Нежные листья, ядовитые корни Михалкова Елена

Я, конечно, преподнесу вам сюрприз. Но такой, какого вы точно не ожидаете.

О, кто-то еще приехал! Я приникаю лицом к стеклу так близко, что оно запотевает от моего дыхания.

Сначала из такси показывается клетчатая сумка на колесиках. В нашем классе был только один человек, который отказался бы поставить такую здоровенную сумищу в багажник и всю дорогу ехал бы с ней в обнимку.

Следом за сумкой из приоткрытой двери выбирается нога. Нащупывает на асфальте самое сухое место и прочно утверждает себя на нем. Вот теперь можно выходить и целиком…

Бинго! Я угадала!

Маленькая толстощекая женщина без возраста, с круглыми глазами навыкате, стоит возле желтого такси и подозрительно озирается. Знаете, почему она не разрешает убирать свою сумку в багажник? Боится, что водитель остановится на заправке и вытащит ее бесценные шмотки, пока она дремлет. А хотите знать, как эта светлая идея пришла ей в голову? Очень просто: ее собственный муж промышлял этим незамысловатым способом, когда работал таксистом. Вещи потом супруга продавала на работе доверчивым коллегам.

Человек, патологически боящийся, что его обворуют, сам нечист на руку. Что ж, вполне ожидаемо.

Водитель такси называет ей сумму через приоткрытое окно, и начинается цирк.

О, эти скандальные вопли! О, всем знакомые манеры базарной бабы, которую справедливо обвинили в обвесе!

«Счетчик накручиваешь!.. Ворье!» – доносится до меня.

Что-что, а голос у Анжелы Лосиной всегда был мощный.

Она орет на оторопевшего таксиста, а я наслаждаюсь, глядя на них. Приятно осознавать, что есть в этом мире неизменные вещи.

Анжелку в классе дразнили Лосем, жестоко оскорбляя тем самым рогатое млекопитающее. Лось – лесная корова, полезная и интеллигентная. С каким животным можно сравнить Анжелу Лосину, я даже и не знаю. Машка Елина однажды назвала ее лосиной мухой и, пожалуй, со своей ассоциацией попала в точку.

Цепкая, противная и сосет кровь.

На неискушенного человека Анжела поначалу может произвести приятное впечатление. У нее милая улыбка, ровные зубки и припухшие глазки. Покатые плечики, короткие ручки. Этакая морская свинка в обличье простоватой женщины.

Вас никогда не кусали морские свинки?

Мораль и нравственность для нашей Анжелки – умозрительные понятия. Она уверена, что их выдумали люди, считающие себя умными, для того, чтобы обманывать ей подобных. И Лосина действует на опережение!

«Без лоха и жизнь плоха» – вот девиз этой славной дамы. Когда я в последний раз интересовалась ее судьбой, она держала питомник: разводила малюток той-терьеров, крошечных изящных собачек с раскидистыми ушами. Люди готовы платить за них неплохие деньги, как за все маленькое и изящное. Анжела сразу сообразила, в чем здесь выгода, и принялась за дело со свойственной ей хваткой.

Ее несчастная истерзанная сука приносила один помет за другим. С первой серьезной прибыли Анжела купила еще двоих производительниц, и бедные псины присоединились к конвейеру.

Щенки рождались чахлые, слабые. Анжела фотографировала их в умилительных ракурсах и быстренько распихивала по покупателям. У тех они вскоре заболевали и дохли: не привитые от болезней (зачем тратиться!), несшие в себе целый букет генетических отклонений. Люди пытались возмущаться, но проще перекричать взбесившегося осла, чем переспорить Анжелу. «Вы убили мою детку! – визжала Лось (всех собак она называла своими детьми). – Вы ее простудили! Как у вас совести хватает смотреть мне в глаза!»

Думаю, она получала бездну удовольствия от каждого такого концерта. Их было немало, но на один ругательный отзыв о ее питомнике Анжела строчила дюжину хвалебных, подписываясь разными именами. К тому же она никогда не скупилась на рекламу.

К концу первого года дело было поставлено на поток. Щенки росли в вонючих вольерах, не приученные ни к человеческим рукам, ни к выгулу. Анжела приводила их в порядок лишь перед тем, как показать покупателю. «Собаки – это моя жизнь! – говорила она дрожащим голосом, смаргивала слезу и целовала песика в выпуклый лобик. – Берегите моего мальчика!»

Конец ее бизнесу наступил неожиданно.

Она продала очередного дохляка десятилетней девочке. Покупку оплачивал отец. Мужчина был немногословен и хмур, но без малейших возражений выложил круглую сумму за того щенка, которого выбрала дочь. Анжела еще накинула сверху десять тысяч – сообразила, что папаша теперь никуда не денется.

Откуда же она могла знать, что девчушка серьезно больна?

Если бы щенка покупали здоровому ребенку, отец отнесся бы к смерти ее питомца легче. Но когда той-терьер отправился вслед за своими многочисленными братьями к собачьим праотцам, мужчина не стал ни подавать в суд, ни требовать деньги обратно. Собранной в интернете информации ему хватило, чтобы понять, с кем он имеет дело.

Вместо этого отец девочки дождался, когда Анжела выведет на прогулку своих племенных сук, и перестрелял их одну за другой.

Нет, Анжелу не тронул. Только собак.

Полагаю, настрадавшиеся собачонки встретили смерть с благодарностью. А вот Лосина пережила несколько жутких секунд, пока перед ней стоял человек с пистолетом.

На этом ее питомнику пришел конец. На отца девочки завели дело, но с Анжелы было достаточно: она так перепугалась, что оптом продала торговцу с птичьего рынка оставшихся щенков и завязала с собачьим бизнесом.

Вот Лось идет к дверям, мило улыбаясь.

Голову дам на отсечение: она и не вспоминает, что случилось в одиннадцатом классе.

Когда такси отъехало от дома, Маша достала из сумки общую фотографию. Одиннадцатый «А» в полном составе.

Итак, кого предстоит увидеть в отеле?

Само собой, Рогозину.

Но кроме нее, еще восемь человек обещали прибыть в «Тихую заводь». Об этом Маша узнала от самой Светы, спросив ее во встречном письме, кто именно прислал подтверждение. «Восемь наших девочек, включая тебя», – написала Рогозина. «Наших девочек» – как мило!

Маша попробовала договориться с самой собой. Не злиться, только не злиться! Если не считать древних воспоминаний, для этого нет повода. Может, Рогозина изменилась в своей Франции и отныне только и делает, что спасает бродячих кошек и лечит бездомных.

Но другая Маша, до сих пор страдавшая по пушистому свитеру, которого у нее не было в отрочестве, не желала понимать, какое это имеет к ней отношение: ведь не ее Рогозина спасает и лечит. Идея прощения всех, включая врагов, была Маше глубоко чужда. То, что Света сделала когда-то, – разве не основание для ненависти?

Маша вспомнила, что ничего не сказала об этом мужу, и нервно захрустела пальцами. Она попыталась убедить себя, что знать Сергею о том давнем случае совершенно не обязательно, да и не стоит вешать на него свои детские обиды и переживания… Но в глубине души прекрасно понимала, что та история вышла далеко за рамки детских обид.

Что правда, то правда. Одно небольшое хирургическое вмешательство – и Машина судьба изменилась. Не очень сильно, но весьма ощутимо.

Маша усилием воли закрыла дверь в комнату с этими воспоминаниями. В конце концов, на встрече будет не одна лишь Светка.

Во-первых, приедет Тетя-Мотя, по паспорту – Матильда Губанова. Красивое имя досталось ей в честь немецкой бабушки, но никто из одноклассников Мотю так не звал. Оно подходило для изящной фарфоровой куклы, умеющей звонко говорить «мммма-ммма!», но только не для толстой, постоянно что-то жующей девочки.

Мотя была безобидной, доброй и медлительной. Учителя лепили ей трояки и двойки, не дожидаясь, пока она закончит мямлить у доски. Но если у Моти было достаточно времени и ее никто не дергал, она неожиданно для всех показывала неплохие результаты.

Вот только старшая школа вовсе не была заточена под то, чтобы обеспечивать кому-то, выбивающемуся из общей массы, индивидуальный благоприятный режим. Мотя доползла до выпускного класса, как Сизиф на гору, толкая перед собой непосильный булыжник образования, и облегченно брякнулась вниз. «Кулинарный техникум! – издевались в классе. – Губанова – королева рубца и холодца!»

Как сложилась Мотина судьба, Маша не знала. Слышала только, что с первым мужем Матильда развелась.

Ей представилась загрубелая могучая тетка с пятью подбородками и складчатой шеей. Мотя была последним человеком, который сел бы на диету. А если бы и сел, то раздавил.

Палец Маши скользил по фотографии. Первый ряд, вторая слева: Белла Шверник, она же Белка, она же Циркуль. Черные кудри, жгучие очи и длиннющие худые ноги, за которые Шверник и получила второе прозвище. Еще за то, что гибкость в ней выражалась отрицательными величинами: Белка ходила так, словно проглотила шест, ноги ставила, как цапля, а если требовалось бежать, передвигалась скачками кузнечика.

На ее лице совершенно невозможно было выделить одну главную черту. Длинный нос («румпель!» – хохотала Светка Рогозина) громко требовал внимания к себе. Но над ним призывно блестели огромные миндалевидные глаза безбрежной ночной черноты. Затем взгляд притягивал великолепный крупный рот. Из-за этого Маша никогда не могла понять, красива Белка или нет. Начнешь рассматривать по отдельности нос или губы – хочется их немедленно зарисовать. А соберешь вместе – и не лицо получается, а куча металлолома.

Говорить спокойно Белка не умела в принципе. В ее изложении даже решение алгебраического уравнения выглядело как единство и борьба противоположностей. Учительница русского и литературы стала бояться Шверник после того, как та разрыдалась над судьбой Сонечки Мармеладовой и успокоить ее удалось только с помощью медсестры.

Маша Белку выносила с трудом. Не в том смысле, что не любила, – просто в ее присутствии казалось, что воздух перенасыщен кислородом. Эмоции искрили и обжигали окружающих. К тому же на Белку временами что-то находило, и она принималась вдохновенно нести ослепительную чушь. Маше навсегда запомнилось, как Шверник вступила в спор с химичкой, доказывая той, что можно словесным воздействием изменить температуру воды.

– Боюсь, Беллочка, – сказала старенькая Валентина Андреевна, – на это не хватит даже твоих удивительных способностей.

Белка настаивала. С пылом рассказывала о последних опытах в Тибете. О биоэнергетической матрице. О знахарстве и вербальных стрелах, посылаемых воде человеком.

Валентина Андреевна была миролюбивая старушка в буклях, но она плохо переносила деятельное невежество. Поставив перед Беллой стакан с водой из-под крана, она сунула в него градусник и попросила делом доказать Белкину гипотезу.

Шверник набрала побольше воздуха. Шверник открыла рот. Шверник обратилась к воде как к могущественному источнику жизни.

– Грейся! – требовала Белла, делая над стаканчиком пассы.

– Дай мне тепло! – умоляла она.

– Я изменю твою кристаллическую решетку! – угрожала Шверник.

Вода насмешливо покачивалась в стаканчике. Градусник невозмутимо показывал двадцать два градуса.

Через сорок минут Белка выдохлась. Не доверяя термометру, она макнула палец в воду и зарыдала от осознания своего фиаско.

– Голубушка, что ж поделать, – утешала ее химичка. – Это законы природы.

– Я тоже природа! – утирала слезы Белла. – Почему я не могу влиять даже на какую-то дурацкую аш-два-о?!

Валентина Андреевна сочувственно улыбнулась и заметила, что пока это получилось только у одного человека.

– И я хочу быть таким человеком, – выла Белла, у которой рушилась вера в магическую силу слова.

– Боюсь, моя девочка, тебе бы это не понравилось. Из доступных нам свидетельств почти неоспоримо следует, что к его умению прилагалась весьма неприятная процедура.

– Какая? – всхлипнула Белка.

– Распятие на кресте, – кротко сказала Валентина Андреевна.

Водитель время от времени поглядывал в зеркало заднего вида на сосредоточенную женщину, сдвинувшую тонкие рыжие брови. Пассажирка рассматривала большую фотографию, водила по ней пальцем и иногда шевелила губами.

Саша Стриженова, она же Стриж или – куда чаще – Доска. Худенькая невзрачная девочка, о которой и сказать-то толком нечего. Маша проучилась с ней четыре года, но знала о Стриже только две вещи: Саша умеет рисовать иероглифы тушью и шевелить ушами. Маша даже не могла сказать, что поражает ее больше.

Первая способность Стрижа выяснилась на уроке истории, а о второй она узнала случайно, забежав посреди урока по ошибке в неработающий туалет. Стриж стояла у окна, обхватив себя руками, и вся была поглощена шевелением. Уши ее двигались с такой амплитудой, словно Доска собиралась улететь в майское небо, послав школу ко всем чертям.

Маша даже допускала, что когда-нибудь ей это удастся.

Анжела Лосина. Вот уж кто без колебаний принял приглашение – в этом сомневаться не приходилось. «Халя-а-ва, сладкая халява!» – любила петь Анжела на мотив «горной лаванды». Если бы Лосину пригласили пожить бесплатно недельку в аду, она бы рванула туда, не задумываясь. Даже объяснение бы привела – мол, там полезные горячие термальные источники. В действительности философия Анжелы была проще: «Дают – надо брать».

Правда, у этого кредо имелось и продолжение: «Не дают – все равно надо брать», но об этом Лось старалась не распространяться.

Анна Липецкая. Иначе как Аномалией никто ее не звал. Даже у учителей иногда срывалось: «Аномалия, к доске!»

Вот она, в дальнем углу на снимке, неприязненно смотрит куда-то в сторону. Классная едва уговорила ее сфотографироваться. Каких-то пятнадцать лет спустя Липецкую назвали бы готом, но тогда в Машиной школе никто не знал таких слов, и поэтому она была просто Шизой.

Тощая, костлявая, как недокормленная галка, с черными сальными волосами, Аномалия была единственным человеком, которого Рогозина никогда не трогала. Во всяком случае, не трогала всерьез. Потому что иногда на Аномалию, по ее собственному выражению, «нападали психи». Это означало не атаку шизофреников, а вспышки неконтролируемого бешенства. Аномалия визжала так, что уши закладывало, щелкала зубами, как волк, могла ударить стулом. В таком состоянии с нее сталось бы убить обидчика, и Светка с ее развитым чутьем это хорошо понимала.

Кое-кто из учителей говорил про Аньку – оторва.

В десятом классе Липецкая проколола себе уши и нос, в одиннадцатом набила татуировку на предплечье. Оба раза был скандал. Но выгнать ее не имели права, а Анька в ответ на все обвинения молчала и ухмылялась черно-синими губами, так что от нее в конце концов отвязались. Она плевала на всех, сквернословила как сапожник, слушала тяжелый рок, красила волосы в дикие цвета и не имела ни одного друга. Вокруг нее всегда витал странный сладковатый аромат, напоминающий душный запах тления, и Маша ничуть не удивилась, когда однажды в раздевалке Аномалия вытащила из кармана дохлую ворону.

Она не удивилась бы даже в том случае, если бы Липецкая решила эту ворону съесть.

На уроках Аномалия непрерывно щелкала пальцами. Смыкала ладонь вокруг одного – и резко дергала. На весь класс раздавался хруст сустава.

– Липецкая! – нервно вскрикивал учитель.

Аномалия криво ухмылялась и на некоторое время переключалась на рисование в тетради.

Однажды Маша подглядела, что она рисует. Безглазые лица. Птиц с головами младенцев. Огромную хохочущую рыбу, выдергивающую крючок из пойманного человека.

Училась Аномалия при этом хорошо. Одно время подозревали, что за нее кто-то делает домашние задания, но блестяще написанные контрольные не оставили от этой идеи камня на камне. На вручении аттестатов выяснилось, что в классе три отличницы: умница и светлая голова Юля Зинчук, сама Маша и – ко всеобщему изумлению Анна Липецкая.

Глядя в окно машины на грязный апрельский пейзаж, Маша вспомнила, как однажды возвращалась домой из школы в такой же весенний день. Ее задержали после уроков, и она решила сократить путь через гаражный кооператив.

В самом кооперативе обитали четыре злобных метиса кавказской овчарки, страшные, как уголовники. Маша подозревала, что по ночам эти громадные раскосые псы понемногу перегрызают веревки и делают подкоп.

Если кто-то проходил мимо, псы поднимали такой лай, что потом долго звенело в ушах. Дьявольских этих отродий держали сторожа. Всякого, кто делал замечание по поводу их питомцев, ожидал душ из собачьего гавканья и человеческой брани.

Маша страшно боялась, что жуткие твари могут сорваться с привязи. И выбирала дорогу в обход, по краю гаражей: получалось чуть дольше, зато не приходилось сталкиваться с лающими зверюгами.

Она шла одна по узкой дорожке, болтая пакетом со сменкой, и размышляла о какой-то ерунде, когда навстречу ей из щели между гаражами выбрался человек с блуждающей улыбочкой на добром лице. Человек встал перед Машей, улыбнулся еще шире – и распахнул пальто.

К своим почти семнадцати годам Маша не только не сталкивалась с такими людьми, но даже не слышала о них. Остолбенев, она смотрела на то, что раньше скрывали драповые полы. В голове мелькнула неуместная мысль, что у него должны мерзнуть ноги, ведь холодно же, снег вокруг…

А затем человек открыл рот и кое-что произнес.

Маше доводилось слышать непристойности от мальчишек в школе. Но это была не просто непристойность. Она побледнела от страха и отвращения и сделала попытку отступить.

– Давай же, – ласково сказал человек и кивнул на то, что росло у него между ног. – Попробуй. Тебе понравится!

Маша замотала головой.

Лицо его словно бы потекло, размягчилось. Человек сделал странный, неестественный жест рукой. Как будто кто-то, сидевший у него внутри, приноравливался к внешнему телу.

Широко раскрыв глаза, Маша смотрела на происходящую с ним метаморфозу, не в силах ни закричать, ни убежать. Из кармана его пальто торчала длинная деревянная линейка с испачканным чернилами уголком, и эта обыденная деталь отчего-то превращала происходящее в абсурд, немыслимый бред, страшный, как сон, от которого не можешь очнуться.

– Хороши в моем саду цветочки, – напевно проговорил человек.

Зрачки его расширились. Глаз залила чернота.

В этот миг Маша осознала, что она отсюда не выберется. Кошмар не закончится, ее не разбудят. В горле осталось только глухое сипение вместо крика. Сделав над собой отчаянное усилие, она шагнула назад, споткнулась – и упала. Сменка отлетела в сторону.

– Девочка моя, умничка, – быстрым свистящим шепотом сказал человек и двинулся к ней.

А в следующий миг Маша увидела на крышах кооператива две фигуры.

Аномалия бежала, перепрыгивая через расщелины между гаражами, дико скаля зубы. А рядом с ней мчался…

На миг Маша забыла даже про человека в пальто. На лице ее отразилось такое изумление, что мужчина обернулся.

Рядом с тощей девчонкой с развевающимися черными волосами мчался огромный грязный пес, метис кавказской овчарки. И зубы его были так же оскалены, как у Аномалии.

Бамц! Бамц! Бамц! – отзывались крыши.

– Фас! Возьми! – дико заорала Липецкая, громыхая по старому железу.

Человек попятился и кинулся прочь. Не задержавшись ни на секунду возле края крыши, пес сиганул вниз и угодил на кучу рыхлого снега. Спрыгнув с нее, он пробежал мимо лежащей на тропинке Маши – ее обдало брызгами грязи – и бросился следом за убегающим.

Анна спрыгнула точно так же. Оба они, девочка и пес, явно проделывали это не в первый раз. И так же, как собака, рванула за беглецом.

Маше показалось, что прошло не больше пяти секунд. Все трое едва успели свернуть за поворот, как оттуда донеслись лай и дикие крики.

– А-а-а-а! – вопил мужчина на одной ноте.

Что-то бешено визжала Аномалия, и, заглушая людей, надрывался пес.

Когда Маша добежала до места событий, все было кончено. Аномалия сидела на мокром снегу, потирая окровавленный кулак. Мужчина исчез. А возле Анны развалился в грязи метис кавказской овчарки, грызя какой-то лоскут.

Присмотревшись, Маша поняла, что когда-то он составлял одно целое с мужским пальто.

Липецкая подняла на нее глаза и слизнула кровь с костяшек.

– Ты сменку посеяла, – хрипло сообщила она. – И портфель, походу, тоже.

Маша стояла над ними, в трех шагах от собаки.

– Познакомься, кстати, – сказала Аномалия, кивнув на зверюгу. – Это Гнида. Гнида, это дура.

– Почему дура? – машинально спросила Маша.

– Потому что приперлась к гаражам. Кой бес тебя сюда понес? О, стихи! Фигасе! Елина, я поэт! «Кой бес тебя сюда понес, кой бес тебя сюда понес», – пропела Аномалия. – Этот козел уже месяц здесь маячит, ты не в курсах, что ли?

Маша молча помотала головой.

– Вот поэтому и дура, – пробормотала та.

Обе замолчали.

Зверь оставил в покое вырванный из пальто клок, задрал ногу и стал вылизываться. На внутренней стороне бедра у него торчали колтуны, похожие на скомканные одуванчики. Гнида оскалил верхнюю губу, вцепился в один и с тихим рычанием начал выгрызать из шерсти.

Он был таким убедительным, таким неоспоримо живым, что остатки кошмара рассеялись бесследно. Как будто в мире, где существовали собаки, умеющие бегать по крышам, не могло быть девочек, онемевших от страха перед взрослым ублюдком. «Что со мной было? – подумала Маша. – Почему я вела себя как покорная овца?»

Неподалеку от них приземлился голубь, покосился глупым глазом на пса и снова улетел.

– Надо в милицию пойти, – неуверенно предложила Маша, провожая его взглядом.

– Иди, – разрешила Липецкая.

– А ты?

– Чтобы Гниду усыпили? Я, может, чокнутая, но не идиотка.

– За что его усыплять? – изумилась Маша. – Он меня спас!

– Он человека покусал, кретинка, – объяснила Аномалия. – И без того все жильцы вокруг жалуются на местных собак. Сначала усыпят, потом разбираться будут. Герой? Ну на тебе орден посмертно. И что я с этим орденом делать буду, задницу им закупоривать?

Маша подумала еще и села рядом с ней. Все равно куртка грязная…

С одной стороны, Аномалия была безусловно права. Но Маше в голову пришел еще один аргумент.

– А если этот… этот человек… если он снова нападет? Не на меня. На кого-нибудь другого.

Они только прогнали его. Да, сильно напугали, даже причинили вред. Но он придет в себя и вернется. В этом у Маши не было никаких сомнений. Она видела его улыбчивые глаза, слышала его шепоток и твердо знала: то, что сидит в этом человеке, сильнее голоса страха. Оно выгонит его снова в закоулки, где редко ходят взрослые, но часто бегают дети.

Аномалия зачерпнула горсть грязного снега и запихала в рот. Прожевала – и обвела рукой окрестности:

– Угощайся!

Маша подняла на нее взгляд.

– Ты знаешь, кто он.

– Чего?!

– Ты видела его раньше, – настаивала Маша. – Ты сказала, он уже месяц здесь ошивается. Ты знаешь о нем больше, чем показываешь.

Девочка молча облизала пальцы от снега, словно не слыша.

– Аня, пожалуйста…

– Не называй меня так! – резко оборвала Липецкая. – Хочешь проявить благодарность – просто свали отсюда на хрен!

Маша встала. Неловко потопталась возле Анны, но, когда пес уставился на нее недобрыми раскосыми глазками, решила, что ей и в самом деле пора.

– Спасибо тебе. Спасибо большое. Я его… Я его очень испугалась. Я не смогла бы ничего сделать.

Кажется, ее благодарственная речь только раздражала спасительницу. Маша еще раз повторила «спасибо», развернулась и пошла к брошенным вещам.

– Он больше этого не сделает ни с кем, – проговорили ей вслед. – Можешь не трусить.

Маша быстро обернулась. Аномалия сидела как ни в чем не бывало и выдергивала суставы пальцев один за другим.

– Что ты сказала?

– Я?

Липецкая презрительно вздернула верхнюю губу. Глядя на нее, пес сделал то же самое.

– Глюк словила от шока, Елина? Домой шлепай. Девочка-припевочка.

Маша постояла, разглядывая ее и что-то соображая. И, больше ни о чем не спрашивая, ушла.

…Аномалия с тех пор не попадалась ей на глаза после школы, как и ее лохматый приятель. Движимая каким-то смутным чувством, Маша никому не рассказала о том, что произошло с ней в начале апреля за гаражами. А потом этот случай странным образом растворился в ее памяти, вернувшись в область мутных снов и тягостных кошмаров. Нужно было нырнуть глубоко-глубоко, чтобы вытащить его на поверхность, но как раз той весной у Маши началась бурная личная жизнь, и она не хотела никуда нырять. Талый снег смыл всю грязь – и воспоминания о случившемся.

В мае снова разразился скандал с участием Липецкой. Она явилась в школу с татуировкой на шее под правым ухом, и разъяренный отец предпринял целое расследование, пытаясь узнать, кто проделал это с его несовершеннолетней дочерью.

Выяснение обстоятельств привело к тому, чего никто не мог ожидать. Одним из сторожей при гаражах оказался всего год как вернувшийся после отсидки Мишаня Чалый, мужик лет сорока пяти, беззубый и лысый, как старик. Обитал он в бытовке, выделенной ему кооперативом. Туда же приводил псов, если ударяли сильные морозы. Там же выбил Аномалии обе ее татуировки. И там же кололся чем попало.

Последнее выяснилось, когда на горестный собачий вой пришел второй сторож и обнаружил Чалого, загнувшегося от передозировки. Всего лишь часом позже до Мишани добрался отец Аномалии, но отомстить бывшему зэку уже не смог. Липецкую три месяца проверяли на все возможные инфекции, однако в этом Мишаня оказался добросовестным: его игла была чиста.

Биография у покойного сторожа выглядела скверной: за ним числились и убийство, и несколько ограблений, и еще болтали шепотом о двух недоказанных висяках, где тоже проглядывал след Чалого. Как Аномалия познакомилась с ним, никто никогда так и не узнал. Как и о тех отношениях, которые связывали ее с бывшим зэком и наркоманом.

Кое-что могла бы рассказать Маша. В середине мая круги от этой истории разошлись по всей школе, а в конце месяца их тихий район встал на уши из-за того, что в овраге за парком, когда полностью сошел снег, обнаружили труп с признаками насильственной смерти. Тело принадлежало Евгению Сутелину, бывшему учителю музыки в Доме культуры, человеку со всех сторон хорошему и уважаемому. Жил он один, тихой холостяцкой жизнью, и соседи понятия не имели, что учитель пропал.

Перед похоронами Маша зашла в Дом культуры и остановилась перед огромной памятной фотографией в траурной рамке.

– Милая, с тобой все хорошо? – сочувственно спросила гардеробщица. – Может, водички? Евгений Петрович-то, наверное, педагогом твоим был, светлая ему память.

«Он больше этого не сделает ни с кем. Можешь не трусить».

– Педагогом, – подтвердила побелевшая до синевы Маша. – Нет, спасибо, все хорошо. Теперь все хорошо.