Поменяй воду цветам Перрен Валери

55

Ее жизнь – прекрасное воспоминание.

Ее уход – безмолвная боль.

Я покинула Сашино кладбище в 18.00. Села за руль «Фиата Панды» и поехала в сторону Макона, чтобы попасть на национальное шоссе.

Белый тигренок, висевший на зеркале, весело болтал лапками и подмигивал мне.

Я вспоминала Сашу, его сад, улыбку, слова. Забастовка подарила мне Селию, а смерть дочери – садовника в соломенной шляпе. Личного доктора Уилбера Ларча. Человека, существующего между жизнью и мертвецами, своей землей и своим кладбищем. «Правила виноделов».

Я размышляла о персонале летнего лагеря. Они наверняка хорошие, порядочные люди. Директриса Эдит Кроквьей, повар Сван Летелье, прислуга Женевьева Маньян, две молодые воспитательницы Элоиза Пти и Люси Лендон, управляющий Ален Фонтанель. Их лица наслаивались одно на другое.

Что мне делать с адресами? Встретиться с каждым по очереди?

В голову пришла неожиданная мысль: Сван Летелье работает в маконском ресторане, в центре города, на улице Леритан.

Я забыла о шоссе, въехала в Макон, бросила машину на парковке, в двухстах метрах от ресторана и мэрии. Меня встретила любезная официантка. За столиками сидели две пары.

В последний раз я была в ресторане с родителями Анаис – в пиццерии Джино. Леонина ужасно веселилась, когда желток растекался по тарелке. Я тысячи раз заново переживала тот день, вспоминала еду, платье дочери, ее косички, улыбку, фокусы, счет, момент, когда Лео села в машину Коссенов, помахала мне рукой и спрятала под коленками любимого серого кролика. От старости у него грозил вывалиться правый глаз, а стирала я его так часто, что он лишился одного уха. Некоторые моменты человек должен забывать очень быстро. Увы, решаем не мы.

Я не увидела Свана Летелье: скорее всего, он был на кухне. В зале суетились только официантки. «Четыре девушки, как в могиле», – подумала я.

Я выпила полбутылки вина, но почти ничего не съела. Официантка спросила, что не так, и я ответила: Просто нет аппетита. Она сочувственно улыбнулась и отошла. Я смотрела, как входят и выходят посетители, и подливала себе вина, хотя много месяцев не брала в рот спиртного.

Около девяти вечера я, чуть пошатываясь, вышла на улицу, села на скамейку и стала ждать, глядя в темноту.

Рядом текла Сона, и мне вдруг захотелось броситься в воду. Воссоединиться с Лео. Сумею ли я найти мою девочку? Может, лучше сделать это в море? Что, если она все еще там? Но в какой форме? А где я сама? Что за жизнь веду? Чему и кому она нужна? Зачем меня положили на батарею в тот день, когда я родилась? Она сломалась 14 июля 1993 года.

Что я собираюсь сказать бедняге Свану Летелье? Что хочу выяснить? Комната выгорела, к чему ворошить прошлое и вопрошать настоящее? Не зря говорят: «Не тронь дерьмо…»

Я не могла заставить себя сесть за руль и ехать сквозь ночь, чтобы вернуться к своему шлагбауму. Оставалось одно – собрать последние силы, подняться на ноги, перелезть через стенку и прыгнуть в черную воду. В тот момент, когда я наконец решилась, передо мной возникла сиамская кошка. Она замурлыкала и посмотрела на меня чудесными голубыми глазищами. Я нагнулась, дотронулась до мягкой, теплой, восхитительной шкурки, и кошка вдруг запрыгнула ко мне на колени. Я изумилась этому знаку доверия и замерла, а палевая красавица с коричневыми ушками вытянулась во всю длину, изобразив перила. Кошка спасла мне жизнь – то малое, что от нее осталось.

Последние клиенты покинули ресторан, свет в зале погас, и появился Сван Летелье.

Я осталась сидеть на скамейке.

Повар был в куртке из блестящего черного материала, джинсах и кроссовках, шел он враскачку.

Я окликнула его – и не узнала собственный голос, как будто со Сваном заговорила другая, незнакомая женщина, поселившаяся в моем теле. Наверное, я слишком много выпила – все казалось искаженным, нереальным.

– Сван Летелье!

Кошка спрыгнула на землю и уселась у моих ног. Летелье повернул голову и несколько секунд молча смотрел на меня, не зная, как поступить, но в конце концов сказал:

– Да?

– Я – мать Леонины Туссен.

Он окаменел. Смотрел на меня, как те подростки, которых я до смерти напугала на кладбище, одевшись Дамой в белом. Повар был в ужасе и пытался разглядеть меня, но я находилась в темной зоне, а он стоял на свету, так что я видела его лицо, а он мое – нет.

На улице появилась одна из четырех официанток, подошла к Свану, прижалась к его спине.

– Иди, я тебя догоню, – сухо бросил он.

Девушка поняла, куда он смотрит, узнала меня и шепнула ему что-то на ухо. Наверняка наябедничала, мол, эта баба одна выдула полбутылки вина, смерила меня неласковым взглядом и пошла прочь, крикнув:

– Жду тебя у Тити!

Сван Летелье подошел ко мне и остановился, ничего не говоря.

– Вы знаете, зачем я здесь?

Он покачал головой.

– Вы знаете, кто я?

– Вы же сказали: мать Леонины Туссен, – холодно бросил он.

– Вы знаете, кто такая Леонина Туссен?

– Вас не было ни на похоронах, ни на суде, – ответил он с секундной задержкой.

Я не ждала подобных слов, они прозвучали как пощечина. Я так крепко сжала кулаки, что ногти вонзились в ладони. Кошка смотрела на меня.

– Я никогда не верила, что дети в ту ночь ходили на кухню.

– Почему это?! – В его голосе прозвучали вызов и страх.

– Интуиция. А что видели вы?

– Мы попытались войти в комнату, но в любом случае было поздно.

– Вы поддерживали нормальные отношения с другими сотрудниками?

Мне показалось, что повару стало трудно дышать. Он достал из кармана вентолин, брызнул два раза в рот.

– Я пойду, меня ждут.

Я чувствовала его страх, потому что сама многого боялась. В тот вечер, сидя на скамье напротив напуганного и от этого еще более опасного парня, я тоже чувствовала страх, ясно понимая: если не узнаю правду, моя дочь навечно останется пленницей пожравшего ее огня.

– Я больше не желаю об этом думать, – сказал Летелье. – Советую поступить так же. Случилось несчастье, но такова жизнь. Иногда она причиняет нам боль. Мне очень жаль, правда.

Он быстро пошел прочь, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Его реакция утвердила меня в мысли, что в рапорте прокурору республики не было ни слова правды.

Я опустила глаза – кошка исчезла.

56

Неувядающие воспоминания греют нам сердце.

Когда Жан-Луи и Армель Коссен бывают на могиле Анаис, они не знают, кто я. Не связывают образ молодой, застенчивой, плохо одетой женщины, с которой обедали в Мальгранже 13 июля 1993 года, с аккуратной муниципальной служащей, которая решительным шагом расхаживает по аллеям брансьонского кладбища. Коссены не узнали меня, даже когда покупали цветы и стояли совсем близко.

После смерти дочери я похудела на пятнадцать килограммов, мое лицо ввалилось и одновременно стало отечным. Я постарела лет на сто. Лицо и тело ребенка в мятой упаковке.

Старая маленькая девочка.

Мне было… семь лет с гаком.

Саша говорил: «Ты напоминаешь птенца, который выпал из гнезда и насквозь промок».

После встречи с ним я изменилась. Отрастила волосы, поменяла одежду, перестала ходить только в джинсах и спортивных фуфайках.

Обретя новый образ, я как-то раз посмотрела на свое отражение в витрине и увидела женщину. Теперь я носила платья, юбки и блузки и напоминала не угловатых героинь Бернара Бюффе[72], а эфирных красавиц Огюста Ренуара.

Саша помог мне сменить век и вернуться вспять, чтобы продолжить движение вперед. В последнюю встречу с Паоло я отдала ему последние вещи Леонины, мою куклу Каролину, мои брюки и мои «говнодавы». Я сделала маникюр, купила черную подводку и лодочки.

Стефани наблюдала за мной. Я не раз ловила на себе ее недоверчиво-подозрительный взгляд, когда выкладывала на транспортер кассы пудру и розовые румяна. Кажется, бутылки со спиртным настораживали мою подругу меньше.

Люди – странные создания. Они не могут смотреть в глаза матери, потерявшей ребенка, но почти негодуют, видя, что женщина воспряла духом, начала краситься и наряжаться.

Я узнала, что существуют дневные и ночные кремы, розовая пудра разных оттенков, и училась пользоваться косметикой, как другие – готовить!

У женщины, ведающей кладбищем, грустный вид, но она всегда улыбается проходящим мимо людям. Должно быть, печаль – составляющая профессии. Она похожа на актрису… забыла фамилию. Красивая, но без возраста. Я заметила, что она всегда очень хорошо одета. Вчера я купила у нее цветы для Габриэля, не хотела класть на могилу розы, которые вырастила сама. Она продала мне очень красивый вереск. Мы поговорили, она страстно увлечена цветоводством и, узнав, что у меня розарий, пришла в восторг и сразу помолодела.

Вот что написала обо мне в дневнике Ирен Файоль в 2009 году. Через месяц после похорон Габриэля Прюдана. Много лет спустя после исчезновения Филиппа Туссена.

Знала бы Ирен Файоль, что однажды «женщина, ведающая кладбищем», проведет ночь любви с ее сыном.

Жюльен Сёль не подает признаков жизни. Наверное, появится однажды утром, как всегда, не предупредив. Я тоже ушла из отеля «Арманс» не простившись.

Я вспоминаю нашу ночь любви у гроба Мари Гайар (1924–2017), который вот-вот опустят в землю. Похоже, она была стервой, злой, как оса. Служащая ее Дома моды шепнула мне на ухо, что пришла на похороны «старухи», желая убедиться, что та действительно умерла. Я сильно прикусила щеку, чтобы не расхохотаться. У могилы нет ни одной кошки, даже мои кладбищенские отсутствуют. Нет ни цветов (ни одного!), ни табличек. Мари Гайар ложится в семейную могилу. Надеюсь, она будет вести себя прилично.

Фланёры часто плюют на могилы. Никогда бы не поверила, что это случается так часто. В начале кладбищенской «карьеры» я думала, что боевые действия прекращаются со смертью врага. Оказалось, что могильные камни – не преграда для ненависти. Я видела похороны, на которых не плакали. Даже на радостных бывала. Некоторые смерти устраивают всех.

Церемония окончена, и остроумная девушка делится со мной остроумной мыслью о том, что «злобность – она как навоз, ветер разносит вонь еще долго после того, как его уберут».

С января 1996-го я начала ездить к Саше каждое второе воскресенье. Как человек, лишенный опеки, получает «свидание» с собственным чадом, два уик-энда в месяц. Я всегда одалживала у Стефани ее красный «Фиат Панду», выезжала в шесть утра и возвращалась вечером. Чувствовала, что долго так продолжаться не будет: Филипп Туссен начнет задавать вопросы. Он очень подозрителен и захочет помешать мне.

В Брансьоне я менялась физически. Как женщина, у которой есть любовник. Моим единственным сердечным другом было удобрение из конского навоза, которое учил меня делать Саша. От него я узнала, что вскапывать землю нужно в октябре, а потом делать это весной, руководствуясь погодой. Что мы должны бережно относиться к дождевым червям, чтобы они могли «делать свою работу».

Саша научил меня смотреть на небо и решать, сажать в январе или позже, чтобы собрать урожай в сентябре.

Он объяснил, что природа нетороплива, что баклажаны, посаженные в январе, не созреют раньше сентября, поэтому на промышленных плантациях овощи «закармливают» химическими удобрениями, чтобы быстрее росли. Огороду на Брансьонском кладбище гигантский урожай ни к чему. Никто не ждет этих овощей, кроме него – смотрителя, и меня – «выпавшего из гнезда мокрого птенчика». Используем только природные удобрения на пользу природе. Никакой химии. От Саши я унаследовала тайну изготовления компоста из крапивы и шалфея. Ноль пестицидов. Он говорил:

– Запомни, Виолетта, в натуральное требуется вложить гораздо больше труда, но, пока человек жив, время находится, оно растет, как грибы в утренней росе.

Он очень быстро начал говорить мне «ты», я никогда себе этого не позволяла.

При встрече он сразу начинал ворчать:

– Ну почему ты так вырядилась? Красивая женщина должна быть соответственно одета! Почему ты так коротко стрижешься? Завшивела?

Саша разговаривал со мной, как с одной из своих кошек, а их он обожал.

Я приезжала в воскресенье, к десяти утра. Входила на кладбище и брела к могиле Леонины. Я знала, что там ее нет. Под мрамором пустота. Ничья земля, пустошь. Я хотела прочесть вслух ее имя и фамилию. Поцеловать их. Цветов я не приносила, Леонине они ни к чему. В семь лет цветам предпочитаешь игрушки и волшебные палочки.

Я входила в Сашин дом и окуналась в знакомый запах, смесь простой еды, жареного лука, чаев и духов Rve d’Ossian – пропитанные ими носовые платки лежали в разных углах комнаты. Мне сразу становилось легче дышать. Я чувствовала себя отпускницей.

Мы обедали, сидя напротив друг друга, и все всегда было вкусно, красиво, пряно, ароматно и… постно. Никакого мяса Саша на стол не подавал, знал, что я его не ем.

Он спрашивал, как работа, чем занимаюсь, что читаю, какую музыку слушаю. Его интересовала жизнь в Мальгранж-сюр-Нанси, проходящие мимо нас поезда и много чего еще – только не Филипп Туссен. Саша ни разу не назвал его по имени. Всегда говорил он.

Поев, мы выходили в сад, чтобы вместе поработать. В мороз и жару всегда есть что поделать.

Сеять, сажать, пересаживать, ставить подпорки, перепахивать, полоть, черенковать, приводить в порядок аллеи. Мы копались в земле все время, и нам было весело. В теплую погоду Саша старался обрызгать меня из шланга и смеялся, как ребенок.

Он много лет работал смотрителем кладбища, но никогда не рассказывал о своей личной жизни. Единственное кольцо, которое он носил, было найдено на первом огороде, «верхом» на морковке.

Иногда Саша доставал из кармана роман Жана Жионо «Вторая молодость» и читал мне избранные места. Я пересказывала отрывки из «Правил виноделов», которые знала наизусть.

Бывало, что нас прерывали, если требовалась срочная помощь человеку с поясничными болями или вывихом лодыжки. Саша говорил: «Продолжай, я скоро вернусь», – исчезал на полчаса, чтобы помочь пациенту, и всегда возвращался с чашкой чая, улыбкой и одним и тем же вопросом: «Ну, как вы тут с землей без меня?»

Мне он понравился с первого раза. Руки грязные, нос поднят к небу. Устанавливаешь связь и понимаешь, что одно без другого не существует. Вернуться через две недели после первых посадок и увидеть перемены, восхититься могуществом жизни.

Между воскресеньями у Саши я жила бесконечным ожиданием. Воскресенье не в Брансьоне было пустыней, где значение имели только будущее и линия горизонта следующего – счастливого – воскресенья.

Я занимала время, читала свои записи о том, что посадила, как сделала тот или другой черенок. Саша давал мне журналы по садоводству, которые я глотала, как книгу Ирвинга.

На исходе десяти дней я сама себе напоминала арестанта, считающего часы до освобождения. С вечера четверга нетерпение начинало зашкаливать. В пятницу и субботу, между поездами, я отправлялась гулять, чтобы перенаправить энергию и не вызвать подозрений у Филиппа Туссена. Я бродила по тропинкам, где он никогда не ездил на мотоцикле. Иногда врала, что иду в магазин, а к концу дня в субботу отправлялась за «Пандой», стоявшей перед домом Стефани.

Никто в мире никогда не любил ни одну машину так, как я любила этот «Фиат» Стефани. Ни один коллекционер, ни один водитель «Феррари» или «Астон Мартина» не испытывал такого волнения, касаясь дрожащими ладонями руля, поворачивая ключ зажигания, переключаясь на первую скорость или давя на педаль акселератора.

Я разговаривала с белым тигренком. Представляла, что увижу подросшие растения, цвет листьев, состояние земли, сыпучей или рыхлой, кору фруктовых деревьев, набухание почек, овощи, цветы, испытаю страх перед заморозками. Я воображала, что приготовит на обед Саша, думала, какой чай мы будем пить, аромат дома, его голос. Боже, как же хочется вернуться к доктору Уилберу Ларчу! Моему персональному целителю.

Стефани считала, что мне не терпится увидеть дочь. На самом же деле я жаждала вернуть себе жизнь, которая началась много позже ее смерти. Все, что было до, погасло. Вулкан умер, но внутри меня рождались ответвления, боковые аллеи. Я чувствовала то, что сеяла и сажала. Я обсеменяла себя. Только вот бесплодная почва, из которой я состояла, была намного беднее кладбищенского огорода. Галечник. Каменистая земля. Но травинке годится любое место, и я была сделана из этого «любого». Корень растет и пробивает асфальт. Достаточно микротрещины, чтобы жизнь проникла внутрь невозможного. Несколько дождевых капель, солнце – и вот он, росток, появившийся из семечка, принесенного ветром.

Наступил день, когда я впервые присела на корточки, чтобы собрать посаженные полгода назад помидоры. Леонина давно озаряла своим присутствием сад, она словно бы притянула Средиземное море к маленькому огороду на кладбище, где ее похоронили. В тот день я поняла, что моя дочь присутствует в каждом маленьком чуде, которое рождает земля.

57

Судьба проделала свой путь, но не сумела разъединить наши сердца.

Июнь 1996, Женевьева Маньян

Я так чувствительна, что, когда читаю или слышу слово «кислый», у меня начинает щипать язык и глаза. Все горит. Я смотрю по телевизору рекламу кисленьких леденцов – и давлюсь едкой слюной. «Слишком уж ты чувствительная!» – говаривала моя мать между двумя тумаками.

Похоже, срабатывает принцип сообщающихся сосудов: душа моя погибла, пропала, годится лишь на корм бродячим псам, и тело оттягивает все на себя.

Я переключаю телевизор на другую программу. Ну почему нельзя вот так же, одним щелчком, изменить жизнь? Став безработной, я «прописалась» в старом кресле и не знаю, что делать. Говорю себе: Все кончено. Назад не вернуться. Дело закрыто. Они мертвы. Похоронены.

Я спала, когда позвонил Сван Летелье и наговорил на автоответчик сообщение, из которого я мало что поняла. Сван явно паниковал, был в растерянности, в его убогом мозгу все перепуталось. Я трижды прослушала автоответчик, и слова наконец обрели смысл: мать Леонины Туссен ждала его у ресторана, где он работает поваром, она похожа на сумасшедшую – не верит, что девочки той ночью ходили на кухню, чтобы приготовить себе шоколад.

После суда я решила, что никогда больше не услышу о Леонине. Как и об Анаис, Осеан и Надеж. Поплатилась за все директриса, получила два года тюрьмы. Ну и слава богу, пусть богатеи тоже хлебнут дерьма, должна же быть на свете справедливость! Хоть изредка… Всегда не выносила эту недотрогу.

Мать Леонины Туссен… Дети в лагере были не из местных семей, только буржуа посылают малышей в замок, чтобы они бултыхались в озере. Я думала, что родители навещают могилы, кладут цветы, зажигают свечи и сразу уезжают.

Что вынюхивает эта женщина? Чего она хочет? Решила расспросить всех? И меня? Летелье в ужасе, а я давно никого не боюсь.

В замке нас было шестеро. Летелье, Кроквьей, Лендон, Фонтанель, Пти и я.

Вспоминаю, как впервые увидела его. Хотя обычно перед глазами встает наша последняя встреча, и ненависть отравляет кровь, как кислота.

Знакомство, если его так назвать, произошло на выпускном празднике детских садов района. Я была в грязной блузке – на меня срыгнул мой младшенький, заболевший из-за жары. Пришлось расстегнуть лишнюю пуговицу, чтобы не опозориться перед людьми. Он даже не посмотрел мне в лицо, только бросил взгляд в вырез, и я вздрогнула, почувствовав резкий прилив желания.

Он не заметил меня, а я «смотрела только на него», как говорят богатые дамочки.

Два месяца школьных каникул тянулись безрадостно и невыносимо долго.

Потом меня наняли прислугой, и в первый день нового учебного года я ждала его, как преданная собачонка, а когда он появился во дворе, чтобы забрать дочь, у меня по коже побежали мурашки размером со слона. Хотелось стать его дичью, которую подстрелили, зажарили и нарезали кусками, чтобы подать горячей.

Появлялся он редко, за девочкой почти всегда приходила мать.

Впервые он заговорил со мной через много месяцев. Скорее всего, ему в тот день просто нечем было заняться. Некем… Он был страстным мужчиной. И таким красивым. В футболке и джинсах в обтяжку. Он него пахло самцом. Ледяной взгляд голубых глаз раздевал всех баб, даже матерей, сновавших по коридорам, где всегда воняло аммиаком.

После уроков я протирала стекла «Аяксо»… Водила малышей в сортир…

Однажды я решилась и заговорила с ним. Лепетала что-то про очки, которые якобы нашла в шкафчике одного из учеников. «Они, случайно, не ваши?» Он был холоден, как морозильник, стоявший в школьном сарае. «Нет, не мои…» Он привык, что женщины на него вешаются, наседают, навязываются, это было ясно с первого взгляда. У него была внешность проклятого принца, предателя, негодяя, красавца из старых фильмов.

В конце года он снизошел до меня – назначил свидание. Ухаживать не собирался – называя время и место, уже раздевал меня взглядом. Сказал: «Вечером и по-быстрому». Мы ведь оба были несвободны. Он не хотел никаких заморочек, не встречался в отелях и трахался в туалетах ночных клубов, под деревьями и на заднем сиденье машин.

Я готовилась несколько долгих часов. Брила ноги, мазалась кремом Nivea, нанесла на лицо маску из глины (даже на мой длинный нос!), надушила подмышки и отвела детей к приятельнице, которая пообещала за ними присмотреть. Она и сама спала с кем ни попадя, и я ее прикрывала. Такие не болтают.

Мы должны были встретиться у «маленькой скалы» – так местные называли большой валун на выезде из города, похожий на расколотый менгир. Там всегда было темно – мальчишки давным-давно разбили все фонари.

Он приехал на мотоцикле, снял шлем, положил на постамент – как человек, заскочивший на несколько минут. Не поздоровался, не спросил: «Как дела?» Я едва смогла улыбнуться, сердце колотилось как безумное, горло свело спазмом. Новые туфли испачкались и натерли мне ноги до волдырей.

Он повернул меня спиной, спустил колготки и трусы, раздвинул ноги – молча, без ласк, сделал что хотел, и я испытала такой оргазм, что едва не умерла. Помню, что дрожала, как сухой лист, который дерево вознамерилось стряхнуть любой ценой.

Потом он уехал. А у меня лопнули волдыри, и я зарыдала. Мать всегда говорила: «Любовь – она для богачей. Не для ничтожеств вроде нас».

Все встречи у менгира проходили одинаково. Я кричала от наслаждения, как свинья, которую режут. Он не знал, что мои крики – это рай и ад, добро и зло, удовольствие и боль, начало конца.

Я сходила с ума, чувствуя затылком его жаркое дыхание. Просила: «Еще! Еще!» Спрашивала: «Увидимся через неделю? В то же время?» Он отвечал: «Ладно…»

Я всегда приходила первой. Всегда. А он мог и не явиться – если находил другую женщину. Я ждала, прислонившись спиной к ледяному камню, выглядывала свет фар его мотоцикла. Это продолжалось много месяцев.

В последнюю нашу встречу он приехал на машине и не один. На пассажирском сиденье рядом с ним сидел незнакомый мужчина. Я запаниковала, попыталась уйти, но он схватил меня за руку, больно ущипнул и прошипел сквозь зубы: «Замри, не шевелись, ты принадлежишь мне!» – и сделал что хотел. Я услышала, как хлопнула дверца. Любовь – она для богачей. Он сказал приятелю: «Пользуйся на здоровье». Я сказала «нет», но не воспротивилась.

Они уехали. А я так и стояла – со спущенными трусами, похожая на сломанную марионетку, лицом к камню и лизала его.

Я забрала детей и переехала. Мы больше не виделись.

В дверь стучат, должно, быть это она. Мать Леонины не пришла на похороны, но должна была однажды появиться. Вот и появилась.

58

Непроизнесенные слова делают покойников такими тяжелыми.

В июне 1996-го исполнилось полгода с тех пор, как я стала приезжать к Саше. Я вышла с кладбища и села в машину, не отмыв руки от земли, не вычистив грязь из-под ногтей. Положила листок с адресом на приборную доску. Место называлось Биш-о-Шай и находилось сразу за Маконом. Я ехала тридцать минут, плутала, глотала злые слезы, но в конце концов нашла домик с потемневшей от времени штукатуркой, зажатый между двумя другими, повыше и побогаче на вид. Он напоминал бедную маленькую девочку, которую ведут за руки нарядно одетые родители.

На двери висел почтовый ящик с двумя фамилиями: «Ж. Маньян и А. Фонтанель».

Я запаниковала. К горлу подступила дурнота.

Время было позднее. Я поняла, что не смогу провести всю ночь за рулем, чтобы вернуться в Мальгранж, и несколько раз постучала в дверь. Так сильно, что стало больно пальцам. Заметила грязь под ногтями, подумала: «Кожа совсем сухая, нужно смазать кремом…»

Она открыла дверь, и я не сразу ее узнала: у женщины в смешной шляпке с фотографии, которую прислал мне Саша, было совсем другое лицо. Она сильно постарела и располнела с тех пор, как позировала для свадебной фотографии. В тот день она накрасилась – неумело, но накрасилась, навела красоту. Теперь, в угасающем свете дня, были заметны и темные круги под глазами, и щеки с красной сеточкой проступивших сосудов.

– Здравствуйте, меня зовут Виолетта Туссен. Я мать Леонины Туссен.

Я произнесла имя и фамилию дочери вслух, при этой женщине, и у меня заледенела кровь. Наверняка последний ужин Леонине подавала она. Как я могла отправить туда мою семилетнюю дочь? – в тысячный раз подумала я.

Женевьева Маньян не ответила – осталась холодной, как мрамор, и слушала, не открывая рта. Все в этой женщине было заперто на два оборота ключа. Водянистые, налитые кровью глаза смотрели равнодушно, губы не улыбались.

– Я хочу знать, что вы видели той ночью, когда случился пожар.

– Зачем?

Вопрос поверг меня в изумление, и я ответила, не раздумывая:

– Я не верю, что моя семилетняя дочь пошла на кухню, чтобы согреть молока.

– Вот и заявили бы об этом на суде.

У меня подогнулись ноги.

– А вы что сказали во время процесса, мадам Маньян?

– Нечего мне было говорить.

Она буркнула: «До свидания…» – и захлопнула дверь, а я еще долго стояла и почти не дыша смотрела на облупившуюся штукатурку и фамилии, написанные на липкой ленте. «Ж. Маньян и А. Фонтанель».

Я вернулась к машине. Руки все еще тряслись. Общаясь со Сваном Летелье, я нутром почувствовала, что в ту ночь в замке все происходило иначе, и «встреча» с Женевьевой Маньян укрепила меня в этом мнении. Почему все свидетели событий так уклончивы? Или я не права? Схожу с ума? С каждым днем становлюсь все безумней?

На обратном пути я перешла из света в сумерки. Думала о Саше, сотрудниках Нотр-Дам-де-Пре и решила, что в следующий раз, через две недели, отправлюсь в замок. Мне не хватало мужества побывать там, а ведь он находился всего в пяти километрах от брансьонского кладбища. Потом я вернусь к Маньян и Фонтанелю и буду долбить ногой в дверь, пока они не впустят меня, а уж заставить их заговорить – дело чести.

К дому я подъехала в 22.37, успела поставить машину и в 22.40 опустила шлагбаум.

Филипп Туссен спал на диване, и я не стала его будить. Стояла, смотрела и думала, что когда-то давно любила этого человека. Будь мне сейчас восемнадцать, носи я короткую стрижку, прыгнула бы на мужа со словами: «Займемся любовью?» Но мне исполнилось двадцать девять, волосы отросли, так что…

Я легла в постель, закрыла глаза, но не заснула. Среди ночи Филипп Туссен скользнул под простыню, буркнул: «Надо же, ты вернулась…» Я подумала: И слава богу, иначе кто опустил бы шлагбаум? – и притворилась спящей. Он обнюхал меня, как будто искал в волосах чужой запах, но уловил лишь «аромат» бензина и быстро захрапел.

Я вспомнила Сашину историю о семенах. Однажды ему пришла охота посадить в огороде дыни, но они два года отказывались расти. На третий Саша выбросил остатки семян птицам, и сделал это за грядками, там, где держал горшки, грабли, лейки и баки. Одно из крылатых созданий – то ли самое легкомысленное, то ли самое озорное – порхало с зернышком в клюве над аллеей сада и выронило его. Через несколько месяцев из земли вылез жирный росток, и Саша не стал его выдирать. Прошло еще некоторое время, и дыня «заколосилась», созрело два чудеснейших плода. Пузатых и сладких. Каждый год он собирал урожай – одну, две, три, четыре, пять дынь. «Видишь, девочка, дыни падают с неба, все решает природа».

Я наконец заснула и увидела сон-воспоминание. Первого сентября я вела Леонину в школу. Мы шли по коридорам, держась за руки, потом она незаметно выдрнула ладошку, сказав: «Я уже большая…»

Я пробудилась, крича во весь голос:

– Я ее знаю! Я ее уже видела!

Филипп Туссен зажег свет.

– Что такое? Кого ты видела?

Он тер глаза и смотрел на меня, как на одержимую.

– Я ее знаю! Она работала в школе. Не в классе Леонины, а в соседнем.

– Не понимаю…

– После кладбища я заехала к Женевьеве Маньян.

Филипп Туссен переменился в лице.

– Что?!!

Я опустила глаза.

– Мне нужно понять. Разобраться. А для этого – встретиться с людьми, которые той ночью были в замке Нотр-Дам-де-Пре.

Он встал, обошел кровать, схватил меня за воротник рубашки, дернул так, что я едва не задохнулась, и заорал:

– Ты начинаешь меня утомлять! Если не уймешься, я сдам тебя в психушку! Слышишь меня? Ты больше НИКОГДА туда не сунешься!

С годами Филипп погрузил меня в одиночество, бездонное, как колодец. Я могла бы найти себе замену, «временную жену», чтобы она отвечала за шлагбаум, ходила за покупками, готовила еду, стирала, спала на левой стороне кровати, и он ничего бы не заметил, не почувствовал.

Но он никогда мне не угрожал и не бил. Сделав это теперь, он вернул меня мне. Я начала становиться собой.

Следующим утром я пошла к Стефани, чтобы вернуть ключи от машины. По понедельникам «Казино» не работает. Она жила одна на втором этаже дома на Гран-Рю.

Подруга впустила меня и подала кофе в стакане на ножке. На ней была длинная футболка с портретом Клаудии Шиффер, она улыбнулась и пояснила: «У меня сегодня хозяйственный день!» Ее круглое краснощекое лицо, обрамленное белобрысыми волосами, выглядело очень забавно над изображением топ-модели, но я растрогалась до слез.