Реваншист Дроздов Анатолий

1

Вокруг была тьма.

Но не ночь – та не бывает такой непроглядной. Как ни укрывай окна шторами, свет все равно пробьется, и привыкший к темноте глаз различит проступающие в серой мгле стены и мебель. На забытье мое состояние тоже не походило: ведь я размышляю? Сон? Сны не бывают черными – это миф. Спящий человек всегда что-то видит: людей, животных, дома, природу… Ничего подобного вокруг не наблюдалось: тьма стояла плотная, почти осязаемая. Я попробовал пошевелить руками, затем ногами – ничего не вышло. Я вообще не чувствовал своего тела – его будто и не было. «Значит, я умер, – пришло осознание. – Дочь обрадуется».

Странно, но эта мысль почему-то не взволновала. Да и с чего? Со дня, когда меня выкинули на пенсию, я не шел, а бежал к могиле. Вылезал из квартиры лишь в магазин за очередной партией бухла и квасил до посинения, пропивая остатки сбережений и печень. Печень, на удивление, выдержала, а вот сердце – нет. Когда грудь сдавило, и накатил страх, инстинкт заставил меня уцепиться за жизнь. Я вызвал скорую и открыл дверь. Затем упал – там же, в прихожей. Это было последним, что я помнил.

«Интересно, где я умер: дома или в больнице?» Мысль мелькнула, чтобы пропасть: какая разница? «Где меня похоронят?» Да не все ли равно? Дочь наверняка выберет кремацию – так дешевле. Урну с прахом забирать не станет – сейчас многие так поступают. Зачем возиться? Из крематория позвонят раз-другой и угомонятся. Урну где-нибудь прикопают. На колумбарий дочь тратиться не будет. Государство выделяет на погребение пособие, которого хватит и на колумбарий, но дочь постарается сэкономить. Еще и с холдинга помощь стрясет. В моем пенсионном удостоверении стоит штамп «ветеран труда». В этом случае в соответствии с законом организация обязана участвовать в погребении. Дочь это знает: она у меня умная. Кандидат юридических наук как-никак. Холдинг потратится на автобус, от Союза писателей пришлют венок. У них это отработано. Большая часть членов Союза – старики, а те имеют обыкновение умирать. Союз пришлет делегатов, те посидят, выпьют, толкнут речь о заслугах усопшего, пожелают ему земли пухом. После чего обо мне забудут – как и о других. Кому сегодня интересны писатели? Ведь есть Ютуб, компьютерные игрушки, фильмы, наконец. С ними легче. Все для тебя разжевали – открывай рот и глотай. К чему утруждать мозг? Ну, или то, что у них в черепах…

Воспоминания накатывали солено-горькие, как океанские волны. Еще там, за Гранью, я осознал: жизнь прожита зря. И ведь не бездельничал: пахал так, что кости скрипели. У меня было все, что составляло предмет гордости советского человека: семья, квартира, машина, дача… В 90-е все посыпалось. Сначала сбежала жена. «Милый, в Италии платят такие деньги за уход за стариками – я заработаю и вернусь». Ухаживать ей так понравилось, что решила не возвращаться. Дочь-подросток осталась с отцом. Ее нужно было выводить в люди, и я лез из кожи. Репетиторы, вуз, аспирантура, защита диссертации – все требовало денег. Зарплаты не хватало. Но тут выяснилось, что за книги в России стали платить. Для меня начался звездный сезон или каторга – это как посмотреть. Приходя домой, я ужинал и садился за клавиатуру. Стучал по клавишам до глубокой ночи. Утром, невыспавшийся, бежал на работу. Эльфы, орки, гоблины, гномы – вся эта хрень путалась в мозгах, но пипл хавал, книги раскупали, а на счет капали вожделенные рубли. Их хватило, чтобы купить дочери трехкомнатную квартиру, а вот на мебель – уже нет. К тому времени в литературу пришел кризис, орки с гоблинами читателю надоели, а ничего другого в голову не приходило. Гонорары иссякли. Дочь с зятем обиделись. Как же, они рассчитывали! Я предложил им зарабатывать самим. Это возмутило их до глубины души. Дочь пыталась уговорить меня сменить трехкомнатную квартиру на однокомнатную, а разницу, естественно, отдать ей, но тут я уперся. В этих стенах я прожил более тридцати лет, и они для меня много значили. Дочь с зятем ушли, хлопнув дверью, и более не появлялись. На звонки не отвечали. От чужих людей я узнал, что стал дедом, но внука мне не показали.

Оставалась работа. В 90-е, сообразив, что теряю моторность, я уговорил руководителя одной важной организации учредить журнал. К тому времени издания возникали одно за другим, но прогорали быстро. Мы выжили – команда была хорошей. Работалось интересно. Все фонтанировали идеями, и мы претворяли их в жизнь. Журнал толстел и рос в тираже. Мировой кризис нас не затронул – только окрепли. Журнал знали в стране и за рубежом. Главный редактор в моем лице ездил по конференциям, где выступал с докладами. Их растаскивали на цитаты. У меня брали интервью… А потом у директора холдинга, которому принадлежал журнал, образовался племянник – выпускник журфака. Родного человечка следовало пристроить. Для начала его усадили мне заместителем – набраться опыта. Для этого требовалось наличие мозгов, а у племянника они отсутствовали. Тем не менее, через пару лет он решил, что созрел. Чем меньше человек знает, тем больше у него апломба. Последний контракт со мной продлили ровно до пенсии, после чего уволили.

Племянник угробил журнал за два года. Чтобы создать новое, требуется недюжинный ум, а развалить может любой дурак. У племянника вышло блестяще. Для начала он уволил моих людей – они ведь осмеливались спорить! Взамен набрал каких-то мутных дружков. Те смотрели ему в рот и кланялись. Было за что. С их способностями максимум, что им светило, – метла дворника. А тут офис, тепло, уютно – нужно только не забывать вовремя лизнуть шефа в зад. Через год тираж журнала упал в три раза, издание село на дотации. Цитировать его перестали. Я видел агонию детища, но помешать не мог. Кто станет слушать списанного в тираж редактора? Оставалось пить…

Сколько времени я предавался размышлениям, понять было трудно. Наверняка долго. Я вспомнил многое. При этом ругался и плевал – фигурально, конечно. Странно, но новая ипостась не мешала мне испытывать эмоции. В конце концов, это надоело. Прошлое осталось там, сейчас следовало подумать о другом. Например, где я, и что будет дальше? Ответа не было, окружающее выглядело непонятно. В книгах, которые я читал, посмертие выглядело иначе. Темный тоннель, свет в конце, а там – ангелы и родственники, ушедшие раньше. Далее мнения авторов расходились. Каждый гнул свою версию, но общим было одно: с душой что-то происходило. Но мой комитет по встрече медлил. «Может, никто и не придет?» – мелькнула мысль, и мне стало жутко. Висеть в темноте неизвестно сколько времени? Да я с ума тут сойду, загрызу себя воспоминаниями. «Господи! – взмолился я. – Великий и всеблагой! Сделай хоть что-нибудь!»

Меня словно услышали. Вдали показался светлячок. Он походил на пламя свечи, только в отличие от него был белым и прозрачным. Мельтеша, словно бабочка над цветком, он медленно приближался, пока не встал передо мной.

– Испугался? – спросил мужской голос.

Он прозвучал прямо в сознании – громко и отчетливо, по-человечески. Так, что я мог разобрать и оттенок, и тембр.

– Испугался! – признался я.

– Все пугаются, – равнодушно сказал голос. – Разве что праведники радуются. Но тех…

По его тону можно было понять, что праведников он давно не встречал.

– Ты – ангел? – спросил я. – Этот, как его, херувим?

– И шестикрылый серафим тоже! – хмыкнул собеседник. – Какой только хренью не пичкают вас на Земле!

«Надо же, грубит», – удивился я.

– Иначе не понимаете, – пояснил гость. – Стоит проявить милосердие, как начинают клянчить. «А можно мне хотя бы одной ножкой в рай? Я только с краюшку постою», – передразнил он кого-то и тут же деловито спросил: – Просить будешь?

– Нет, – сказал я.

– Почему?

– Все равно не помилуете.

– По крайней мере, самокритично, – одобрил он. – Чего взывал?

– Нужно определиться.

– С чем?

– С местом пребывания.

– Так ты его занял, – сказал гость. Мне показалось, что он пожимает плечами. Интонация, по крайней мере, была такой. – Что заслужил, то и получил. Вот побудешь тут лет эдак двести по вашим меркам, каждый грех вспомнишь в мельчайших подробностях и за каждый покаешься, – в его голосе чувствовалось нескрываемое злорадство. – Тогда и поговорим о месте.

Я струхнул. Перспектива выглядела мало вдохновляющей. Но паника, затопившая сознание, быстро ушла. Если б меня ждало то, о чем говорил посланец, он бы не явился. Тут что-то другое. Темнит «херувим».

– Умный! – раздалось в моем сознании. – Всегда им был. Догадался.

– Меня ждут мытарства? – спросил я.

– Раскатал губу! – хмыкнул он. – Мытарят тех, у кого есть шанс. Или сам оправдается, или за него заступятся. Тебе это не грозит.

– Тогда зачем пришел? – вздохнул я.

– Послали… – огорченно сказал он. – Ты – хитрый! Успел сказать.

«Что? – удивился я. – Когда? Постой… Перед тем, как упасть в прихожей, я что-то проговорил. Ну, да! „Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешного!“»

– Да еще трезвый был, – подтвердил гость. – Молитвы пьяных Он не принимает. Так что будет тебе милость, раб Божий. Отправишься назад и проживешь жизнь, как Им заповедано. Если сможешь.

В его голосе читалось неприкрытое сомнение.

– Э-э, нет! – запротестовал я. – Умер, так умер! Не хочу!

– А кто тебя спрашивает? – вновь хмыкнул он, и от белого облачка ко мне протянулся луч. Он коснулся моего сознания, и…

Я открыл глаза. Вокруг было темно. Но не так, как только что в непроглядной взвеси. В полумраке виднелась дверь и раковина умывальника в углу. Я поднял голову и осмотрелся. Узкая, как пенал, комната с одним окном. Напротив окна – дверь. По обеим сторонам, вдоль длинных стен – койки, возле каждой – тумбочка и стул. Всех коек четыре, три из них заняты, включая мою. Больничная палата – это к гадалке не ходи.

«Все-таки меня откачали, – пришло понимание. – А то, что я видел и слышал – галлюцинация. Вкололи какую-то дрянь…»

Я почувствовал облегчение. Хоть и не цеплялся за жизнь, но пережитое только что пугало. Пусть даже это глюк.

Возле моей кровати не наблюдалось никакой аппаратуры. Даже капельницы. И вообще палата не походила на реанимацию. Значит, не инфаркт. В кардиологии мне доводилось бывать – друзей навещал. Обстановка там другая.

Я осторожно сел и прислушался к себе. Удивительно, но нигде не болело. Ни в груди, ни в колене (мой застарелый артроз), даже спина не ныла. Обезболивающих явно не пожалели. В диссонанс этой мысли внезапно засаднил лоб. Я поднял руку и нащупал бинт. Ага! Суду все ясно. Падая, я, видимо, приложился лбом. Наверное, хорошо рассек, если забинтовали. И шов есть, иначе залепили бы пластырем. Это не беда. Я не модель, физиономией не торгую.

Подумав, я встал. Организм требовал кое-куда заглянуть. Меня не качнуло и не повело. Я вообще чувствовал себя прекрасно, если не принимать во внимание рассаженный лоб, конечно. Одежды на стуле не наблюдалось, и я в одних трусах вышел в коридор.

Здесь был свет. Тусклый и желтый. В подвешенных к потолку плафонах горели лампы накаливания. «Совсем не экономят электроэнергию, – мелькнула мысль. – Госконтроля на них нет. Они за энергосбережение глотку выгрызут».

Коридор выглядел убого. Крашенные голубой краской стены, беленый потолок, коричневый линолеум под ногами. Неподалеку виднелся стол дежурной, но ее самой не было. «Это куда меня завезли? – думал я, шлепая в конец коридора. – По уму, должны были в „девятку“ – она ближе. Но там такого убожества точно нет, приходилось бывать». Туалет, наконец, нашелся, и я протянул руку к двери. И замер: рука была грязной! Причем измазюкана капитально, как будто копался в моторе. Я поднес к глазам левую руку – та была точно такой же. Это где ж меня угораздило? По асфальту, что ли, тащили?

Организм вдруг резко напомнил, зачем я здесь. Ладно, потом выясним. В туалете горел свет. Умывальник здесь был, как и мыло – розовое и размокшее. Ополоснув руки – грязь слезла с них удивительно легко, я вытер ладони о вафельное полотенце и скользнул в кабинку. Струя зажурчала в унитаз. Блаженство! Я подтянул трусы и вдруг замер. Это тело не могло быть моим! Где живот, закрывавший привешенные снизу причиндалы, где ноги с вылезшими венами? Я поднес к глазам ладони. Они были крепкими, с проступающими венами на тыльных сторонах, с подушечками мозолей у основания пальцев. Не мои. Черт!

Хлопнув дверью, выбежал из туалета и помчался к столику дежурной. По пути в туалет я заметил на нем настольное зеркальце. Рядом еще красовался механический будильник с круглым циферблатом.

Зеркало я схватил почти на бегу. На меня глянуло смутно знакомое лицо. Слегка вытянутое, но не лошадиное. Не красавец, но и не урод. Прямой нос, тонкие губы, на подбородке – ямка. Лоб скрывает повязка, но и так видно, что высокий. Волосы – темные, острижены коротко. Тусклый свет помешал рассмотреть цвет глаз, но я и без того знал, что они зеленовато-серые.

– Что вы здесь делаете, больной?

Я оглянулся. Та-ак. Пухлая тетка лет сорока. Белый халат наброшен на плечи, лицо мятое. Дежурная медсестра. Спала вместо того, чтобы бдить. Я разбудил ее, хлопнув дверью.

– Простите! – я вернул зеркало на стол. – Хотел посмотреть. Вот! – я коснулся пальцами бинта.

– Вам нельзя вставать!

– Мне этого не говорили.

– Так вас же без сознания привезли! – фыркнула она.

– Ходил в туалет…

– Под койкой есть утка. Могли б позвать.

Выпалив это, она сбавила тон. Ну да, дозвался бы я…

– Извините, – вновь повинился я. – Не скажете, какое сегодня число?

– Седьмое, – ответила она, бросив взгляд на будильник.

– А месяц какой?

Она глянула на меня с жалостью.

– Июнь тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Идите в палату, больной! Немедля!

– Слушаюсь! – отрапортовал я.

Сестра отконвоировала меня к койке. Затем исчезла, притворив за собой дверь. Наверное, пошла досыпать. Как только шаги смолкли, я встал. Над палатным умывальником я приметил зеркало. Щелкнув выключателем, уставился в него. Нет, не ошибся. Это я. Сергей Александрович Самец, собственной персоной. Только моложе на сорок лет.

– Эй! – донеслось с ближней койки. – Гаси свет! Днем насмотришься.

Я щелкнул выключателем и протопал к себе. Там прилег, умостив голову на тощую подушку. Гадский херувим! Удружил. Что теперь? Все по второму кругу? Рвать жилы? Биться лбом в те же двери? Завод, заочная учеба и, как подарок судьбы, приглашение в многотиражку. Как же я тогда радовался, дурак! Сколько фигни написал, тратя на это силы и время. Затем была ведомственная газета, потом республиканская. Первая книжечка в бумажном переплете… Ее никто не заметил и, кажется, не прочел. Зато книжечка помогла мне пробиться в Союз писателей. Даже не хочется вспоминать, чего это стоило. Печень едва выдержала. Жена, ребенок, квартира – «подменка», полученная от редакции. Гора счастья… Вторая книжечка, повторившая судьбу первой, зато выдранные через Литфонд трехкомнатная квартира, автомобиль, участок земли. Сколько пришлось побегать, чтобы построить дачу! Сколько пришлось кланяться, писать лживых статей! И что в итоге?…

Ничего мне не изменить. Я – винтик в огромном механизме. Где вкрутили, там и должен торчать. Попробуешь выскочить – смелют в пыль. Спасти СССР? Ага! Союз сгнил, хотя делает вид, что крепок. И сгноила его партия – та самая, которая КПСС. При Хрущеве она встала на путь автаркии[1]. Спряталась за забором и стала жить для себя. Спецклиники, спецсанатории, спецраспределители… В командировке мне рассказывали: жена первого секретаря обкома, директор школы, поручила учителям купить конфеты «грильяж». Хотела угостить зарубежных гостей. И очень удивилась, когда ей ответили, что в магазинах таких конфет нет. Не бывает. Партия избавилась от контроля общества, преследует за критику в свой адрес. Это мешает ей строить коммунизм – для себя любимой. У меня был одноклассник, который захотел поступить в МГИМО[2]. Мечтал о карьере дипломата. Умница, золотой медалист – он подступал к высоте трижды. Потерпев поражение, вновь готовился. Штудировал книги, занимался с репетиторами. Пока, наконец, кто-то не сжалился. Однокласснику объяснили, для кого существует МГИМО. Кто там числится в студентах. Чей сын, внук, племянник, деверь… Одноклассник не поверил. Такого не могло быть! Ведь он живет в самой справедливой стране! Пути открыты для всех. Он тешил себя этой иллюзией, пока не увидел списки зачисленных. Все названные ему фамилии там были, а вот его – нет. Рассказывая это мне, одноклассник плакал…

Как я могу спасти СССР? Обратиться в ЦК? «Уважаемые члены политбюро, я знаю, что случится со страной в будущем. Первым делом избавьтесь от Горбачева! Закопайте его поглубже…» Они избавятся… В Новинках[3] одним пациентом станет больше. О нынешнем политбюро можно сказать кратко: маразм крепчает. Суслов в своем кабинете спускает брюки – жарко ему – и забывает их натянуть. Брежнев через полгода перенесет клиническую смерть и подсядет на наркотики. Через семь лет он умрет. Наступит пятилетка великих похорон. «У вас есть пропуск на прощание с генеральным секретарем? – О чем вы? У меня абонемент…» Выбрать в руководстве СССР самого вменяемого? А как донести до него информацию? Чтобы руководитель прочел письмо, оно должно к нему как-то попасть. Почту сортирует секретариат. Там трудятся люди, ценящие свои должности. Они не станут подносить шефу откровения сумасшедшего.

«Ладно! – сказал я себе. – Утро вечера мудренее». И с этой мыслью уснул.

Разбудили нас рано. Я умылся, пригладил пятерней волосы (расчески не было) и познакомился с соседями. Слесарь Миша (это он кричал на меня ночью) попал в больницу со сломанной ногой. Возвращался после работы домой и поскользнулся на ступеньках крыльца. Ага, летом, в сухую погоду. Лицо Миши в цветах флага СССР давало ясное представление, как это произошло. Другой обитатель палаты, дядя Коля, неловко поднял диван. В анамнезе – перелом отростка на позвоночнике, постельный режим, уколы.

Завтрак нам принесли в палату. Овсяная каша на воде, два кусочка хлеба (один – белого), кусочек масла, чай. Не зажируешь. Организм у меня молодой, мяса хочет. Можно сбегать в магазин – он неподалеку, но нет одежды. Меня привезли сюда прямо из цеха – это сказала медсестра. Потому и руки были грязные. Спецовку сняли, она в кладовой. А вот кошелек оставили – нашел в тумбочке. В кошельке – тринадцать рублей, восемь копеек. Не так мало для этой реальности. Вареная колбаса стоит от 1,9 до 2,8 рублей за килограмм. Сыровяленая («сухая») – больше пяти. Ее, правда, не купить, когда «выбросят» – очереди. С полукопченой проще. Она бывает четырех видов: «Одесская», «Краковская», «Ветчинная» и «Тминная». Цена где-то 3,5 рубля за килограмм, точно не помню. Водка – 3,62 за бутылку, это самая дешевая – «коленвал». «Столичная» – 4,12, если не ошибаюсь. Вполне можно выпить и даже друзей угостить.

Осталось узнать, как получил травму. В той жизни у меня ничего подобного не было. Как-то уронил на ногу плиту от штампа. Перелом пальца, лечился амбулаторно. А вот чтобы прилетело в голову… Гадом буду – «херувим» постарался. Ладно, врач разберется.

Он появился после завтрака. Лет сорока, с залысинами на высоком лбу, в белом халате и со стетоскопом на шее. С порога направился ко мне и сразу присел на стул у койки.

– Как чувствуете себя, больной?

– Замечательно, – ответил я.

– Говорили, что вставали.

– Ходил в туалет.

– Надо было позвать сестру.

– Зачем?

– У вас травма головы. Привезли без сознания. Скорей всего, сотрясение.

– Был бы мозг – было бы сотрясение.

Врач, видимо, этой шутки не знал, поскольку хохотнул.

– Хорошо, что вы шутите. Но… – он покачал головой. – Голова болит?

– Нет.

– Что, совсем?

– Чему там болеть? Сплошная кость.

Миша за спиной доктора заржал.

– Но-но! – врач погрозил мне. – Головокружение, тошнота?

– Ничего нет. Честное слово!

– Странно.

Врач достал из кармана молоточек.

– Сядьте и смотрите сюда!

Я подчинился. Он поводил молоточком перед моим лицом, затем простукал им руки и ноги. Поднялся со стула.

– Встаньте! Закройте глаза и вытяните руки вперед. Растопырьте пальцы. Так… Не открывая глаз, указательным пальцем правой руки коснитесь кончика носа. Теперь левой…

– Удивительно, – сказал он, когда я сел. – Все в норме. Если не считать трех швов на лбу. У вас, правда, нет тошноты?

– Честное комсомольское! – заверил я.

– И что с вами делать?

– Выписать! – предложил я.

– Не пойдет, – покачал он головой. – Травмы головы коварны. Надо понаблюдать. Так что полежите. И постарайтесь не вставать. Закружится голова – упадете, ударитесь головой. Она у вас крепкая, но лучше не усугублять. А вот посещения я вам разрешу. Уже звонили…

2

Посетитель нарисовался ближе к ужину. К тому времени я успел отобедать (молочный суп, макароны с куском рыбы, компот) и обдумать свое нынешнее положение. Днем все виделось не так грустно, как ночью. Да, попал. Ну, так в свое тело, а не в какого-нибудь неизвестного индивидуума. Так что никаких проблем с совмещением психоматриц. Я это, я! И тело, и биография, и воспоминания – все мое. Что-то подзабылось, конечно, но это ерунда. На память я никогда не жаловался – вспомним. Почему «херувим» выбрал именно этот период моей жизни, я догадывался. 1975 год стал поворотным в моей судьбе – точкой бифуркации, если говорить по-научному. Я бросил заочное отделение политехнического института и поступил в Литературный – тоже на заочное. Вернее, еще не поступил – это случится в будущем году. Направление было выбрано правильное. А потом я свернул… Поправим.

Итак, план действий. В политику мы не лезем – глупо. Сжуют и не поморщатся. Но кое-что попытаемся. Чернобыльская АЭС… В моем времени эта катастрофа положило начало крушению СССР. А потом… Заболевшие раком дети, переселенные деревни, загрязненные территории… Тридцать лет небогатая Беларусь, отрывая последний кусок, минимизировала последствия аварии. Вбуханы миллиарды долларов. Если направить их на другие цели, страна легче переживет распад СССР. И националисты обломятся. В той жизни они прорвались в парламент, спекулируя на чернобыльской теме. Правда, потом Батька их разогнал. Но в этой реальности может пойти по-другому, и моя Беларусь станет задворками Европы. Как та же Болгария.

Чтобы ко мне прислушались, нужен статус. Но не журналиста. Здесь они в авторитете, и даже становятся лауреатами Ленинской премии[4]. Но… Аграновских[5] мне не потеснить – уровень не тот. А с меньшим статусом к властям предержащим нечего и соваться. Зря потрачу время. В той жизни я кинулся в журналистику, потому что не верил в себя. Боялся, что в литературе потеряю время. В принципе, был прав. Тогда я ничего умел. А вот сейчас… Талант, как известно, не пропьешь. И пусть писатель из меня слабенький, не Лев Толстой и не Гоголь – чего уж там, но слова в строчки я складывать умею. В той жизни критики хвалили мой стиль. Были и тиражи, и восторженные отзывы читателей. Значит, смогу.

В литературе, как и в журналистике, очень важно оказаться в нужном месте в нужное время. Здесь у меня колоссальное преимущество. Я знаю, что нужно читателю. Так что – в путь! Все остальное – побоку, даже Литературный институт. Нет, вуз классный. В том времени он превратил провинциального паренька в отменного специалиста, затмевавшего своими знаниями не сподобившихся в нем учиться коллег. Но зубрить по второму кругу? На фиг, на фиг! Для писателя диплом не обязателен. Успех Шолохова с его четырьмя классами гимназии и Пикуля, отчисленного из военного училища «за нехваткой знаний», – тому пример. Шолохов – живой классик, а книгами Валентина Саввича сейчас зачитывается страна. Его романы издаются миллионными тиражами и расходятся влет. Решено!

Где будем пробиваться в литературу? Минск отпадает. Я неважно знаю белорусский язык, а здесь он в тренде. Из трех толстых литературных журналов два выходят на белорусском языке. Третий – «Неман» – публикует переведенные на русский «творы», напечатанные в первых двух. Можно, конечно, подтянуть «мову», но это притормозит путь к признанию. Пока напечатают на белорусском, затем переведут на русский… «Перевести», конечно, могу и сам – Василь Быков так делает, но время, время! У меня его и без того в обрез. До Чернобыльской катастрофы меньше одиннадцати лет. Отнести рукопись в издательство, минуя журнал? Они там лежат годами. К тому же книга, изданная без публикации в журнале – могила неизвестного писателя. Здесь пока так. Так что – в Москву, в Москву!

Я пребывал в размышлениях, когда отворилась дверь. В палату шагнул мужчина лет пятидесяти – высокий, худой и со смуглым лицом. Надо же! Сам товарищ Мамай пожаловал. И не надо лыбиться: в Беларуси татары живут со времен Витовта. Не один век охраняли западные рубежи Княжества Литовского. В Грюнвальдской битве уконтрапупили великого магистра. С веками татары потеряли язык, но сохранили веру. Их священные книги написаны на старобелорусском языке. По ним, к слову, восстанавливали древнее звучание «мовы».

Мамай встал на пороге и зашарил взглядом. Увидев меня, заулыбался и направился к койке. Блин! Забыл, как его зовут. Столько лет прошло. Неудобно. Хотя… За глаза мастера дразнили «Буденный». Спрашивается, из-за чего? Усы? Лицо у Мамая гладко выбрито. Значит, имя-отчество…

– Здравствуйте, Семен Михайлович!

– Привет, Сергей!

Мамай опустился на стул, поставив у тумбочки холщовый мешок. Не пустой, между прочим, пришел. Передачка прибыла. Сам мастер принес! Горжусь…

– Как ты?

– Нормально, Семен Михайлович! Скоро выпишут. А у вас?

– Ну… – он сморщился.

– Дело шьют?

– Нарушение правил техники безопасности, приведшее к травме работника, – процитировал он. – В мою смену – значит, я виноват. Выговор – это в лучшем случае.

Печаль. За производственные травмы в СССР спрашивают строго. Жаль Михайловича – хороший человек. А выговор – это лишение квартальной премии. И о тринадцатой зарплате можно забыть.

– Что там произошло? Не помню, – я тронул рукой забинтованную голову.

– Ты затачивал штамп на шлифовальном станке. Перед этим менял пуансон. Коснулся его кругом, отлетел кусок… Хлопцы видят: упал. Подбежали, а ты без сознания, и голова в крови…

– А где тут нарушение?

– Ну… – он задумался. – Ты же его боковой стороной круга резал.

Разумеется, боковой. Так удобнее и быстрей. Все так делают. Но правилами запрещено.

– Кто это видел?

– Никто. Но на осколке остался след от круга, так что сразу поймут.

– Осколок нашли?

– Не искали. Не до того было.

– Вот и хорошо. Комиссии скажете: уборщица замела. А мусор вывезли.

– Все равно не поверят, – вздохнул он. – При шлифовке сверху осколок ударяет в щиток.

– Не факт. Излом пуансона видели? Ровный?

– Наискосок, – мастер заинтересовался.

– Вот! – сказал я. – В пуансоне могла быть микротрещина. Или перекалили. Надо выпрессовать остаток и отдать в лабораторию. Пусть проверят. В том штампе пуансоны часто выкрашивались – значит, перекалены. А теперь смотрим. Я впрессовываю в штамп новый пуансон. Ставлю его на плиту шлифовального станка. Подвожу круг. Бац – отлетает кусок и летит в щиток. Но не прямо, а наискосок. Из-за этого рикошет мне в голову. На щитке вмятина есть?

– Нет.

– Плохо искали. Должна быть.

Я подмигнул.

– Сережа! – Мамай протянул мне сухую ладонь. – Сделаем. Спасибо!

– Не за что, – я ответил на рукопожатие. – Так и напишите в объяснительной: обстоятельства непреодолимой силы.

– Как, как? – заинтересовался он.

Я повторил.

– Запомню. Я тут кое-что принес, – Мамай придвинул к кровати сумку. – Может, еще чего?

– Одежду. Она в шкафчике в раздевалке. Номер шкафчика – восемьдесят два. Не идти же домой в робе…

– Прямо счас и сбегаю! – кивнул он. – Тут рядом.

Ну, да, до тракторного завода – рукой подать. Можно даже пешком – одна остановка. Шестая больница Минска.

– Сергей! – прицепился ко мне Миша, когда Мамай ушел. – Что такое пуансон? И штамп?

– Ну… – я почесал в затылке. – Представь, что то, что у тебя между ног, называется пуансоном. А то, что у жены, – матрицей.

Миша хихикнул.

– Ты ведь вставляешь пуансон в матрицу?

– Конечно! – Миша обиделся. – Я же не импотент!

Дядя Коля заржал.

– Что будет, если между пуансоном и матрицей положить, скажем, носовой платок?

– Ну…

– Пуансон втянет его в матрицу. По такому же принципу работает штамп. Бац – и пуансон выдавил в металле деталь. Миску, к примеру. Или вырубил отверстие – скажем, под болт. Так изготавливают многое. Со временем пуансоны и матрицы тупятся. Их требуется подточить или заполировать края, если штамп гибочный. Этим я и занимаюсь.

– Мы так вырубаем прокладки в краны, – сказал Миша. – Из листовой резины. Но я не знал, что вырубка – пуансон. Умеешь ты объяснять!

А то! Меня за это в редакциях ценили. Написать сложно может любой дурак. А ты сделай так, чтобы домохозяйка поняла…

Мамай сдержал слово. Пока он ходил, я обревизовал передачу. Деревенская, «пальцем пиханная» колбаска, домашняя булка, конфеты и даже бутылка коньяка. Фруктов нет – их в июне не продают. Свои не выросли, а из-за границы не завозят. Не поскупился мастер! Ну, и я не остался в долгу. Квартальная премия у Мамая рублей двести. По нынешним временам – сумма! А бутылка коньяка стоит чуть больше пяти. Нормальный обмен.

После ужина я отнес бутылку врачу. Поначалу тот заартачился, но конфеты склонили чашу весов в нужную сторону. Я получил разрешение покинуть больницу на предстоящие выходные под железное обязательство вернуться вечером в воскресенье. Перед этим доктор вновь провел тест с доставанием носа пальцами и убедился, что пациент в порядке.

– Наверное, просто болевой шок, – пробормотал задумчиво. – Оттого и сознание потерял. Ладно. Застрахован?

Я кивнул.

– Справку составлю как нужно, – пообещал доктор.

Я поблагодарил.

Больницу я покинул в сумерках. К остановке шел, неся в правой руке сумку Мамая. Колбасу и выпечку я зажал. Есть захочется, а в магазин заходить лениво. Да и к вечеру на прилавках – шаром покати.

Улицы города выглядели пустынно. Вечер пятницы. Народ сидит по домам или рванул в деревни: Минск – город приезжих. Сам такой. Личного транспорта здесь мало, государственный стоит в гаражах.

В воздухе стоял кислый запах горелой земли. Литейка… На тракторном она работает в три смены. Рядом – заводы автоматических линий и шестерен. Тоже не легкие планеты. Промышленный район. Подошел автобус, и я, запрыгнув в полупустой салон, сел у окна. Талончик пробивать не стал: в кошельке проездной. «Икарус» медленно катил по пустынной улице. Я смотрел, узнавая забытые места. Парк 60-летия Октября – так его назовут два года спустя. Пока – «Корчи». Прозван народом за торчащие на дорожках корни деревьев. Гостиница «Турист», улица Плеханова. В моем времени здесь пустят трамвай и настроят высоток. Но пока – двухэтажные «сталинки» и частный сектор. Панельные дома начинаются в Серебрянке. В этом микрорайоне я живу.

Автобус свернул на проспект Рокоссовского, затем – улицу Малинина. Все герои Отечественной войны. В Минске их именами названы десятки улиц. В моем времени ни одну не переименовали, даже новые появились. В Беларуси не забыли, кому обязаны освобождением. В той жизни я жил на улице Рафиева – азербайджанца, танкиста, Героя Советского Союза. Что бы он сказал, узнав, что через шестьдесят лет после его подвига на Украине в таких, как он, будут плевать? А в Прибалтике снесут памятники павшим воинам? Националисты, мать их!..

Автобус подкатил к остановке. Я вышел и зашагал к комплексу зданий, стоящему на возвышении. Два девятиэтажных жилых корпуса, соединенных двухэтажным переходом. Малинина, 28 – общежитие тракторного завода. Один корпус – мужской, второй – женский. По четыре сотни женихов и невест с каждой стороны. Вечерами из корпуса в корпус идет бурное встречное движение, за которым присматривают бдительные вахтерши. От них не скроешься – знают все. Посетителей пропускают только до 23 часов. После чего гостей из общежития выдворяют. Как-то один из изгнанных решил влезть к подружке через лоджию. С внешней стороны женского корпуса они низкие. Мимо шел милицейский патруль. Он засек нарушителя и стал свистеть. Испугавшийся парень успел скрыться, потеряв при этом ботинок. Милиционеры подобрали его и предъявили вахтерше. Та выдала полную информацию: как зовут парня, к какой девушке он ходит и в какой комнате сейчас. Чекистки…

Вахтерша, увидев меня, ойкнула.

– Все в порядке, Юзефа Ивановна, – успокоил я. – Бандитская пуля. Но враг не прошел.

– Сказали, несчастный случай, – не поверила она. – Железякой пробило голову, в больницу без сознания отвезли. Девчата плакали.

– И зря! – сказал я. – Нет железяки, способной пробить лоб советского человека.

– Как тебя только из больницы выпустили? – покачала она головой.

– А чтоб не мешал, – просветил я. – У них там праздник. Юбилей.

– Какой?

– Сотого больного похоронили.

– Тьфу на тебя! – плюнула Юзефа. – Нашел чем шутить! Иди отсюда!

– Слушаюсь! – я вскинул ладонь к виску.

– К пустой голове руку не прикладывают! – уязвила она.

– А кто сказал, что она полная?

– Трепло! – заключила Юзефа. – И за что тебя девки любят?

– Я добрый, – сообщил я. – Они это сердцем чуют. Или другим местом.

Юзефа потянулась к венику, стоявшему у стола, и я ретировался. А то ведь махнет сгоряча. Наша вахтерша – женщина суровая, в войну служила в НКВД. Ее группа в числе первых врывалась в освобождаемые города. Задачей чекистов был арест коллаборационистов, которые не успели сбежать. Нужные адреса у них были.

Мне Юзефа благоволит. Во-первых, я сирота, а она – детдомовская. Родственные души. Во-вторых, я пришел со службы с медалью. У фронтовиков к медали «За отвагу» отношение особое. Просто так ее не давали. Юзефой я был допрошен и признан достойным. Теперь вхожу в список особо доверенных лиц. Могу даже оставить девушку на ночь. Правда, Юзефа этого не одобряет, так что льготой я не пользуюсь. Пока…

Я поднялся на седьмой этаж и открыл дверь с номером 707. Планировка в общежитии блочная, в каждом блоке две комнаты. Каждая рассчитана на двоих обитателей, итого их в блоке – четверо. Однако на каждом этаже есть блок, не имеющий второй комнаты. Ее «съел» лестничный пролет. Жить в таком считается удачей – всего один сосед. В комнаты с цифрами «07» селят лиц, приближенных к руководству, то есть блатных, или особо заслуженных. Я – из вторых. Кавалер боевой медали… В комитете комсомола похлопотали.

Соседа дома не оказалось. Все ясно: свинтил в деревню. Там у Коли родители и дружбаны. Завтра отправятся на Щару[6], где будут купаться и ловить рыбу. Был я у Коли. Родители у него замечательные, да и сам он – парень что надо. Футболист, кандидат в мастера спорта. Заочно учится в физкультурном институте. В 90-е Коля пойдет в бизнес, и его убьют. Бандитский наезд. Все сделаю, чтобы этого не случилось…

Встав на пороге, я некоторое время обозревал место моего прошлого и нынешнего обитания. Аскетично. Две койки с железной сеткой и спинками из шпонированного ДСП. Стол, на нем лампа. Купили в складчину. И Коле, и мне нужно готовиться к сессии. Хотя мне – уже нет. Стул один. Если приходят гости, они сидят на койках. На окнах – шторы из плотного льна. Стенные шкафы, дверь в туалет… Душ – в подвале.

Я снял ботинки, брюки с рубашкой и переоделся в спортивный костюм. Затем, кинув полотенце на плечо, отправился в душ. Там осторожно ополоснулся, стараясь не мочить голову. После купания захотелось есть. Я выложил колбасу на деревянную доску и нарезал ломтиками. Нож пластал мясо играючи. Ну, так – сам делал. Инструментальщики мы или кто? Ножи мы изготавливаем из расклепанных моторных клапанов. Их сталь хорошо держит заточку и не ржавеет. Заготовки поставляет кузнечный цех. По бартеру – за готовые ножи, или за деньги. Дальше – просто. Из полос на наждаке формируется контур – лезвие и рукоять. Затем будущий нож вставляется в самодельную оправку и кладется на стол плоскошлифовального станка. Спускаем «конус», затем шкурка и полировальный круг. Лезвие получается зеркальным – смотреться можно. Остается просверлить твердосплавным зенкером отверстия под заклепки в рукояти и прикрепить накладки. Для них используют органическое стекло. Здесь каждый изгаляется, как может. Можно просто поместить под накладку цветную фольгу. Ее предварительно мнут, затем расправляют. Получается красивый узор. Один слесарь засунул под накладку фотографию тещи. С другой стороны – свою. Пришел домой, положил на стол своим фото к верху. Теща заметила и стала ругать зятя. Дескать, самовлюбленный болван. Затем перевернула нож… Слесарь уверял, что после этого отношения с тещей наладились. Есть любители, которые делают наборные рукоятки. Но это сложней. К лезвию нужно приварить шпильку, на которую нанизать куски оргстекла. Зажать навершием и сформировать рукоять. Морока. У меня рукояти простые. Строгать продукты это не мешает.

Уполовинив колбаску, я сбегал на кухню и вскипятил чайник. Сыпанул в заварник из бумажной упаковки. Чай грузинский, сено-соломенный. Индийского в магазинах нет. Дефицит. Дают только в продовольственных заказах, да и то – к праздникам.

Попив чаю с выпечкой, я помыл посуду и достал из шкафа стопку бумаги. Как плохо, что нет компьютера! Даже пишущей машинки. Они в этом времени продаются, но цена! Калечная «Москва» стоит 135 рублей – это моя месячная зарплата. Но за такое убожество и рубля жалко. Этой «Москвой» только гвозди заколачивать. Из портативных машинок самая лучшая – «Эрика». Ее делают в ГДР. Чудо, а не агрегат. Тихая, эргономичная, писать – одно удовольствие. Но и цена соответствующая – 280 рублей. В прошлой жизни у меня была югославская «Юнис», обошлась в 220. Тоже хорошая модель. Но ни «Эрики», ни «Юниса» в Минске не купить. В Москву ехать надо.

Машинка сейчас не требовалась. Я взял шариковую ручку и вывел: «Паважаные таварышы! Даколи наша милицыя будзе сажаць у турму не тых? У нашей вобласци гвалтяць и забивают жанчын. Кагосци за гэта ужо пасадзили. Але яны невиновные. Гвалтиць и забиваець Михасевич Генадзь з вёски Салоники ля Полацка. Ёе сам, пьяны, аднойчы мырмытав сабе пад нос, что вось яки разумны. Ён гвалтить и душа жанчын, а садзяць иншых. Ён думав, што нихто не чуе. Але я пачув. Разбярыцеся. І не глядзице, што ён таки примерны, нават у дружыну уступив. Бандыт и забойца, вось хто ён! Сваё имя не пишу, бо кали вы яго не арыштуеце, будзе мне помстиць.

Добры чалавек».

(Перевод: «Уважаемые товарищи! Доколе наша милиция будет сажать в тюрьму не тех? В нашей области насилуют и убивают женщин. Кого-то за это уже посадили. Но они невиновные. Насилует и убивает Михасевич Геннадий из деревни Салоники около Полоцка. Он сам, пьяный, однажды бормотал себе под нос, что вот какой умный. Он насилует и душит женщин, а сажают других. Думал, что никто не слышит. Но я услышал. Разберитесь. И не смотрите, что он такой примерный, даже в дружину вступил. Бандит и убийца, вот кто он! Свое имя не пишу. Если вы его не арестуете, будет мне мстить. Добрый человек»).

Я взял конверт – у заочников они всегда есть – и написал адрес: «Минск, КГБ». Затем полюбовался на текст. То, что нужно. Стирать отпечатки пальцев я не стал. Зачем? Таких анонимок в органы приходят сотни. Сообщение об уголовном преступлении? Ерунда. Вот если бы я написал, что собираюсь убить Брежнева… Хотя не факт, что нашли бы. У многих людей кинематограф и детективы сформировали неверное представление о возможностях правоохранительных органов. Дескать, не успеешь пукнуть, а люди в штатском – уже за спиной. Ерунда. В ночь на 4 июля 2008 года во время празднования Дня Независимости у стелы «Минск – город-герой» произошел взрыв. Расследование показало, что это теракт. Около 50 человек были ранены. На празднике был президент, так что можно представить, что он сказал органам. За два года они перевернули страну. Дактилоскопировали практически все мужское население. (На второй, неразорвавшейся бомбе у стелы остался отпечаток пальца.) Результат? Террорист со средним образованием, троечник, легко проскользнул в расставленную сеть. Изготовил новую бомбу и 11 апреля 2011 года взорвал Минское метро. Погибли 15 человек, более 300 пострадали. Некоторые стали инвалидами. Гада поймали и расстреляли, но сам факт… Искали милиция и КГБ, приезжали консультанты из-за границы – все без толку. Если бы не видеокамеры в метро…

В КГБ за мое письмо уцепятся. Михасевич разбойничает пятый год. Не одну женщину спровадил на тот свет. Милиция сбилась с ног. Посадили нескольких невиновных. Сигнал в работу возьмут. Михасевича расколют – психика у него неустойчивая. Сделают обыск, найдут вещи жертв – маньяк их грабил, а это – улики. Почему КГБ? Комитет за милицией присматривает. Если получится раскрыть тяжкое преступление, да еще ментов рожей в грязь сунуть, сильно обрадуются. Отношения между ведомствами не лучшие. Откуда знаю? В той жизни я контактировал с органами. Журналист… И о деле Михасевича я писал. Заклеив конверт, положил письмо на стол. Завтра брошу.

С наслаждением почистив зубы (индийская паста «Kolynos» – это вам не болгарский «Поморин»), я отправился спать. С чувством глубокого удовлетворения. Один долг прошлому я вернул.

3

Утром съездил в библиотеку и набрал журналов. Свежие номера были на руках, но я не стал заморачиваться – какие были, такие и взял. Разницы нет. На обратном пути забежал в гастроном, купил продуктов, заодно заглянул в аптеку. Приобрел бинт, марлевые салфетки, пластырь и перекись водорода. Дома размотал повязку и осмотрел рану. Она тянулась от лобной кости к виску. Три шва. На вид страшно, но на деле – ерунда. Рана сухая, кожа вокруг несет следы йода, но видно, что воспаления нет. Заживет.

Я обработал раневое поле перекисью, приложил салфетку и закрепил ее пластырем. Совсем другой вид! А то на улице и в библиотеке на меня посматривали. «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве…» Не фиг привлекать к себе ненужное внимание.

Пообедав, я устроил себе литературный день. Первоначальную селекцию изданий я провел в библиотеке. Например, не стал брать журналы «Нева» и «Москва». Первый печатает ленинградских писателей, второй – московских. Нечего и соваться. «Дружба народов» сориентирована на переводную литературу из национальных республик. Не мой случай. Остаются «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Молодая гвардия», «Наш современник» и «Юность». К вечеру у меня устали глаза, и я, бросив чтение, плюхнулся на койку. М-да… В том времени у меня остались лучшие воспоминания о литературе советского периода. Как же, классика! Так-то оно так, но классиков в СССР не много. И писали они не по роману в месяц. Здесь вообще считается неприличным выдавать крупноформатное произведение чаще, чем раз в два года. А журналы выходят ежемесячно, страницы надо заполнять. Вот и идут в печать авторы второго эшелона. Талантливые и не очень, нередко – близкие к руководству Союза писателей, или же – к главным редакторам. Впрочем, здесь это – одно и то же.

Тексты в журналах были серенькими, даже очень. Нет, язык грамотный, и запятые на месте – редакторы в СССР хорошие. А вот содержание… Мелкотемье, искусственные конфликты, примат идеологии. Поэтому здесь так популярна фантастика. Для читателя это – отдушина… Зато литературному начальству фантастика не нравится. В самом деле! Тут уважаемые люди пишут идеологически выдержанные книги, а какие-то Ефремов со Стругацкими печатают «Час Быка» и «Трудно быть богом». Как это согласуется с линией партии? Фантасты в СССР – изгои. Их терпят и издают, но всерьез не принимают. Так что с этого жанра начинать не будем. Реализм и только реализм! Но не такой, как здесь.

В той жизни я увлекался балетом. Не пропускал премьер, был вхож за кулисы, знаком с артистами. Журналист как-никак. Так что театральную жизнь знал хорошо. Даже написал роман «Черный лебедь» – задолго до одноименного фильма. Роман не напечатали. На дворе были 90-е, балет мало кого интересовал. Читатель требовал эльфов и орков с гномами. А вот в этом времени балет в тренде. Гастроли за рубежом, переполненные залы, восторженные рецензии… и сбежавшие за границу артисты. Об этом не пишут. Восполним пробел. Разумеется, текст переработаем. В том варианте в балерину влюбился журналист. Здесь будет рабочий, будущий инженер. Спор о смысле жизни, разность взглядов на мир, разрыв… Остро и идеологически правильно. Цинично? Отнюдь. Классиком мне не стать, а кушать хочется. Поэтому требуется паровоз, который втащит меня в литературу.

Какой журнал выбрать? Разумеется, «Юность». Во-первых, он печатает молодых. Во-вторых – тираж. Два миллиона экземпляров! Заткнитесь, гики, получившие тысячу «лайков» и раздувающие по этому поводу щеки! Такого вам не видать. Два миллиона! А ведь многие номера читают по нескольку человек. Библиотечный экземпляр «Юности» затерли до дыр. Выглядит журнал скромно. Неказистая печать, неровный шрифт, но здесь на это не обращают внимание. Единственный минус: «Юность» – журнал тонкий. Роман предлагать стремно. У маститого, конечно, возьмут и напечатают с продолжениями. Но где я и где маститые? Поэтому повесть объемом не более шести авторских листов. Для дебюта самое то…

В дверь стукнули, в проем сунулась вихрастая голова. Лицо незнакомое.