Слишком много привидений Забирко Виталий

— Почему? — удивился я. — А как же реабилитационный период?

Рыжая Харя загадочно хмыкнула, и я понял, что столь быстрое выздоровление Владика не обошлось без ее магии.

— Твоя работа?

— Ну, как тебе сказать… — опять заюлила она.

Я махнул рукой. Устал от ее туманных объяснений.

— Хоть бы постыдилась. Видишь, голый сижу. Выйди.

— Подумаешь, — фыркнула Рыжая Харя. — Что я, голых мужиков не видела?

Но все же послушно ретировалась на кухню.

Когда мы с Люсей оделись и вошли на кухню, краб уже места себе не находил. Сидел на холодильнике и нервно пощелкивал клешнями.

— Явились наконец-то! — забрюзжал он. — Кофе остыл, новый готовить надо…

— Не надо, — успокоила его Люся. — Мы по-быстрому перехватим и побежим. А то не успеем.

— Успеете, — сказала Рыжая Харя, вставая с подоконника. — Без вас Владика не выпишут.

— Правда?

— Правда, — заверил я. — Если Рыж… гм… моя домоправительница сказала, значит, так и будет. Садись. Мы сели за стол.

— А вы? — обратилась Люся к «мелким бесам», увидев, что на столе всего два прибора.

— А мы уже, — быстро ответила Рыжая Харя и дернула за клешню краба, собиравшегося обрадованно сигануть с холодильника прямо на стол.

— М-да, — прогундосил краб, переминаясь на лапах и со щелчком вправляя вывернутую клешню на место. — То есть ага. Мы сыты.

— Шампанского? — предложила Рыжая Харя, сглаживая неловкость.

— Да! — не сговариваясь, в унисон сказали мы с Люсей, переглянулись и рассмеялись.

— Вот это дело! — обрадовалась Рыжая Харя. — Люблю, когда у людей хорошее настроение.

Она открыла холодильник, извлекла бутылку, с грацией вышколенного гарсона сорвала пробку и наполнила бокалы.

— За нас! — сказал я, поднимая бокал.

Люся посмотрела мне в глаза, улыбка сошла с ее лица. Видимо, многое значил для нее этот тост. Не зря говорят, что мужчины любят глазами, а женщины — ушами.

— За нас… — тихим эхом отозвалась она.

Мы сдвинули бокалы и выпили. Я положил на тарелку немного салата, взял с блюда бутерброд с сырокопченой колбасой, ломтиком лимона, тертым сыром и зеленью. Разнообразных бутербродов (по-моему, ни один из них не повторялся) краб наготовил целую гору — и пятерым не съесть.

— А ты «грызуна» кормил? — спросила Люся краба.

— Еще чего! — сварливо отозвался тот с холодильника. — Знать его не желаю. Он мне половину клешни откусил!

— Не половину, а только кончик, — поправил я.

— Все равно красоту попортил! — не согласился краб, демонстрируя нам надкушенную клешню.

Люся положила на блюдце три бутерброда и поставила под стол. Оттуда сразу же донеслось голодное чавканье.

Я чуть отстранился от стола и посмотрел под ноги. Невидимый «грызун» рос как на дрожжах. Он уже откусывал сразу по половине бутерброда. Интересно, до каких размеров вырастают «грызуны»? Не хотелось содержать в доме вечно голодного невидимого тираннозавра.

— Проглот, — недовольно пробурчал краб с высоты холодильника в адрес «грызуна».

Люся, похоже, не очень поверила Рыжей Харе и ела торопливо. Пришлось и мне поспешать.

— Кофе приготовить? — предложил краб.

— Нет-нет, спасибо, — поблагодарила Люся, вытирая салфеткой рот и отодвигая тарелку. — А ты будешь? — спросила она у меня.

Я отрицательно помотал головой, дожевывая бутерброд.

— Тогда — шампанского! — торжественно провозгласила Рыжая Харя, поднося бутылку к бокалам.

— Нет-нет, не надо, — поспешно отказалась Люся. — Мы побежим. Еще такси поймать надо… Спасибо за завтрак.

Она отодвинула табуретку и встала.

— А тебе? — спросила Рыжая Харя, глядя на меня. Я сокрушенно развел руками и тоже поднялся.

— Эх, жалко такой продукт выливать… — разочарованно вздохнула Рыжая Харя и вдруг бесшабашно махнула лапой. — Где наша не пропадала!

Она заткнула бутылку пробкой, взболтала, а затем, открыв пасть, запрокинула бутылку. Пробка выстрелила, в горло ударила пенная струя, и бутылка за пару секунд опустела. Ни капли шампанского не упало на пол — все содержимое бутылки вместе с пробкой кануло в безразмерную утробу Рыжей Хари.

— Ха-ороший напиток, — удовлетворенно констатировала «домоправительница», конфузливо прикрыла пасть лапой и громогласно отрыгнула углекислым газом.

— Да-а… — раздумчиво произнес я. — Теперь верю, что среди своих ты не раз на подиуме первые места занимала.

— Это что! — хвастливо заявила Рыжая Харя. — Мы и не такое могем!

Она еще шире распахнула пасть, швырнула в нее пустую бутылку, лязгнула челюстями и сглотнула. И все услышали, как бутылка, проскользнув сквозь горло, мягко шлепнулась где-то внутри.

Меня передернуло, я сокрушенно покачал головой и резюмировал:

— Но целоваться бы с тобой не стал.

— Ишь, размечтался! — оскорбленно фыркнула Рыжая Харя.

В это время «грызун» покончил с угощением, перебрался на стол и приступил к поглощению бутербродов с блюда.

— Пошел вон, проглот! — замахал клешнями краб, зорко наблюдавший за порядком. Однако на стол на всякий случай не спрыгнул.

— Идем, — задергала меня за руку Люся.

— Вызови такси, — сказал я Рыжей Харе.

Вместо ответа она протянула знакомый ключ от темно-синей «Тойоты» киллеров и отвернулась. Оскорбил я ее в лучших чувствах до глубины души.

— Машина во дворе стоит? — догадался я. Не оборачиваясь. Рыжая Харя кивнула.

— Вот спасибо!

Подхватив под локоть Люсю, я увлек ее из кухни.

— Как за машину — так спасибо, а как за завтрак — так фигушки! — крикнул краб в спину.

— За завтрак — особая благодарность! — отозвался я уже с лестничной площадки.

На нашу беду, на крыльце мы столкнулись с Серегой Ми-тюковым. Был он изрядно навеселе, к тому же шел из магазина с полной авоськой спиртного. Веселье-новоселье у соседей продолжалось.

— Роман! — заорал Серега на весь двор и облапил меня как медведь. — Ну, спасибо! Ты такой нам ремонт отгрохал, что моя половина чуть не окочурилась от избытка чувств. Идем к нам, обмоем это дело!

Вокруг Митюкова висела настолько плотная «аура» перегара, что становилось дурно.

— Извини, Серега, но мы спешим. Я попытался высвободиться из его душных объятий. Где там!

Не отпуская меня, Митюков перевел взгляд на Люсю.

— А ты и ее… это… тоже бери. К нам, так сказать, на новоселье.

— Мы в больницу торопимся, — попыталась выручить меня Люся.

— Успеете! — безапелляционно решил за нас Митюков. — По рюмочке выпьете и поедете. А то как бы потолок у меня снова не обвалился.

— Не могу по рюмочке — за рулем, — продолжая урезонивать соседа, я указал на стоящую у подъезда «Тойоту».

— Ну что тебе после рюмочки будет? — не соглашался Сег рега. — Ни один инспектор такую дозу не учует.

— Давай так, — пошел я на компромисс. — Мы через час вернемся и обязательно зайдем.

— Через час? — Митюков с сомнением покосился на авоську. — Через час этого уже не будет…

— Я со своим приеду.

— Да? — Митюков смерил меня взглядом я наконец отпустил. — Ладно. Верю. Ждем.

— Садись быстрее в машину, пока Серега не передумал, — шепнул я на ухо Люсе, и мы поспешили к «Тойоте».

Мы сели, я включил зажигание и тронул машину со двора. В боковое зеркальце было видно, как Митюков стал на крыльце в патетическую позу то ли Демиса Руссоса, то ли Плачидо Доминго (по комплекции он их даже превосходил) и пропел нам вслед неожиданно высоким голосом:

— Заходите к нам на огоне-о-ок!..

— Рома, а это ничего, что ты шампанское пил, а теперь за руль сел? — озабоченно спросила Люся.

Почувствовав носом, что прихватил с собой в салон изрядную порцию перегарной «ауры» Митюкова, я приспустил стекло.

— Разве это доза? — Я поймал на себе встревоженный взгляд Люси и не нашел ничего лучшего, как ответить Серегиными словами: — Пустяк. Ни один инспектор не учует.

Добираясь до больницы, я немного поколесил по городу. Странно, но тревожное ощущение постороннего взгляда, сопровождавшего меня во время вчерашней поездки в кафе «Баюн», а затем всю ночь и сегодняшнее утро, исчезло. И наблюдения за собой «ксенологов» я тоже не обнаружил. Впрочем, последнее ни о чем не говорило. Куда мне, дилетанту, тягаться с профессионалами.

Подъезжая к больнице, я увидел на тротуаре достопамятного переулка, где нас ночью встретили ночные грабители, большую свежевырытую яму, огороженную по периметру бечевкой с красными флажками. Мы с Люсей переглянулись, но ничего друг другу не сказали. Не упокоились с миром останки Сучка, исследуются где-то в лабораториях «ксенологов».

Владика уже перевели из реанимационного отделения в нейрохирургическое, так что взбираться на девятый этаж нам не пришлось. Всего лишь на четвертый. Поместили его в небольшую палату на одного человека, и когда мы с Люсей вошли, здесь сразу стало тесно.

Владик сидел на койке, прислонившись к спинке и подложив под плечи подушку. На нем был спортивный костюм, на голове — джинсовая бейсбольная кепочка, низко надвинутая на лоб. Рядом на стуле сидела худенькая невысокая девушка в легком голубом платье. Смуглая, с короткой стрижкой иссиня-черных волос, вздернутым носиком, она ничем не походила на свою рослую сестру.

— Привет! — сказал я и протянул Вяадику руку. — Говорят, сегодня выписываемся?

Я вежливо кивнул девушке, она ответила, посмотрев на меня большими зеленовато-карими лучистыми глазами. Только теперь я убедился, что она родная сестра Люси. Такие глаза, так же как и крупные бриллианты, бывают только фамильными.

— Здравствуй, — кисло улыбнулся Владик, пожимая руку. — Знакомься, Светлана.

— Очень приятно, — еще раз кивнул я. — Роман.

— Здравствуй, Влад, — промолвила Люся. — Как здоровье?

— Нормально, — ответила за Владика Светлана. Она подхватилась со стула, взяла сестру за руку и повела в коридор. — Вы здесь, ребята, поговорите, а мы сейчас, — сказала она, плотно прикрывая дверь.

— Что-то радости на лице не вижу, — бодрым голосом сказал я.

— А чему радоваться? — Владик поморщился. — Выписывать не хотят.

Я пытался разглядеть в нем какие-то изменения, но ничего не находил. Передо мной сидел прежний Владик — спокойный, уравновешенный, рассудительный.

— Врачам виднее, — осторожно сказал я. — Еще недели не прошло, ранение серьезное…

— Ну и что с того? Смотри.

Владик снял кепочку. Левая сторона головы была обрита, заросла недельной щетиной, и под ней с трудом угадывалось полукружье белого тонкого шрама. Не знай я, когда произошло ранение, точно бы решил, что не менее года назад. Целители из моих «мелких бесов» были хоть куда.

— Зажило, как на новом русском, — криво усмехнулся Владик, — без каких-либо последствий. И, главное, чувствую себя абсолютно здоровым человеком. Домой хочу, а меня здесь еще месяц собираются держать. Исследования, наблюдение, тесты, процедуры… Комплекс, как для собаки Павлова.

Это мне было знакомо. Самого недавно пытались в подопытные кролики сосватать.

— Если все так хорошо, чего ты здесь сидишь? — спросил я. — Тебе что, выписка из истории болезни нужна или больничный лист? Есе к оплате предъявлять будешь?

— Ага, жди, он оплатит… — начал было Владик и осекся. Он с удивлением посмотрел на меня и тихо рассмеялся. — Ты, как всегда, прав. Не выпишут, сам уйду. — Он свесил ноги с койки. — Где тут мои тапочки?

В этот момент дверь отворилась, и в палату вошел интерн Матюхин. Все такой же представительный, осанистый, серьезный.

— Добрый день, — сказал он, по своей привычке держа руки в карманах халата. — Роман Анатольевич, вас хочет видеть завотделением.

— Зачем? — удивился я.

— Он вам сам объяснит. Пройдемте.

Матюхин был со мной одного роста, но создавалось впечатление, что он смотрит на меня сверху вниз. Как на опаре, росло его самомнение и чувство собственной значительности — куда там профессору Мильштейну до гонора интерна. Уйдет профессор на пенсию, этот ученик его и на порог родного отделения нейрохирургии не пустит.

Я пожал плечами и молча прошел за интерном в кабинет завотделением. Вопреки ожиданию, меня встретил не профессор Мильштейн, а хирург, ассистировавший профессору во время операции. Опять я ошибся — не та должность для профессора, скорее всего, он руководит кафедрой в мединституте.

— Василий Андреевич Артамонов, — представил Маткюхин. — Наш завотделением.

Артамонов вышел из-за стола, пожал мне руку, усадил в кресло.

— Чай, кофе? — предложил он.

— Спасибо, нет.

— А я кофейку выпью, с вашего позволения. Лев Александрович, распорядитесь, пожалуйста.

Матюхин, сообразив, что его выпроваживают, быстро ретировался. Артамонов не стал возвращаться на свое место, а сел напротив. Был он грузен, но не толст, и его фигура олицетворяла собой этакую основательную российскую кряжистость, как на картинах Васнецова. В былинные времена люди подобного физического склада ходили в доспехах на Мамая, в новейшей истории — валили в Сибири лес и теперь в основном трудились в, так сказать, «смежных» специальностях. По большей части мясниками на рынках, но некоторые, как Артамонов, и хирургами. Все-таки привычка рубить врагов мечами в капусту угнездилась в них на генетическом уровне, хотя и трансформировалась, согласно требованиям времени.

— Курите?

Артамонов придвинул по столу пачку «Chesterfield».

— Спасибо, у меня свои.

Я достал из кармана «Camel», мы закурили. Сестра-хозяйка внесла чашечку кофе, поставила на стол и тут же вышла.

— Роман Анатольевич… — Артамонов отхлебнул кофе, затянулся сигаретой. — Давайте говорить напрямую, без обиняков. Вы не родственник Владислава Ступина, но… скажем так, его друг и оказываете на него существенное влияние.

Умело обойдя щекотливую тему оплаты операции, Артамонов выжидательно уставился на меня. Внешне он ничем не напоминал следователя Серебро, и все же что-то неуловимое их сближало. Манера пытливо смотреть на собеседника неподвижным взглядом, что ли?.. Мне вдруг показалось, что я где-то видел Артамонова, встречался с ним при не совсем обычных обстоятельствах. Но где именно, хоть убей, припомнить не мог. Мешало воспоминание о его странном, царапающем взгляде, которым он одарил меня в коридоре больницы после операции.

— Я вас слушаю, — уходя от прямого ответа, прервал я затянувшееся молчание.

Артамонов снисходительно улыбнулся и продолжал:

— Ваш друг категорически настаивает на своей немедленной выписке. Я его прекрасно понимаю — больница не лучшее место для приятного времяпрепровождения, но и вы должны понимать, что травма черепа это не царапина, не ушиб, и хирургическое вмешательство здесь посерьезнее, чем при резекции желудка. Период реабилитации после подобных операций затягивается иногда на долгие месяцы, а то и годы…

Я протестующе выпрямился в кресле. Артамонов, похоже, собирался прочитать пространную лекцию, но я очень не люблю, когда меня принимают за полного профана.

— Минуточку, Василий Андреевич, — вклинился я в монолог хирурга. — При чем здесь реабилитация? Давайте рассматривать конкретный случай. Насколько я знаю, у Ступина не наблюдаются какие-либо посттравматические отклонения. Ни в психике, ни в мозговой деятельности, ни в координации движений. Или у вас другие данные?

Артамонов тяжело вздохнул.

— У меня нет полных данных о его здоровье, — с нажимом сказал он. — Комплекс исследования мозговой деятельности рассчитан как минимум на месяц, поэтому ни положительного, ни отрицательного заключения на данном этапе я дать не могу.

— Пусть так. Но отрицательных отклонений вы пока не выявили?

— Пока нет. Даже наоборот, если говорить о чисто внешней восстановительной симптоматике. Заживление раны, регенерация тканей, образование костного нароста прошли так быстро, как не бывает даже у беспозвоночных. Это настолько уникальный случай, что…

Артамонов запнулся.

— Продолжайте, продолжайте, — с усмешкой подбодрил я.

— Не в этом дело, — отмахнулся Артамонов и затушил окурок в пепельнице. — Сейчас речь идет об установлении окончательного диагноза, без которого я не имею права выписать пациента.

— Нет уж, давайте все-таки продолжим предыдущую мысль, — не согласился я с переменой темы. — Буду тоже говорить прямо, без обиняков. С точки зрения медицины столь уникальный случай быстрого выздоровления заслуживает детального изучения, долговременного наблюдения в стационаре, научных исследований. На нем можно защитить не только кандидатскую диссертацию, но и докторскую. Однако вам, Василий Андреевич, не приходит на ум, что между пациентом и подопытным животным существует громадная разница?

Лицо Артамонова пошло пятнами, но он сдержался.

— Я практикующий хирург, для которого прежде всего существуют врачебная этика и врачебный долг, — натянуто сказал он. — Именно поэтому не имею права выписать вашего друга. Случись с ним что-нибудь дома — например, кровоизлияние в мозг, — и меня отдадут под суд.

— Только вот этого не надо, — поморщился я. — В подобных случаях пациент подписывает заявление, что снимает с вас всякую ответственность за любые рецидивы. И все.

Артамонов порывисто встал, обошел стол, сел за него, пододвинул к себе какие-то бумаги.

— Делайте как хотите, — раздраженно пробурчал он, не поднимая головы.

— Вот и договорились.

Я тоже встал, еще раз окинул фигуру Артамонова взглядом и направился к выходу. Определенно мы с ним где-то встречались, и память об этой загадочной встрече меня неприятно беспокоила.

Владик сидел в палате один. Койка была аккуратно застелена, с тумбочки исчезли личные предметы — будильник, электробритва, зеркальце и прочая мелочь. Независимо от результатов моих переговоров, Владик не собирался оставаться в больнице.

— Зайди к завотделением, — сказал я, — подпиши бумаги, что ты снимаешь с них ответственность за свое здоровье. И — свободен.

— Давно бы так, — обрадовался Владик, подхватился со стула и поспешил к Артамонову.

Я взял полиэтиленовый пакет с вещами и вышел вслед за ним из палаты. Любопытно, куда это подевались Люся со Светой? Не успел я о них подумать, как сестры появились в коридоре отделения с лестничной площадки. Обе несли в руках по огромному букету белых и красных роз.

— Как дела? — издали поинтересовалась Люся.

— Выписывают. Через пять минут поедем. А цветы откуда?

— Это для медперсонала. Поблагодарить за лечение.

— Я спрашиваю, где вы здесь, на окраине, ухитрились раздобыть такие цветы?

— Где, где… Твоя домоправительница заранее на заднее сиденье положила.

Я промолчал. Не было ничего на заднем сиденье, когда мы сюда ехали. Сейчас Рыжая Харя цветы в машину подбросила, для нее это пара пустяков.