Беглый огонь Катериничев Петр

Глава 1

Мелодия была навязчива, как вожатый перед дружинным сбором, и бодра, как пионерский костер. Она крутилась в голове снова и снова, будто заезженная пластинка. «Никого не пощадила эта осень…» Вот привязалась! «Вот и листья разлетаются, как гости, после бала, после бала, после бала…» Бред. А если попробовать перебить?.. Чем? Когда-то их тренер, Викторыч, нажравшись, всегда напевал такую: «Возьмем винтовки новые, на штык флажки, и с песнею в стрелковые пойдем кружки…» Глаза устали, девушка на миг прикрыла веки и словно наяву увидела не только своды подвала, бывшего школьным тиром, но и почувствовала характерный запах отстрелянных мелкашных гильз… Викторыч к вечеру обычно напивался в стельку, и они просто-напросто затаскивали его на сальный мат, накрывали грубым, пахнущим ружейным маслом одеялом, и он засыпал. Потом замыкали оружие, сами звонили дежурному, ставили «горку» на охрану (дежурный хорошо знал их голоса) и закрывали подвал; Викторыча будил утром кто-нибудь из ребят; сначала тот крупной рысью вылетал в туалет, потом трясущимися руками открывал принесенную бутылку пива, медленно выпивал… Викторыч был, понятно, алкоголик… Но стрелком он был редким.

Девушка облизала губы, приникла к окуляру оптиче-ского прицела. Особнячок – словно на ладони. И хозяин ведет себя душевно и непринужденно, как и подобает солидному человеку в кругу близких друзей. В самом узком кругу.

Хозяин высок, ладно скроен; ему за шестьдесят, но ни обвислого живота, ни обрюзгших брылей на лице; все движения его выдают человека здорового и прекрасно тренированного. Он одет в пошитую под старину чуйку, отороченную черным соболем, – будто важный московский барин времен драматурга Островского; балагурит, неспешно дымит сделанной на заказ папиросой с золотым ободком, время от времени влегкую опрокидывает рюмку «Померанцевой», аппетитно хрустит малосольным огурчиком, подхваченным на вилочку из хрустальной миски, а то и грибком белым, и снова мило общается с гостями. Хозяин расслаблен и благодушен: ни дать ни взять Кирила Петрович Троекуров среди мелкопоместных соседей-приживалов. Гостей покамест потчуют чаем; на треноге булькает огромный казан, распространяющий исключительное благоухание, – хозяин самолично колдует над ушицей. Спервоначалу отваривается пяток домашних курей, потом – рыбная сволочь в марлечке, для навару, и только потом в уху опускают куски нежной, исходящей слезой стерлядки…

Огромный ротвейлер-переросток поднимает массивную башку и напряженно нюхает воздух. Встает, начинает метаться по лужайке, неловко опрокидывает белый столик. Видно, как хозяин кричит на пса, тот затихает, но ненадолго: поднимает кверху морду и воет – этот протяжный, надрывный вой слышен далеко вокруг. Нет, учуять снайпера псина не может – ветер с другой стороны, а вот учуять близкую смерть… Собакам это дано. Как и людям. Вот только люди часто не желают замечать очевидного, того, чего замечать им не хочется…

«Никого не пощадила эта осень…» Ну вот, опять! Девушка бросила взгляд на часы. Еще не время. Глупость, конечно, несусветная: заказчик, видите ли, желает присутствовать при моменте, так сказать… Причем не алиби хочет себе обеспечить – просто получить за свои деньги максимально полное удовольствие. Ну что ж… У богатых свои причуды. Особенно если они оч-ч-чень богатые. Заказать «похоронку» такой пер-соне, как хозяин этого особнячка, может только такой. Она не знала, кто заказчик, да и знать не желала. Все они…

По правде сказать, ей было легко. Девушка рассматривала сквозь прицельную рамку этих лоснящихся особей и никак не ассоциировала их с людьми. Просто – ее потенциальные клиенты. Или заказчики. А скорее всего и то и другое. Некие существа среднего рода, совершенно ошалевшие от безнаказанного хапанья и от свалившихся на них огромных денег… Забывшие все и всяческие законы, запреты и заповеди. Тешащие себя иллюзией собственного могущества, пока… Пока не придет их время. Время смерти.

Поэтому стрелять было всегда легко. Вот только потом… Потом этот спокойный крепкий седовласый мужчина будет приходить в ее сны… Вернее… В сны станет приходить похожий на него маленький мальчик… Почему-то все они, клиенты, приходят в ее сны детьми. Маленькими, беспомощными, заплаканными… Она металась по постели, но не могла уйти от их взглядов… И она знала: они пропадут в этом жестоком мире… Совсем пропадут.

Просыпалась она в слезах. Ее сына убили, когда он еще не родился.

Почему?! Почему ей никогда не нравились ровес-ники? С ними было бы все проще, спокойнее, яснее… И сейчас… Да что теперь?.. Все просто: ее ровесники всегда были ей скучны до обморока! И примитивны, как инфузории. Они не знали стихов, не пели романсов, никто из них не смог бы одним движением бровей привести в трепет ватагу обкуренных, обколотых придурков… Никто не имел спокойной внутренней силы и не был способен выразить ее одним взглядом, жестом… Так, чтобы самых отвязанных отморозков начинало колотить, как при кумаре; так, чтобы они цепенели ледяными статуями… И у нее самой кружилась голова от этого взгляда, и желание владеть именно этим мужчиной делалось нестерпимым и непреклонным, как сама жизнь… И она владела им, а он ею… Всегда, когда он хотел. Везде, где хотел он. Он был ее мужчина.

Три года… Три года она была его рабой, его радостью, его счастьем… Он был ее мужчина. Его больше нет. Как и ее ребенка… «Никого не пощадила эта осень…»

…Девушка бросила взгляд на часы. До контрольного времени было семь минут. С секундами. Этот вальяжный барин не знает, что истекают последние мгновения его жизни. И не узнает никогда. Он ничего не успеет почувствовать, даже того, что его уже не стало.

Гости прибывали. Вот еще одна пара; он – лысеющий живчик с прядью некогда густых и кучерявых волос, зачесанных на лысину аккуратным пробором, она – молодящаяся тетка лет сорока пяти, длинная, сухая, с лицом, похожим на выглаженный утюгом пергамент: пластика и макияж превратили ее лицо в нечто кукольнообразное, но складки у губ остались, выдавая характер записной стервы. Сладкая парочка, нечего сказать… Цели… Ее будущие цели… Прошедшие все круги предательства, чтобы стать тем, чем они стали.

До выстрела – четыре минуты. Если будет команда-подтверждение. То, что она будет, девушка не сомневалась. И хозяин-барин умрет. Без боли. Это профессионально…

…Ее били жестоко. В грудь, в живот, каждым ударом выбивая так недавно зародившуюся в ней жизнь. А ее мужчину… Его застрелил снайпер, прямо в центре Москвы, белым днем. Ошалелые охраннички просто затолкали убитого в машину и умчались…

А тогда она этого не знала. Как и те, кто ее истязал. Чего они хотели? Какую-то информацию? Ну да, они все повторяли: «Ты должна знать, где он хранит документы!»

А она не знала. Никогда ничем он с ней не делился – берег. Но не уберег. Ни ее, ни ребенка, ни себя.

Ее били в живот. Она терпела нестерпимое и ждала… Ждала, что ее мужчина придет и спасет ее… Он не мог не прийти, если бы был жив… Она тогда верила, что он жив.

Удар сложенными пальцами был словно ножевой; она почувствовала, как что-то оторвалось и умерло в ней. Ей казалось, сама она тоже умерла. И не видела, не слышала, не чувствовала потом уже ничего, кроме пульсирующей черным боли.

После пыток ее должны были убить. Но не убили. Бросили в каком-то подвале подыхать. Она и умерла бы, если бы не случай: жилец-пенсионер по какой-то столярной надобности спустился в этот бесхозный подвал, обнаружил избитую до беспамятства женщину и безымянно отзвонил в «Скорую помощь».

Ее спасли. Когда открыла глаза, первое, что она произнесла, было: «Он жив?»

Медсестра отвела взгляд. Поняла, о ком спрашивала чудом оставшаяся в живых совсем еще молодая женщина.

Ей сказали все потом. Это был мальчик. Маленький, беспомощный комочек, убитый в ней. Пока он был жив, она разговаривала с ним, советовалась, слушала его молчаливые жалобы и чувствовала его любовь и к себе, и к своему отцу – сильному, умному, нежному.

Она не говорила своему мужчине о ребенке. Большинство мужчин начинают любить своих детей, только когда те подрастут и станут опорой тщеславию отцов. Сморщенный орущий комочек не вызывает в них ни сочувствия, ни интереса.

Но она молчала как раз потому, что ее мужчина был мудр. Она знала, он начнет любить его сразу, пока малыш еще в ней, и – боялась. Боялась: что-то случится, ребенок не выживет, и ее мужчина будет убит горем. Она хотела быть уверена. И хранила свою тайну вдвоем с малышом. Месяц, два, три… Ему было почти четыре, когда его убили в ней.

Ей было все равно, чем занимался ее мужчина, в какие жестокие игры он играл. Она его любила. Как любила его неродившегося сына. У нее отняли все сразу…

…Девушка взглянула на часы. Минута. Тотчас прозвучал короткий зуммер миниатюрного передатчика: приказ-подтверждение. Ей осталось сделать только одно дело: убить.

Людей на площадке перед особняком прибыло. Она рассматривала каждого сквозь оптику прицела, словно стараясь запомнить навсегда. Все они ее цели. Не сегодняшние, так завтрашние. И все-таки любопытно, кто из этих вальяжных господ заказчик? Этот, с козлиной профессорской бородкой? Этот, с холеным породистым лицом аристократа-эмигранта? Этот, подвижный как ртуть живчик, похожий на приставучего балаганного клоуна и кривляющийся, словно кукла-марионетка?.. «Никого не пощадила эта осень…» Все верно. В этой жизни никто никого не щадит.

Пора. Девушка поймала в перекрестье прицела «благородный профиль» хозяина особняка. Он склонился над казаном, зачерпнул янтарной юшки, понес к смешно вытянувшимся губам – на пробу…

«Интересно, а когда целуется, он так же вытягивает губы?» – промелькнуло в голове девушки, а палец словно сам собою спустил курок.

Мужчина ничком рухнул вперед, переворачивая казан на дымящиеся угли.

Глава 2

В кабинете за овальным столом расположились трое. Первый, сравнительно молодой человек, одетый строго и очень дорого, сидел раскованно, покуривая тонкую длинную сигару; второй, массивный, крупный, с отвисшей бульдожьей челюстью и огромным бритым черепом, походил бы на легионера-переростка, если бы не искрящийся бриллиант на мизинце левой руки: даже неискушенному человеку было ясно, что стоил он целое состояние. Но это вряд ли производило хоть какое-то впечатление на молодого человека: он-то знал, что настоящие деньги – вовсе не в побрякушках и даже не в пачках зеленой бумаги с портретом толстощекого Франклина; обычная цифирь на мерцающем экране компьютера – так выражалось в наш «просвещенный век» могущество.

Третий человек был худощав и сухопар; щеки на скуластом лице чуть ввалились, словно у страдающего аскезой народника-террориста; костюм сидел мешковато, поредевшие изрядно волосы были аккуратно расчесаны прядями на пробор. Звали этого человека Геннадий Валентинович Филин. Но сходства с упомянутой птицей не было никакого: глаза глубоко сидели в глазницах и были поставлены так близко, что становилось непонятно, каким образом там помещался тонкий, с заметной горбинкой нос.

С беглого взгляда он мог показаться совершенно посторонним в этой компании преуспевающих новых, на первом из которых словно было начертано «деньги», на втором – «сила». Но…

Человек этот сидел во главе стола; его тонкие пальцы были сцеплены замком, и как только он поднял глаза, каждый, увидевший этот взгляд, мог бы прочесть в нем единственное слово: «власть».

Взгляд этот обжигал, проникал в самую душу, пронизывал ее насквозь, погружая все естество собеседника в леденящий мрак смертельного страха. Вернее даже это был не страх – тупое оцепенение, полное ужаса, когда смерть твоя в чужой власти и скорая ее неотвратимость не зависит от того, будешь ты этой власти подчиняться или противиться.

Собравшиеся молчали. Было похоже, что они ждут чего-то, но и напряженное ожидание каждый из них выражал по-разному: молодой добродушно покуривал, и только сжатые чуть сильнее, чем нужно, губы выдавали его скрытое волнение; крупный методично тискал короткими пальцами невесть как оказавшуюся в его руках проволоку, создавая замысловато-бессмысленные фигурки… Один сухопарый сидел спокойно и невозмутимо, будто мумия, уперев немигающий взгляд в стену и время от времени бросая его на визави: ни чувств, ни эмоций, ни-че-го. Вот только двое все же старались не встречаться с ним взглядом. Очень старались.

Зуммер аппарата спецсвязи прозвучал мелодично и тихо. Хозяин кабинета снял трубку после второго гудка:

– Вас слушают.

Ему сказали всего несколько слов. Он мягко опустил трубку на рычаг, произнес:

– Финита. Господина Груздева больше нет.

Казалось, этим сообщением он ничего не изменил: моложавый продолжал покуривать, стараясь, как и прежде, выпускать ровные струйки дыма; крупный – все так же уродовал проволоку. Но… Какие-то невидимые мышцы расслабились в их телах, и фигуры, не меняя поз, стали выглядеть совершенно по-дру-гому, словно некто просто-напросто взял да и убрал топор гильотины, невидимо висевший до этого над каждым.

Несколько мгновений прошло в полном молчании; хозяин кабинета наслаждался, смаковал это молчание и – ждал.

– Это… достоверно? – Первым не выдержал мо-лодой.

– Абсолютно. Мой человек присутствовал при акции. Николай Степанович Груздев мертв, как дохлая вобла.

– Его… взорвали? – попытался все же уточнить молодой.

– Нет. Снайпер.

– При той системе охраны, что была у Груздева…

– Этот снайпер – виртуоз.

Хозяин кабинета помедлил, хохотнул – и это было единственным выражением переполнявших его эмоций.

– Думаю, завтра о безвременной кончине Груздева будет объявлено официально. Не хотите ли присутствовать на церемонии прощания с телом?

Оба, и молодой, и крупный, криво усмехнулись.

– Значит, нет. А мне, грешному, придется. Не каждый день провожаем в последний путь таких титанов.

В комнате снова повисло молчание. На этот раз его прервал крупный:

– Босс… – неуверенно начал он.

– Да?

– Может быть, все-таки прибрать этого… виртуоза? От греха.

– А смысл?

– Снайпер, он же не полено… Возьмет да и сбрехнет где… Ну, насчет Груздева… А фээсбэшники, им только дай, начнут рыть, своих не узнаешь…

– С каких это пор ты стал бояться властей, Кротов?

– Я никого никогда не боялся.

– Совсем никого? – приподнял брови сухопарый.

– Кротов прав. Проявить осмотрительность необходимо, – поддержал компаньона молодой. – После устранения такой персоны, как Груздев, киллер становится для нас как бочка пороха. И было бы совсем глупо сидеть и смотреть, пока…

– Всему свое время, – отрезал сухопарый, метнув на сидевших перед ним ледяной взгляд. – И каждому свой час. – Он выдержал паузу, добавил: – Это верно так же, как и то, что каждый должен заниматься своим делом. Своим, вы поняли?

– Да, босс.

– Валерий Эммануилович, – обратился Филин к молодому, – когда вы планируете начинать операцию в Покровске?

– Как только все уляжется…

– Что – уляжется? Через неделю с небольшим начнется такая свистопляска, что мало не покажется никому! – Филин осекся, словно сболтнул лишнее. Произнес чуть ниже тоном: – Купить группу предприятий стоимостью никак не меньше восьмисот миллионов долларов за тридцать – сорок – это что, плохой бизнес?

– Я этого не говорил.

– Теперь вам не помешает никто и ничто. В Моск-ве – поддержка на всех уровнях: патриоты-товаропроизводители отбирают отечественные заводы у немцев и жидов. Во всех губернских структурах вам есть на кого опереться. Груздев мертв. Чего еще вам не хватает? Или вас что-то смущает?

Несмотря на выволочку, молодой человек, казалось, остался совершенно спокоен:

– Только спешка. Большие деньги спешки не переносят.

– У нас есть от силы месяц. – Филин замолчал на мгновение, словно решая, говорить ли дальше. – Через неделю, максимум полторы, рубль полетит к такой едрене матери, что… Мы должны успеть в Покровске, пока московские верхи будут делить вновь открывшиеся вакансии в Белом доме, пока силовики будут вибрировать и трястись в усилениях, а граждане метаться по магазинам, сметая все и вся… Через полгода во власти будет уже так плотно, что не проскользнет лезвие ножа! – Филин перевел дыхание, замолчал, спросил тихо, почти шепотом: – Или вы не готовы к работе, Валерий Эммануилович? – И уставился на молодого ледяным немигающим взглядом.

– Я готов.

– Кротов будет с вами активно взаимодействовать… Не так ли? – Теперь хозяин смотрел на крупного.

– Да нет базара.

– Вот и славно. Я хочу, чтобы завтра вы уже были на месте. Вместе со своими людьми.

– Да, босс.

– До свидания. Информируйте меня по основному каналу связи.

Двое встали и без суеты покинули кабинет. Сухопарый посидел секунд тридцать, нажал кнопку на столе:

– Панкратов, зайди.

Мужчина лет шестидесяти появился из дверцы, скрытой декоративным стеллажом в дальнем конце кабинета.

– Как тебе наши вьюноши?

– Бодры, – пожал покатыми плечами Панкратов. – Но молодой, похоже, что-то подозревает.

– Да бес с ним! Пусть побегает, расшевелит этот дремлющий муравейник, и тогда…

– Как будем его убирать?

– Реши сам.

– Понял. А вот с Кротом я бы повременил.

– Почему?

– Братву без присмотра оставлять нельзя, пока не сформируется новый лидер.

– Боишься, распояшутся?

– Просто по глупости и недомыслию могут создать проблемы по основной операции. А маленькая проблема, если ее не решать, может превратиться в большую беду.

– Возможно, ты прав. – Филин задумался, добавил: – С Кротовым тоже разберись сам, на месте. По ходу пьесы. – Он снова замолчал, потеребил подбородок. Спросил, но вовсе не о частностях, а о самом деле: – Справишься, Степан Ильич?

– Обязательно. Если не будет неожиданностей.

– Обойдись без них, ладно? Оч-ч-чень тебя прошу, – сузил глаза сухопарый.

– Это да… Только, как известно, накладки всегда бывают… И из всех возможных неприятностей случается именно та, ущерб от которой больше.

Сухопарый закаменел лицом и – смягчился, губы его растянулись в улыбке.

– Не набивай себе цену, Ильич. Я ее знаю хорошо. Но помни: Москва ждать не любит.

– И по чужим бедам не плачет…

– Это точно. Нам нужно успеть на Москве, очень нужно. Полгода – срок только для кретинов. Времени у нас после Покровска будет три недели. От силы – месяц. Если нет, мы с тобой… Ну да ты и сам знаешь, Ильич.

– Знаю. Мертвые молчат.

Глава 3

Мэр Покровска Юрий Евгеньевич Клюев вышел из дому в прекрасном расположении духа. Машина, мощная «вольво», ожидала у подъезда. Чуть поодаль плелся Витек, здоровенный битюг, представительская охрана, потому как для другой не было у Клюева в Покровске никакой надобности. Как пелось в песенке времен перестройки с ускорением: «У нас все схвачено, за все заплачено…»

Витек усадил босса, прикрыл дверцу, но не по-лакейски, а скорее как любимый и любящий затек, обошел авто, приоткрыл водительскую, готовясь сесть за руль. Откуда вынырнули эти два подпитых, он так и не сообразил, – бомжи не бомжи, но люди, крепко принимающие и зарплаты не видевшие уже месяцев пять, никак не меньше.

– Во как живут слуги народные, – просипел один и икнул. – Такая тачка никак не меньше ста лимонов потянет, а, Колян?

Колян, здоровенный бугай, стриженный под братка, но притом одетый в какую-то брезентуху, пахнущую соляром, никак не походил на делового, так, хулиган десятилетней давности, отупевший от водки, каракатицы-жены и полной безнадеги, попер вдруг рогом:

– Хозяева жизни, мля… Эдик, а может, этому гладкому по рогам надавать?

Витек задержался с дверцей, глянул вопросительно на босса.

В намерения Клюева совершенно не входила стычка с пьяным «электоратом»; пусть все областные масс-медиа крошки клюют у него с руки или кормятся из губернаторской кормушки, а все же найдется в их стае запаршивевшая овца, способная сварганить матерьялец и в столицу его сунуть охочим до сенсаций энтэвэшникам… В столицах, особливо в администрации президентской, свои пасьянсы по столам ныне кладут: вдруг впору кому придется такая петрушка? И губернатор выдернет на коврик, поведет бровью, скажет, как в старые добрые: «Клади-ка, дорогой мэр Клюев, заявленьице на стол по состоянию здоровья, раз такие пироги…» Вместо партбилета, значит.

– Поехали! – бросил мэр Витьку. Сейчас он из машины свяжется с генералом, выдаст золотопогонному звиздюлин – наряд прикандыбает шустро, скрутит этих пролетариев-гегемонов, накостыляет со зла по первое число и законопатят соколиков суток на сорок пять: три по пятнадцать. Так и будет!

Витек пожал плечами, настроился занырнуть в машину, да не тут-то было: крупный Колян, подогретый мнимым «бегством» противника и сивушными парами, шустро для его комплекции ринулся вперед, ногой заблокировал дверцу… Витек, с выражением тупого удивления на круглом детском лице, подал было огромное тело из авто, разобраться, да и запнулся, как на палку налетел: разошедшийся увалень-гегемон хлестнул коротким апперкотом в подбородок, и «водила-телохранила» рухнул подкошенно, кулем.

Юрий Евгеньевич на секунду потерял дар речи. Беспомощно оглянулся на дверь подъезда. Как же! Ментовский сержант, что просиживал штаны попугаем-консьержкой, «отлучился»; тут на мэра нежданно-негаданно накатила самая натуральная злобность: забурели, хо-лопы, от спокойной жизни! Ну ничего, будет вам, как только…

– Вытряхивайся, толстопузый, покалякай с рабочим классом, – отвлек его от размышлений хриплый голос здоровяка. Всклокоченная голова «рабочего класса» просунулась в окно, наполнив салон перегаром какой-то на редкость сволочной сивухи и селедки.

Вот тут «отец города» растерялся по-настоящему. Некстати вспомнился и анекдот про чуть оперившихся отморозков, стопорнувших подрезавший их «мерседес» и накативших на вынырнувшего из салона мужичка в кепке:

«Ты кто, блин, такой борзый?»

«Я – мэр Лужков!»

«Вот у себя в Лужках и быкуй, а это Мос-ква-а-а!»

И все же Юрий Евгеньевич сумел справиться с собой, спросил строго:

– Что вам нужно?

– Ну ты даешь, толстопятый! – искренне удивился Колян, запросто распахнул дверцу и ввалился на заднее сиденье, устроившись рядом с мэром. – Если слуга не идет к народу, то народ идет к слуге, – гыгыкнул здоровяк. Добавил: – Что нужно, говоришь? Да потолковать!

У Клюева мелькнула было надежда, что этот дебил Витек все же оклемается вскорости, а потому есть смысл поддержать беседу…

– И не думай, – осклабился пролетарий: видно, Клюев непроизвольно дернул взглядом в сторону отключившегося охоронца. – Твоего папконоса я приласкал основательно, без дураков… Пусть отдыхает… А надо – добавим! Десантура веников не вяжет! – гордо закончил он, икнул, осведомился: – У тебя водка имеется, лишенец?

Растерянность Юрия Евгеньевича вдруг превратилась почти в панику, а в голову лезло допотопное ругательство: это ж хунвейбины какие-то! Сюрреализм происходящего подчеркивался тем, что за слегка тонированным стеклом авто все оставалось мирно и буднично: и двор элитного дома, и блестящие под утренним солнцем стекла в окнах верхних этажей… Казалось, сейчас кто-то выйдет из подъезда, и вся эта странная, по-хожая на затянувшийся дурной сон ситуация разом прекратится…

Но ситуация если и изменилась, то только в самую неприятную сторону: на водительское сиденье влез мелкий, обозрел убранство салона, выдохнул:

– Клевая тачка, а, Колян? Покатаемся?

Колян пожал плечами, чувствительно ткнул Юрия Евгеньевича в бок и снова икнул:

– Ты чего уши макаронами свернул, конь педальный? Водяра у тебя имеется в этой колымаге?

– Послушайте, ребята… – быстро заговорил Клюев. – Я – мэр Покровска…

– Да иди ты! – искренне удивился Колян, проблеял тоненько: – Мэ-э-эр… Слышь, Эдя, ты с мэрами когда-нибудь квасил? – спросил он напарника.

– Я понимаю, у вас головы трещат после вчерашнего… – Клюев ловко слазил во внутренний карман, вынул бумажник, оттуда – сотенную, подал Коляну: – На опохмелку этого должно хватить.

– Ну, мля… – протянул озадаченный Колян. Взял бумажку, посмотрел на свет. – Настоящая… – Поднял на «отца города» не замутненный излишним интеллектом взгляд, спросил: – Так ты, значится, и есть Клюв?

Мэра передернуло. Он знал, что в городе его час-то так и кличут, Клювом, добавляя немудреное присловье: «Курочка по зернышку клюет, а весь двор засирает».

Вспышка ярости накатила сама собой; за свои сорок три года Клюев прошел все же немаленький путь «от сперматозоида до маршала», ну, пусть не до маршала, но чин у него – генеральский! И если уж говорить здраво, в последнее время положение его было таково, что, стоило ему только мигнуть, любой человечек, создававший ему проблемы, исчезал навсегда не только из его жизни, но и из жизни вообще. Позволить сейчас, чтобы какая-то задрюченная шпана…

Глаза сузились в жестком прищуре, уголки губ опустились.

– Вот что, ре-бя-та. Выметайтесь отсюда мигом. У вас есть минута. Или у вас появятся такие трудности…

Работяга Колян отстранился озадаченно:

– Во как запел, слуга народный? Грозисся? Да место твое у параши, ты уразумел, Плюев? – Колян осклабился, изо рта его стекла густая слюна – прямо на отутюженную брючину городского «головы».

Юрий Евгеньевич отпрянул, схватился за ручку дверцы, рванул, и – голова от короткого, резкого удара поплыла куда-то в непроглядную темень…

Малорослый напарник Коляна спокойно спросил:

– Ну что?

– Угомонился, – констатировал тот.

– Поехали?

– Ага.

– А что с этим делать? – Малорослый кивнул на продолжающего «отдыхать» Витька.

– Эдичка, да как обычно, – пожал плечами Колян.

Напарник понятливо кивнул, наклонился к лежа-чему. Движение его маленьких рук было скорым и непринужденным: голова Витька вывернулась куда-то вбок и назад, в шейных позвонках что-то явственно хрустнуло, и водила затих навсегда. Эдичка заботливо отодвинул его от авто, прикрыл труп своей замусоленной штормовкой, сел за руль, хлопнул дверцей, запустил стартер. Ловко развернул машину, вышел, открыл багажник. Вдвоем с Коляном они забросили туда труп незадачливого Витька, вернулись в салон.

– Ну что, с ветерком? – осведомился Эдик.

– Валяй. Эту тачку вертухаи не стопорят.

– Поехали! – Колян вынул из внутреннего кармана потертого пиджачишка дорогой мобильник, набрал несколько цифр, произнес:

– Товар упакован.

…Юрий Евгеньевич очнулся минут через тридцать. Недоуменно огляделся, повернулся неловко, охнул, почувствовав острую боль в селезенке. Рядом с ним сидел тот самый Колян, невозмутимо покуривая дорогую сигарету с золотым ободком. Машина неслась по шоссе, вокруг стеной стоял бор, все посты ГАИ давно миновали… В таком случае…

На душе у Юрия Евгеньевича стало слезливо и мерзко. Но терять лицо было нельзя – эти ребята вовсе не шпана, а это означало, что…

Клюев закаменел лицом, проговорил тихо:

– Похоже, у меня неприятности…

– Ты даже не представляешь себе, какие, – спокойно подтвердил Колян.

И тут Юрию Евгеньевичу стало по-настоящему страшно. В голове не осталось ни единой мысли, только одно слово зудело в мозгу назойливо и монотонно, будто навозная муха в душной комнате: «Влетел».

Глава 4

Вахтанг Шарикошвили облысел к двадцати пяти. К пятидесяти он обзавелся массивным животом, густыми усами и добродушными манерами преуспевающего бизнесмена из грузинских князей, радушного меценатствующего хлебосола и балагура. Таким его и знала покровская интеллигенция и творческая богема: Вахтанг Шалвович любил устроить в загородном особнячке увеселения с участием всяческих местных знаменитостей, которых за глаза называл обидным русским словом «хле-балово», но притом собирал с регулярностью на сходки, на которых сии высокообразованные и жутко высокомерные особи предавались дармовой выпивке, обжорству и всяким непотребствам вроде группового и неразборчивополого совокупления. Вахтангу Шалвовичу доставляло несказанное удовлетворение видеть всякий раз подтверждение собственным умозаключениям: людишки – существа жадные, недалекие и сластолюбивые, а людишки с образованием – еще и непомерно склочные и сволочные; приятно было раз за разом видеть, как бархатистый лоск умных слов и незнакомых ему понятий слетает с этой своры луковой шелухой, как превращаются они в одночасье в тех, кем являются в действительности: похотливых и грязных животных. У «хозяина» эти интеллектуалы заняли бы как раз то место, какое им положено по его понятиям: у параши.

Сам же Вахтанг Шалвович был человеком авторитетным: занимал должность «смотрящего» по Покровску и в среде других крутых и уважаемых людей был известен под погонялом Шарик. То, что было в кликухе что-то собачье, никогда не приходило на ум ни самому Вахтангу Шалвовичу, ни его коллегам: погоняла прилипали ко всем в возрасте молодом, по первым ходкам, и нередко были, как у первоклассников, производными от фамилий: Фадей, Жук, Роман-маленький. Простота или даже уменьшительная ласкательность кликух никого не обманывала, да и, по правде сказать, произносились они теперь реденько, в запале базара. Именовать друг друга господа привыкли по имени-отчеству.

По-русски Вахтанг Шалвович говорил абсолютно чисто, на исторической родине, где-то под Тбилисо, побывал впервые уже в позднем отрочестве и грузинский акцент «включал», только когда произносил тосты или желал понравиться дамам: Бог знает почему, но настоящий грузинский акцент весьма волнует хорошеньких женщин, особенно блондинок; а когда комплимент, приправленный этим самым акцентом, звучит из уст хорошо одетого благообразного джентльмена с благородной серебристой сединой на висках, а не от газетно-хрестоматийного «лица кавказской национальности», устоять перед ним решительно невозможно.

Вахтанг Шалвович умел и любил ухаживать за женщинами, но, к сожалению, женщин, за которыми стоило ухаживать, становилось все меньше.

В это утро Вахтанг Шалвович проснулся в самом распрекрасном расположении духа. Он был не стар, богат, у него была добрая преданная жена, его дочь училась в Англии, а что до дел… Дела были поставлены, отлажены хорошо и здраво, и никаких неожиданностей, кроме приятных, Шарикошвили в ближайшем и дальнем будущем не ждал.

Вахтанг Шалвович вынул из коробки толстую сигару, аккуратно обрезал кончик, прикурил, чиркнув длинной спичкой, выпустил невесомую струйку ароматного голубоватого дыма. Оглядел комнату и остался доволен, очень доволен. Он любил роскошь. И мог себе ее позволить.

Вчера он выпил несколько больше, чем нужно. Не беда. Вахтанг Шалвович знал, что нужно, чтобы избавиться от всех последствий похмелья. И конечно, это не баня. Он поднял трубку телефона и тихо сказал несколько слов по-грузински. Потом прикрыл глаза и выпустил струйку дыма. Ожидание было слегка волнующим и приятным.

Дверь открылась неслышно. Вахтанг Шалвович лежал, не открывая глаз. Послышалось перешептывание, смех… Потом с него легонько стянули одеяло, он почувствовал запах шампуня, легких духов, мокрые волосы защекотали низ живота… И вот два язычка и две пары губ прилежно начали ласкать его восставшую плоть…

Мужчина открыл глаза. Две девочки, лет тринадцати – четырнадцати, увлеченно занимались делом, он видел их шеи и затылки в мокрых завитках волос. Од-на, почувствовав его взгляд, подняла глаза, спросила, облизав губы:

– Мы правильно все делаем?

Вахтанг кивнул. Девочки стали стараться с новой энергией. Мужчина почувствовал легкую испарину, с трудом удержал семя, похлопал одну из малолеток по щеке; она встала, аккуратно, двумя пальчиками, намазала мужскую гордость Вахтанга Шалвовича специальным гелем, забралась на постель и опустилась на его «прибор». Он прикрыл глаза, подождал, привыкая к ритму и чувствуя язычок другой у самого корня… Одним движением сбросил девчонку, притиснул грудью к кровати в вошел в нее сзади. Пацанка вскрикнула, зацеплялась ноготками за простыни, но он только оскалился, двигаясь часто и жестко… Девочка вскрикивала от боли, и это еще больше возбуждало мужчину… Он крепко сдавил ее тело и почувствовал, как всего его потрясла судорога наслаждения… Отшвырнув девчонку, он упал на спину и прикрыл глаза, ощущая, как нежные пальчики и язычок второй подружки продлевают удовольствие…

Потом его прикрыли одеялом, дверь так же неслышно закрылась, и все стихло. Он лежал опустошенный и удовлетворенный, чувствуя, как приятная полудрема, полная грез, окутывает сознание…

Никаким грешником себя Вахтанг Шалвович не считал. Вернее, в чем угодно, но только не в этом… Малолеток ему доставляли не с курсов кройки и шитья, математических олимпиад или конкурсов юных скрипачек – юные путанки в немереном количестве тусовались рядом со знаменитой городской дискотекой под простонародным названием «Подсолнух»: помимо зала для «скачек», там еще был выстроен круглый зал, похожий на шапито; новый русский владелец по фамилии Файнберг для красы покрыл зал модной ныне черепицей, но почему-то буро-желтого цвета; с его легкой руки развлекательный комплекс, включавший кинотеатр с тремя залами, ныне используемыми как магазины мебели, несколько баров, ресторан и тот самый диско-клуб, и получил нежное имя «Подсолнух». А тусовавшихся при нем девиц стали именовать сначала «подсолнушки», а потом – короче и точнее: «лушки». Ну а то, что комплекс на самом деле курирует калединская братва из стольного града Москвы в его, Шарика, лице, знать никому было и не нужно. А те, кто знали, благоразумно помалкивали, имея свой профит и не желая лишних приключений на мягкое место.

Признаться, Вахтанг Шалвович откровенными шалавами брезговал; подсолнуховые шмаровозы отбирали ему кисок самых что ни на есть начинающих, с пылу с жару, прямо от интернатских парт; девчушек проверяли на возможные заболевания и наставляли на «путь истины»: ни к «Подсолнуху», ни к иным злачным местам Покровска на пушечный выстрел не приближаться и вести себя паиньками, дожидаясь звонка. Заработанные же деньги тем или иным путем подкидывались их родителям, а если те навовсе озверели от пьянки, то опекунам из тетушек, бабушек, золовок – как правило, даже в самой забубенной семье находилась такая старая дева, для которой возиться с девчонкой было необременительно… Как результат – девушки подкармливались, одевались и, самое главное, избавлялись от опасности стать «подсаженными шлюшками»; посещение же особняка Вахтанга Шалвовича воспринимали кто – как не очень обременительную работу, кто – как не лишенное интереса развлечение; Шарикошвили же было приятно считать, что он не использует па-цанок, а заботится о них. Самое смешное, в этом была своя правда: по крайней мере, за здоровьем лолиток следили очень даже тщательно.

Впрочем, Вахтанг Шалвович за громадьем планов и важностью дел не особенно задавался вопросом, куда деваются наскучившие или не заинтересовавшие его малолетки. А они, как водится, часто переходили с рук на руки к браткам рангом пожиже, потом – еще пожиже, пока не становились самыми обычными потаскухами при «котах»: одутловатыми, обтруханными и обколотыми… И если бы Вахтангу Шалвовичу сказали, что так оно и бывало, он скорее всего философично отнес бы это на счет незадавшейся генной программы от родителей-выпивох: в навозе можно вырастить розу, но сделать ее из навоза никак нельзя. Да и… Да и рынок наркотиков по Покровску контролировал он же, Шарик.

…Вахтанг Шалвович придремывал в сладкой истоме. Всего-то ничего нужно – подремать после хорошенького секса; и сон, порою уже неверный и муторный в его возрасте, бывало, не приносил отдыха, а такая вот истомная дремота, пусть и очень краткая, приносила такой покой, отдых и облегчение, словно он проспал здоровым юношеским сном часов двадцать.

Чувство опасности было неожиданным и острым, как игла. Надпочечники выбросили в одно мгновение в кровь столько адреналина, словно лежащий на кровати кавказец рванул стометровку. Только что он видел чистую горную речку и женщину, набирающую кувшин, и вдруг словно грозовая туча разом закрыла полнеба, и испепеляющая молния блеснула ярко и остро, как жало стилета…

Вахтанг даже не заметил, как в руке его оказался пистолет и как сам он застыл за портьерой у двери, стараясь слиться со стеной. Сердце билось, как мышка в руке конкистадора. Мужчина вполвздоха перевел дыхание. Там, за затворенной дверью, ничего не происходило. Тогда – почему? Или это сердце? И интимные развлечения после хорошего «принятия» накануне уже не по возрасту? Мелькнула мысль – где-то Вахтанг Шалвович читал, – что завзятые сердечники вот так вот боятся неизвестно чего: несбалансированные гормоны будоражат кровь, а та отравляет напрасным страхом мозг…

Он почувствовал, как капельки пота ручейками бегут по спине, по лбу, заливая глаза, как тяжелая рукоять миниатюрного крупнокалиберного пистолета скользко мокнет во вспотевшей ладони… Черт, это может быть и болезнь, но… Вахтанг облизал губы и ринулся к телефону на столе, сдернул трубку… Гудка не было.

На двери едва заметно двинулась вниз ручка. Одним движением он передернул затвор, сдвинул «флажок» предохранителя и, ни о чем уже не думая и ничего не просчитывая, поднял ствол и выстрелил в дверь.

Ствол дернулся раз, другой, тяжелые пули буравили дерево, вышибая щепу. Вахтанг замер, прислушался. Ничего. Ни стука, ни падения тела, словно за дверью и не было никого. Но страх был реальнее всего видимого и слышимого; что-то учуяв, Вахтанг успел обернуться к растворенному окну и стал заваливаться набок. Не успел. Пуля, выпущенная из бесшумного снайперского ствола, ударила над левой грудью, опрокинув комнату и окрасив мир желто-черным.

Первое, что увидел Вахтанг Шалвович, открыв глаза, был его собственный, очень дорогой персидский ковер. Прямо перед лицом застыли два черных ботинка.

Шарикошвили поднял лицо, встретил взгляд стальных глаз: суженные зрачки были похожи на затаившихся в амбразурах стрелков.

– Ну что, Шарик, вот и свиделись? – разлепил толстые губы Кротов.

Вахтангу Шалвовичу было совсем неинтересно думать о том, как могли люди этого выбившегося в авторитеты отморозка снять его охрану, как они вообще могли проникнуть в особняк или даже приблизиться к нему на расстояние полета пули… Боковым зрением он разглядел мирно сидящего в кресле мужчину с высокими залысинами, усатого, похожего на борца былых времен, этакого Ивана Поддубного на пенсионе… Боль мешала быстро стемешить все расклады, но один плюс один он складывать не разучился. И пусть он не знал, на чьей кухне заварилась похлебка, но будущая судьба этого урода с «гайкой» на пальце ему представилась достаточно ясной… Как и его собственная.

И все же… Надежда умирает последней… Вахтанг разлепил губы.

– Нам нужно поговорить… – прохрипел он, слыша, как воздух с сипением выходит из пробитого легкого.

– Уже не нужно, – осклабился Крот. – Клюв в руках моих мальчиков кололся, как сухое полено!

Вахтанг Шалвович облизал пересохшие губы, выдохнул с натугой, стараясь зацепиться за жизнь последним, что оставалось, – страхом.

– Резо не простит… Кострома, Роман-маленький, Жид, Колун, Афиногенчик… – начал перечислять он имена авторитетов.

– Лишь бы Бог простил, – перебил его из кресла «Поддубный». Добавил, мельком взглянув на часы: – Кончал бы ты его, Кротов, болезного. Делишек у твоих ребяток на сегодня – немерено…

Кротов болезненно усмехнулся, одним движением перевернул раненого на спину, словно жука:

– Что, Шарик, не забыл Краслаг? Вот и я не забыл…

Удар тяжелого, обитого железом ботинка в пах был страшен: Вахтангу показалось, что его просто разорвали пополам…

– Это тебе не девчушкам вставлять… – ухмыльнулся Крот. Посмотрел в мутные, полубезумные от боли глаза противника и решил не тянуть больше, опасаясь, что тот провалится в спасительное беспамятство. – Я тебе говорил, что по полу размажу? Вот и не обижайся – Крот слово держит.

Последнее, что увидел в своей жизни Вахтанг Шалвович Шарикошвили, была ребристая, подкованная медными гвоздиками подошва… Она с хрустом впечаталась в лицо, дробя кости…

– Будет, Кротов, будет… – Стоявший лицом к окну Панкратов повернулся. Голова лежащего превратилась в кровавое месиво, мозги забрызгали весь ковер, а Крот продолжал бить с методичной, непреходящей ненавистью. – Силушку побереги.

– Если б ты знал, Ильич, сколько он мне крови выпил… Каких корешей извел…

– Чему быть, того уж не воротишь, – философично бросил Степан Ильич. – А силу, ее поберечь стоит. Братва готова?

– А то…