Кисейная барышня Коростышевская Татьяна

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в коей укрепляются родственные связи, накладываются чары, а кое-кто не отвечает на поцелуй

Женщина или любит, или ненавидит.

Третьей возможности у нее нет. Когда женщина плачет — это обман. У женщин два рода слез. Один из них — из-за действительной боли; другой — из-за коварства. Если женщина думает в одиночестве, то она думает о злом…

Генрих Крешер. Молот ведьм

Иван Иванович казался барышне Бобыниной легкой мишенью. Простодушный увалень, как она окрестила его про себя еще во время их той приснопамятной встречи в столице. Окрестила и забыла о его существовании. Потому что там, в Мокошь-граде, были кусочки и полакомей. Тогда… тогда Наталья Наумовна еще считалась завидной невестой, а Аркадий Наумович, любимый братец, не промотал все родительское состояние. Сейчас же, увы и ах, ей приходилось влачить жалкое существование почти приживалки. Дядюшка, которого при жизни родителей Бобынины на порог не пускали, племянников не обижал. Аркадий, стараниями господина Абызова, нес необременительную службу управляющего транспортной компанией, а саму Натали ожидало приданое в векселях и ценных бумагах, до поры до времени хранящееся в гнумском банке. Также Карп Силыч выкупил все закладные на мокошьградский дом Бобыниных, не позволив родовой недвижимости уйти с молотка, но переписывать его на родственников не спешил, оставив за собою. И хотя Натали прекрасно понимала, что, не осторожничай дядюшка, Аркадий сызнова заложил бы дом, да и от приданого отщипнул уже неоднократно, чувствовала себя оскорбленной. Она достойна лучшего! Она — Бобынина! Имена ее предков стоят в Бархатной книге дворянских родов. А чем может похвастаться Абызов, кроме несметных богатств и того прискорбного факта, что некогда заморочил голову ее сумасшедшей тетке? То-то же. Он, плебей, счастлив быть должен от того только факта, что оплачивает содержание бобынинского дома (жалованья Аркадия на это не хватило бы), да ручки ей целовать, что согласилась за невоспитанной Фимкой присматривать.

Хамка! Деревенщина! Все старается приличную барышню из себя изобразить, но кровь — не водица, ничего у нее не получается. Дядюшка, купчина скудоумный, только что пылинки с кровиночки не сдувает. Все желания Серафимы с детства удовлетворяются. Ни в чем ей отказа нет. Впервые Натали познакомилась с кузиной, когда той взбрело в голову учиться. Десять лет ей, прыщавой толстухе, только исполнилось. Такой Натали ее и запомнила, колобок на ножках, постоянно что-то жующий. Модные дорогие наряды смотрелись на Фимке чудовищно, слишком густые волосы топорщились, выбиваясь из прически, а руки постоянно пестрели чернильными пятнами. А еще кузина обожала читать, щедро обсыпая страницы книг крошками от пирожков и ватрушек. Прогостила тогда в столице Серафима недолго. Господин Абызов, ко всему в жизни подходивший основательно и с размахом, отправлял доченьку в заграничный пансион, и Мокошь-град послужил лишь промежуточным пунктом в долгом путешествии.

Натали тогда, помнится, расстроилась, что ей дядюшка пансионов не организовывал, а, напротив, заточил в доме, окружив нанятыми гувернантками и выписав из провинции пожилую тетку по материнской линии, старую деву, которая должна была проживать с барышней Бобыниной до совершеннолетия последней.

— Возраст у тебя, Наташенька, неподходящий, — сообщил сей фанфарон, восседая на хозяйском месте за столом в ее, Бобыниной, доме. — Девятнадцать годков тебе скоро, невеста совсем, а там школа для девочек.

Простодушная Фимка, с обожанием относящаяся к новоявленной сестрице, уже успела поведать той и про строгие нравы заграничного пансиона, и о том, что самой ей сначала по возрасту отказали, ибо нижний предел для воспитанниц — двенадцать лет. Но батюшка, уважив дочернее стремление, вызвал в Загорск экзаменаторов, которые знания барышни Абызовой оценили лестно и разрешение на обучение дали. Поэтому Натали на дядюшкины слова обиделась бесповоротно. Захотел бы, устроил бы и ей обучение. А когда через четыре года Серафима с позором вернулась на родину, испытала ни с чем не сравнимое злорадство.

Неладное там что-то приключилось, настолько, что никаких денег и связей не хватило Абызову, чтоб дело замять.

Однако насладиться справедливостью сполна не получилось. С чужбины вернулась совсем другая Серафима. Куда только подевались ее круглые щечки, ее прыщи, ее неловкость и косолапость? В четырнадцать лет барышня Абызова приобрела четкие черты лица, пухлый рот, родинка возле которого смотрелась эффектно, чистую белоснежную кожу, точеные плечи и талию, которую мог бы обхватить руками не самый крупный мужчина. А еще она приобрела дуэнью Марию, которая теперь находилась при ней неотлучно.

— Она из наших, из загорских, — сообщила Серафима, представляя Маняшу, — батюшка меня сопроводить не смог, поэтому…

Она махнула рукой, предлагая кузине додумать фразу самостоятельно. Натали заметила, что по коже Серафимы везде, куда мог коснуться взгляд, змеятся почти совсем затертые, но различимые следы рун: от кончиков пальцев к запястьям, скрываясь под манжетами, на ключицах, шее, подбородке, даже на мочках ушей и…

— Мне обещали, что через месяц ничего заметно уже не будет, — сказала Серафима, закутываясь по уши в шаль.

— Кто обещал?

— Те арасские маги, что их на мне рисовали. Совсем худо мне было, Наташенька…

Тут уж Наталья Наумовна объяснила наглой девке, кто в доме хозяин, как ее называть, да что пристало приличной барышне, а что нет.

Серафима поникла, схватила за руку Маняшу, которая во время их разговора буравила Бобынину злым взглядом.

Прогостила она в Мокошь-граде неделю, успев скупить в лавках все запасы пудры, чтоб маскировать свою дикарскую раскраску, получить дюжину любовных записочек, которыми ее буквально засыпали все особы мужеского полу, допущенные в дом, стать причиной дуэли меж горячим горским князем (фальшивым, как вскорости выяснилось) и юным корнетом императорского полка и довести Наталью Наумовну Бобынину до истерического припадка. А потом уехала вместе со своей Маняшей и тремя сундуками книг, которые, оказывается, тоже приобретала в немалых количествах.

Натали облегченно выдохнула и вернулась к прежней жизни, о кузине не вспоминая. На горизонте маячил бравый военный и еще пара-тройка неплохих вариантов, сладких и запретных. Замуж Наталья Наумовна не торопилась, здраво рассуждая, что после замужества дядюшка умоет руки, ограничившись приданым и отдаст ее на волю супруга. А уж какова может быть эта воля, можно было предположить на примере любезного братца. Сумма, сколь приятной она ни была, в неумелых руках истает вешним снегом, а для поддержания теперешнего образа жизни требуются регулярные финансовые поступления. Натали, вслух истово презирающая деньги, цену им знала. Ах, с большим удовольствием она взяла бы себе не мужа, а отца, такого, как Карп Силыч Абызов, только дворянина. Но это, к сожалению, было невозможно.

Однако годы текли как вода. Двадцать семь, и вот она уже старая дева. Дядюшка в письмах все настойчивее намекал, что пора бы под венец. На Аркадия, к слову, никто давления не оказывал. Холостяк за тридцать — обычное дело, барышня же под этот возраст — попрание основ и приличий.

Когда Серафима явилась в дом Бобыниных этим летом, Натали приняла гадкую выскочку холодно. Та ластилась котенком к «милой сестрице», сносила нотации и колкие фразы. Однажды вечером, а год от года Наталье Наумовне стало поступать все меньше и меньше приглашений на приемы и увеселения, так что домашние вечера вошли в обычай, Серафима изложила свою просьбу.

— Ну не знаю, — перед мысленным взором Натальи Наумовны уже раскладывался пасьянс из разноцветных фотографических открыток модных курортных местечек, — пожалуй, Руян.

Кузина покивала на разъяснения, захлопала в ладоши и в тот же день приступила к сборам. От батюшки Абызова она унаследовала стремление к основательности и размаху. В дом Бобыниных потянулись вереницей сапожники да портные, все горизонтальные поверхности гостиной скрылись под ворохом модных журналов, а куклы-пандоры, поначалу демонстрирующие модели сезонных платьев, быстро сменились ростовыми манекенами.

— Я в дамской науке не сильна, — доверчиво сообщала Серафима, стоя на табурете, пока с нее снимали мерки. — Так что только на внешний эффект полагаться придется.

Натали недовольно поджимала губы, однако после некоторых уговоров согласилась принять парочку платьев в подарок. Всего лишь парочку! Большего ей никто не предложил!

Еще Фимка наняла себе учителя танцев, с которым провела семь часов кряду с перерывом на обед. После чего вертлявый юнец был отпущен с миром. Серафима Абызова сочла себя готовой. Ее чудовищная Маняша, пугало во вдовьем платке, носилась по дому, собирая багаж. От помощи, которую ей предложила Лулу, отказалась наотрез.

— Любопытный экземпляр, — картавила гризетка обиженно. — Неужели мусье Абызов не мог приставить к дочери кого-нибудь поавантажнее? Хотя, если эту оглоблю слегка приодеть…

Наталья Наумовна картинно смочила виски ароматической солью из флакончика, суета вызывала мигрень, и строго перебила служанку:

— Ты уложила наши чемоданы?

Лулу, спохватившись, что позволила себе лишнего, заверила, что все исполнила в лучшем виде.

Конечно, два жалких кофра Бобыниной не шли ни в какое сравнение с грудой скарба, с коей отправлялась в путешествие наследница Карпа Силыча. На острове это неравенство барышень стало еще отчетливее. Натали, наотрез отказавшаяся делить апартаменты с кузиной, очутилась в скромных нумерах второго этажа, а Серафима заняла многокомнатные хоромы на последнем.

Фимка, по обыкновению, попыталась ее задобрить, одарила очередным платьишком, фальшиво восхищалась видом, открывающимся из окон убогих комнатушек бедной родственницы. Но барышня Бобынина не смягчилась. Платье приняла неохотно, а восторги снесла с мученическим видом. Ах, не того она достойна…

Курортная жизнь ее увлекла. Быстротечность знакомств и отношений, ежевечерние танцы, вереницы поклонников. Он всего этого можно было бы потерять голову. Но раствориться в вихре удовольствий не получалось. Мешала все та же Фимка. Натали постоянно сравнивала себя с нею и, к прискорбию, не в свою пользу. За кузиной ухаживало куда больше кавалеров и куда более основательных. Серафимино к ним равнодушие лишь распаляло мужеский пол, возбуждая охотничьи инстинкты. Поначалу Натали думала, что вскорости дурочка увлечется, оступится, совершит ошибку. Смертельную, непоправимую, от которой вовек не отмоется. Она же молоденькая совсем, стало быть, дурочка. Но в первой же двусмысленной ситуации, на закате, наедине с горячим кавалером, в увитой розами беседке, спасла ее грозная Маняша, появившаяся в самый разгар объяснения. И являлась проклятая вдовица всегда, когда ее «чадушку» угрожала хоть тень опасности или пересудов. Может быть, господин Абызов и мог бы нанять для Серафимы кого-нибудь поавантажнее, но надежнее вряд ли.

Теперь, когда на Руян прибыл князь Кошкин, Натали предвосхищала страдания верной няньки. Анатоль не тот типаж, чтоб дать себя запугать нянькам и мамкам, он действует быстро и напролом. В этом барышня Бобынина убедилась некогда на личном, не очень приятном опыте. Правда, страдания бедной Маняши не будут долгими… Но тсс… О некоторых вещах даже думать до поры до времени опасно. Безопасно думать, к примеру, о Зорине, не особо разумном чародее столичного приказа. Окажись на его месте кто-нибудь другой из его коллег, к примеру, Семен, брат Сонечки Крестовской, или господин Мамаев, порывистый боевой маг, Натали испытала бы тревогу. Но Иван Иванович, добродушный увалень, легкая добыча. Очаровать, привлечь, может быть, даже вызвать жалость, и он у нее в кармане.

— Господина Зорина, — картавила Лулу, расчесывая нынче утром ее волосы, — постоянно видят в компании Серафимы Карповны.

— Фимке он неинтересен. — Натали поморщилась, когда служанка неловко дернула спутанную прядь. — Она только рядом с князем себя видит.

— Но вы-то, мадемуазель, знаете, что хорошего от такой пары ждать не приходится? — Ответа она не ждала, продолжая бормотать в такт мерным движениям волосяной щетки. — Господин Зорин вчера на разговор меня вызвал. Вы, мадемуазель, ко сну уже отошли, а я на кухне с прочими горничными чаевничала. Так вот, Иван Иванович туда явился чуть не за полночь да давай вопросы девушкам задавать.

— О чем?

— Я не особо поняла, они по-сарматски говорили. Я уже от скуки собиралась к себе идти, а он проводить вызвался.

— И?

— Про вас спрашивал, про батюшку с матушкой, про то, как вы с кузиной ладите.

— Ты посмела свою госпожу с чужими людьми обсуждать?

— Посмела, — нисколько не смутилась гризетка, — рассказала, что род Бобыниных в Бархатной книге прописан, про то, какая вы нежная да ласковая.

— А он?

— Продолжил спрашивать. Вот и пришлось ему про вашу тетушку, маменьку Серафимы проговориться. Очень его поразило, что Полина Захаровна от безумия в могилу сошла.

Лулу улыбнулась зеркальному отражению своей госпожи и, отложив щетку, стала закреплять шпильками золотистые локоны.

— Бедная Фимочка, — картинно вздохнула Наталья Наумовна, — так прискорбно — иметь в роду сумасшедших.

Маняша обязательно обозвала бы сей казус пердимоноклем, и была бы права. Свой фигуральный монокль в этот момент выронила я, фигурально же выражаясь. Ну как я могла позабыть, что милостиво разрешила Болвану Ивановичу пользоваться моим обеденным местом? Вот он и воспользовался да даму с собою пригласил. Законом не запрещено. Я так резко остановилась, что Гавр успел отойти от меня аршина на два.

— Кыс! — прикрикнула я. — Сюда, разбойник!

Прикрикнула шепотом, потому что и без того все присутствующие уставились на меня с разной степенью удивления.

— Фимочка? — проворковала Натали.

— Фимочка! — одними губами сказал Зорин.

Так бы и врезала болвану!

Распорядитель уже командовал официантам, к нашему столу добавляли еще один стул и расставляли чистые приборы. Зорин и господин Сиваков поднялись, дожидаясь, пока я устроюсь на отведенном месте.

— Мария Анисьевна хворает? — спросила госпожа Спивакова.

От тесноты моя нога оказалась вплотную прижатой к колену Зорина.

— Уже ей получше, — улыбнулась я несколько нервно.

Наталья Наумовна прожигала меня взглядом, отчего было горячо лицу, ноге тоже было горячо, но отнюдь не от взгляда. Неужели сложно было отпрыгнуть в коридор и убежать по нему, заливаясь безумным смехом? Теперь вот сиди, страдай. Да еще и кусок в горло не полезет.

К удивлению, но все полезло. Госпожа Шароклякина, по правую руку от меня, оживленно щебетала да следила, чтоб моя тарелка не пустовала. Подавали нежнейший сливочный суп с морскими ушками, а к нему слоеные крендельки и паштет из гусиной печени. Все было очень вкусным. Иван Иванович вниманием меня не баловал, погруженный в возвышенную беседу с Натальей Наумовной. Я попыталась отодвинуть свое колено, сместив его так, чтоб не прикасаться к соседу, но, видимо, конечности Болвана Ивановича должны были занимать все свободное место, потому что вскорости я опять ощутила его близость.

Я откушала суп, поправила на коленях салфетку, ненароком отодвинув чужое колено рукою. Однако в этот момент сосед тоже поправлял свою салфетку. Наши пальцы встретились. Я сдержала возглас, Зорин же, не переставая говорить с Натали и не повернувшись, сжал мое запястье. Я оказалась в ловушке. Тем более нелепой, что освободиться сколько-нибудь приличным образом я не могла. Он отпускать меня собирается, разбойник?

— Гавр? Кыс-кыс?

Я придумала приличный способ и сделала вид, что пытаюсь заглянуть под стол. Зорин отвернулся от Натали, помог приподнять мне скатерть, затем, не отпуская моей руки, сообщил:

— Гаврюшенька вас, Серафима Карповна, к столу сопроводил, да и был таков, наверное, не голоден.

Я посмотрела в голубые глаза чародея с угрозой:

— Вы уверены?

— Абсолютно, — заверил тот меня и опустил скатерть, прикрывая ее краем наши теперь сплетенные пальцы.

Ах так? Я разозлилась просто до безумия. Да что он себе позволяет? Будь здесь Маняша… Ух она бы ему устроила! Какое бесстыдство! Будто влюбленная парочка под столом за руки держимся.

— Однако, Фимочка, — негромко, но так, что все услышали, обратилась ко мне кузина, — являться на обед без дуэньи в твоем положении и нежном возрасте…

— На время болезни Марии Анисьевны, — вдруг строго сказала Шароклякина, — я вполне могу исполнять ее обязанности. Я женщина пожилая…

— Да какая вы пожилая, Лариса Павловна, — возразила я, удачно вспомнив имя-отчество Шароклякиной.

— Ах, бросьте, Серафима! — Матрона кивнула официанту, позволив убрать приборы. — В матери вам, пожалуй, по возрасту гожусь, в опекунши тем паче. А вот вы, дражайшая Наташенька, что ж свою гризетку отсадили?

Я поискала взглядом, рассмотрела Лулу за дальним столиком у окошка.

— Не хотелось неудобств от многолюдья создавать, — проворковала Натали и вздохнула, направив укоризну в мою сторону.

— В тесноте, да не в обиде, — отрезала Шароклякина.

Я испугалась, что она сейчас примется гнать кузину к ее горничной, но обошлось. Подали десерт, и все отвлеклись на кремовые эклеры в поземке сахарной пудры.

Иван Иванович сладости не кушал. Потому что правая рука у него была занята, а левой орудовать было несподручно. Это я поняла с некоторым злорадством и так же злорадно потянулась к лакомству.

— А вы что ж, Наталья Наумовна? — вопросил Сиваков со стариковской галантностью. — Фигуру бережете?

— Не хочется, — вздохнула кузина. — Мне много не нужно, глоток воды, кусочек хлеба…

Охлажденный крем скользнул по небу, я отложила пирожное, отпила кофе, горький, пряно-горячий, его вкус идеально дополнил сладость эклера. Я даже зажмурилась от удовольствия, а открыв глаза, заметила, что Зорин внимательно на меня смотрит. Натали отвлеклась на беседу с Спиваковым, чем чародей не преминул воспользоваться.

— Отпусти, — попросила я одними губами.

Он покачал головой.

Я приподняла брови: «Зачем?»

Иван сжал мою руку.

— Эх, молодость, — пробормотала Шароклякина, но, когда я встревоженно к ней обернулась, матрона сосредоточенно подливала в свой кофе сливки.

Обед закончился. Сиваковы попрощались, Лариса Павловна потребовала у официантов еще один кофейник. Лулу просеменила к выходу из залы и переминалась на пороге, поджидая Натали.

— Мне вдруг десерту захотелось, — громко сообщил Зорин. — Вот до сего момента не хотелось, а сейчас неудержимый голод ощущаю.

— Позвольте. — Я безуспешно дернула рукою.

— И вы, Серафима Карповна? — балагурил чародей. — Ах, ну разумеется, раз ваша дуэнья решила задержаться, то и ваше место подле нее. Что ж, Наталья Наумовна, не смею вас…

Он лишь на вершок приподнялся и ухватил левой рукой пирожное.

На кузину было страшно смотреть, она так сжала губы, что рот стал почти неразличим на ее бледном лице.

— Хорошего дня, — наконец выдавила она вежливо-равнодушно. — Госпожа Шароклякина, Иван Иванович.

Лулу в дверях подхватила хозяйку под руку.

— Экие страсти. — Шароклякина опрокинула в себя кофе с гусарской лихостью. — Пойду я, после обеда вздремнуть не мешало бы.

Я попыталась встать.

— Спасибо, Лариса Павловна.

— Сиди, чадушко, — велела матрона, передразнив Маняшины интонации. — На двор без меня ни ногой. Часа через два, либо два с четвертью, либо… В общем, променад совершать будем. Понял, Иван Иванович?

— Спасибо, Лариса Павловна, — серьезно ответил чародей.

Шароклякина пошла из залы, переваливаясь из стороны в сторону.

— Отпусти! — наконец можно было говорить громко и даже вытащить руку из-под стола.

— Не могу. — Зорин проглотил последний кусочек пирожного. — Я колдую.

— Привораживаешь? — Мне показалось, что официанты, суетящиеся у дальних столов, удивленно на нас поглядывают, поэтому я опять спрятала руки под скатерть.

— Поверь, если бы я тебя привораживал, ты бы… — Он замолчал, видно воображая, что именно я бы делала, но фразы не закончил. — Что-то здесь лишних глаз и ушей в переизбытке. Может, в другом месте побеседуем?

— В каком еще месте? Мне без Шароклякиной из отеля теперь не выйти.

Зорин подумал, затем спросил:

— К тебе или ко мне?

— Что?

— Можем поговорить в моем номере или в твоих апартаментах.

— У меня Маняша болеет.

— Врешь. — Он покачал головой. — Ежу понятно, что никакой Маняши с тобой нет часов десять, а то и дюжину. Иначе бы, Фима, я здесь влюбленного пажа не разыгрывал и за ручку тебя не держал.

— Еще раз назовешь Фимой…

— К тебе нельзя, там небось кроткая голубица Наташенька уже крыльями бьет у двери. Пойдем ко мне.

— Ивашка-букашка!

— Что? — Он вытер пальцы о салфетку и поднялся. Потянув меня за собою.

— Ивашка-баклажка, деревяшка, неваляшка.

— А, понял, это ты обидные прозвища подбираешь. Дерзай.

— Да руку-то отпусти, ирод, — зашептала я горячо. — Люди смотрят!

— Смотрят, но не видят. — Он каким-то танцевальным движением крутанул меня так, что я оказалась прижатой спиною к его груди, наши сомкнутые руки теперь лежали на моем правом плече. — По-чародейски это называется отвести глаза.

— А по-простому — пустить пыль в глаза наивной барышне?

— Эх, Серафима, с тобой по-простому не получится. — Он прижал раскрытую ладонь к моему животу так сильно, что я охнула, приподнял на вершок от земли и понес.

Я бестолково болтала в воздухе ногами и ругалась.

— Мне, между прочим, тоже неудобно, — будто оправдываясь пробормотал Иван Иванович.

Мы поднимались по лестнице на второй этаж.

— Очень на это надеюсь.

Свернули не направо, где был нумер Натальи Наумовны, а налево. Тамошние комнаты я при первом осмотре забраковала, ибо окна их выходили не к морю, а на безрадостно-холмистый пейзаж.

— Я сейчас тебя поставлю, чтоб достать ключ. Не дергайся.

Подождав, пока подошвы коснутся пола, я попыталась дотянуться зубами до руки, лежащей на моем плече. Разумеется, укус пришелся в манжету сорочки, зато коже под ней досталось прикосновение губ.

И тут я почувствовала то самое пресловутое колдовство, которое струилось сейчас по чародейским жилам. Почувствовала и будто обожглась, ахнула. Стало немножко стыдно и томно, так томно, что в голове помутилось.

Зорин, к счастью, на бесславное мое отступление внимания не обратил. Он шарил свободной рукою по карманам:

— Странно, прекрасно же помню, что дверь запирал, а ключ…

— Внизу посмотри, — хрипло и томно велела я, — может, обронил впопыхах.

Мы синхронно опустили головы, дыхание чародея защекотало шею.

— Вот же он!

Ключ лежал у деревянного порожка. Мы исполнили пируэт обратного раскручивания. Зорин склонился, будто благодаря за танец, но руку мою не отпустил.

— Дай. — Я отобрала ключ. — Мне сподручнее будет, ты же, судя по всему, правша.

— Я точно прятал его в карман, — бормотал чародей, наблюдая, как я отпираю замок. — Добро пожаловать, драгоценнейшая Серафима Карповна, в мою холостяцкую обитель.

Я захлопнула за нами дверь:

— Трепещу в предвкушении…

Я быстро осмотрелась. Стерильный порядок. Зорин, как видно, действительно готовился к отъезду. Постель заправлена девственно-чистым бельем, на туалетном столике ни расчески, ни несессера, и вообще никаких личных вещей на виду. Только у платяного шкафа стоит на полу дорожный чемодан с основательной системой застежек.

— В предвкушении чего? — прервал затянувшееся молчание Иван Иванович.

Многозначительность вопроса мне не понравилась.

— Колдуй давай, — пошевелила я пальцами плененной руки. — Ты же не собираешься всю жизнь так провести?

Он не собирался, пожал плечищами и кивнул в сторону кровати. Меня бросило в жар.

— На тебя, Серафима, сейчас направлено с десяток разнообразных заклятий — от банального сглаза до вполне мощного плетения. В жизни не встречал еще человека, к которому бы так липло злое колдовство. То, что ты дожила до своего почтенного, — тут он подпустил сарказма в голос, — возраста — чудо, а скорее, мастерство твоих защитников. Тебя охраняла Маняша? Я прав?

Что я могла ответить? Молча косилась на кровать и сглатывала горечь, наполняющую рот.

— Но Мария Анисьевна не чародейка, в этом я уверился.

По щекам потекли слезы.

— Моя Маняша сто очков вперед любому чародею дать может! Только забрали ее у меня злые люди!

Я тихонько завыла от горя и бессилия.

— Ну-ну, — Иван Иванович приобнял меня за плечи по-отечески, — не плачь, милая. Ребячество с моей стороны допрос тебе учинять прежде помощи. Сначала мы все поганые чары изничтожим да заслоны супротив новых поставим, а уж после…

С удивлением я поняла, что уже сижу на краешке кровати, и явственно ощутила давление, с которым меня пытаются уложить на постель.

— В сон нужно тебя погрузить, — заявил Зорин деловито.

— Нет.

Я легла на спину как была в туфельках.

— Иначе будет больно.

— Пусть. — Я заискивающе посмотрела в склонившееся надо мной лицо.

Глаза у Ивана Ивановича были холодные, не васильковые, как обычно, а цвета морозного зимнего неба.

— Ты, Ванечка, видно, чародей не из самых одаренных, раз наживо меня пользовать не решаешься, — протянула глумливо. — Любая ведьма мне бы эти сглазы с арканами через уголек слила, и вся недолга.

Насмешка сработала вернее заискиваний.

— Вот она тебе и сливала, — только что не сплюнул Зорин. — Потому что ведьмы забирать горазды, что хорошее, что плохое, с равным рвением.

Я собиралась пригрозить, что другую ведьму себе без труда отыщу, руянскую, да подумала, что, разозлившись, он, пожалуй, усыпит меня без согласия или — еще хуже — передумает чары ради меня тратить. А чары мне были нужны, я помнила еще, как это, остаться надолго без защиты, и знала, что для того, чтоб помочь Маняше, мне потребуются все мои силы. Так что просто приподняла брови, демонстрируя равнодушное недоверие.

— Серафима, когда я начну, заснуть уже не получится.

— Не томи, пугатель, берендийская баба любую боль снести может. Обещаю не вопить, чтоб…

Зорин распрямился, отпустив мою руку. Внутренности скрутило и продолжило скручивать, я сдержала стон, любуясь разноцветными туманными спиралями то ли волшебства, то ли своих галлюцинаций. Может, сглупила? Может, стоило в сон погрузиться? В тот раз Маняшу повидать получилось. Вдруг она сызнова меня у самой грани яви поджидает? Я бы уж тогда расспросила ее поподробнее, почему не путь, но ключ в том человеке запрятан. Боль росла во мне, сотней тонких иголочек прорываясь сквозь кожу. Не путь, но ключ. Надо бы этот ключ отыскать. Иван вон свой на пороге нашел, но это потому, что в нем ни того, ни другого нет. Больно-то как, мамочки! Рожать, наверное, не в пример легче. Любая берендийская баба родить может. Я тоже смогу, когда время придет. Только бы ребеночек на Анатоля не походил ни единой черточкой. Лучше кого-то похожего на Ивана родить, беленького такого бутуза и чтоб голубоглазый, чтоб…

— Все, душа моя, — хриплый мужской голос звучал устало, — закончил я тебя пользовать.

Я сморгнула слезы, приподнялась, опершись руками о постель. Чародей тяжело присел рядом, сдергивая с шеи галстук.

— Двадцать восемь дней тебя никакое злое колдовство не достанет.

— Двадцать восемь? — тоненько переспросила я.

— Это лунный месяц. — Иван опустил лицо в ладони, уперев локти в колени. — Что ты там про ключи бормотала?

— Тебе послышалось. — Я только надеялась, что про прочее я не вслух размышляла, о детях, к примеру.

— И не мечтай, Фимка. — Один голубой глаз подмигнул мне из-за разведенных пальцев. — Не путь, но ключ. Может наоборот?

— Почему наоборот? — Я обрадовалась, что разговор темы чадолюбия не касается.

— Потому что в князе твоем «не ключ, но путь». Это одна из формул сводов аффирмации: «И словесами сими связан не ключ, но путь от владетеля к подвластному…»

Подумав и так, и эдак, я решила, что, пожалуй, чародей прав, я могла и перепутать. Однако тема князя и аффирмаций тоже не была мне приятна.

Поэтому, изобразив радостное воодушевление, я сказала:

— От всего сердца благодарю вас, Иван Иванович, за ваше непревзойденное колдовство. Так великолепно я не чувствовала себя, наверное, никогда в жизни.

— Пустое, Серафима Карповна. — Зорин распрямился, развернулся вполоборота ко мне. — Оказывать помощь подданным берендийской короны — мой долг, как чародея, так и чиновника. Однако, как человек простой, я хотел бы рассчитывать на толику благодарности с вашей стороны. Во-первых…

— Окстись, милый, — перебила я его, — торговаться надо до, а не после. Но я, как женщина справедливая, готова овеществить свою благодарность.

— Во-первых, я хочу иметь право называть тебя Фимой, — Иван принялся загибать пальцы, — разумеется, не при посторонних.

— Это не вещественно. — Я поморщилась, затем, не сдержавшись, прыснула. — Согласна. Есть еще во-вторых?

Иван Иванович кивнул и сдвинув меня, лег рядом на подушку, уставившись в потолок.

— Расскажи мне про Марию Анисьевну. Все. Без утайки.

Я поерзала, устраиваясь удобнее на узкой кровати.

— Ты и так почти все понял. Когда выяснилось, что любое колдовство цепляется к его кровиночке, что репей к шелудивой дворняге, батюшка принялся изыскивать способы меня от напасти избавить. Мы же богатые, Абызовы, просто до неприличия богатые, на нас из-за этого слишком много глаз всегда смотрит. Карп Силыч не может другим ни одной своей слабости явить, а наследница, за которой нанятые чародеи денно и нощно бдят, это слабость.

— Понятно, — протянул Зорин. — Конкуренты могут попытаться чародея перекупить, чтоб через тебя на батюшку воздействовать.