Дайте им умереть Олди Генри

Глава шестая

Хаким

• А мы давно не видим миражи,
• Уверовав в удобных теплых
• креслах
• В непогрешимость мудрого
• прогресса
• И соловья по нотам разложив.

Коридор был совершенно пуст. Рашид шел по блестящему, натертому мастикой паркету, едва подавляя мальчишеское желание разбежаться как следует и вихрем проехаться мимо окон. Но забава, естественная для вихрастого башибузука, предосудительна для почтенного хакима, – аль-Шинби только облизал языком отчего-то пересохшие губы и степенно двинулся дальше.

Не дойдя десяти шагов до учительской комнаты, на дерматине дверей которой красовалась табличка из бронзы с надписью «Ар-хаким», он остановился в замешательстве: доносящаяся изнутри перепалка отнюдь не подразумевала вторжения постороннего, пусть даже и коллеги.

– Мне надоели ваши отговорки! Желающий сделать что-либо ищет способы, нежелающий – объяснения!

– Если почтенный хаким-эмир соблаговолит…

– Не соблаговолит! Почтенному хаким-эмиру надоело благоволить к бездельникам! Или вам неизвестно содержание второго тома «Звездного Канона» великого Абу-Рейхана Беруни?! На носу Ноуруз, семя весеннего равноденствия, месяц Фравардин, Солнце неуклонно близится к Овну, а вы все не можете разобраться с этой девчонкой! В течение недели, максимум двух – вам ясна моя мысль, уважаемые?!

– Клянусь! Приму меры! Разобьюсь в лепешку!

– Вот-вот! Непременно примите и разбейтесь… вернее, примите или разбейтесь. Госпожа Коушут, а вас я убедительно прошу сопровождать мягкотелого надима[18] Исфизара и проследить, чтобы все прошло как надо! Я не расположен повторять сегодняшний разговор.

– Будет исполнено, господин хаким-эмир…

Табличка на двери содрогнулась, и из учительской комнаты поспешно вышли двое: государственный надим Исфизар, которого учащиеся давно прозвали Улиткины Рожки, и госпожа Зейри Коушут, сотрудница администрации мектеба с правом преподавания. Видимо, выговор самого хаким-эмира подействовал на обоих, как шпоры на оразмского скакуна: глаза разгорелись, ноздри порывисто трепетали, шаг превратился в чеканную поступь, и даже в рыхлом лице Улиткиных Рожек появилось что-то воинственное, не говоря уже о госпоже Коушут.

Это была презабавная парочка. Рашид посторонился, чтобы пропустить коллег, но те не обратили на него ни малейшего внимания. Пожалуй, встань аль-Шинби на дороге у Зейри Коушут и господина надима, они сшибли бы его с ног и прошлись бы по уважаемому хакиму, не замедлив шага. «Странные мысли, однако, иногда лезут в голову, – подумал Рашид, провожая коллег взглядом. – «Звездный Канон» Беруни, том второй… Что ж, у всех свои странности!»

С его точки зрения, руководство мектеба было помешано на астрологии – возможно, именно поэтому мектебу было присвоено имя Омера Хаома, знаменитого звездочета при дворе хаффского Малик-шаха, прославившегося составлением календаря «Джалали» и преследованием известного поэта того времени Гиясаддина Абу-л-Фатха. За эти преследования хаффцы прозвали Омера не Хаомом, а Хайямом, от слова «хайя», что означает «гадюка». Но прошлое остается прошлым, каким бы варварским оно ни было, а настоящее – настоящим.

Каждому учащемуся «Звездного часа» составлялся отдельный общий гороскоп, отдельный солярный, таблица биоритмов, диаграмма глобальных и частных тенденций; обучение велось по обычной программе, но непременно с учетом тайного влияния звезд – если небо противилось на этой неделе постижению альмукабалы[19], то семинары по данному предмету переносились на следующую неделю и весь мектеб сосредоточивался на этике, химии и физкультуре. Большинство ординарных хакимов относились к астрологии более чем равнодушно; но внушительное жалованье позволяло смотреть сквозь пальцы на любые причуды начальства и стоически сносить неожиданные перестановки в расписании.

Надо отдать должное, в «Звездном часе» была отличная успеваемость. И вовсе не потому, что половину учащихся составляли дети известных особ или их близких родственников. Да, семьи таких учеников изрядно субсидировали мектеб, подкрепляя динары своим влиянием; но вторая половина школьников делилась, в свою очередь, пополам – талантливые ребята, разысканные администрацией не только в Дурбане, но и во многих других городах страны, а затем переманенные в мектеб, и те счастливцы, чей жребий выпал в «Лотерее Двенадцати Домов». Последних брали, что называется, на полный пансион, невзирая на происхождение и достоинства.

Рашид вздохнул, выбросил из головы астрологию и специфику формирования контингента учащихся (ишь, завернул, учителишка!); собрался переждать, пока господин хаким-эмир покинет комнату через вторую дверь, и только потом зайти туда за фотоаппаратом, но, приблизясь к подоконнику, обнаружил у батареи небольшой глянцевый листок.

Фотоснимок.

Еще минуту назад его здесь не было – не иначе выпал у госпожи Коушут или надима Исфизара, когда те торопливо двигались прочь от грозной комнаты «ар-хаким».

Рашид наклонился и поднял фотографию.

На переднем плане была запечатлена девочка, которую уважаемый хаким не далее как час назад видел в дурбанском музее, в третьем зале. Худой смуглый подросток в ветхом платьице, носатый, глазастый («Савсем тощий дэвочка!» – ухмыльнулся Рашид, неумело скопировав хакасский акцент), со странно неподвижным лицом. У ног девочки валялась старинная шаль с бахромой, тонкие руки тянулись вперед в молящем жесте, а у самого края снимка виднелось смазанное сизое пятно – что-то летело в неизвестность, за край кадра.

«…Солнце неуклонно близится к Овну, а вы все не можете разобраться с этой девчонкой!»

Что ж это за такой цветок Дурбана, которым интересуются все, вплоть до руководства мектеба?! Да и он сам, Рашид аль-Шинби, не исключение…

Пойти и отдать фотографию хаким-эмиру? Нет, еще раскричится, он и так не из приятных собеседников, а сейчас вдобавок гневается… Лучше, пожалуй, разыскать завтра госпожу Коушут и вернуть снимок ей. Мысль о реальном поводе заговорить с госпожой Коушут приятно ободрила Рашида. Он боялся признаться самому себе, что его тянет к Неистовой Зейри, но тянет не как мужчину к женщине, а скорее как полюс магнита к противоположному полюсу. Он был историком, она – сотрудником администрации с правом преподавания и вела семинар по астрологии в старших классах; Рашид был застенчив и скромен, Неистовая Зейри все свободное время пропадала в школьном тире, обожая стрелять и умея это делать; Рашид за всю жизнь ни разу не ударил человека, госпожа Коушут три раза в неделю посещала тренировки школьных охранников – те занимали спортивный зал в свободные от уроков часы. При взгляде на Неистовую Зейри застарелые комплексы Рашида разгорались с новой силой, вынуждая искать встречи или хотя бы мимолетного разговора с ней.

Идея обратиться к психиатру совершенно не вдохновляла аль-Шинби – да и что он мог сказать врачу? Почтенный хабиб, меня тянет к моей коллеге? Я рыхлый и неуклюжий – вылечите, умоляю!

Увы, хаким-историк абсолютно не интересовал госпожу Коушут даже как собеседник: она была неизменно вежлива и равнодушна.

Лишь однажды она просидела вместе с Рашидом в давно облюбованной преподавателями кофейне около часа: это когда аль-Шинби за чашечкой кофе случайно заговорил о временах Смуты Маверранахра. Зейри Коушут, раскрыв рот, внимала рассказу о великих потрясениях и трагических переменах далекого прошлого, о взорванном Аламуте, Орлином Гнезде убийцы ас-Саббаха, о терроре оставшихся «птенцов», чьи ножи и яды успешно подрезали под корень древо правящей династии, и славный род эмиров Абу-Салим иссяк менее чем за полвека; об отравлении Чэна Анкора-Вэйского в далекой Шулме, о великой борьбе за бунчук власти между тысячником Джангар-багатуром, опекуном детей погибшего правителя, и западными нойонами-вольнодумцами – в результате степь была обильно полита кровью и засеяна костями, и еще в начале позапрошлого века нищей Шулме было окончательно отказано в присоединении к эмирату (хватало своих забот, чтобы взваливать на себя еще и чужие); об изобретении кименскими механиками ударно-спускового механизма, сменившего гаснущий от дождя и более громоздкий фитильный запал – в результате мушкетеры-наемники Кимены стали решающим доводом во многих затянувшихся спорах…

Он все рассказывал, историк аль-Шинби, толстеющий книжный червячок, все ковырялся в подгнившем яблоке прошлого, а госпожа Коушут внезапно потеряла к повествованию всякий интерес, зевнула и вскоре распрощалась.

Хай, пророк Зардушт-умница: каждому – свое?

Каждому.

Свое.

…Уединившись в учительской комнате, Рашид первым делом отыскал забытый портфель и, расчехлив фотоаппарат, убедился в том, что пленка закончилась. Впрочем, в отдельном кармашке у него хранилась запасная; сменив кассету, хаким уже собирался направить аппарат на стену и щелкнуть два-три профилактических кадра, как всегда поступал в подобных случаях, но неясный порыв остановил его руку.

Рашид достал из бокового кармана фотографию девчонки из музея и еще раз поглядел на нее.

Бросил снимок на стол, прикинул освещение и, наведя объектив на подобранный в коридоре листок, спустил затвор аппарата.

Как курок, подумалось хакиму.

Он улыбнулся, «передернул затвор» и трижды повторил процедуру.

Потом спрятал все, кроме фотографии нелепой девчонки, в портфель, со снимком в руке вышел в коридор – и сердце сбивчиво екнуло, хотя никаких особых причин не наблюдалось.

Просто навстречу Рашиду вразвалочку шел хайль-баши дурбанской полиции господин Фаршедвард Али-бей.

Племянник гиганта-мушерифа, младший сын погибшего в Малом Хакасе канаранга[20] Тургуна Али-бея, учился в шестом классе мектеба «Звездный час».

Пару месяцев назад (или больше?.. хаким не помнил) Рашида обуяла беспричинная сонливость. Он только и делал, что прикрывал рот ладонью – челюсти раздирала необоримая зевота; встать утром по требовательному зову будильника было равносильно новому сотворению мира из подручных средств; и если раньше хаким не мог заснуть без таблетки-другой снотворного – возбужденный мозг отказывался расслабляться, – то сейчас…

Он стеснялся этого, он делал все, чтобы окружающие не обратили внимания на его зевающий рот, и поэтому лишь дней через десять заметил: он не одинок в поединке с коварной дремой. Зевали преподаватели мектеба, сладко потягивались ученики, на улице моргали воспаленными глазами дворники и мушерифы, водители трамваев клевали носами, дремали в приемных заждавшиеся посетители – и чиновники в кабинетах делали то же самое, подхватываясь в испуге и крича на дабиров[21], выворачивающихся от зевоты наизнанку.

Всем хотелось спать.

Поговаривали о разбившихся самолетах и сошедших под откос поездах – пригревшийся пилот или погруженный в забытье машинист не совладали с управлением. Светила медицины искали причину в накопившихся изменениях человеческого организма, обвиняя попеременно состав пищи, очистку питьевой воды и побочные явления употребления капель от насморка. Астрологи дружно кивали на число градусов возвышения и азимутальное число относительного дурбанского меридиана; им верили не больше, чем светилам медицинского небосклона, но резко вырос спрос на дешевые книжечки типа «Хочешь ведать свой конец – не забудь, что ты Телец!». Священнослужители валили все на разгулявшегося Иблиса и близкий Судный День: на дворе благополучно стоял пять тысяч девятьсот девяносто седьмой год от сотворения мира, и до шестого тысячелетия оставалось времени с гулькин нос, – а шайтан, как известно, радостно чихает от цифры «шесть».

Рашида не особо интересовали причины повальной сонливости. Мало ли… как объявилась, так и пройдет. Он был фаталистом, подобно большинству интеллигенции, и разве что однажды позволил себе заглянуть в лечебный центр мектеба за каким-нибудь возбуждающим снадобьем – завтра предстояла серьезная работа.

По дороге туда хаким черной завистью завидовал Неистовой Зейри, грозному хаким-эмиру «Звездного часа» и еще нескольким сотрудникам администрации – эти неизменно были бодры и подтянуты, что на общем дремлющем фоне выглядело особо подчеркнуто.

Получив трубочку с белыми, не внушающими доверия таблетками, аль-Шинби заболтался с симпатичной лекарихой, а когда та выбежала на минутку, машинально взял со столика лист с чьими-то анализами.

Старая привычка – когда нечего делать, начинаешь читать всякую чушь, подвернувшуюся под руку. Газеты, программу телепередач, инструкцию к электрочайнику…

Это были данные повторного анализа мочи шестиклассника Валиха Али-бея, сына погибшего канаранга Тургуна и племянника хайль-баши Фаршедварда.

В моче почтенный хаким понимал примерно столько же, сколько симпатичная лекариха – в Смуте Маверранахра (последнее слово дамочка наверняка считала особо изысканным ругательством!), и поэтому Рашид почти сразу собрался положить листок обратно, но его заинтересовала предпоследняя снизу строка.

Там было сказано, что, согласно анализу, транквилизатор имеет место пребывать в указанной норме, и назывался вышеупомянутый транквилизатор точно так же, как снотворное, весьма знакомое аль-Шинби. Иногда он глотал синенькие капсулы, когда не мог уснуть, – но это «иногда» в текущем месяце не соизволило наступить. И без того веки по вечерам кажутся неподъемными… Впрочем, нельзя сказать, что Рашид очень уж возбудился при виде загадочной строки в анализе – возбуждающие таблетки гораздо лучше справились с дремой, жаль лишь, что временно; но некий зануда-червячок пробежался по закоулкам сознания: в сонном мире обнаруживается двенадцатилетний мальчишка, которому приходится употреблять снотворное?!

Неспящий Красавец?

Бред какой-то…

Встретив через день дядю маленького Валиха Али-бея – господин хайль-баши нередко проведывал своего любимца, – Рашид уж совсем было вздумал поинтересоваться здоровьем ученика и загадочным транквилизатором… но после первых «саламов» речь сама собой зашла про успеваемость, потом про финансирование мектеба, а затем в коридоре показался их превосходительство хаким-эмир, и Фаршедвард Али-бей направился к нему.

Через восемь дней мир перестал зевать.

А Рашид аль-Шинби напрочь забыл про анализ маленького Валиха – и вспомнил только сейчас, стоя в пустом коридоре и здороваясь с господином Али-беем.

– Что это у вас, уважаемый хаким? – странным тоном проговорил огромный мушериф, останавливаясь рядом.

Рашид опустил глаза и воззрился на оброненный госпожой Коушут снимок.

– Да так… – смущенно пробормотал историк. – Просто фотография…

Не объяснять же господину хайль-баши, в самом деле, предысторию находки – в очевидные вещи люди верят туго, еще решит, чего доброго, что уважаемый хаким увлекается юными девочками больше, нежели подобает работнику мектеба «Звездный час»!

Если шаль валяется у ног девчонки, возможно, на последующих снимках у ног станет валяться и все остальное?

– Разрешите? – Глянцевый листок птицей выпорхнул из пальцев Рашида, и Фаршедвард Али-бей принялся разглядывать изображенное на нем.

Круглое лицо хайль-баши озабоченно морщилось, реденькие бровки ползали у кромки коротко остриженной челки, и почему-то в ушах историка отдаленно прозвучали скрежет металла, ржание коней и грохот сшибающихся всадников.

– Замечательный кадр, – наконец прогудел хайль-баши. – Динамичный, образный, вдобавок это пятно у кромки… Не поделится ли почтенный хаким опытом: как ему удалось сделать такую потрясающую фотографию?

– Видите ли, – замялся Рашид, всеми фибрами души ощущая неуют и беспокойство. – Как вам сказать…

Но Фаршедвард Али-бей, казалось, его не слышал.

– Замечательно, – бормотал он, вертя снимок то так, то эдак. – Прекрасно… не подарите ли вы мне ваш шедевр? Полагаю, у вас остались негативы? Я даже согласен заплатить – работа того стоит!

– Что вы! Заплатить? Я не…

– Ну и чудненько! Ас-салам, господин аль-Шинби, до встречи!

Рашид тупо смотрел вслед удаляющемуся хайль-баши, проклинал свою застенчивость и понимал: десять минут назад рукой историка водила сама судьба, подсказав сделать несколько пробных копий с упорхнувшего снимка. Вернее, копий он еще не сделал, но – дай Творец, чтобы первые кадры не оказались засвеченными! – обязательно сделает, завтра или, в крайнем случае, послезавтра, после чего отдаст госпоже Коушут…

«Или вообще не отдавать? – внезапно подумал аль-Шинби. – Никто меня, поднимающего фотографию, не видел; этот жирный мушериф-фотолюбитель наверняка уверен, что я сам снимал дурацкую девчонку…»

Так и не решив до конца, что он будет делать, Рашид направился по коридору к лестнице, ведущей на первый этаж.

Ему никак не удавалось избавиться от ощущения, что его только что обокрали.

Пустота гулко подсмеивалась над каждым шагом хакима.

Глава седьмая

Хабиб

• Что-то не так? —
• но выключи свет.
• Пусть темные мысли
• приходят к тебе.
• Сны о лгунах,
• сны о войне,
• сны о драконьем огне
• и сны о тех тварях, что норовят
• тебя укусить во сне.

Он лежал на полу, лицом вверх, глядя в салатного цвета потолок, расписанный тонким витиеватым орнаментом. Кадаль не знал, сколько прошло времени, сколько он пробыл… даже не в обмороке, а в каком-то сумеречном, нереальном забытьи, в муторном НИЧТО без времени, без пространства, без жизни и смерти.

Голова не просто раскалывалась от боли – создавалось впечатление, что перезревший орех давным-давно раскололся от напора изнутри и теперь в дымящихся остатках мякоти копошатся злые красные муравьи, все глубже вгрызаясь в бугристую плоть.

Доктор Кадаль терпеть не мог таблеток, но чутье раненого животного подсказывало, что одним точечным массажем ему не обойтись. С немалым усилием встав на четвереньки, он добрался до ореховой тумбочки в углу комнаты, зубами вцепился в полумесяц медной ручки (оторвать от пола хотя бы ладонь было равносильно новому обмороку), выдвинул на себя верхний ящик, и, когда тот упал на ковер, он позволил и себе рухнуть рядом, после чего вслепую нашарил упаковку нейролгина.

Минут через двадцать полегчало. Экран Иблисова детища все еще злорадно светился, но содержавшийся в нейролгине транквилизатор уже начал действовать, так что доктор, погрозив голубому квадрату кулаком и жадно допив остававшийся в бокале тоник, поплелся в спальню.

Уже выключая свет, он вдруг понял, что боится.

Боится спать.

Боится гостей, что могут прийти к нему во сне.

Но, когда изнеможение склонилось над кроватью и поцеловало его в лоб, страх отошел в сторону и уступил место сну.

Нет, он не хотел застрелиться, ему отнюдь не снилась скользящая по нарезам ствола пуля – но злой красный муравей, один из многих, всю ночь пытался добраться до него. Это доктор знал точно. Пытался, но не мог нащупать нужную дорогу своими усиками, словно вдруг ослеп, потерял чувствительность, или он, доктор Кадаль, стал для муравья невидимым. Насекомое было рядом, тельце цвета запекшейся крови неутомимо рыскало в беззвездной ночи, пытаясь прорвать завесу мрака или хотя бы просочиться сквозь нее – но тьма не ведала пощады.

А к утру муравья позвал муравейник.

Кадаль проснулся разбитым вдребезги, как уроненный на бетон фарфоровый чайничек, хотя головная боль практически прошла. Заставив себя сжевать бутерброд и выпив вместо одной две чашки крепчайшего кофе, доктор взялся за телефон.

– Равиль? Нам надо встретиться. Да, раскопал. Возможно, у меня попросту не все в порядке с головой, но это вряд ли… Говоришь, и раньше не в порядке было? Может быть… Это не телефонный разговор. Почему именно ты? Потому что мне больше не с кем посоветоваться! Да ни за кого я тебя не принимаю, но надо что-то делать! Хорошо, хорошо, ровно в три в «Розарии». Ас-салам.

Со дня их первой встречи Равиль совершенно не изменился: дородный, бородатый, громогласный вулкан, вечно окутанный клубами сигарного дыма и засыпающий все вокруг равномерным слоем пепла – при этом каким-то чудом ухитряясь не запачкать собственный костюм. При виде атабека доктору сразу полегчало: от ар-Рави исходила такая энергия, такая аура плотской материальности, что в его присутствии все мрачные кошмары развеивались сами собой.

«Шизофреникам надо его показывать, – подумалось ни с того ни с сего. – Трижды в день, после еды. Мигом вылечатся. Вот и мне уже лучше…»

– Ну, докладывай, знахарек! – прогудел Равиль, огрев Кадаля ладонью по плечу и плюхаясь в кресло напротив.

– Для начала – закажи что-нибудь выпить.

– Ты же не пьешь! – искренне изумился Равиль, неоднократно пытавшийся в прошлом совратить доктора на адюльтер с рюмочкой.

– С этого дня – пью.

– Вах, праздник, пир горой! – обрадовался «горный орел», щелкая пальцами на весь «Розарий». – Вина! Лучшего в мире вина мне и моему другу! Ширазского мускателя!

– Пусть принесут коньяк. Помнишь, ты еще говорил, какой лучше… а, вспомнил – «Старый Кабир».

– Ого! Ну ладно, коньяк так коньяк, тоже дело хорошее. Присоединяюсь.

После первой рюмки Кадаль некоторое время сидел, прислушиваясь к новым ощущениям, снова наполнил крохотную хрустальную емкость и только тогда заговорил:

– Даже не знаю, с чего начать, Равиль… Ты ведь в курсе, как я работаю? Вкратце: беру фото, смотрю и… и лечу. Нет, я не способен прочесть мысли клиента, не раскатывай свою волосатую губу, но я чувствую фобии, что его угнетают, ощущаю их, как собственные недуги, как больную печень или язву желудка, я хочу выздоровления – и оно приходит. Вот… вот и все.

Равиль согласно кивнул – Кадаль уже когда-то рассказывал ему об этом – и стряхнул пепел в стаканчик с бумажными салфетками, хотя рядом стояла нетронутая перламутровая раковинка.

– Короче, вчера я случайно влез в голову к одному человеку.

– К кому? – подался вперед ар-Рави, и влажные глаза шейха на мгновение сузились.

– Ты уже понял, к кому. К Узиэлю ит-Сафеду, главе совета директоров «Масуда».

– Ты с ума сошел! – выдохнул Равиль, и доктору на мгновение показалось, что случилось невероятное: его друг и атабек напуган.

– Я ЧУТЬ не сошел с ума. Ит-Сафед… не человек, Равиль! Он только притворяется человеком! Он… он чужд нам больше, чем жужелица, чем дождевой червь!