Самотейкин попал в переплёт. Дело очень нехорошее, политическое. Сам государь держит его на карандаше, так что деваться нам некуда, нужно его сыскать. Не получится его не сыскать, понимаешь? Шкуру спустят и с тебя, и с меня. Мне моей шкуры жалко. Твоей – нет. Решай сам.

– Так чего решать-то?

– Говорю тебе, дураку: надо нам Мишку Самотейкина найти. И офицера его, Дубягу, тоже. Поможешь – послабление получишь; не поможещь – не взыщи. В порошок сотру и в ретирадное высыплю… Говори, где его искать? Адреса, приятели, родня, полюбовницы – всё годится. Ну?

– Так что, ваше высокоблагородие, на то, конечно, воля ваша. Чтобы над беззащитным арестантом измываться, варварство производить. А только я ничего не знаю. Полтора года, как сижу; может, его уж и в живых-то нет?

– Где встречал его в последний раз? Есть у него квартира?

– Не помню, не знаю.

– А вот сейчас взбондируют тебе спину, и по другому запоёшь! – гаркнул ирландец. – Говори, пока юшку не пустил. Ну?

– Воля ваша, господин следователь, а не знаю, что сказать.

– Так… Нашего Мину не проймёшь и в три дубины. Привести палачей! – скомандовал коллежский советник с хорошо разыгранным бешенством.

Немедленно распахнулись двери и вошли двое рослых усатых мужчин угрюмого вида, одетых в одинаковые кожаные фартуки. Молча без интереса поглядели на арестанта, перевели взоры на начальство.

– Подать ему ума в задние ворота! – приказал Оконор. Пашку тут же вывели, и вскоре из-за двери послышались глухие удары и стоны.

– Может, чайку пока, Алексей Николаич? – буднично спросил ирландец. – Я этот народ изучил; с полчаса всяко провозятся.

Лыков молча помотал головой. Крики истязуемого за стеной человека не способствовали его аппетиту.

– Не понимаю, что у них за манера такая! – раздражённо бросил Оконор. – Знает, подлая душа, что всё одно расскажет, так нет – изволит сначала помучаться! Как будто мне это нравится!

Крики и стоны делались всё громче. Лыков с тоской смотрел на медленно ползущую стрелку часов. Поганое у него бывает ремесло! Наконец, спустя томительные сорок минут за стенкой стихло, и в дверь просунулась ретивая физиономия одного из палачей.

– Готов сознаться, ваше высокоблогородие, – доложил он. – Прикажете заводить?

– Заводи.

Бледный, как смерть, весь в багровых рубцах, вошёл Пашка-Канонир и стал посреди кабинета, глядя в пол.

– Давно бы так, кургузая душа! Только время моё потратил. Расскажи-ка нам об Мишке и об Рупейте всё, что знаешь. Всё!

И Мишаркин принялся рассказывать.

У Самотейкина действительно оказалась квартира в Кекинских домах. В третьем из них, если считать от Галерной гавани, проживала некая Нина, служившая прежде в кухарках у богатого скопца. Того самого, у Нарвской заставы, которого Рупейто-Дубяго ограбил под видом сыскного агента. Ещё одно испытанное прибежище Мишка имел на Выборгской стороне. Севернее Куликова поля, за римско-католическим кладбищем, по Старо-Муринской дороге располагается заброшенное погребение жертв холеры 1831 года. Чтобы землю там не вздумали пускать под огороды, власти держали на кладбище сторожа. Сторож этот, по прозвищу Пахом-кривой, приходился Мишке родственником и охотно укрывал его за малую мзду в своей избушке. Место было нехорошее, потому тихое и безлюдное.

Наконец, третья квартира, где бы мог укрыться Самотейкин, находилась в новой Артиллерийской лаборатории, что за Волковой деревней. Там Мишка иногда останавливался у вдовы унтер-офицера, погибшего при испытаниях нового орудийного замка. Женщине за заслуги покойного мужа оставили, кроме пенсии, казённые полдома. Вдова была значительно старше колбасника, потому он наведывался к ней не часто.

Вообще же, по словам Мишаркина, скорее всего его приятеля нет сейчас в городе. Три недели назад он получил от Самотейкина письмо с воли, с приложением старого долга в одиннадцать рублей. В письме колбасник сообщал, что они с хозяином уезжают надолго в Москву. Мишка намекал, что им пришлось поменять паспорта и «лечь на дно», потому, как «скоро станет жарко». В концовке он написал: «Сам ты меня поэтому не найдёшь; ежели нужда, ищи через Пахома».

Рассказал Пашка и об офицере. По его словам, Рупейто-Дубяго познакомился с Мишкой два года назад, на печально знаменитых танцульках, бывших Марцинкевича, что у Семёновского моста. Танц-классы эти давно уже превратились в место, где соединяются авантюристы, бездельники полусвета и откровенно уголовный элемент. Всех их объединяет тяга к недорогой любви «марцинковых бабочек». Рупейто имел внушительную наружность (по словам Пашки, «будто исправник»), звучные имя-отчество (Арнольд Августович), и умение влиять на людей определённого склада. Самотейкину он глянулся сразу, и колбасник охотно поступил под его команду. Рупейто-Дубяго действительно был в прошлом кирасирским ротмистром. Перейдя в драгуны, прослужил в них недолго, вышел из-за чего-то в отставку и поступил заштатным сотрудником в Третье отделение. Там снюхался с кем-то из начальства и они «славно пилили» секретные фонды. Служа в Третьем отделении, Рупейто заимел знакомства и в столичном градоначальстве, и в сыскной полиции, и в корпусе жандармов. Используя эти знакомства, он прикидывался то сыщиком, то жандармским офицером и обчистил под этими личинами не одного раззяву. Особенно любил реквизировать подпольных ростовщиков: риску мало, а денег много. Насчёт приключений славной парочки в Москве Пашка-Канонир ничего сказать не смог, но добавил кое-что к характеристике мазуриков. Рупйто-Дубяго, по его словам, был хитёр и коварен, а при необходимости легко мог и «списать» человека. Мишка же Самотейкин сделался послушной дубинкой в его руках. Он выполнял беспрекословно все приказания хозяина, включая и самые зловещие. По крайней мере одного ростовщика из евреев он, по команде Рупейто, точно придушил; это случилось шесть месяцев назад у Московской заставы. Тело несчастного ростовщика утопили в Лиговском канале. Когда оно всплыло и открылось следствие, хозяин навёл сыскное отделение на легкового извозчика с Разъезжей, простоватого и сильно пьющего. И подсунул тому под топчан парочку закладов из числа взятых у покойного… Так что, нарвскому скопцу, как выяснилось, ещё повезло.

Закончив рассказ, Мишаркин по-военному вытянул руки по швам и принялся есть глазами начальство. Выдал всё, что знал о товарище – и почувствовал явное облегчение, и даже готов ещё чем услужить. Что за народ эти уголовные? Тьфу!

Лыков поймал вопросительный взгляд Оконора, молча кивнул и арестанта увели.

– Спасибо, Вильям Петрович, много полезного услышал, – честно признался Алексей начальнику отделения, когда они остались одни. – Понятно теперь, где искать. Прошу только спрятать арестанта до конца следствия в таком месте, где общение его с уголовными станет положительно невозможным. До особого распоряжения.

– Не вопрос! Мы так уже делали. Суну его в Военную тюрьму на Компанейской, сам чёрт не сыщет. Дайте мне только письмо от Плеве на имя окружного военного прокурора.

– Сегодя вечером будет у вас. А я, пожалуй, удалюсь. Надо подготовиться.

– Пойдёте в Кекинские дома?

– Пойду. Это след. Спасибо ещё раз!

Вернувшись на службу, Лыков начал готовиться к рискованной экспедиции. Он нашёл свой паспорт, где был записан под собственным именем, но местом прописки значился польский город Петроков. Год назад ему пришлось отправиться, в роли подследственного, в Псковскую тюрьму. По агентурным сведениям, в ней изготовлялись фальшивые банкноты (!). Разумеется, при участии администрации тюрьмы, что делало официальное расследование невозможным. Лыкова внедрили в «цинтовку» с его подлинной биографией. Он там и был сам собой: дворянин «по отцовскому ордену», герой турецкой войны, крепкий малый и притом не дурак. Кстати попался бывший сослуживец по 161-му Александропольскому полку, а ныне известный «скокарь»[24] Иов Господчиков, и удостоверил лыковскую личность. Набив сходу морды трём громилам, державшим в подчинении всю тюрьму, новенький «попал в масть» и был даже избран майданщиком. Через месяц Алексея из «цинтовки» забрали, ещё через месяц без видимых причин поменяли администрацию и перевели в другое узилище двух евреев-гравёров. Так в Псковской тюрьме прекратили фабриковать банковские билеты, а Департамент полиции получил «демона» – легендированного агента, способного внедриться в преступную среду.