Цитадель Кронин Арчибальд

Эндрю глядел на нее, ища слова, которые хоть сколько-нибудь выразили бы его чувства к ней, или какое-нибудь замечание, которое тактично отвлекло бы ее мысли от прошлого и внушило надежду на будущее.

– Да, здесь, внизу, чувствуешь себя как-то от всего отрезанным. Одиноким. Мне это знакомо. Я часто испытываю это. Часто так хочется поговорить с кем-нибудь.

Кристин улыбнулась:

– А о чем же вам хочется говорить?

Он покраснел, чувствуя себя захваченным врасплох.

– Ну, хотя бы о моей работе. – Он замолчал, но счел нужным пояснить: – Видите ли, я как-то запутался. Меня одолевают всякие вопросы.

– То есть вы хотите сказать, что у вас бывают в практике трудные случаи?

– Нет, не то. – С некоторым колебанием он продолжал: – Я приехал сюда, начиненный формулами, истинами, в которые все веруют или делают вид, что веруют. Например, что опухшие суставы – признак ревматизма. Что ревматизм надо лечить салицилкой. Знаете, всякие такие ортодоксальные истины! Ну а теперь открываю, что некоторые из них неверны. Возьмите хотя бы лекарства. Мне кажется, некоторые из них приносят скорее вред, чем пользу. Виновата система. Больной приходит на прием. Он ожидает от врача своей «бутылки». И получает ее, хотя бы это был просто жженый сахар, сода и добрая старая aqua. Вот для чего рецепт пишется по-латыни, ведь тогда больной ничего не поймет. Это нечестно и недостойно науки. И еще одно: мне кажется, что слишком много есть докторов, которые лечат эмпирическим путем, то есть обращают внимание лишь на отдельные симптомы. Они не дают себе труда собрать все симптомы воедино и тогда только поставить диагноз. Они решают очень быстро, потому что всегда спешат: «А, головная боль – так примите этот порошок». Или: «Вы малокровны, надо попринимать железо». Вместо того чтобы вникнуть, чем вызвана головная боль или малокровие… – Он вдруг перебил себя: – Ох, простите, вам это, должно быть, скучно…

– Нет-нет, – возразила она быстро. – Это страшно интересно.

– Я только начинаю, только нащупываю дорогу, – продолжил он с увлечением, обрадованный ее вниманием. – Но я по совести нахожу, уже судя по своему небольшому опыту, что в той премудрости, которую нам внушали, слишком много отжившего, устарелого. Лекарства, которые бесполезны, симптомы, в которые верили еще в Средние века. Вы, пожалуй, скажете, что это не имеет значения для рядового врача-практика? Но почему такой практикующий врач должен только класть припарки да раздавать микстуры? Пора уже выдвинуть на первый план науку. Множество людей думает, что наука – на дне пробирки. А я думаю иначе. Я считаю, что работающие в глуши врачи имеют полную возможность узнать многое и чаще наблюдать первые симптомы какой-нибудь новой болезни, чем в любой клинике. К тому времени, как больной попадает в клинику, первые стадии болезни уже миновали.

Кристин собралась уже ответить, но тут раздался звонок у дверей. Она поднялась, проглотив свое замечание, и вместо него сказала с легкой улыбкой:

– Надеюсь, вы не забудете своего обещания поговорить со мной об этом в другой раз.

Вошли Уоткинс и его жена, извиняясь, что опоздали. И почти сразу все сели ужинать.

Ужин был совсем не похож на ту легкую холодную закуску, которой их потчевали на вечере у Брамуэллов. Здесь была вареная телятина и картофельное пюре с маслом. Потом ревенная ватрушка со сливками, сыр и кофе. Все было просто, но вкусно приготовлено. После той скудной еды, которую ему подавали у Блодуэн, Эндрю наслаждался этим горячим и аппетитным ужином. Он сказал со вздохом:

– Вам повезло, мисс Барлоу: хозяйка ваша замечательно стряпает.

Уоткинс, насмешливо наблюдавший, как объедался Эндрю, вдруг залился громким смехом:

– Вот это здорово! – Он повернулся к жене. – Слышала, мать? Он говорит, что старуха Герберт замечательно стряпает.

Кристин слегка покраснела.

– Не обращайте на него внимания, – сказала она Эндрю. – Вы сделали мне величайший комплимент в моей жизни – именно потому, что сделали его нечаянно. Ужин готовила я. Я пользуюсь кухней миссис Герберт, но люблю все стряпать сама. Я к этому привыкла.

Ее замечание привело управляющего рудником в еще более веселое настроение. Сегодня это был совсем не тот молчаливый субъект, который с таким стоическим терпением наблюдал, как развлекались гости миссис Брамуэлл. Сегодня он с грубоватой бесцеремонностью наслаждался едой, причмокивал губами от восторга, уписывая пирог, клал локти на стол, рассказывал анекдоты, смешившие всех.

Вечер пролетел быстро. Посмотрев на часы, Эндрю, к своему удивлению, убедился, что уже около одиннадцати. А он обещал сегодня в половине одиннадцатого навестить больного на Блайна-плейс. Когда он поднялся, Кристин проводила его в переднюю. В узком коридоре его рука коснулась ее бедра. Сладкая боль пронзила его. Кристин была так не похожа на всех женщин, которых он когда-либо встречал, – такая спокойная, хрупкая, с такими умными черными глазами. Как он смел раньше в мыслях называть ее жалкой!

Тяжело дыша, он пробормотал:

– Не знаю, как вас и благодарить за сегодняшний вечер. Вы мне позволите прийти еще? Я не всегда разговариваю только о своей работе. Вы не откажетесь… не откажетесь, Кристин, как-нибудь пойти со мной в кино, в Тониглен?

Глаза ее улыбались ему, на этот раз чуточку задорно.

– А вы попробуйте меня пригласить!

Долгая минута молчания на пороге, под высоким звездным небом. Росистый воздух веял прохладой на горячие щеки Эндрю. Лицо Кристин было так близко, что он ощущал ее дыхание. Ему страстно хотелось поцеловать ее. Он ощупью нашел и сжал ее руку, отвернулся, сошел на тротуар и направился домой, полный радостно пляшущих в голове мыслей. Он вступил на ту головокружительную дорогу, которой проходят миллионы людей, и каждый считает себя единственным, на избитую дорогу восторгов, всем предопределенную, вечно благословенную. О Кристин, необыкновенная девушка! Как хорошо она поняла его, когда он говорил о трудностях своего дела. Она умна, гораздо умнее его. И как чудесно стряпает!.. И он сегодня назвал ее Кристин!

Кристин еще больше, чем прежде, занимала его мысли, но теперь они приняли иную окраску. Он больше не знал уныния, был счастлив, бодр, полон надежд. И эта перемена настроения немедленно сказалась на его работе. Он был еще так молод, что фантазия постоянно рисовала ему различные положения, при которых Кристин наблюдала, как он лечит, видела тщательность его методов, добросовестный осмотр больных, хвалила его за пытливость и за точность диагноза. Всякое искушение пропустить визит, сделать вывод, не выслушав больного, парализовалось мгновенной мыслью: «Ни за что! Что бы она подумала обо мне, если бы я это сделал!»

Не раз ловил он на себе взгляд Денни, саркастический, понимающий. Но его это не трогало. С присущим ему пылким идеализмом он связывал Кристин со своими стремлениями, бессознательно видел в ней источник вдохновения, она воодушевляла его на великое завоевание неведомого будущего.

Он признавался себе, что, в сущности, все чаще ничего не знает. Но он учился самостоятельно мыслить, старался за очевидным разглядеть наиболее вероятную причину болезни. Никогда еще не испытывал он такого мощного влечения к науке. Он давал себе клятву никогда не опускаться, не быть корыстолюбивым, не делать поспешных выводов, никогда не доходить до того, чтобы писать на сигнатурках: «Повторить». Он желал делать открытия, трудиться для науки, стать достойным Кристин.

При таком искреннем подъеме духа было обидно, что его врачебная практика вдруг стала скучной и однообразной. Он жаждал двигать горы, но в последние несколько недель ему попадались все только жалкие кочки. Все заболевания были шаблонны, совершенно неинтересны – вывихи, порезы, насморки. Верхом издевательства был случай, когда его вызвали за две мили к старухе, которая, выставив свое желтое лицо из фланелевого чепца, попросила его срезать ей мозоли.

Он чувствовал себя преглупо, злился на неудачи, жаждал бурь.

Он начал сомневаться в себе, спрашивать себя, может ли действительно врач в такой глуши быть кем-нибудь иным, кроме мелкого, заурядного ремесленника. А потом, когда он совсем уже пал духом, произошел случай, который снова заставил взлететь вверх ртуть в термометре его упований.

В конце последней недели июня он, проходя через железнодорожный мост, встретил доктора Брамуэлла. Серебряный Король шмыгнул из боковой двери трактира, воровато отирая губы тыльной стороной руки. Доктор имел обыкновение скромно утешаться здесь пинтой-двумя пива, когда Глэдис, веселая и разряженная, отправлялась в свои подозрительные экскурсии – «за покупками» – в Тониглен.

Неприятно пораженный тем, что Эндрю его увидел, он тем не менее блестяще вышел из положения:

– А, Мэнсон! Рад вас видеть. Меня только что вызывали к Притчарду.

Притчард был хозяином трактира, и за пять минут перед тем Эндрю видел, как он вышел гулять со своим бультерьером. Но он ничего не сказал. Ему нравился Серебряный Король, чьи высокопарные речи и смешные героические позы как-то по-человечески уравновешивались его робостью и дырами на носках, которые веселая Глэдис забывала штопать.

Возвращаясь вместе, они беседовали о своих профессиональных делах. Брамуэлл всегда готов был поговорить о случаях из практики и сейчас с важным видом сообщил Эндрю, что лечит Имриса Хьюза, зятя Энни. По его словам, Имрис в последнее время был какой-то странный, заводил ссоры с товарищами, терял память. Он стал раздражителен и буен.

– Не нравится мне это, Мэнсон. – Брамуэлл глубокомысленно покачал головой. – Я уже видывал такие случаи. Это чрезвычайно похоже на душевную болезнь.

Эндрю выразил огорчение. Хьюз всегда производил на него впечатление туповатого и добродушного человека. Эндрю вспомнил, что в последнее время у Энни был расстроенный вид; на вопросы о его причине она отвечала туманными намеками, так как при всей своей склонности посудачить была очень скрытной, когда дело касалось ее близких. Очевидно, ее беспокоила болезнь зятя. Прощаясь с Брамуэллом, Эндрю выразил надежду, что в состоянии больного наступит скоро поворот к лучшему.

Но в следующую пятницу в шесть часов утра Эндрю разбудил стук в дверь его спальни. Это оказалась Энни, уже совершенно одетая. Глаза ее были красны. Она протянула ему письмо. Эндрю вскрыл конверт. Письмо было от доктора Брамуэлла.

Приходите немедленно. Вы мне нужны для того, чтобы вместе со мной удостоверить случаи опасного помешательства.

Энни боролась со слезами.

– Это насчет Имриса, доктор. С ним что-то страшное. Пожалуйста, доктор, идите туда поскорее.

Эндрю оделся в три минуты. Провожая его, Энни рассказала ему, как умела, о состоянии Имриса. Он уже три недели болен и на себя не похож, а сегодня ночью он кинулся на жену с ножом, которым режут хлеб. Олуэн едва успела спастись, выскочив на улицу в одной ночной сорочке. Эта сенсационная новость произвела на Эндрю гнетущее впечатление. Прерывающимся голосом Энни рассказывала все, торопливо шагая рядом с ним в сером свете утра, и трудно было придумать, что сказать ей в утешение. Они дошли до дома Хьюза. В первой комнате Эндрю застал доктора Брамуэлла, небритого, без воротничка и галстука, сидевшего с серьезным видом за столом с пером в руке. Перед ним лежал наполовину уже заполненный голубой бланк.

– А, Мэнсон! Очень хорошо, что вы пришли так скоро. Скверная история. Но мы вас долго не задержим.

– Что случилось?

– Хьюз помешался. Я, помнится, говорил уже вам на прошлой неделе, что опасаюсь этого. Ну и оказался прав. Острый припадок умственного расстройства. – Брамуэлл отчеканил это с драматической выразительностью. – Да, буйное помешательство. Придется немедленно отправить его в Понтиньюд. Для этого нужны две подписи на акте, моя и ваша. Родственники больного пожелали, чтобы я вызвал вас. Вам известен порядок, не правда ли?

– Да, – кивнул Эндрю. – Какие у вас доказательства?

Брамуэлл, откашлявшись, начал читать то, что написал на бланке. Это был длинный и обстоятельный отчет о некоторых поступках Хьюза за последнюю неделю, свидетельствовавших об умственном расстройстве. Окончив, Брамуэлл поднял голову:

– Достаточные доказательства, я полагаю.

– Картина довольно-таки неприятная, – медленно отозвался Эндрю. – Гм… Пойду взгляну на него.

– Благодарю вас, Мэнсон. Когда вернетесь, найдете меня здесь. – И он принялся вносить в бланк дальнейшие сведения.

Имрис Хьюз лежал в постели, а подле него сидели – на случай, если понадобится применить силу, – двое его товарищей-шахтеров. В ногах кровати стояла Олуэн, бледное лицо которой, всегда такое живое и задорное, было искажено и заплакано. У нее был такой измученный вид, а в комнате царила такая мрачная, напряженная атмосфера, что на мгновение холодный страх закрался в душу Эндрю.

Он подошел к Имрису и в первую минуту едва узнал его. Перемена была не такая уж резкая, это был тот же Имрис, но черты его лица как-то неуловимо погрубели и исказились. Лицо имело отечный вид, ноздри распухли, кожа приняла восковой оттенок, и только на носу выделялось красноватое пятно. Весь он был какой-то вялый, точно сонный. Эндрю заговорил с ним. Имрис пробурчал в ответ что-то невнятное. Потом, сжав кулаки, разразился какой-то бессмысленно враждебной тирадой, которая, вдобавок к сообщению Брамуэлла, давала слишком убедительные основания для отправки его в сумасшедший дом.

Последовала пауза. Эндрю сознавал, что доказательства налицо. Но они его почему-то не удовлетворяли. Он спрашивал себя: что вызывает такие речи Хьюза? Если этот человек помешался, что послужило причиной? Имрис всегда был счастлив и доволен, не знал забот и нужды и к людям относился дружелюбно. Почему же он без всякой видимой причины вдруг пришел в такое состояние?

«Должна же быть какая-нибудь причина, – упрямо твердил себе Мэнсон. – Симптомы не появляются ни с того ни с сего, сами по себе». Глядя на опухшее лицо на подушке и ломая голову над решением этой загадки, он инстинктивно протянул руку и дотронулся до лица Имриса, подсознательно отметив при этом, что нажатие пальца не оставило вмятины на отечной щеке.

И вдруг, с быстротой электрической искры, пробегающей по проводу, в его мозгу возникла догадка. Почему отек не давал углубления под давлением пальца? Да потому – сердце у него так и подпрыгнуло! – потому что это вовсе не отек, а микседема![5] Найдено, ей-богу, найдено! Но нет, не следует торопиться. Он решительно одернул себя. Нельзя мчаться карьером к выводам. Надо подходить к ним не спеша, осторожно, чтобы быть уверенным в них.

Эндрю наклонился и взял руку Имриса. Да, кожа сухая, шершавая, пальцы немного утолщены к концам. Температура ниже нормальной. Он методически проделал осмотр, подавляя в себе каждый новый порыв восторга. Все признаки, все симптомы сходились так же точно, как элементы сложной загадки-головоломки. Бессвязная речь, сухость кожи, лопатообразные пальцы, опухшее лицо, потеря памяти, замедленность соображения, припадки раздражительности, которая довела его до покушения на убийство. Да, картина была настолько полная, что можно было торжествовать.

Эндрю встал и пошел в гостиную, где доктор Брамуэлл, стоявший на коврике у камина спиной к огню, встретил его восклицанием:

– Ну что? Удовлетворены? Перо на столе, подписывайте.

– Слушайте, Брамуэлл. – Эндрю не смотрел на Брамуэлла, делая усилия не выдать голосом свое бурное торжество. – Я не думаю, что нам надо отправлять Хьюза в Понтиньюд.

– Что?! – Лицо Брамуэлла постепенно теряло свое безразличное выражение. Задетый и удивленный, он воскликнул: – Но ведь этот человек сошел с ума!

– Я другого мнения, – ровным голосом возразил Эндрю, все более подавляя свое возбуждение. Недостаточно было поставить диагноз. Нужно было еще убедить Брамуэлла, говорить с ним осторожно, чтобы не вооружить его против себя. – По-моему, умственное расстройство Хьюза только следствие болезни. Я нахожу, что у него щитовидная железа не в порядке – явно выраженный случай микседемы.

Брамуэлл уставился на Эндрю стеклянным взглядом. Он был совершенно ошарашен. Несколько раз пытался заговорить, но издавал только странные звуки, как будто снег шлепался с крыши.

– В конце концов, – говорил между тем Эндрю убеждающим тоном, не подымая глаз от коврика, – Понтиньюд – такое гиблое место! Если он туда угодит, то никогда оттуда не выйдет. А если и выйдет, то на всю жизнь останется с этим клеймом. Может быть, сначала попробуем ввести ему препарат щитовидной железы.

– Но, доктор… – пролепетал Брамуэлл дрожащим голосом, – я не понимаю…

– Подумайте, как поднимется ваш престиж, если вы его вылечите, – торопливо перебил Эндрю. – Разве не стоит попробовать? Давайте я позову сюда миссис Хьюз. Она все глаза выплакала, боясь, что Имриса увезут. Вы ей скажете, что мы хотим испытать новый способ лечения.

Раньше чем Брамуэлл успел что-нибудь возразить, Эндрю вышел из комнаты. Через несколько минут, когда он вернулся с женой Имриса, Серебряный Король уже оправился от смущения. Встав в позу на коврике перед камином, он самым торжественным образом объявил Олуэн, что «есть еще, быть может, проблеск надежды», а в это время Эндрю за его спиной сжал в тугой комок акт о болезни и швырнул его в огонь. Затем он пошел звонить по телефону в Кардифф, чтобы прислали препарат щитовидной железы.

Наступил период трепетного волнения, несколько дней мучительной неизвестности – и наконец лечение начало оказывать на Хьюза свое действие. А начав, продолжало действовать просто магически. Через две недели Имрис встал с постели, а через два месяца уже снова работал в руднике. Как-то вечером он явился в амбулаторию в «Брингоуэр», бодрый, хотя и похудевший, в сопровождении сияющей Олуэн, чтобы сообщить Эндрю, что никогда в жизни не чувствовал себя здоровее, чем сейчас.

Олуэн сказала:

– Мы всем обязаны вам одному, доктор. Мы хотим перейти от Брамуэлла к вам. Имрис был в списке его пациентов еще до того, как мы поженились. А этот Брамуэлл – просто старая глупая баба. Он бы упек моего Имриса в… ну, вы знаете куда, если бы не вы и все то, что вы для нас сделали.

– Вам нельзя теперь перейти ко мне, Олуэн, – ответил Эндрю. – Вы этим все дело испортите. – И, отбросив свое профессиональное достоинство, пригрозил, расшалившись, как мальчик: – Только попробуйте перейти – и я кинусь на вас вот с этим ножом.

Брамуэлл, встретив Эндрю на улице, весело крикнул:

– Привет, Мэнсон! Вы, верно, видели Хьюза? Ха-ха! Оба они так мне благодарны! Смею сказать, такой удачи у меня еще никогда не было.

Энни сказала:

– Старый Брамуэлл расхаживает по городу так важно, как индюк, словно он бог весть кто. А он ничего не понимает. И жена его тоже хороша! У нее ни одна прислуга и дня прожить не может.

А миссис Пейдж объявила:

– Доктор, не забудьте, что вы работаете для доктора Пейджа.

Денни комментировал событие следующим образом:

– Мэнсон, вы теперь так самонадеянны, что становитесь невозможным. Вы скоро черт знает как пойдете в гору. Да, очень скоро.

Но Эндрю, в упоении от победы научного метода, спешил к Кристин и все, что ему хотелось сказать, приберег для нее.

В июле в Кардиффе начался ежегодный съезд Британского союза медиков. Союз, в члены которого, как неизменно в своем напутственном слове внушал студентам-выпускникам профессор Лэмплоу, следовало вступать каждому порядочному врачу, славился своими ежегодными съездами. Великолепно организованные, эти съезды обеспечивали участникам и их семьям всякие спортивные, светские и научные развлечения, скидку в почти первоклассных гостиницах, бесплатные прогулки в шарабанах к любым развалинам монастыря в окрестностях, брошюры «Помни об искусстве», каталоги крупных фирм, изготовляющих хирургические инструменты и лекарства, льготы при пользовании лечебными водами на ближайшем курорте. На предыдущем съезде после целой недели торжеств каждому врачу и его жене было послано по коробке печенья.

Эндрю не состоял членом союза, так как вступительный взнос в пять гиней пока еще был ему не по средствам, и он с легкой завистью следил за всем издали. Он чувствовал себя в Блэнелли оторванным от всего, словно в стороне от мира. И это ощущение обособленности усиливали появлявшиеся в местных газетах снимки групп врачей, принимающих приветствия на разукрашенном флагами перроне, или отъезжающих в Пенарт, чтобы присутствовать при состязании в гольф, или стоящих на палубе парохода во время прогулки по морю.

Но в середине недели прибыло письмо с адресом отеля в Кардиффе, доставившее Эндрю уже более приятные ощущения. Письмо было от его приятеля Фредди Хэмптона. Фредди, как и следовало ожидать, был участником съезда и звал Мэнсона приехать в Кардифф повидаться с ним. Он предлагал в субботу пообедать вместе.

Эндрю показал письмо Кристин. У него теперь появилась инстинктивная потребность всем с ней делиться. С того вечера, почти два месяца тому назад, когда он ужинал у нее, он влюблялся в нее все больше и больше. Теперь они часто виделись, и, ободренный явным удовольствием, которое эти встречи доставляли Кристин, Эндрю был счастлив, как никогда в жизни. Быть может, именно под влиянием Кристин он стал более уравновешенным. Эта маленькая женщина была практична, удивительно прямолинейна и совершенно лишена кокетства. Часто Эндрю приходил к ней раздраженный, нервный, а уходил утешенный и успокоенный. Она имела привычку выслушивать молча все, что ему хотелось рассказать, а потом подавала какую-нибудь реплику, всегда меткую или забавную. Она обладала живым умом. И никогда не льстила Эндрю.

Иногда, несмотря на спокойный характер Кристин, они горячо спорили, потому что у нее обо всем было собственное мнение. Как-то она с улыбкой сказала Эндрю, что любовь к спорам унаследовала от бабушки-шотландки. Быть может, от нее же она унаследовала и свой независимый характер. Эндрю угадывал в ней большое мужество, и это его трогало, вызывало горячее желание защитить. Она была совершенно одинока на свете, если не считать больной тетки в Бридлингтоне.

По субботам или воскресеньям, если погода была хорошая, они предпринимали далекие прогулки по дороге в Пэнди. Раз ходили в кино смотреть Чаплина в «Золотой лихорадке» и раз в Тониглен, по предложению Кристин, на симфонический концерт. Но больше всего Эндрю любил вечера, когда в гостях у Кристин бывала одна лишь миссис Уоткинс, и он наслаждался ее обществом в домашней обстановке. Тогда и происходили большей частью их споры и беседы, а миссис Уоткинс, играя роль буферного государства, сидела и вязала с кротким, но чопорным видом.

Теперь, собираясь ехать в Кардифф, Эндрю захотел, чтобы Кристин поехала с ним. Занятия в школе в конце недели прекратились, и Кристин уезжала на летние каникулы в Бридлинггон к тетке. Эндрю решил, что до расставания им надо как-нибудь повеселее провести время.

Когда Кристин прочла письмо Хэмптона, Эндрю сказал стремительно:

– Поедемте со мной! Это только полтора часа езды по железной дороге. Я добьюсь, чтобы Блодуэн меня освободила на субботний вечер. Может быть, нам удастся побывать на съезде. И во всяком случае мне хочется познакомить вас с Хэмптоном.

– Поеду с удовольствием, – кивнула Кристин.

Окрыленный ее согласием, он не допускал и мысли, что миссис Пейдж его не отпустит. Еще до того, как он поговорил с ней, он повесил в окне амбулатории большое объявление:

В СУББОТУ ВЕЧЕРОМ ПРИЕМА НЕ БУДЕТ

И весело пошел домой.

– Миссис Пейдж, согласно Положению о состоящих на службе помощниках врачей, я имею право на свободные полдня в год. Я бы хотел использовать это право в субботу. Я еду в Кардифф.

– Но послушайте, доктор… – взъерепенилась Блодуэн, называя его мысленно наглецом и эгоистом. Однако, подозрительно вглядевшись в него, ворчливо дала согласие: – Ну что же, ладно, можете ехать… – Ей пришла в голову неожиданная мысль, и глаза у нее засветились, она облизала губы. – Раз вы будете в Кардиффе, привезите мне пирожных от Перри. Я ничего так не люблю, как пирожные от Перри…

В субботу, в половине пятого, Кристин и Эндрю поехали поездом в Кардифф. Эндрю был весел, шумлив, окликал по имени носильщика, кассира. Улыбаясь, глядел на Кристин, сидевшую напротив. На ней был темно-синий костюм, в котором она выглядела наряднее обычного, красивые черные туфли. По всему было видно, что она радуется поездке; глаза ее так и сияли.

Глядя на нее, Эндрю чувствовал, как его охватывает прилив нежности и новое для него страстное желание. Он подумал, что эта дружба между ними очень приятна, но одной дружбы ему мало. Ему хотелось ее обнять, ощутить ее близко-близко, так, чтобы ее теплое дыхание касалось его лица.

Он сказал невольно:

– Я пропаду тут без вас, когда вы уедете на лето.

Кристин слегка покраснела. Она смотрела в окно.

Он спросил торопливо:

– Мне не следовало этого говорить?

– Быть может. Но я рада, что вы это сказали, – ответила она, не оборачиваясь.

Ему ужасно хотелось сказать ей еще, что он любит ее, и, несмотря на его до смешного необеспеченное положение, спросить, согласна ли она выйти за него замуж. Ему вдруг стало ясно, что это единственный и неизбежный выход для них обоих. Но что-то удерживало его, он инстинктивно понимал, что минута для этого не подходящая. Решил поговорить с Кристин на обратном пути.

А пока продолжал, не переводя дыхания:

– Мы сегодня чудесно проведем вечер. Хэмптон – отличный малый. Остроумный, веселый. Помню, раз в Данди устроили благотворительный дневной концерт в пользу больниц. Выступали всякие «звезды», настоящие артисты – это было в Лицее. И что же вы думаете, Хэмптон отправился туда, выступил на сцене – пел и плясал – и, клянусь святым Георгием, покорил весь зал!

– Он, очевидно, больше подходит для роли любимца театральной публики, чем для роли врача, – заметила с улыбкой Кристин.

– Ну, Крис, не будьте так строги. Фредди вам понравится.

Поезд прибыл в Кардифф в четверть седьмого, и они направились прямо в отель «Палас». Хэмптон обещал ждать их здесь в половине седьмого, но, когда они вошли в холл, его еще не было.

Они стояли рядом, наблюдая. В холле теснились врачи и их жены, болтая, смеясь, создавая атмосферу удивительной сердечности. Любезные приглашения летели от одного к другому:

– Доктор! Вы и миссис Смит непременно должны сегодня вечером сесть рядом с нами.

– Доктор, как насчет билетов в театр?

Люди суетливо входили и выходили, джентльмены с красными значками в петлицах важно скользили взад и вперед по паркету со списками в руках.

В нише напротив какой-то служащий отеля монотонно гудел:

– В секцию отологии и ларингологии проход здесь, пожалуйте.

Над входом в коридор, ведущий в пристройку, красовалась надпись: «Медицинская выставка». В холле имелись и пальмы, и струнный оркестр.

– Здесь довольно весело, правда? – заметил Эндрю, чувствуя, что они с Кристин как-то исключены из общего веселья. – А Фредди, как всегда, опаздывает, черт бы его побрал! Давайте посмотрим пока выставку.

Они с интересом обошли выставку. Эндрю скоро оказался нагруженным изящными брошюрками и листовками. Он, смеясь, показал одну Кристин: «Доктор! Не пуст ли ваш кабинет? Мы можем вас научить, чем его заполнить». Было здесь и девятнадцать рекламных каталогов, все разные, предлагавшие новейшие болеутоляющие средства.

– Можно подумать, что последнее слово медицины – наркотики, – произнес Эндрю, хмурясь.

У последнего киоска, когда они уже выходили, какой-то молодой человек учтиво остановил их и показал блестящий, похожий на часы предмет:

– Доктор! Я полагаю, вас заинтересует наш новый индексометр. Он имеет самое разнообразное применение, абсолютно точен, очень эффектен у кровати и стоит всего две гинеи. Разрешите, доктор, я вам его покажу. Видите, спереди имеется указатель инкубационных периодов. Один поворот диска – и вы определяете инфекционный период. Внутри, – он щелкнул задней крышкой, открывая ее, – внутри превосходный измеритель гемоглобина, а сзади в виде таблицы…

– У моего деда была такая же точно штука, – решительно прервал его Эндрю, – но он ее кому-то отдал.

Когда они шли по коридору обратно, Кристин хохотала.

– Бедняга! – сказала она. – До сих пор никто не смел насмехаться над его прекрасным прибором.

В ту минуту, когда они входили в холл, появился и Фредди Хэмптон. Выскочив из такси, он вошел в отель, а за ним мальчик нес его клюшки для гольфа. Хэмптон сразу увидел Эндрю и Кристин и направился к ним с широкой, подкупающей улыбкой:

– Привет! Привет! Вот вы где! Извините, что опоздал. Ужасно хотелось выиграть. Никогда в жизни не видывал, чтобы кому-нибудь так везло, как этому парню. Ну, Эндрю, рад опять с тобой увидеться. Все тот же прежний Мэнсон. Ха-ха! Но почему ты не купишь себе новой шляпы, мой милый? – Он приятельски, с развязной и шумной приветливостью похлопал Эндрю по спине, и его смеющиеся глаза охватили одним взглядом и Эндрю, и Кристин. – Познакомь же меня, разиня! О чем ты только думаешь!..

Они уселись за один из круглых столиков. Хэмптон решил, что всем надо до обеда выпить чего-нибудь. Щелкнув пальцами, он подозвал лакея, который со всех ног бросился на его зов. Затем, попивая херес, стал рассказывать им подробности своего состязания в гольф…

Розовощекий, с светлыми, напомаженными бриллиантином волосами, в костюме прекрасного покроя, из рукавов которого высовывались манжеты с запонками из черного опала, Фредди представлял собой симпатичного молодого человека, не красивого – черты лица у него были очень уж заурядные, – но добродушного и остроумного. Пожалуй, он был немножко самонадеян, но, когда хотел понравиться, ему это удавалось. Он легко сходился с людьми. Но, несмотря на все это, в университете доктор Мьюир, патолог и циник, однажды сказал ему угрюмо перед всей аудиторией: «Вы ничего не знаете, мистер Хэмптон. Ваша голова подобна воздушному шару и наполнена только газом самообожания. Но такой, как вы, никогда не пропадет. Если вам удастся, надув преподавателей, пройти через те детские игры, которые у нас здесь называются экзаменами, то я вам предсказываю большое и блестящее будущее».

Обедать они пошли в ресторан, так как для обеда в отеле все трое не были одеты подобающим образом. Фредди, правда, сообщил, что ему сегодня вечером придется переодеваться во фрак: предстоит танцевальный вечер, ужасно скучный, но он должен там показаться.

Небрежно заказав обед по карточке, где все названия невероятно отдавали медициной: «суп Пастер», «камбала мадам Кюри», «говяжье филе а-ля Съезд врачей», Фредди принялся с драматическим жаром вспоминать былые дни.

– Никогда бы не подумал, – закончил он, качая головой, – что старина Мэнсон похоронит себя в долинах Южного Уэльса.

– А вы полагаете, что он окончательно себя там похоронил? – спросила Кристин с несколько натянутой усмешкой.

Наступило молчание. Фредди оглядел зал, битком набитый посетителями, улыбнулся Эндрю:

– А какого ты мнения о съезде?

– Мне кажется, – сказал нерешительно Эндрю, – он полезен тем, что дает возможность идти в ногу с прогрессом.

– В ногу с прогрессом! Да я за всю неделю не был ни на одном заседании их дурацких секций. Нет-нет, дружище, важно не это, а то, что на съезде встречаешься с людьми, заводишь знакомства. Ты представить себе не можешь, каких влиятельных людей я успел расположить к себе за эту неделю. Вот для того-то я и приехал на съезд. Вернувшись в Лондон, я им позвоню по телефону, стану бывать у них, играть с ними в гольф. А там – помяни мое слово – с их помощью налажу свои дела.

– Я не совсем понимаю тебя, Фредди, – сказал Мэнсон.

– Боже мой, это так же просто, как расколоть полено! Я пока остаюсь на службе, но уже присмотрел себе славный кабинетик в Вест-Энде, на дверях которого шикарно будет выглядеть изящная медная дощечка с надписью: «Фредди Хэмптон, бакалавр медицины». Когда эта дощечка появится на дверях, мои новые знакомые будут направлять ко мне пациентов. Ты же знаешь, как это делается между врачами: взаимные услуги. По пословице: «Почеши мне спину, а я тебе почешу». – Фредди с наслаждением отхлебнул глоток белого вина и продолжил: – Кроме того, полезно потолкаться и среди мелкой провинциальной братии. Иногда они тоже могут прислать мне в Лондон подходящую дичь. Да вот хотя бы ты, старина, – через год-другой и ты будешь направлять ко мне в Лондон пациентов из вашего – как бишь его? – Блэн… ну, не помню, как оно называется.

Кристин быстро глянула на Хэмптона, как будто хотела что-то сказать, но сдержалась. Она больше не поднимала глаз от тарелки.

– Ну а теперь расскажи о себе, Мэнсон, сын мой, – сказал Фредди с улыбкой. – Что у тебя нового?

– Да ничего особенного. Я принимаю в бревенчатой амбулатории, делаю в среднем тридцать визитов в день. Лечу большей частью шахтеров и их семьи.

– Невелик успех! – соболезнующе покачал головой Фредди.

– А я очень доволен, – спокойно возразил Эндрю.

Вмешалась Кристин:

– Но ведь тут настоящая работа!

– Да, вот недавно, например, у меня был очень интересный случай, – сказал Эндрю. – Я даже написал заметку в «Журнал».

Он коротко описал Хэмптону болезнь Имриса Хьюза. Но хотя Фредди усиленно делал вид, что слушает с интересом, глаза его все время шныряли по залу.

– Да, это блестяще, – заметил он, когда Мэнсон закончил. – А я думал, что зоб встречается только в Швейцарии или где-то там еще. Во всяком случае, ты, надеюсь, содрал с него за это дело кругленькую сумму. Да, кстати, о гонорарах. Сегодня один парень сообщил мне самое лучшее решение вопроса о гонораре. – Фредди опять оживился, увлеченный поданной ему кем-то сегодня идеей получать плату за визиты наличными. Его красноречивые разглагольствования продолжались до самого конца обеда. Наконец он встал, бросив на стол салфетку. – Пойдемте пить кофе на террасу. Мы закончим там нашу конференцию.

Без четверти десять его сигара была докурена, запас анекдотов иссяк, и Фредди, тихонько зевнув, посмотрел на свои платиновые часы-браслет.

Но Кристин его предупредила. Она весело взглянула на Эндрю, выпрямилась и спросила:

– Нам как будто пора ехать?

Мэнсон хотел было возразить, что до отхода поезда еще полчаса, но Фредди сказал:

– А мне, пожалуй, надо собираться на этот проклятый бал. Неудобно задерживать компанию, с которой я иду. – Он проводил их до дверей и долго и дружески прощался с обоими. – Ну, старина, – пробормотал он, в последний раз пожав руку Эндрю и фамильярно потрепав его по плечу, – когда я повешу вывеску в Вест-Энде, то не забуду тебя известить.

Выйдя на теплый вечерний воздух, Эндрю и Кристин молча шли по Парк-стрит. Эндрю смутно понимал, что вечер вышел не такой удачный, как они рассчитывали, во всяком случае – обманул надежды Кристин. Он ожидал, что она заговорит, но Кристин молчала. Наконец он сказал неуверенно:

– Боюсь, вам было очень скучно слушать все эти больничные истории.

– Нет, – возразила Кристин, – мне они вовсе не показались скучными.

Оба помолчали. Затем Эндрю снова спросил:

– А Хэмптон вам не понравился?

– Не особенно. – Она вдруг повернулась к нему. Сдержанность ей изменила, глаза сверкали благородным негодованием. – И такой-то вот, напомаженный, сидит весь вечер и глупо ухмыляется да еще смеет обращаться с вами покровительственно!

– Покровительственно? – повторил удивленный Эндрю.

Она сердито кивнула:

– Он был просто невыносим. «Один парень сообщил мне наилучшее решение вопроса о гонораре». И это сразу после того, как вы ему рассказали о замечательном случае с Имрисом! И еще назвал эту болезнь зобом! Даже я знаю, что это как раз обратное явление. А его предложение направлять к нему пациентов! – Она скривила губы. – Дальше уж некуда! – Она докончила, совсем рассвирепев: – Ох, я едва сдерживалась, так меня злило то, что он считает себя выше вас!

– Не думаю, чтобы он считал себя выше меня, – сказал Эндрю озадаченно. – Правда, он сегодня произвел впечатление человека, занятого только самим собой. И это, может быть, просто такое настроение. Он самый симпатичный человек из всех, кого я знаю. Мы были очень дружны в университете. Вместе зубрили.

– Вероятно, он находил, что вы ему полезны, – бросила Кристин с необычной для нее горечью. – Он подружился с вами для того, чтобы вы ему помогали учиться.

Эндрю огорченно запротестовал:

– Крис, не говорите гадостей о людях!

– Нет, вы, должно быть, слепы! – вспыхнула она, и злые слезы заблестели у нее на глазах. – Надо быть слепым, чтобы не видеть, что он за человек. И он испортил нам все удовольствие от поездки. Все было отлично, пока он не явился и не начал говорить о себе. А в Виктория-Холле был чудный концерт, и мы могли пойти туда! Но мы не попали на концерт, а теперь уже слишком поздно идти куда-нибудь. Только он не опоздает на свой идиотский бал!

Они шли до станции на некотором расстоянии друг от друга. В первый раз Эндрю видел Кристин рассерженной. И он тоже сердился – на себя, на Хэмптона, да и на Кристин. Но ведь она права: вечер испорчен. Теперь, украдкой поглядывая на ее напряженное, бледное лицо, он чувствовал, что все вышло прескверно.

Они пришли на станцию. Неожиданно, когда они поднимались на верхнюю платформу, Эндрю увидел на противоположной стороне двоих, которых узнал сразу: миссис Брамуэлл и доктора Габела. В эту минуту был подан поезд, который шел в Порткоул, на морское побережье. Габел и миссис Брамуэлл сели вместе в этот поезд, улыбаясь друг другу. Раздался свисток паровоза, и поезд отошел. Эндрю овладело вдруг неприятное чувство. Он быстро посмотрел на Кристин, в надежде, что она не заметила этой пары. Только сегодня утром он встретил Брамуэлла, и тот, поговорив о хорошей погоде, сообщил, удовлетворенно потирая костлявые руки, что жена уехала на два дня к матери в Шрусбери.

Эндрю стоял молча, опустив голову. Он был так влюблен, что сцена, которой он только что был свидетелем, во всем ее значении мучила его, как физическая боль. Тошно ему стало. Не хватало только такого заключительного аккорда, чтобы завершить тяжелый день. Настроение Эндрю резко изменилось, радость померкла. Он жаждал длинного, ничем не нарушаемого разговора с Кристин, жаждал открыть ей душу, уладить эту глупую и пустячную размолвку между ними. А больше всего жаждал быть с ней наедине. Но поезд, шедший в Блэнелли, был набит битком. Им пришлось удовольствоваться местами в вагоне, переполненном шахтерами, которые громко обсуждали подробности футбольного матча.

В Блэнелли приехали поздно, и Кристин казалась очень утомленной. Эндрю был уверен, что она видела миссис Брамуэлл и Габела. Он сейчас не мог говорить с ней. Не оставалось ничего другого, как проводить ее молча до дома миссис Герберт и уныло пожелать ей доброй ночи.

Было уже около двенадцати часов ночи, когда Эндрю вернулся в «Брингоуэр», но, несмотря на такой поздний час, его ожидал там Джо Морган, расхаживавший короткими шагами между запертой амбулаторией и домом. При виде Эндрю широкое лицо бурильщика выразило облегчение.

– Ох, доктор, как хорошо, что вы вернулись! Я тут хожу взад-вперед уже целый час. Моя хозяйка нуждается в вашей помощи – и раньше времени к тому же.

Эндрю, сразу оторванный от размышлений о своих личных делах, попросил Моргана подождать. Он сходил наверх за сумкой, потом они вместе отправились на Блайна-плейс. Ночь была прохладной и загадочно спокойной. Всегда такой впечатлительный, Эндрю теперь ощущал лишь какое-то тупое безучастие ко всему вокруг. Он не предчувствовал, что это ночное посещение будет необычно, более того, что оно будет иметь решающее значение для его будущего в Блэнелли. Оба шагали молча, пока не дошли до дома номер 12. Здесь Джо круто остановился.

– Я не войду, – сказал он, и в голосе его чувствовалось большое душевное напряжение. – Но я уверен, доктор, что вы нам поможете.

Внутри узкая лестница вела в тесную спаленку, чистенькую, но бедно меблированную и освещенную только керосиновой лампой. Здесь мать миссис Морган, высокая седая старуха лет семидесяти, и пожилая толстая повитуха ожидали у постели роженицы, следя за выражением лица Эндрю, ходившего по комнате.

– Можно вам предложить чашку чая, доктор? – быстро спросила старая мать через несколько минут.

Эндрю слегка усмехнулся. Он понял: старая женщина, умудренная опытом, боялась, как бы он не ушел, обещав вернуться попозже, когда начнутся роды.

– Не беспокойтесь, матушка, я не сбегу.

Сойдя вниз, на кухню, он выпил чашку чая, поданную ею. Он был очень утомлен, но понимал, что даже если и уйдет домой, то не урвет и часа на сон. К тому же видел, что этот случай потребует всего его внимания. Какое-то странное душевное оцепенение владело им, и он решил остаться здесь, пока все не закончится. Час спустя он поднялся наверх взглянуть на роженицу, вернулся в кухню и сел у огня. В квартире стояла тишина, слышно было только, как сыпалась сквозь решетку зола да медленно тикали стенные часы. Впрочем, раздавались и другие звуки: стук башмаков Моргана, ходившего по улице перед домом. Против Эндрю сидела в черном платье старая мать. Она была совершенно неподвижна, и глаза ее, удивительно живые и умные, не отрываясь, смотрели в лицо Эндрю, словно изучая его.

Тяжелые, путаные мысли бродили в голове Эндрю. Сцена на кардиффском вокзале все еще стояла перед ним и болезненно волновала. Он думал о Брамуэлле, обожавшем женщину, которая гнусно его обманывала, об Эдварде Пейдже, связанном навсегда со строптивой Блодуэн, о Денни, который вел печальную жизнь врозь с женой. Рассудок твердил ему, что все это крайне неудачные браки. Но в нынешнем состоянии души этот вывод заставлял его хмуриться. Он хотел представлять себе брак идиллией, да иначе он не мог себе его представлять, когда перед ним витал образ Кристин. Ее глаза, сиявшие перед ним, не допускали никакой другой мысли. И борьба между холодными сомнениями ума и переполнявшей сердце любовью вызывала в нем гнев и растерянность. Уткнув подбородок в грудь, вытянув ноги, он задумчиво смотрел в огонь.

Так он сидел долго, и мысли его были настолько заняты Кристин, что он вздрогнул, когда сидевшая напротив женщина заговорила с ним.

Ее занимали вопросы совсем иного свойства.

– Сюзен наказывала, чтобы ей не давали хлороформа, если это может повредить ребенку. Она страх как хочет этого ребенка, доктор. – Старые глаза вдруг потеплели, и она добавила тише: – Да и все мы так же хотим его.

Эндрю с трудом стряхнул с себя рассеянность.

– Наркоз не принесет никакого вреда, – сказал он ласково. – Оба будут живы и здоровы.

С верхней площадки раздался голос повитухи, звавшей его. Эндрю посмотрел на часы: они показывали половину четвертого. Он встал и пошел в спальню. Пора было приступать к делу.

Прошел час. Борьба была длительна и жестока. Наконец, когда первые лучи зари скользнули в комнату из-за неровного края шторы, ребенок родился – бездыханным.

Дрожь ужаса пронизала Эндрю, когда он посмотрел на неподвижное тельце. После всего того, что он обещал родным! Его лицо, разгоряченное от усилий, вдруг похолодело. Он стоял в нерешительности, колеблясь между желанием попробовать оживить новорожденного и необходимостью заняться матерью, которая и сама была в опасном состоянии. Дилемма была так трудна, что он не мог по совести решить ее. Инстинктивно, жестом слепого, передал он ребенка повитухе и занялся Сюзен, которая лежала на боку без сознания, почти без пульса, еще не придя в себя после эфира. Эндрю делал отчаянные усилия, бешено торопился спасти ее.

В одно мгновение он разбил стеклянную ампулу и впрыснул ей под кожу питуитрин. Затем отбросил шприц и начал приводить в чувство лежавшую неподвижно женщину. Несколько минут прошло в лихорадочных усилиях – и сердце ее забилось сильнее. Эндрю видел, что теперь можно отойти от нее, не опасаясь за ее жизнь. Он резко обернулся. Он был без пиджака, волосы прилипли к мокрому лбу.

– Где ребенок?

Повитуха испуганным жестом указала под кровать, куда положила ребенка.

В одно мгновение Эндрю опустился на колени. Пошарив среди промокших газет под кроватью, он вытащил оттуда ребенка. Это был мальчик, прекрасно сложенный. Вялое, но теплое тельце его было бело и мягко, как сало. Перерезанный впопыхах пупочный канатик висел, как сломанный стебель. Кожа была прелестного оттенка, гладкая и нежная. Головка болталась на тонкой шее. Руки и ноги казались совсем бескостными.

Не вставая с колен, Эндрю смотрел на ребенка, свирепо хмурясь. Мертвенная белизна могла означать только одно: здесь налицо Asphyxia pallida. И, сверхъестественно напрягая память, Эндрю стал лихорадочно припоминать случай, который ему пришлось наблюдать когда-то в Самаритянской больнице, и те средства, которые тогда были применены. В одну секунду он вскочил на ноги.

– Принесите горячей воды и холодной и два таза, – бросил он повитухе. – Живей, живей!

– Но, доктор… – пролепетала она, запинаясь, устремив глаза на мертвенно-белое тельце.

– Скорее! – заорал он.

Схватив одеяло, он положил на него ребенка и начал специальным способом делать ему искусственное дыхание. Принесли тазы, кувшин, большой жестяной чайник. С бешеной быстротой Эндрю налил в один таз холодной воды, в другом смешал холодную с горячей до такой температуры, какую едва могла выдержать его рука. Затем, подобно какому-нибудь сумасшедшему фокуснику, принялся жонглировать ребенком между обоими тазами, окуная его то в ледяную воду, то в горячую, от которой поднимался пар.

Так прошло пятнадцать минут. Пот стекал Эндрю в глаза, мешая ему видеть, один рукав промок и повис, с него текла вода. Дыхание с шумом вылетало из его груди. А в вялом тельце ребенка по-прежнему не замечалось и следа жизни. Отчаяние поражения душило Эндрю, ярость безнадежности. Он чувствовал, что повитуха точно в столбняке наблюдает за ним, а там, в глубине, прижавшись к стене, где она оставалась все время, держась рукой за горло, не издавая ни единого звука и только вперив в него горящие глаза, стояла старая мать Сюзен. Он вспомнил, что она жаждала внука так же горячо, как дочь ее жаждала этого ребенка. И все пропало, все напрасно, ничто не поможет.

На полу был невероятный беспорядок. Наступив на полотенце, Эндрю чуть не уронил ребенка, который скользил у него в руках, словно какая-то белая мокрая рыба.