Поменяй воду цветам Перрен Валери
Они сели в столовой, где не было никакой еды, только десятки пустых пивных бутылок на покрытом клеенкой столе, да еще пара-тройка пузырей из-под водки и чего-то еще, тоже крепкого. Они начали пить – молча, не глядя друг на друга, а компанию им составлял дьявол.
Фонтанель заговорил много позже, заметив, что Филипп не отрываясь смотрит на фотографию двух мальчиков, стоящую на старом уродливом буфете. Снимок был сделан в школе, специально для родителей.
– Ребята у сестры Женевьевы, им там лучше, чем со мной. Я никогда не был хорошим отцом… А ты?
– …
– Насчет смерти малышек, твоей девочки… Женевьева была ни при чем… Ну, то есть она ничего не делала специально. Я знаю только конец истории. Я дрыхнул, решил, что мне снится кошмар. Она трясла меня и была как бесноватая. Выла, что-то мычала, я ни черта не понимал… Она заговорила о тебе, сказала, что здесь твоя дочь, вспомнила Мальгранж и судьбу, злую, как ведьма… Вспомнила свою мать… Тянула меня за рукав и кричала: «Идем! Скорее! Это ужасно… ужасно…» Женевьева никогда не была… такой. Когда я прибежал вниз, все уже выгорело…
Фонтанель хлопнул стопку водки, запил пивом, выдохнул и продолжил, ковыряя ногтем дырку в клеенке:
– Эта Кроквьей, директриса, она мало мне платила за уборку территории и другие работы. Мало и нерегулярно. А хотела, чтобы рос газон. Я тебе покажу газон, старая сволочь! Женевьева летом готовила еду и делала покупки. Старуха требовала, чтобы мы ночевали в замке, когда приезжали дети… Чтобы следили за ними. В тот вечер Женевьева не должна была работать, но, когда все разошлись по палатам, Люси Лендон попросила заменить ее на два часа и присмотреть за девочками, жившими на первом этаже. Люси хотела пойти к Летелье выкурить косячок. Женевьева не решилась отказать воспитательнице, та всегда ее поддерживала. Но она не осталась в замке. Улизнула. Оставила малышек одних, чтобы пойти к сестре и навестить наших мальчиков. Младший болел, и она беспокоилась. Летом Женевьева вечно сходила с ума из-за того, что приходилось бросать сыновей. Другие-то дети грелись на солнышке! Она вечно меня пилила: «Ты ничтожество, даже к морю не способен нас отвезти!» Проклятущая жизнь!
Фонтанель сходил в сортир, а вернувшись, сел на другой стул, как будто прежний кто-то занял.
– Женевьева обернулась за час, открыла дверь палаты № 1, у нее закружилась голова, она упала и ударилась лицом… Ей уже днем нездоровилось, она решила, что заразилась от сына. Поднялась… распахнула окно, чтобы продышаться… Это ее и спасло. Через пять минут она сообразила: что-то не так, девочки слишком крепко спят. Она не сразу поняла… В ванной комнате каждой палаты был установлен доисторический газовый водонагреватель, трогать их было строго запрещено… Но кто-то это сделал. Женевьева увидела, что люк безопасности распахнут…
Ален Фонтанель открыл очередную бутылку и продолжил свой рассказ:
– Мы знали, что в замке все прогнило, он стал миной замедленного действия… Я ничего не мог сделать. Они задохнулись… Отравились газом. Все четыре.
Фонтанель замолчал. Его голос впервые дрогнул, выдавая волнение. Он закурил, прищурившись.
– Я сразу выключил горелку. Нашел спичку, которой ее зажгли. Женевьева никогда не умела врать… Я знал про вас с ней. Догадался по влюбленным глазам. Она же была как безумная. Красила морду, надевала туфли, которые натирали ей ноги до крови. И воняла, как кокотка. В тот вечер я по лицу понял, что она ни в чем не виновата. От нее несло мертвечиной… Никто из персонала и близко к проклятому агрегату не подойдет добровольно. В уставе лагеря формального запрета не было, иначе директрису живьем бы съели. Она давно должна была поменять оборудование… Горазда была выманивать у родителей деньги, но из-за скупости не тратила ни копейки на ремонт.
В дверь постучали. Фонтанель не открыл. Буркнул: «Чертовы соседи…» – и плеснул в стакан водки. Филипп сидел неподвижно, только пил, пытаясь залить горе…
– Женевьева запаниковала. Сказала, что не хочет в тюрьму. Что, если кто-нибудь узнает об отлучке к сыновьям, на нее повесят всех собак. Она умоляла о помощи. Сначала я отказался. «Да как я помогу? Мы скажем правду… что это несчастный случай… Психа, который это сделал, найдут». Она совсем обезумела, стала меня оскорблять, ругалась, грозилась рассказать легавым, что я подглядываю за воспитательницами, ворую их трусики из грязного белья… что у нее есть доказательства. Я дал ей оплеуху, чтобы заткнулась… И вдруг вспомнил, как в армии один рядовой сжег полказармы, забыв выключить газ под кастрюлькой со жратвой… Вот так мне и пришла в голову эта идея… Огонь, он ведь все уничтожает. И никого не сажают в тюрьму… особенно если глупость сотворили девчушки… когда забыли на огне ковшик с молоком.
Филипп хотел крикнуть: «Заткнись!» – но не было сил открыть рот. Хотел встать, уйти, сбежать, заткнуть уши – и оставался сидеть, оцепенев от ужаса, как будто две ледяные ладони удерживали его на стуле. А Фонтанель продолжал:
– Я поджег кухню… Женевьева отнесла кружки в комнату девочек… Я ждал в конце коридора, оставив дверь приоткрытой. Женевьева поднялась в нашу комнату… С той ночи она хныкала, не переставая… Ей было страшно… Она все время говорила, что ты или твоя жена в конце концов ее прикончите…
Филипп дернулся, как от прикосновения электрошокера.
– Когда огонь добрался до комнаты, я рванул на второй этаж и начал колотить в дверь Летелье… Потом закрылся с Женевьевой в нашей комнате. Лендон проснулась, побежала вниз, увидела пожар и заорала как резаная. Я сделал вид, что выскочил из кровати и ни черта не понимаю… Летелье попытался войти в палату девочек, но было слишком поздно… Пока ехали пожарные, все сгорело… Это было хуже ада… Лендон так и не осмелилась спросить Женевьеву, где она была вечером и как получилось, что малышки встали, пошли на кухню и никто этого не заметил. Не осмелилась, потому что была виновата. Никто так и не выяснил, кто поджег фитиль водонагревателя… зачем… В какой момент… Сам понимаешь, я проверил все остальные комнаты и ничего подобного не обнаружил… Я никому не сказал.
Филипп потерял сознание, а когда пришел в себя, Ален Фонтанель сидел, глядя в пустоту, его глаза налились кровью, в одной руке он держал стакан, в другой – догоревшую до фильтра сигарету. Голова у Филиппа гудела, вкус во рту был отвратительный, в животе начались рези.
– Не смотри на меня так, я точно знаю, что Женевьева ничего не делала. Не пялься, говорю, я – грязный тип, люди меня сторонятся, переходят на другую сторону улицы, пусть так, но я и пальцем не тронул ни одного ребенка!
Женевьеву Маньян похоронили 3 сентября 1996 года. Ирония судьбы или несчастливое стечение обстоятельств: в этот день Леонине могло бы исполниться десять лет.
Когда гроб с ее телом опускали в семейную могилу на маленьком кладбище в Биш-о-Шай, в трехстах метрах от ее дома, Филипп уже вернулся на восток Франции, к своему шлагбауму.
Зимой 1996/97-го он не бывал в адресе, а мотоцикл скучал в гараже.
Родители заехали за ним один раз, в январе, чтобы вместе отправиться в Брансьон, на могилу Леонины, но он отказался сесть в машину. Повел себя как капризный ребенок, так он поступал, уезжая на каникулы к Люку и Франсуазе, наплевав на недовольство матери.
Полгода он играл на Nintendo в разные игры, где нужно было спасать принцессу, и делал это сотни раз, коль уж не сумел выручить из беды свою маленькую принцессочку.
Однажды утром, за завтраком с горячими тостами, Виолетта объявила, что место смотрителя кладбища в Брансьон-ан-Шалоне освобождается и она хочет его занять сильнее всего на свете. Она объяснила, какое это будет счастье, описала работу, как каникулы на курорте в пятизвездном отеле.
Филипп смотрел на нее как на безумную. Не из-за предложения пойти в смотрители. Он изумился, поняв, что она готова и дальше жить с ним вместе, и сначала сказал «нет». Решил – это из-за того старика, но сразу понял, что ошибается. Она могла бы просто бросить его, а предложила переехать на новое место.
Идея стать смотрителем кладбища внушала ему ужас, но в Мальгранже больше нечего было делать. Да и чем бы он мог заняться? Поход в агентство занятости закончился предложением подать подробнее резюме и перечислить все профессиональные умения. Он разбирался в мотоциклах и легко соблазнял женщин без высоких моральных устоев. Его хотели отправить на курсы механиков, окончив их, он мог бы получить работу в гараже, у концессионера или заняться продажами. Успеху очень даже поспособствует ваша внешность, мсье. Мысль о торговле, комиссионных и страховых полисах не внушала ничего, кроме омерзения. Вставать по звонку будильника, чего он отродясь не делал, следовать расписанию встреч, носить костюм и галстук, трудиться тридцать девять часов в неделю… Нет, лучше смерть, чем такой кошмарный ужас! Филипп никогда не хотел работать – разве что в восемнадцать лет, в гараже Люка и Франсуазы.
Между тем, дав согласие работать на кладбище, он будет каждый месяц получать зарплату, и эти деньги останутся его неприкосновенным запасом, а Виолетта на свои будет вести хозяйство. Жена останется в его теплой постели, будет по утрам подавать на стол тосты, стирать белье и мыть посуду. Ему всего-то и нужно – переехать и продолжать вести жизнь вечного подростка. Как там сказала Виолетта: «Я повешу шторы на все окна, а на церемониях тебе присутствовать не придется…» Он установит Nintendo в закрытой комнате и примется спасать принцесс одну за другой, там его не потревожит ни могильщик, ни посетитель, разыскивающий захоронение.
Ну и, наконец, он сможет выяснить, кто тот чертов сукин сын, который «оживил» обогреватель в ночь с 13 на 14 июля 1993 года в замке Нотр-Дам-де-Пре. Он будет задавать вопросы, пока не услышит нужные ответы, даже если придется применить насилие. Действовать придется скрытно, чтобы никто не явился требовать назад деньги, полученные по страховке, и сумму, выплаченную в качестве возмещения за смерть Леонины.
Филипп ненавидел себя за внушенную матерью манию бережливости, но она была непобедима. Как генетическое заболевание. Как вирус или смертоносная бактерия. Его скаредность напоминала врожденное уродство, проклятое наследие. Зачем ему копить? Филипп понятия не имел, на что в один прекрасный день потратит деньги…
Они переехали в августе 1997-го, арендовав совсем небольшой фургон, куда поместилось все их имущество.
Старика на кладбище не оказалось. Он исчез, оставив на столе записку. Филипп притворился дураком и не удивился тому, что Виолетте прекрасно знаком каждый уголок его дома. Она сразу побежала в сад и крикнула оттуда: «Иди сюда! Скорее!» Филипп много лет не слышал улыбки в ее голосе. Она держала в каждой руке по огромному помидору, румяному, как девичьи щечки, откусила от одного, и ее глаза засверкали от восторга. Такой Филипп помнил жену в тот день, когда родилась Леонина. Она сказала: «Попробуй!» – и он готов был отказаться, побрезговав, но сообразил, что огород разбит высоко, и вода с кладбища сюда не попадает, вымученно улыбнулся и заставил себя откусить. Сок потек по его пальцам, и Виолетта тут же облизала их. В это мгновение Филипп Туссен понял, что никогда не переставал любить жену. Увы, слишком поздно, пути назад нет.
Он выкатил мотоцикл из фургона и бросил небрежным тоном:
– Поеду прокачусь…
77
Спроси, что я предпочту – пройти мимо тебя, так и не узнав, или оплакивать, испытав счастье? Конечно, второе!
«22 октября 1996
Моя бесценная Виолетта!
Два месяца назад муж запретил тебе ездить в Брансьон. Мне тебя не хватает. Когда ты вернешься?
Сегодня утром я слушал Барбару[90]. Ее голос идеально подходит к осени, запаху влажной земли, в которой тихо засыпают корни, чтобы по весне возродиться. Осень – колыбель новой жизни. Листья меняют цвет, как на дефиле Высокой моды, как ноты, творимые голосом Барбары. Знаешь, она такая забавная, эта певица: если слушать внимательно, понимаешь, что для нее нет ничего серьезного, несмотря на все тяготы жизни. Я мог бы влюбиться в нее до беспамятства… будь она мужчиной. Что поделать, природа не наделила меня добродетельностью жены моряка!
Погода стоит теплая, заморозков не было, и я только что собрал последние помидоры и кабачки. Приближается День Всех Святых, он, как невидимый барьер, пройдет – и конец летним овощам. Мой салат все еще хорош, но через месяц останется только «Сахарная голова»[91]. Из земли показалась капуста. В ожидании первых холодов я перекопал некоторые грядки и засыпал их навозом там, где мы с тобой в августе копали картошку и лук. Мой крестьянский друг доставил пятьсот кило дерьма, и я спрятал его от дождя под брезентом рядом с сараем. Пованивает несильно (для земли и растений назем в любом случае полезней химической дряни!), соседи вряд ли пожалуются. Кстати, три дня назад похоронили Эдуара Шазеля (1910–1996), умершего во сне. Я иногда спрашиваю себя: что такого можно увидеть ночью, чтобы захотелось уйти на тот свет?
До меня дошли новости о Женевьеве Маньян. Печальное завершение жизни… Думаю, нужно забыть, Виолетта. Продолжать жить, не пытаясь узнать как, почему и кто. Навоз плодоноснее прошлого, оно больше похоже на негашеную известь. Яд, сжигающий ветки. Да, Виолетта, прошлое отравляет настоящее. Проигрываешь в памяти события прошлого – и немножко умираешь.
В прошлом месяце я начал обрезать старые розовые кусты. Для грибов было слишком жарко. Обычно, в конце лета, после двух-трех гроз с обильным дождем, через неделю вылезают лисички. Вчера я ходил в подлесок, в то тайное место, где их обычно полно, но вернулся почти как парижанин, усталый, недовольный и с пустыми руками – если не считать трех лисичек, корчивших мне насмешливые рожицы со дна корзинки. Они напоминали приплод червячков, но я все-таки положил их в омлет. А нечего было издеваться… На прошлой неделе я встречался с мэром и поговорил с ним о тебе, дал наилучшие рекомендации. Он согласен отдать тебе место смотрителя, но хочет сначала побеседовать. Я предупредил, что ты будешь не одна, а с мужем. Сначала он был не слишком доволен – еще одна зарплата! – но раньше на кладбище было четыре могильщика, теперь осталось три, так что ваша пара «укладывается в бюджет». На твоем месте я бы поторопился. Иначе тебя опередят – всегда найдется соискатель – племянник, кузина или сосед. Согласен, претенденты не толпятся у ворот кладбища, но будем бдительны! Я не могу оставить кошек и сад никому, кроме тебя!
Возвращайся, чтобы я представил тебя мэру. Вообще-то я склонен держаться подальше от народных избранников, но он – вполне приличный человек. Если даст тебе слово, не понадобится подписывать договор о намерениях. Соври что-нибудь мужу и приезжай как можно скорее. Я уже рассказывал тебе о доблести лжи? Если нет, завяжи узелок на память и напомни мне, когда увидимся.
Нежно тебя обнимаю, драгоценная моя.
Саша»
– Филипп, мне нужно съездить в Марсель!
– Но сейчас не август.
– Не в хижину. Я нужна Селии, на несколько дней. На три или четыре, не больше… Если не возникнет осложнений. Плюс время на дорогу.
– Зачем?
– Она в больнице, а Эмми не на кого оставить.
– Когда?
– Прямо сейчас, дело срочное.
– Сейчас?!
– Говорю же, это срочно!
– Что с Селией?
– Аппендицит.
– В ее возрасте?
– Эта напасть случается в любом возрасте… Стефани отвезет меня в Нанси, там я сяду в поезд. Пока я не приеду, Эмми побудет у соседки… Я обязана помочь Селии, ведь у нее никого, кроме меня, нет. Я оставила тебе расписание на листке бумаги, лежит рядом с телефоном. Сходила в магазин, тебе останется только разогреть в микроволновке рагу из белого мяса под белым соусом и гратен. В морозилке две твои любимые пиццы, в холодильнике – йогурты и готовые салаты. В полдень Стефани будет приносить тебе свежий багет. В ящике, под приборами, печенье. Все как обычно. Я быстро вернусь. Позвоню, когда доберусь.
Все двадцать пять минут, что мы ехали на вокзал, я напропалую врала Стефани. Втюхала ей ту же историю, что и Филиппу Туссену: у Селии аппендицит, нужно покараулить Эмми. Стефани не умеет врать: скажи я ей правду, она выдала бы меня, сама того не желая.
Стефани отпросилась на час и повезла меня в Нанси. Мы почти не разговаривали. Она хвалила новую марку биосухарей – несколько месяцев назад на полках «Казино» появились разные биологические продукты. И моя подруга рассуждала о них, как о Святом Граале. Я не слушала. Мысленно перечитывала письмо Саши. Перенеслась в его сад, потом в его дом, на его кухню. Я торопилась. Смотрела на белого тигренка, висевшего на зеркале, и подбирала правильные слова и нужные аргументы, чтобы убедить Филиппа Туссена переехать и согласиться на работу смотрителя кладбища.
Я добралась до Лиона, пересела в поезд на Макон, потом на междугородний автобус, ехавший мимо замка, и закрыла глаза, пока он не остался позади.
Я толкнула двеь своего будущего дома ближе к вечеру. День почти угас, было ужасно холодно, и у меня сразу треснула губа. В доме приятно пахло, должно быть, Саша зажигал ароматические свечи и снова надушил платочки любимыми духами. Увидев меня, он улыбнулся и сказал:
– Будь благословенна доблесть обмана!
Мой друг чистил овощи. Рука у него чуть дрожала, и он держал нож осторожно, как драгоценный камень.
Мы поели минестроне, суп был восхитительно густой. Поговорили о саде, грибах, песнях и книгах. Я спросила, куда он отправится, если нас возьмут на работу. Он ответил, что все предусмотрел. «Буду путешествовать, останавливаться, где захочется. Пенсия у меня такая же «тощая», как я сам, но мне хватит. Перемещаться по миру можно и во втором классе или автостопом». Саша жаждал познавать неведомое. Встречаться с немногочисленными друзьями. Совершенствовать их сады, а если таковых не окажется – тем лучше! – сажать деревья и цветы.
Центром притяжения для него была Индия. Со своим лучшим другом Сани, индусом, он познакомился в детстве. Сын посла, Сани с 70-х годов жил в Керале, и Саша много раз к нему ездил, в том числе со своей женой Вереной. Сани крестил Эмиля и Нинон. Саша хотел «встретиться со смертью» в Индии, так он всегда говорил.
На десерт был молочный рис, приготовленный накануне в стеклянных баночках из-под йогурта. Я зачерпнула ложкой с самого дня, чтобы достать карамель, и Саша сказал изменившимся голосом:
– Лишившись семьи, я очень сильно похудел. Я всегда боялся умереть первым и оставить их одних, без помощи и защиты. Думал: «А что, если они будут голодать? А вдруг замерзнут? Кто их утешит? Кто обнимет?» Когда уйду я, обо мне никто не заплачет. Я уйду, легкий и свободный от груза заботы о них.
– Я буду оплакивать вас, Саша.
– Не так, как жена и дети. Иначе. Как друг. Ты сама знаешь, что ни по одному человеку не станешь печалиться, как по Леонине.
Саша вскипятил воду для чая, сказал:
– Как же я рад тебя видеть, Виолетта! Ты ведь тоже мой настоящий друг, так что жди моих набегов. В отсутствие твоего мужа.
Он включил музыку, сонаты Шопена. И заговорил о живых и мертвых. О завсегдатаях. О вдовах. О самом тяжком – похоронах детей. Никто никому ничем не обязан, но персонал кладбища и служащих похоронного бюро связывает истинная солидарность. Взаимовыручка. Взаимозаменяемость. Могильщик может заменить «носильщика», который может заменить мраморщика. Который может заменить сотрудника похоронного бюро, который может заменить охранника, когда один из них не чувствует в себе сил пережить трудные похороны. Незаменим только кюре.
– Ты все сама увидишь и услышишь. Жестокость и ненависть, утешение и страдание, злобу и раскаяние, тоску, и радость, и сожаления. Все общество, все расы и все религии на нескольких гектарах земли.
В повседневности нужно помнить о двух вещах: не запирать посетителей – некоторые теряют ощущение времени, и остерегаться краж – люди частенько забирают с соседних могил свежие цветы и даже таблички («Моей бабушке», «Моему дяде» или «Моему другу» годятся для любой семьи).
– Стариков будет больше, чем молодых, которые уезжают учиться или работать и редко навещают могилы. А если приходят, то чаще всего – увы! – к ровеснику. Завтра 1 ноября, самый важный день года. Придется помогать тем, кто редко бывает на кладбище.
Саша показал мне, где лежат планы кладбища, карточки с именами усопших за последние полгода (они хранились в сарае рядом с домом, со стороны кладбища). Все остальные зарегистрированы в мэрии.
Я подумала, что Леонину тоже классифицировали. Такая юная – и уже занесена в графу официального документа.
На карточках для каждой могилы были выписаны фамилия, дата смерти и номер места.
В дни церемоний необходимо следить, чтобы провожающие не топтались на соседних могилах, и помнить, что один из трех могильщиков – неуклюжий растяпа.
У некоторых родственников будет разрешение на проезд на машине. Их легко опознать по шуму двигателя, в основном это старички на «Ситроенах».
– Все остальное будешь познавать «в процессе». Один день не похож на другой, – Саша ухмыльнулся. – Я мог бы написать роман или панегирик живым и мертвым. Наверное, так и сделаю, когда в сотый раз дочитаю «Правила виноделов».
Первый список Саша составил в новой школьной тетрадке. Написал имена кошек, живущих на кладбище, их характеристики, пристрастия в еде и привычки. Он соорудил кошачье «гнездо» из старых свитеров и одеял, выложив дно бересклетом, и поставил его у левой стены дома, а могильщики помогли ему соорудить на зиму теплое сухое убежище. Он записал адреса ветеринаров из Турнюса, отца и сына, которые приезжали вакцинировать и стерилизовать животных с пятидесятипроцентной скидкой. О собаках, спящих на могилах покойных хозяев, тоже придется заботиться.
На другой странице были зафиксированы – ха-ха! – фамилии могильщиков. Их имена, прозвища, привычки и полномочия. Адреса и функции братьев Луччини. И, наконец, фамилия служащего мэрии, регистрирующего смерти.
Закончил Саша следующей фразой: «Людей опускают в землю на этом кладбище уже двести пятьдесят лет, и это еще не конец».
Остальные, чистые страницы, он заполнял два дня. Писал о саде, овощах, цветах, фруктовых деревьях, временах года и посадках.
В День Всех Святых тонкий слой инея покрыл землю в саду. Ночью мы с Сашей собрали последние летние овощи. Закутались, взяли фонарики и работали. Саша спросил, что я почувствовала, узнав о самоубийстве Женевьевы Маньян.
– Я всегда считала, что дети не зажигали газ на кухне, что кто-то не затушил окурок или что-то в этом роде. Думаю, Женевьева Маньян знала правду и не могла этого вынести.
– Ты бы хотела узнать?
– После смерти Леонины только это и заставляло меня держаться. Сегодня для нас обеих важны лишь цветы.
Мы услышали, как перед кладбищем остановилась машина первых посетителей. Саша пошел открывать ворота. Я решила составить ему компанию. Он сказал: «Ты привыкнешь к часам работы. К чужому горю. Ты ни за что не будешь раздражаться на тех, кто явится раньше или задержится после закрытия. Тебе не всегда захочется просить их уйти».
Я весь день наблюдала за посетителями. Люди с хризантемами в руках деловито шли по аллеям. Кошки терлись о мои ноги, я их гладила, и сердце мое радовалось. Накануне Саша объяснил, что люди жертвуют деньги на кладбищенских животных, потому что верят: усопшие общаются с ними через собак и кошек.
Около пяти я сходила к Леонине. Нет, не к ней – к имени на мраморной доске. Кровь заледенела в жилах, когда я увидела Туссенов-старших, кладущих на могилу желтые хризантемы. Я не встречалась с родителями Филиппа после случившейся трагедии. Забирая сына, они ставили машину далеко от дома, а я не смотрела в окно, пока они не уезжали.
Мамаша и папаша Туссен постарели. Она держалась прямо, но как будто стала ниже ростом. Время их не пощадило.
Они ни в коем случае не должны меня увидеть – сразу доложат Филиппу Туссену, а он думает, что я в Марселе. Я наблюдала, спрятавшись, как злоумышленница, натворившая кучу дел.
Саша подошел сзади, так тихо, что напугал меня, взял за руку и, не задавая вопросов, сказал:
– Пошли, мы возвращаемся.
Вечером я рассказала, что видела на могиле Леонины родителей мужа. Описала, какая злая женщина его мать, как она всегда смотрела сквозь меня. «Они – убийцы, они послали мою дочь в тот злосчастный замок. Возможно, переезд в Брансьон и работа на кладбище – не лучшая идея… Видеть свекра и свекровь два раза в году на аллеях кладбища, смотреть, как они украшают цветами могилу, выше моих сил…»
Сегодняшняя встреча снова повергла меня в горчайшую печаль. Не было ни минуты, ни секунды, чтобы я не думала о Леонине, но теперь все изменилось. Я преобразила ее отсутствие: она ушла, но не от меня. Я ее чувствую. А сегодня, увидев Туссенов, поняла, что моя девочка отдалилась.
Саша попытался меня успокоить. Сказал, что, узнав о нашем переезде, родители Филиппа сами будут меня избегать, а может, даже перестанут приходить на кладбище.
– Так ты навсегда от них избавишься.
Следующим утром я встретилась с мэром. Он с ходу объявил, что мы с Филиппом Туссеном будем считаться нанятыми с августа 1997 года. Каждый из нас получит межпрофессиональную минимальную зарплату. Служебное жилье – дом смотрителя, оплаченное водоснабжение и электричество и никаких налогов.
– У вас есть вопросы?
– Нет.
Саша улыбнулся.
Мэр угостил нас чаем (в пакетиках, с ванилью) и черствым печеньем, которое с удовольствием макал в чашку, совершенно по-детски. Саша счел невежливым отказаться, хотя ненавидел чай в пакетах. «Пористый пластик на веревочке, позор нашей цивилизации, Виолетта! И они смеют называть это прогрессом!» Между двумя печенюшками господин мэр сказал, сверившись с календарем:
– Саша должен был предупредить вас – на кладбище всякое бывает. Лет двадцать назад здесь случилось нашествие крыс. Мы вызвали истребителя грызунов, и он рассыпал повсюду мышьяк, но крысы не ушли, и люди перестали навещать могилы. Это напоминало экранизацию «Чумы» Альбера Камю. Увеличили дозы яда – и никакого эффекта. В третий раз разложив отраву, специалист не ушел, а спрятался и наблюдал, как поведут себя грызуны. Вы не поверите, что выяснилось! Появилась маленькая старушонка с лопатой и совком, собрала отраву и направилась к выходу. Оказалось, что она уже несколько месяцев торгует мышьяком из-под полы! На следующий день газета опубликовала на первой полосе статью под хлестким заголовком: «На кладбище Брансьон-ан-Шалона торгуют мышьяком!»
78
Есть много замечательных вещей, о которых ты ничего не знаешь, – вера, которая сворачивает горы, свет твоей души, – думай о них, когда засыпаешь.
Любовь сильнее смерти.
– Каждая могила – мусорный бак. Тут хоронят останки, души отправляются в другое место.
Пробормотав эту фразу, графиня де Дарьё залпом выпивает водку. Мы только что похоронили Одетту Маруа (1941–2017) жену ее «великой любви». Графиня приходит в себя у меня на кухне за столом.
Она наблюдала за церемонией издалека. Дети Одетты знают, что она была любовницей их отца, соперницей матери, и относятся к ней более чем холодно.
Теперь графиня сможет класть подсолнухи на могилу любимого мужчины, зная, что никто не оборвет лепестки и не швырнет их в помойку.
– Я словно потеряла старую приятельницу… А ведь мы ненавидели друг друга. Как все старые приятельницы. Но я ревную, ведь она первой встретится с ним на небесах. Мерзавка всю жизнь меня опережала.
– Собираетесь по-прежнему украшать его могилу цветами?
– Нет. Не теперь, когда они наверху. Это было бы слишком неделикатно.
– Как вы встретили любовь всей вашей жизни?
– Он работал на моего мужа. Отвечал за конюшни. Красивый был мужчина. Видели бы вы его попку! Мускулистый, стройный, с чувственным ртом и бархатными глазами. Меня и сейчас пробирает дрожь. Наша связь продлилась четверть века.
– Почему вы оба не развелись?
– Одетта шантажировала его самоубийством: «Если ты меня бросишь, я покончу с собой…» Да и потом – между нами, Виолетта! – меня это устраивало. Что бы я стала делать со своей «великой любовью» сутки напролет? Это ведь работа! А я никогда ничего не умела делать руками, только держать книгу и играть на пианино. Он бы очень быстро устал от меня. Мы встречались, когда возникало желание. Он видел меня – накрашенную, надушенную, нарядную, от меня никогда не пахло кухней или детской рвотой, а мужчины обожают все красивое, сами знаете. Муж возил меня по всему свету, мы жили в палаццо, плавали в южных морях, я возвращалась загорелая, отдохнувшая, встречалась с ним, и мы страстно любили друг друга. Я напоминала себе леди Чаттерлей. Уверяла любовника, что граф давно не претендует на выполнение супружеского долга, он ведь на двадцать лет старше меня, у нас даже разные спальни! А он говорил, что секс совершенно не интересует Одетту. Мы лгали из любви, так было проще. Я плачу всякий раз, когда слушаю «Песню старых любовников»[92]… Кстати, о слезах – налейте мне на посошок, Виолетта. Сегодня я в этом нуждаюсь… Когда мы случайно встречались с Одеттой, она «расстреливала» меня взглядом, а я улыбалась. Мои муж и любовник умерли с интервалом в месяц. Оба – от сердечного приступа. Ужасно! Я все потеряла в мгновение ока. Землю и воду. Огонь и лед. Можно подумать, что Бог и Одетта объединили усилия, чтобы меня уничтожить. Я не жалуюсь – жизнь была длинная и красивая… Осталось одно – последнее – желание: пусть меня кремируют и развеют прах над морем.
– Не хотите лежать рядом с графом?
– С мужем на вечные времена?! Никогда! Я бы слишком боялась умереть со скуки!
– Но вы сами только что сказали, что в земле лежат бренные останки!
– Даже они будут скучать рядом с графом. Он вечно портил мне настроение!
Ноно и Гастон заходят выпить кофе. Увидев, что я хохочу, они изумляются. Ноно краснеет. У него слабость к графине. Как видит ее, заливается румянцем, как школьник.
Через несколько минут появляется отец Седрик. Он целует графине руку.
– Ну, святой отец, как все прошло? – нетерпеливо спрашивает она.
– Как похороны, графиня.
– Дети заказали музыку?
– Нет.
– Идиоты! Одетта обожала Хулио Иглесиаса.
– Откуда вы знаете?
– Женщина все знает о сопернице. Ее привычки, духи, вкусы. Когда мужчина приходит к любовнице, он должен чувствовать себя в отпуске, а не в общежитии.
– Все это не слишком… по-католически, госпожа графиня.
– Ну, отец, люди должны грешить, иначе ваша исповедальня опустеет. Церковь делает бизнес на грехе. Если людям не в чем будет себя упрекнуть, они перестанут ходить на мессу.
Графиня находит взглядом Ноно.
– Норбер, не будете ли вы столь любезны проводить меня?
Ноно смущается и краснеет.
– Конечно, госпожа графиня.
Едва они выходят за дверь, как Гастон разбивает чашку. Я нагибаюсь собрать осколки на совок, а он шепчет мне на ухо: «Я вот спрашиваю себя… уж не спит ли Ноно с графиней?»
79
Во времени, соединяющем небо и землю, скрывается прекраснейшая из тайн.
Дневник Ирен Файоль
29 мая 1993
Поль болен. Наш семейный доктор считает, что у него осложнения либо с печенью, либо с желудком, либо с поджелудочной. Поль страдает – и не лечится. Вместо того чтобы узнать разные мнения, он за одну неделю посетил трех ясновидящих, и они предсказали ему долгую прекрасную жизнь. Поль никогда не проявлял ни малейшего интереса к медиумам и прочим глупостям. Он напоминает мне атеистов, которые обращаются к Богу, когда корабль начинает тонуть. Мне кажется, он заболел из-за меня: я столько раз врала, чтобы улизнуть к Габриэлю, в номер отеля, что это добило моего мужа.
Лион, Авиньон, Шатору, Амьен, Эпиналь. Уже год мы с Габриэлем «захватываем» кровати, как пираты корабли или наемники чужие земли.
Я дважды записывала Поля на сканирование в Институт Паоли-Кальмета[93] – он не пошел. Каждый вечер я говорю ему, что лечиться нужно начать немедленно. Он улыбается и отвечает: «Не беспокойся, все будет хорошо».
Я вижу, что Поль страдает. По ночам он стонет от боли. Худеет.
Я в отчаянии. Чего он добивается? Мой муж сошел с ума или решил убить себя?
Я не могу заставить его сесть в мою машину и отвезти в больницу. Я все испробовала – улыбку, слезы, гнев, – он не поддается. Умирает. Дрейфует без руля и ветрил.
Я умоляла его поговорить со мной, объяснить, зачем он так себя ведет. В чем причина его самоотречения. Он не ответил и пошел спать.
Я пропала.
7 июня 1993
Этим утром Габриэль позвонил мне в розарий, голос у него был счастливый, он всю неделю выступает на процессе в Эксе, он хочет меня видеть, провести со мной все ночи. Он говорит, что думает только обо мне.
Я ответила: «Не получится. Нельзя оставлять Поля одного».
Габриэль повесил трубку, не попрощавшись.
Я схватила с прилавка снежный шар и что было сил швырнула в стену с жутким воплем.
Снега внутри, конечно, не было – только полистирен. Не настоящая любовь, только ночи в отелях.
Мы оба обезумели.
3 сентября 1993
Я отравила настой Поля. Подмешала сильный седативный препарат, чтобы он потерял сознание, тогда я смогу вызвать «Скорую».
Они увезли его в отделение неотложной помощи и обследовали.
У Поля рак.
Он так ослаблен болезнью и седативным, которое я ему скормила, что врачи решили госпитализировать его на неопределенный срок.
Поль сказал, что сам принял лекарство, чтобы избавиться от боли. Он поступил так, чтобы меня не побеспокоили.
Я объяснила Полю мой поступок: у меня не было выбора! Он сказал, что потрясен силой моей любви: «А я-то, идиот, думал, что ты меня разлюбила…»
Иногда мне хочется исчезнуть с Габриэлем. Но только иногда.
6 декабря 1993
Я позвонила Габриэлю, чтобы рассказать об операции и химиотерапии и объяснить, почему мы не можем увидеться.
Он ответил: «Понимаю…» И больше ничего не сказал.
20 апреля 1994
Сегодня утром в розарий пришла красивая беременная женщина. Сказала, что хочет купить коллекционные розы и пионы и посадить их в тот день, когда родится ее малыш. Мы поговорили о том о сем. О моем саде и ее доме, расположенном на юго-западе, где лучше всего растут выбранные ею цветы. Она призналась, что ждет девочку и это чудесно, я ответила, что у меня сын и это тоже чудесно. Она очень смеялась.
Я редко смешу других людей. Получается только с Габриэлем. И с сыном выходило, когда он был маленьким.
Расплачиваясь чеком, клиентка протянула мне удостоверение личности со словами:
– Извините, оно принадлежит моему мужу, но фамилия и адрес те же.
Я прочла имя и фамилию – Карина Прюдан – и адрес: Макон, дорога де Контамине, 19. В удостоверении личности стояло имя Габриэля. Его фотография, его дата и место рождения, тот же адрес и отпечаток пальца. На то, чтобы понять, в чем дело, потребовалось несколько секунд. Я почувствовала, что краснею. Жена Габриэля посмотрела на меня – пристально, прямо в глаза, потом забрала карточку и положила ее во внутренний карман куртки, у сердца, над будущим младенцем.
И ушла с растениями в картонной коробке.
22 октября 1993
У Поля ремиссия. Мы отпраздновали это с Жюльеном. Мой сын живет в квартире рядом со школой. Я теперь одна. Чувствую себя одинокой, как до его рождения. Дети заполняют наши жизни, а потом оставляют в ней огромную зияющую пустоту.
27 апреля 1996
У меня уже три года нет новостей о Габриэле. Каждый год, на мой день рождения, я надеюсь, что он проявится. Я думаю, я верю или я надеюсь?
Мне его не хватает.
Воображаю его в саду – с женой, дочкой, пионами и розами. Представляю, как сильно он скучает – он, обожающий прокуренные пивные, залы суда, трудные дела. И меня.
80
Говорите со мной, как делали всегда.
Не переходите на другой тон.
Не делайте торжественного или печального лица.
Продолжайте смеяться над тем, что смешило нас обоих.
Сентябрь 1997
Филипп уже четыре недели жил в Брансьон-ан-Шалоне. Каждое утро он открывал глаза, и его придавливала тишина. В Мальгранже мимо дома ездили легковушки и грузовики. Они останавливались, когда Виолетта опускала шлагбаум, звенел звонок, и по рельсам стучали колеса поездов. Здесь, в этой унылой деревне, его пугало молчание мертвецов. Даже посетители ходили по аллеям бесшумными шагами. И только колокол каждый час напоминал своим мрачным голосом, что время идет, но ничего не происходит.
За четыре недели он успел возненавидеть новое место жительства. Могилы, дом, сад, район. Даже могильщиков. Когда их фургон выезжал из ворот, Филипп здоровался издалека, не хотел панибратства с тремя «дегенератами». Безмозглый тип по прозвищу Элвис Пресли. Смешливый придурок, подбирающий всех калечных котов и другую живность, чтобы врачевать и выхаживать их. Растяпа, на каждом шагу получающий увечья, этакий «выпускник дурдома». Хорошая компания, ничего не скажешь.
Филипп всегда опасался любителей животных. Маленькому пушистому комочку позволительно умиляться женщине. Он знал, что Виолетта мечтает о кошках и собаках, но всегда категорически ей отказывал. Даже заставил поверить, что у него аллергия на шерсть, хотя на самом деле просто боялся любого зверья и находил его мерзким. Проблема заключалась в том, что на кладбище было полно кошек, а Виолетта и двое из трех придурков могильщиков кормили их.
Впервые после переезда, в этот день на 15.00 были запланированы похороны. Филипп рано уехал проветриться. Обычно он возвращался к полудню, но сегодня боялся встретиться с опечаленными родственниками, увидеть катафалк, поэтому катался по округе и к обеду оказался в Маконе. Стоя на светофоре, он увидел выходящих из детского сада малышей и в группке девочек узнал Леонину. Те же волосы, та же прическа, походка, движения и – главное! – платье. Розово-красное в белый горошек. В голове промелькнула безумная мысль: Что, если Леонины не было в комнате во время пожара? Что, если ее украли? Людишки вроде Маньян и Фонтанеля на все способны.
Он заглушил мотор и направился к девочке, но, оказавшись совсем близко, сообразил, что дочери было семь лет, когда они виделись последний раз. Сегодня Лео была бы уже коллежанкой. И вряд ли носила бы платье в горошек.
Филипп едва не задохнулся от ненависти. Он живет в этом проклятом месте из-за них!
В придорожном кафе он заказал стейк с жареной картошкой и, доев, записал на обороте бумажной скатерти:
Читать бесплатно другие книги:
