Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц Акунин Борис
Пользуясь привилегией личного доклада у императрицы, Волынский подал ей составленную на основе этих рассуждений записку, в которой содержались туманные обвинения против неких ближних к ее величеству людей, под которыми имелся в виду прежде всего Остерман. Копию записки Волынский предварительно отправил Бирону, из чего следует, что последний не являлся мишенью этой аппаратной атаки.
Но царице не понравилось, что кто-то смеет ей указывать, кого к себе приближать, а кого нет, «будто молодых лет государю». В действии кабинет-министра она усмотрела то, чего больше всего не выносила: недостаточное почтение к особе монарха.
Еще хуже для честолюбца было то, что акция очень не понравилась фавориту. Анна Иоанновна хворала, и было понятно, что долго она не протянет, а шустрый кабинет-министр вовсю обхаживал юную Анну Леопольдовну, явно надеясь заменить Бирона при следующем правлении. Кроме того Артемий Петрович стал слишком заноситься, позволяя себе публично спорить с герцогом курляндским.
На картине В. Якоби, добросовестно воспроизводящей легенду о героическом Волынском, он гордо противостоит коварным немцам. (Остерман – в инвалидном кресле, Бирон подслушивает за ширмой.)
Настроить против себя разом и Остермана, и Бирона было слишком неосмотрительно. От Волынского потребовали объяснений, каких это злодеев из царского окружения он имеет в виду. Очень скоро Волынский уже каялся, говорил, что «от глупости своей всё врал с злобы», вставал на колени, умолял не поступать с ним сурово.
Поступили с ним более чем сурово. Сначала изломали на дыбе, причем Волынский признался еще и в мздоимстве. Потом отрезали язык, отсекли руку и после этого отрубили голову. Покарали и ни в чем не повинных членов его кружка: двоих смертью, остальных – кнутом и ссылкой.
При всей показательной жестокости аннинской эпохи безэмоциональные исследователи «бироновщины» приходят к одному и тому же выводу: общий объем репрессий был не так уж грандиозен. Т. Черникова насчитала, что в 1730-е годы было вынесено 4 827 обвинительных приговоров, из которых политических (то есть связанных с оскорблением монархии) около двух тысяч. При милостивой Елизавете Петровне подобных дел обнаружено больше: 2 478 в сороковые годы и 2 413 в пятидесятые. Несколько иные, но сходные по пропорции данные приводит И. Курукин: «Всего от эпохи бироновщины до нас дошло 1 450 дел Тайной канцелярии, то есть рассматривалось в среднем 160 дел в год. От времени же «национального» правления «доброй» Елизаветы Петровны сохранилось 6 692 дела; следовательно, интенсивность работы карательного ведомства не уменьшилась, а выросла более чем в два раза – в среднем 349 дел в год». Таким образом, и во времена милостивой Елизаветы самодержавие продолжало блюсти свою сакральность.
Зловещая репутация Анны и Бирона объясняется не масштабом репрессий, а тем, что они были прежде всего обращены против высшего сословия, которое требовалось в первую очередь привести к покорности после политических пертурбаций предыдущего периода. Т. Черникова пишет, что из 128 громких судебных процессов 126 были дворянскими. Эта эпоха была страшной именно для дворянства, в особенности знатного.
Священный трепет перед властью достигается не только через страх, но и через восхищение ее пышностью и величием. Анна Иоанновна хорошо понимала и это правило. Ее упрекают в сумасбродной расточительности (как уже говорилось, расходы на содержание царского двора выросли по меньшей мере впятеро по сравнению с временами Петра Великого), но ничего сумасбродного в этих тратах не было.
Новые дворцы, на строительство которых не скупилась казна, были призваны явить величие монархии. Толпы нарядных слуг, поражающие роскошью празднества – всё это было важной частью государственной политики. Императорский двор, ранее очень простой и неформальный, превращается в сложно регламентированное ведомство; необычайно возрастает значение церемониальных чинов и должностей. «…Императрица Анна Иоанновна любила приличное своему сану положение и порядок, и тако двор, который ещё никакого учреждения не имел, был учреждён, умножены стали придворные чины, серебро и злато на всех придворных возблистало, и даже ливрея царская сребром была покровенна; уставлена была придворная конюшенная канцелярия, и экипажи придворные всемогущее блистание с того времени возымели. Италианская опера была выписана, и спектакли начались, так как оркестры и камерная музыка. При дворе учинились порядочные и многолюдные собрании, балы, торжествы и маскарады», – пишет князь Щербатов.
Высшая власть стала не только страшной (тут-то больших расходов не потребовалось), но и обрела не свойственное ей ранее великолепие.
Государственное управление
В этой важной сфере государственной жизни, в общем, ничего существенного не произошло, да и не могло произойти, поскольку верхи были слишком заняты другими заботами. Многие петровские новшества, введенные с целью более действенного контроля над страной (пускай и не особенно успешные), были редуцированы или вовсе упразднены в связи с общей «демобилизацией» военно-бюрократической империи. В отсутствие большой войны, с прекращением гигантоманских проектов напрягать все силы страны стало не для чего, все «крепежи» подразболтались, и чинили их кое-как, по мере необходимости.
Прежде всего расстроилось введенное реформатором устройство правительственного аппарата, где высшим органом был Сенат, надзиравший над министерствами-коллегиями и, в свою очередь, контролируемый «государевым оком» генерал-прокурором. Этот принцип, подстроенный под личность с утра до вечера работавшего Петра, утрачивал смысл при монархе некомпетентном или ленивом, каковыми были преемники первого императора.
Вместо чересчур многолюдного и, по сути, консультативно-исполнительного учреждения, каковым являлся Сенат, понадобился более компактный и полномочный орган, способный принимать решения, – Верховный Тайный Совет; должность генерал-прокурора обесценилась; коллегии с их сложным механизмом коллективного руководства утратили былое значение.
Анна попробовала восстановить «профильное» управление, но не путем укрепления коллегий, а через разделение довольно бесполезного Сената на пять отраслевых департаментов, которые были завалены текущими делами и плохо с ними справлялись. Ненавистный Тайный Совет императрица уничтожила, но, поскольку сама не правила, обойтись без высшего административного звена не смогла и учредила Кабинет для «порядочного отправления всех государственных дел». Из трех кабинет-министров триумвирата не получилось, поскольку лишь барон Остерман мог считаться дееспособным, но и он тратил основные усилия на аппаратную борьбу с новым «государевым оком» – фаворитом. Тот же ясных полномочий не имел, ни за что не отвечал, но во все вмешивался.
Крайне аморфную, плохо выстроенную систему подтачивала катастрофическая нехватка кадров. Грамотных, знающих чиновников не хватало и при Петре, но с 1725 года был взят курс на сокращение штатов. «Умножение правителей и канцелярий во всем государстве не токмо служит к великому отягощению стата, но и к великой тягости народа», – докладывали Екатерине I ее ближайшие советники, но заботили их не народные тягости, а дефицит бюджета.
Стремясь сэкономить, одни ведомства ополовинили, другие объединили или вовсе закрыли. Оставшимся чиновникам сократили жалование, так что служитель самой низшей категории, копиист, стал получать всего 15 рублей в год – на такую сумму прожить было невозможно. В этом смысле воскрешалась допетровская практика, при которой мелкие приказные должны были «кормиться» сами, то есть за счет просителей. В указе 1727 года прямым текстом говорилось, что при «рассмотрении штата определение учинить по точному примеру прежних времен, а именно как было до 1700 году». Сокращение и оскудение чиновничества подрывало сам принцип заложенной Петром «канцелярской» империи, где все должно было регламентироваться и контролироваться.
Контролировать, впрочем, пытались, но безуспешно. Единственная сфера центрального управления, на которую не жалели средств, касалась сбора доходов и надзора за их распределением. Только это правителей «нервного» времени по-настоящему и заботило.
Анна вновь создала упраздненную было Ревизион-коллегию, продублировала ее Генеральной счетной комиссией, да еще и учредила Доимочный приказ, чтобы выколачивать из губернии накопившиеся задолженности. Эти контролирующие ведомства могли бы чего-то добиться, если бы существовала нормальная инфраструктура провинциальной власти, но областная администрация, слабая и при Петре, теперь пришла в совершенное убожество.
В целях экономии отменили разделение исполнительной и судебной властей. Единоличными уездными начальниками стали воеводы, губернскими – губернаторы. Им подчинили магистратов, и тем завершилась попытка ввести элементы городского самоуправления по европейскому образцу. Находившийся в столице Главный Магистрат закрыли. Но ослабили и «вертикаль». Под предлогом борьбы с волокитой сократили массу провинциальных чиновников, дав этой мере такое обоснование: «…Прежде сего бывали во всех городах одни воеводы и всякие дела, как государевы, так и челобитчиковы, також по присланным изо всех приказов указам отправляли одни и были без жалованья, и тогда лучшее от одного правление происходило, и люди были довольны». Поскольку управленческой работы меньше не стало, от сокращения волокита могла только увеличиться, что и произошло.
Одним словом, страна управлялась из рук вон плохо – можно сказать, никак не управлялась. Прав был саксонский посланник, писавший: «Человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина держится без всякой подмоги».
Экономика
Строительство военной империи обошлось стране очень дорого. Денежно-хозяйственная ситуация после Петра была совершенно удручающей.
«Торговля упала; обширные поля оставались необработанными по пяти и по шести лет; жители пограничных областей от невыносимого порядка военной службы бежали за границу», – пишет Ключевский. По самым сдержанным оценкам прямые налоги, и прежде высокие, при Петре поднялись в полтора раза, что не приводило к увеличению сборов, а лишь накапливало недоимки, потому что разоренному населению платить было нечем. В последний год жизни Петра недособрали чуть ли не треть налогов.
Финансовый беспорядок усугублялся из-за децентрализованного формирования бюджета: средства на содержание армии (главный расход) выколачивала из народа Военная коллегия, доходами от казенной торговли ведала Коммерц-коллегия, «винными» деньгами и таможенными пошлинами занималась Камер-коллегия.
Хуже всего дела обстояли со сбором подушной подати (74 копейки в год с каждого крестьянина), поэтому сразу же после смерти главного «погонщика» вышло постановление сократить это налоговое бремя на 4 копейки, и генерал-прокурор Ягужинский докладывал Екатерине, что надобно сбавить еще.
Поскольку вся подушная подать, главный источник бюджета, тратилась на содержание войска, предлагалось в мирное время перевести его на половинное жалованье, а офицеров поочередно отпускать в свои поместья присматривать за хозяйством, либо же освобождать от обязательной службы хотя бы одного мужчину в семье.
Эти меры дали некоторое улучшение. Собираемость подушной подати чуть увеличилась – вернее сказать, сократился (до 10 %) размер недоимок. Но в 1730-е годы снова начались войны, и задолженность населения опять выросла – как уже говорилось, пришлось даже создавать специальный Доимочный приказ. Общая сумма налоговых долгов достигла 7 миллионов рублей. Бюджет тогда выглядел следующим образом: 4 миллиона уходило на армию, 1,2 миллиона на флот и около 400 тысяч на царский двор. Все прочие статьи были пустяковыми (на две академии, например, тратилось 47 тысяч).
Торговля в несвободном государстве никогда не дает хороших прибылей, поскольку сама тоже несвободна, но Петр I свел ее до совсем жалкого состояния. Царь полагал, что сильно поможет развитию отечественной промышленности и коммерции, если избавит их от конкуренции с иностранцами, в связи с чем установил невозможно высокие таможенные тарифы на импорт. Следствием было развитие контрабанды и постоянный дефицит, поскольку русская частная промышленность не могла производить качественную продукцию в достаточном количестве, а русское купечество, слабое и беззащитное перед административным произволом, не умело обеспечить нормальный товарооборот.
Остерман учредил «Комиссию о коммерции», которая рассматривала прошения от коммерсантов о большей «воле» и до некоторой степени ослабила петровский протекционизм. Некоторые важные товары – например, соль и табак – были выпущены из казенного сектора в частный; значительно уменьшились пошлины (до 20 %). Но для серьезного оживления торговли этих мер было недостаточно. По данным Ключевского, в 1732 году, то есть уже после введения новых, более щадящих таможенных тарифов, торговые пошлины дали всего 187 тысяч рублей – вместо запланированных 2,2 миллионов. К 1740 году эта статья дохода поднялась до 400 тысяч, что все равно было немного. Российский экспорт по-прежнему, как в допетровские времена, весь состоял из сырья, разве что теперь стали вывозить много железа.
Что касается промышленности, при Петре она развивалась быстро, но неравномерно. Росли лишь те отрасли, которым государь «приказывал расти», то есть вкладывал деньги и обеспечивал рабочей силой. Казенное производство давало необходимую империи продукцию (прежде всего военного назначения: железо, порох, пеньку для канатов, сукно для мундиров), но не обогащало, а, наоборот, истощало бюджет, поскольку заказчиком и плательщиком являлось государство.
И единственным важным нововведением постпетровского времени стала попытка изменить ситуацию в индустрии: были приватизированы казенные заводы.
Эта революция коснулась металлургической и горной отраслей, больше всего развившихся при Петре, и связана она с именем одного из проклятых потомками «бироновских немцев» – барона Курта Шёмберга. Опытный горный инженер, приглашенный из Саксонии на должность главы российской Берг-коллегии, Шёмберг был инициатором принятого в 1739 году Берг-регламента, нового закона, по которому государственные заводы могли переходить к частным собственникам.
Первое, что сделал Шёмберг, – воспользовался новыми правилами сам, забрав себе наиболее перспективные месторождения и промыслы, то есть стал первопроходцем великого чиновничьего промысла, которое в наши времена называется «приватизацией госимущества».
Счастье предприимчивого саксонца длилось недолго. Скоро его покровитель Бирон пал, и у Шёмберга всю добычу отобрали, но обратно в казну уже не вернули, а передали новым сильным людям, сплошь истинным русакам и патриотам. Честности в них было не больше, а профессиональных знаний меньше, так что ничего путного из реформы не вышло.
Невьянские заводы. И. Люрсениус
И все же, имея гарантированные правительственные заказы, чугунно-железное производство работало лучше всех прочих отраслей промышленности. Появлялись новые заводы, строились новые печи, так что к 1740 году Россия обогнала по выплавке Англию, сильно потеснив ее на европейских рынках.
Таким образом, адресное, государственное инвестирование в отдельную отрасль неплохо работало; там же, где такого не происходило, на одном частном финансировании и предпринимательстве промышленность развивалась медленно.
Сословия
Социальным итогом петровской эпохи было то, что главным российским сословием стало дворянство. Затем, на протяжении всего восемнадцатого века, происходило уточнение привилегий и обязанностей этого кадрового ресурса военно-бюрократической империи.
«Шляхетство» стало играть столь важную роль в государственной жизни, что это вступало в противоречие с абсолютным бесправием, на которое обрекала дворян суровая требовательность Петра. При нем они оказались в еще более несвободном положении, чем крепостные крестьяне. Обязанные бессрочно состоять на тяжелой службе, постоянно оторванные от семей, лишенные возможности управлять своими поместьями и оттого разорявшиеся, русские дворяне были очень недовольны своей жизнью. Возникло даже поразительное явление, которое в наши дни назвали бы «дауншифтингом»: юноши дворянского звания, стремясь уклониться от службы (а начинать ее следовало с рядового солдата или матроса), стали переписываться в низшие сословия.
Однако после смерти грозного Петра «шляхетство» обрело голос и получило возможность напрямую давить на власть: кому будет принадлежать трон и надолго ли, теперь зависело от гвардейских полков, а основной их контингент был дворянским.
Монархия учитывала это обстоятельство и постепенно, шаг за шагом, отменяла петровские строгости.
Екатерина I отблагодарила доставивших ей корону дворян тем, что отпустила две трети офицеров в отпуск – привести в порядок их поместья.
Настоящие же послабления начались при Анне Иоанновне, которая не только стращала высший класс суровостью, но и повышала его лояльность потоком милостей. Императрица хорошо знала, что кнут эффективен лишь в сочетании с пряником.
В 1730–1731 годах был отменен плохо продуманный петровский закон о единонаследии, превращавший всех младших детей помещика в нищих. «Отцам не только естественно, но и закон божий повелевает детей своих всех равно награждать», – говорилось в манифесте, который дозволял раздел имущества «дать на волю» владельцам. Тогда же поместья (то есть государственные земли, выданные служащим дворянам во временное кормление) были переданы в вечное владение тем, кто ими пользовался. Два этих закона превратили дворян в настоящих собственников земли, стали гарантией их экономической независимости.
Затем, в том же 1731 году, возникла лазейка для избавления от самой тягостной повинности: тянуть солдатскую лямку. В столице открылся «Сухопутный шляхетский корпус», окончив который, юноша сразу получал офицерский чин – или гражданский, «понеже не каждого человека природа к одному воинскому склонна».
Настоящую революцию в состоянии дворянства произвел манифест 1736 года, ограничивший срок непременной службы. «…Всем шляхтичам от 7 до 20 лет возраста их быть в науках, а от 20 лет употреблять в военную службу, и всякий должен служить в воинской службе от 20 лет возраста своего 25 лет, а по прошествии 25 лет всех, хотя кто еще и в службу был годен, от воинской и статской службы отставлять с повышением одного ранга и отпускать в домы, а кто из них добровольно больше служить пожелает, таким давать на их волю», – объявлялось в указе. Еще важнее было то, что одного из помещичьих сыновей разрешалось оставлять дома для ведения хозяйства. Так в стране появилась новая, прежде небывалая прослойка неслужащих дворян-хозяев, пополнявшаяся за счет еще не старых, сорокапятилетних отставников.
Наконец, серьезным послаблением стала широко распространившаяся практика записывать в полки малолетних детей, которые считались солдатами от рождения и ко времени своего совершеннолетия могли выйти в сержанты и даже офицеры. Это была явная профанация петровского требования обязательной солдатской службы.
Повышение статуса дворянства достигалось не только умножением его прав, но и ущемлением прав других сословий. Так владение деревнями и крестьянами, ранее не обусловленное дворянским званием, теперь было закреплено только за «шляхетством» и, стало быть, превратилось в сословную привилегию.
Но дворяне, при всей государственной весомости этого класса, составляли лишь сотую часть населения страны, которая в основной своей массе была крестьянской. И политика монархии в отношении коренного российского сословия выглядела противоречиво. Экономические интересы империи требовали, чтобы главный донор державы окончательно не разорился и сохранял платежеспособность, для чего следовало сокращать податное бремя и облегчать жизнь деревни. Как мы видели, послепетровские правительства пытались это сделать, прощая недоимки и понижая подушный сбор. Однако укрепление дворянства могло происходить лишь за счет дальнейшего закрепощения крестьян, которые составляли единственную основу помещичьего благополучия.
Здание Сухопутного шляхетского корпуса (бывший дворец Меншикова)
Этот неизбежный процесс развивался постепенно, отнимая у крестьян последние крохи свободы.
При Петре можно было уйти из деревни, добровольно поступив на военную службу. Теперь это окошко закрылось.
Предприимчивые крестьяне могли, накопив денег, купить недвижимость, взять подряд или даже открыть фабрику – при Анне это запретили.
Знаменательной вехой, показавшей, что государство больше не рассматривает крепостных как граждан, стал манифест Екатерины I о восшествии на престол: это сословие теперь не должно было присягать монарху.
А в 1736 году вышел указ о новом виде крепостной зависимости – заводской. Все рабочие заводов, фабрик и мануфактур объявлялись приписанными к производству навечно. Заводские рабочие, лишенные собственной земли, стали самой бесправной частью населения. Это было плохо и для промышленности, поскольку упраздняло наемный труд, а стало быть уничтожало рынок рабочей силы. К тому же известно, что у рабов производительность труда не бывает высокой.
Несколько десятилетий спустя именно эта категория крепостных станет самым активным элементом пугачевского восстания.
В жизни горожан мало что переменилось, а если и переменилось, то к худшему. Подчинение магистратов воеводам и губернаторам уничтожило даже те слабые начатки городского самоуправления, которое по европейскому образцу пытался ввести Петр I. Правда и то, что «посадских» в России по-прежнему было очень мало, примерно три процента населения. Города за исключением Петербурга (в 1737 году там жили 70 тысяч человек – для столицы немного) не развивались, а Москва даже начала хиреть: в конце царствования Анны в ней насчитывалось 140 тысяч жителей, на треть меньше, чем полувеком ранее.
Купечество оставалось немногочисленным и экономически слабым. Подрастеряло свой авторитет духовенство – как из-за превращения церкви в один из государственных департаментов, так и в результате подрыва тайны исповеди, одного из последствий закона о недоносительстве.
В целом же из-за бедности, голода, эпидемий население империи увеличивалось медленно и к концу аннинского царствования составляло примерно шестнадцать миллионов. Это была большая, но не самая многолюдная из тогдашних держав. В Священной Римской империи жило около семнадцати миллионов человек, во Франции – более двадцати, в Османской империи все тридцать.
Окраины империи и инородцы
Больше двух третей населения России в это время составляли русские, точнее «великороссы», как их тогда называли. Вторыми по численности были «малороссы»-украинцы (больше двух миллионов). Крупными этническими анклавами также были прибалтийцы – эстонцы, финны, латыши (примерно шестьсот тысяч), белоруссы (около четырехсот тысяч), татары (триста тысяч), башкиры и калмыки (примерно по двести тысяч человек).
Забот у правительства больше было с Украиной, присоединенной не столь давно и все еще сохранявшей рудименты автономности. Петр в 1722 году фактически упразднил там гетманство и осуществлял контроль над этой неспокойной областью через особый орган – Малороссийскую коллегию.
У нового правительства, занятого текущими проблемами, сил и внимания на управление Украиной не хватало. Поэтому, в целях сокращения штатов и экономии, решили поступить просто: назначить гетмана, и пусть сам руководит своим народом. К тому же, постоянно опасаясь войны с соседней Турцией, Петербург не хотел раздражать малороссов сбором податей и всякого рода повинностями. Казалось удобней возложить эти неприятные функции на украинскую старшину.
Гетмана избрали на раде, как положено, но это была формальность. Фактически правитель был назначен из центра. На эту должность поставили бесконфликтного и послушного старика, миргородского полковника Данилу Апостола, на всякий случай оставив его сына в заложниках.
Апостол вел себя тихо, потом впал в паралич, что не особенно отразилось на ведении дел, которые все равно оставались под российским надзором. Когда в 1734 году дряхлый гетман скончался, решили никого на это место не назначать. Анна Иоанновна учредила некое «правление гетманского уряда» (то есть типа), состоявшее из трех русских и трех украинцев под эгидой царского генерал-адъютанта князя Алексея Шаховского. В инструкции императрицы недвусмысленно говорилось: «Впрочем во всем тому Гетманскому уряду правления поступать по Нашим, Императорского Величества, указам».
Труднее и беспокойнее шли дела на юго-восточной окраине. В Петербурге ее воспринимали как открытые ворота Азии. Там, в широких степях, жили кочевые народы, не имевшие нужды в государственности и потому казавшиеся легкой добычей. Интерес для молодой российской империи представляли не сами эти племена, а путь в Бухару, Хиву и прочие богатые товарами земли. Ключ к торговому маршруту находился в руках казахов, которых русские называли киргиз-кайсаками.
Когда в 1731 году вождь одного из жузов (племенных объединений) хан Абулхаир, обратился к Анне с просьбой о подданстве, рассчитывая получить взамен помощь против своих врагов, в Петербурге решили не отказываться от такой многообещающей возможности.
Для того чтобы утвердиться на новых землях, нужно было разместить там гарнизоны, а для этого требовалось построить крепости и учредить административный центр. Новый город по тогдашней моде назвали на немецкий лад – Оренбургом (то есть «город на реке Орь»). Предполагалось, что, опираясь на этот плацдарм, русские потом доберутся и до богатств Средней Азии. Для первого послепетровского масштабного дела затеяли Оренбургскую экспедицию, которая больше напоминала войсковую операцию.
Но экспансия сразу же пошла вкривь и вкось.
Абулхаир оказался союзником ненадежным, плохо понимавшим смысл понятия «подданство», однако главные проблемы возникли даже не из-за этого, а из-за башкиров, большого заволжского народа, который юридически давно уже входил в состав России, но на практике жил собственным укладом, на основе самоуправления.
Разнесся слух, что царские войска присланы, дабы в нарушение старинных договоров отобрать исконные башкирские земли, и весь край поднялся. Повстанцы смело нападали на правительственные войска, нанося им существенный урон. Жестокие репрессии, призванные внушить башкирам «потомственный страх», приводили лишь к новому ожесточению. Восстание продолжалось с 1735 до 1740 года, заставив Петербург отказаться от среднеазиатского проекта. Оренбург и несколько десятков степных крепостей так и остались пограничной линией, дорогостоящей и не слишком нужной. Власть России над казахскими жузами существовала только на бумаге, даже не найдя отражения в длинном титуле российских монархов.
Основную часть империи занимала огромная и богатая, но почти безлюдная Сибирь, управление которой до сих пор сводилось к сбору дани с небольших местных народов. Тут мало что изменилось. В 1736 году ради лучшего администрирования Сибирь поделили на две части – западную со столицей в Тобольске и восточную, Иркутскую. Вполне в духе эпохи было еще одно новшество: в 1739 году государыня Анна Иоанновна повелела назначать воеводами только «пожиточных людей из знатного шляхетства», тем самым закрыв карьерные возможности для способных и деятельных представителей низших сословий – казачества и купечества.
Основные события, впрочем, происходили на «окраине окраины», то есть в самых дальних, доселе не исследованных областях сибирского субконтинента.
Еще Петр I перед смертью пожелал выяснить, соединяется ли Азия с Америкой. Екатерина не стала отменять уже подготовленное предприятие, и через месяц после кончины великого императора экспедиция двинулась в путь. Возглавил ее один из завербованных в Европе «специалистов», опытный датский моряк Витус Беринг. Его помощником был лейтенант Алексей Чириков.
Башкирский воин. Г. Гайсслер
Темпы исследований при тогдашних сухопутных коммуникациях были еще медленнее, чем во времена Колумба. У Беринга ушло два года на то, чтобы просто пересечь Сибирь; еще через полтора года выстроенный на месте корабль наконец поплыл вдоль Камчатки на север и достиг Ледовитого океана, нигде Америки не обнаружив. Так был открыт пролив, впоследствии названный Беринговым.
Обратно капитан вернулся уже при Анне и стал доказывать, что где-то в той стороне все же находится Америка, ибо море приносит оттуда древесные стволы.
Заполучить кусок континента, так обогатившего западные державы, в Петербурге очень хотели и потому снарядили новую экспедицию, намного масштабнее первой. Берингу было приказано привести в российское подданство все народы, которые он обнаружит, но ни в коем случае не покушаться на земли, уже принадлежащие иным державам, включая «китайского богдыхана» и «японского хана».
Корабли Беринга у берегов Камчатки. Неизвестный художник. XIX в.
Вторая экспедиция, заслуженно названная «великой», растянулась на целое десятилетие и заполнила множество белых пятен на географической карте.
Собственно, это было сразу несколько экспедиций.
Сам капитан-командор Беринг достиг-таки Аляски, открыл Алеутские острова и умер во время тяжелой зимовки.
Один из его помощников, капитан Мартин Шпанберг, тоже датский уроженец, описал Курильские острова и проложил путь в Японию.
Лейтенант Дмитрий Овцын нанес на карту побережье Северного океана от Оби до Енисея.
Отряд лейтенанта Василия Прончищева и штурмана Семена Челюскина (возглавившего плавание после смерти начальника) исследовал берег Таймыра и достиг северной оконечности Евразии.
Лейтенант Дмитрий Лаптев в несколько приемов прошел весь огромный путь от Белого моря до Колымы. Его двоюродный брат лейтенант Харитон Лаптев в основном двигался не морем, а сушей, на собачьих упряжках, и сумел описать не только береговую линию, но и значительную часть материка.
Сибирские и дальневосточные экспедиции. М. Романова
Сражаться приходилось не только с суровой природой, но и с местным населением – там, где оно имелось.
Долгим и кровавым было завоевание Чукотки. Поход казачьего головы Афанасия Шестакова, слишком яро собиравшего ясак, привел к войне с чукчами. В 1730 году русский отряд был разгромлен, а Шестаков убит. Карательная экспедиция капитана Павлуцкого не положила конец сопротивлению. Колонизаторов было слишком мало для такой обширной территории. Туземцы бились отчаянно и признавать чужую власть не желали. Эта борьба, как мы скоро увидим, закончится нестандартно.
Империя есть империя, она не может не стремиться к расширению. Когда верховная власть не ведет последовательной завоевательной политики, экспансия происходит сама собой – в тех направлениях, где не сталкивается с серьезным сопротивлением.
Общество и нравы
Из чтения исторической литературы может возникнуть впечатление, будто послепетровские монархи с их приближенными только и делали, что предавались роскоши и легкомысленным забавам. Однако происходили и вещи в общественном отношении вполне серьезные, касавшиеся развития просвещения, культуры и, в меньшей степени, науки. Успехи были скромными, однако следует оценивать их не сами по себе, а с учетом того изначально низкого уровня, на котором пребывала в России вся эта сфера деятельности.
Петр Первый долго собирался открыть собственную академию наук, чтобы у него в империи всё было не хуже, чем в Европе, но за множеством других более насущных дел, так и не успел осуществить это намерение. Царь лишь составил инструкцию о финансировании будущего учреждения: «На содержание оных определить доходы, которые збираются с городов Нарвы, Дерпта, Пернова и Аренсбурга, таможенных и лицентных, 24 912 рублев».
Поскольку главный вопрос, денежный, был решен, дело продолжилось и без Петра. В декабре 1725 года императрица Екатерина открыла-таки Академию наук, причем в указе, довольно неопределенном по содержанию, выражалось пожелание, чтобы подданные «имели б тщание отдавать в разныя науки детей своих и свойственников», то есть получалось, что речь идет о каком-то учебном учреждении.
Путаница возникла из-за самого Петра, которому виделось некое странное заведение, отчасти научное, отчасти педагогическое, отчасти художественное, а в то же время еще и занимающееся разными курьезами. Царь и называл свое детище «академией наук и курьезных художеств». Еще его называли на французский лад «Десиянс-Академия».
Материальные вопросы решились быстро. Академии отдали дворец только что репрессированного барона Шафирова, постановили «академиков недели с три или с месяц невзачет кушаньем довольствовать, а потом подрядить за настоящую цену, наняв от академии, эконома, кормить в том же доме, дабы ходя в трактиры и другие мелкие домы, с непотребными обращаючись, не обучались их непотребных обычаев, и в других забавах времени не теряли бездельно». Президентом поставили надежного человека, лейб-медика Блументроста. На том государственное попечение над науками и закончилось.
За отсутствием собственных ученых мужей в Академии долгое время состояли почти сплошь одни иностранцы – как дельные, так и никчемные. К числу первых относились молодой швейцарец Леонард Эйлер, про которого в реестре 1737 года сказано: «профессор вышней математики, сочиняет высокие и остроумные математические вещи, которые по прочтении в конференции издаются в печать»; французский астроном и картограф Жан-Николя Делиль: «днем и ночью трудится в астрономических обсервациях и над генеральною картою Российского государства»; два выходца из Тюбингенского университета – зоолог Иоганн-Георг Дювернуа («ныне пишет историю о слоне, морже и ките») и физик Георг-Вольфганг Крафт («рассматривает натуру размышлениями и частыми экспериментами»).
Самым же ценным сотрудником оказался лейпцигский студент Герхард-Фридрих Миллер, настоящий полимат, занимавшийся лингвистикой, историей, географией, этнографией и статистикой. В 1730-е годы Миллер состоял в экспедиции, которая исследовала всю Сибирь, и впоследствии написал «Историю Сибири». Памяти этого замечательного ученого сильно помешала его вражда с Михайлой Ломоносовым. В первом томе я рассказывал, как печально закончилась для немца попытка обосновать варяжскую гипотезу происхождения русской государственности (политически грамотный Ломоносов победил оппонента, нажаловавшись начальству на возмутительный непатриотизм подобной теории).
Первые русские сотрудники академии пока не поднимались выше адъюнктов, но объяснялось это не «бироновщиной» и не «засилием немцев», а нехваткой опыта. Скоро, впрочем, ситуация изменится.
Герхард Миллер (Неизвестный художник. XVIII в.) и Леонард Эйлер (Я. Хандманн)
Не без участия Академии открылся в 1732 году и Шляхетский корпус, который стал главным поставщиком кадров для военной и гражданской службы. Юных дворян обучали здесь не только «экзерциции» и фортификации, но также истории, географии, математике. Старшеклассники, «имеющие охоту к высшим гражданским наукам», имели в качестве учителей академических профессоров. В корпусе обучалось всего двести недорослей – для большой страны совсем немного, но главное, что был задан некий стандарт образованности, служивший примером для всего дворянского сословия.
Другой новацией, тоже не слишком массовой и сугубо столичной, стала мода на театр. Великий Петр эту европейскую забаву не жаловал. Царю с его патологической гипердинамией было трудно долго оставаться в положении зрителя, он предпочитал действа, в которых мог участвовать сам. Иного склада была ленивая Анна Иоанновна. Не довольствуясь доморощенными шутами и шутихами, она завела в Петербурге театральные зрелища: оперу, балет, итальянскую комедию. Публика с воодушевлением впитывала новые художественные впечатления. Построенный при Зимнем дворце театр, где выступали заезжие труппы, всегда был полон. Спектакли считались царским развлечением и могли происходить только в присутствии ее величества. Если императрица почему-либо не приезжала, занавес не поднимался и зрители должны были расходиться по домам. Притом билетов не продавали, в театр пускали только по придворным приглашениям-«повесткам», которые обычно выдавались особам старших чинов. Всё это придавало чужестранному развлечению возвышенный статус и готовило почву для создания русского театра. Он появится уже при Елизавете Петровне.
К описываемому времени следует отнести и зарождение пока еще очень малочисленной прослойки профессиональных деятелей культуры. По социальному статусу находясь между высшим и низшим классами, эта «протоинтеллигенция» кормилась исключительно за счет своего образования, жадно впитывала новые европейские идейные и культурные веяния, переосмысливала их на свой лад и пыталась пересадить на местную почву. Признанием и уважением эти люди избалованы не были, но некоторая их полезность властями все-таки признавалась.
Пращуром российских интеллигентов можно считать В. Тредиаковского, история которого хорошо демонстрирует условия, в которых возникало это почтенное в будущем сословие.
Василий Кириллович был сыном провинциального священника, вырос в захолустной Астрахани, где случайно, у заезжих капуцинов, выучился латыни. Главной страстью юноши была жажда знаний. Он сбежал в Москву, чтобы продолжить учебу в Славяно-греко-латинской академии. Постигнув всю невеликую сумму тогдашней русской церковной учености, Тредиаковский каким-то образом сумел перебраться в Европу, возмечтав попасть в Сорбонну. «С крайним претерпением бедности», пешком, дошел до Парижа и два года изучал там философию, математику и «свободные искусства».
Вернувшись на родину, Тредиаковский пристроился секретарем в недавно открытой Академии, однако известность приобрел не научными, а литературными занятиями, в особенности сочинением правильно рифмованных, ритмичных стихов, что тогда было внове и казалось очень ловким штукачеством.
Эта затейность привлекла внимание скучающей Анны Иоанновны, которая, как мы помним, специально собирала даже крестьянские частушки.
Василий Кириллович удостоился великой чести лично явить свой дар государыне. Первая встреча российской Высшей Власти с отечественной интеллигенцией произошла при обстоятельствах, которые сам поэт описывает следующим образом: «Имел счастие читать государыне императрице у камина, стоя на коленях перед ея императорским величеством; и по окончании онаго чтения удостоился получить из собственных ея императорскаго величества рук всемилостивейшую оплеушину».
Счастие Тредиаковского. И. Сакуров
Менее радостно закончилось для Тредиаковского приказание поучаствовать в знаменитом действе с Ледяным домом, живописно изображенное романистом Лажечниковым и другими авторами.
Чудесный дворец изо льда был выстроен на Неве зимой 1740 года для потешного бракосочетания старого шута князя Михаила Голицына-Квасника с пожилой шутихой Бужениновой. Одним из пунктов обширной программы развлечений значилась декламация скабрезного стихотворения, которое и поручили сочинить ученому пииту.
Кабинет-министр Волынский, находившийся тогда в зените могущества, обошелся с Василием Кирилловичем, как с последним холопом: сначала велел приволочь чуть ли не силой, в ответ на жалобные речи поколотил, а потом велел еще и выдрать.
Страдая от побоев и обиды (но, кажется, не от унижения, поскольку понятие личного достоинства у русских людей тогда еще не сформировалось), Тредиаковский тем не менее выполнил заказ.
Похабное стихотворение, начинавшееся строками «Здравствуйте, женившись, дурак и дура, ещё и блядочка, то-та и фигура», поэт зачитал перед царицей и вельможами в потешном платье и клоунской личине.
Впоследствии Василий Кириллович, правда, получил за свои обиды компенсацию – целых 360 рублей, так что остался не в претензии.
Вероятно, самая значительная перемена в русской жизни была подготовлена указом 1731 года, хотя на первый взгляд он не слишком примечателен. Речь в нем шла всего лишь об имущественных правах дворянских вдов, которым отныне по закону полагалась часть собственности умершего супруга. С этого момента женщины благородного звания получают юридическую самостоятельность, могут отстаивать свои интересы, судиться за свои права – век становится «женским» уже не только на уровне престола, но и в широком, общественном смысле. Это еще одно важное свершение столь непопулярной у историков аннинской эпохи.
Дела внешние
Страна, ставшая империей
Когда страна, прежде бывшая национальным государством, то есть жившая преимущественно внутренними интересами, превращается в империю, содержание и смысл ее внешней политики кардинально меняются. Империя взваливает на себя массу тяжелейших обязательств. Нужно постоянно расширяться; нужно сохранять и увеличивать свое международное влияние; нужно защищать сателлитов; нужно тратить основную часть доходов на вооруженные силы. Одним словом, на этой розе хватает острых шипов.
На первый взгляд позиция, на которую Петр Первый вывел свою страну, выглядит невероятно выигрышной. Россия вошла в ряд великих держав, стала владычествовать в Балтийском бассейне, приобрела множество земель, а еще большее количество сделала в той или иной мере зависимыми – Курляндию, Мекленбург, Голштинию, да, в общем, и огромную Речь Посполитую. Захват южного побережья Каспия гипотетически открывал дорогу в Индию. За юго-восточными степями и пустынями лежала аппетитная Средняя Азия. Где-то по ту сторону Сибири маячила Америка, куда Петр снаряжал экспедицию Беринга.
И каждое, буквально каждое из этих достижений влекло за собой проблемы.
Положение одного из главных политических игроков Европы требовало активного вмешательства в любые конфликты, сулившие изменение баланса сил между державами.
Северогерманская зона влияния сталкивала Россию с Данией и Англией (король которой одновременно являлся ганноверским курфюрстом).
В подконтрольной Польше вечно происходили потрясения, требовавшие дипломатического, а то и военного вмешательства.
А еще приходилось участвовать в политических интригах Швеции, потому что одна из тамошних партий являлась союзницей Петербурга, и как же было ей не помочь?
Ослабление Турции позволяло надеяться на то, что в следующий раз, может быть, удастся закрепиться на Черном море, а то и получить заветный выход в Средиземноморье.
Таковы были искушения и соблазны новосозданной империи. Они определяли и ее дипломатию, которая становится чуть ли не самым первым из государственных дел, так что даже бездеятельная Анна, пренебрегавшая всеми другими сферами управления, считала своим долгом лично руководить внешней политикой.
Естественной союзницей России – по общей вражде с Турцией – была Австрия, и в 1726 году, при Екатерине I, две империи заключили договор о взаимопомощи: если на союзника нападет третья сторона, его следовало поддержать силой оружия. Архитектором этой геополитической конструкции был Остерман, самый дальновидный из российских деятелей этого межеумочного времени. В его докладе «Генеральное состояние дел и интересов всероссийских со всеми соседними и другими иностранными государствами» барон обосновал долгосрочную прочность и выгоды сближения с Австрией.
Насчет долгосрочности Андрей Иванович оказался прав, насчет выгод – не очень.
Дело в том, что у Австрии имелись враги и помимо Турции: прежде всего Франция, а также быстро крепнущее новое королевство Пруссия, соперничавшее с Веной за первенство в германском регионе. С Пруссией у Петербурга отношения будут эволюционировать по-разному, но Франция, первая держава Европы, станет вредить российским интересам всюду, где только сможет.
Важными европейскими странами тогда были Дания, Голландия и Швеция. Две первые традиционно дружили с Россией, третья очень сошлась с нею после Ништадтского мира. Однако неуклюжими, плохо продуманными действиями русское правительство настроило эти северные страны против себя. Причиной стал так называемый «голштинский вопрос», который будет проклятьем российской внешней политики на протяжении нескольких десятилетий.
Началось всё с того, что Дания, союзница Петра по Северной войне, захватила владения герцога Фридриха Голштинского, воевавшего на стороне Карла XII. Сын Фридриха, знакомый нам Карл-Фридрих, перешел в противоположный лагерь (женился на дочери Петра), но отнятых владений назад не получил. При Екатерине молодой человек стал большой персоной в Петербурге и убедил тещу-императрицу идти на Данию войной.
Похода не получилось – Англия объявила, что не пропустит русские корабли к Копенгагену, но воинственный демарш настроил против России и Данию, и Швецию (Карл-Фридрих ведь еще и претендовал на шведский престол). Обе эти страны, а за ними и Голландия примкнули к антиавстрийской, а значит и к антироссийской коалиции.
При Екатерине войны так и не возникло, но на европейском небосклоне сгущались тучи – сразу в двух пунктах, и оба имели к России непосредственное отношение.
Вот-вот должен был умереть старый польский король Август II, в споре за трон которого русские никак не могли остаться в стороне. И еще назревал конфликт из-за наследства австрийского императора Карла VI, где схлестнулись интересы почти всех европейских держав – Россия же, по договору, должна была в случае войны драться на стороне Вены.
Тут-то и обнаружилась истина, с которой Россия будет вынуждена считаться вновь и вновь: внешние задачи империи приоритетны по отношению к внутренним. Мы видели, что после смерти Петра правительство очень хотело сократить траты на армию, разорявшие страну. Но частичная демилитаризация продолжалась всего несколько лет и вместо экономии привела лишь к худшим расходам.
Адмиралтейство в Санкт-Петербурге. Гравюра XVIII в.
Из-за небрежения флот пришел в совершенный упадок. В 1731 году выяснилось, что к выходу в море пригодны всего 12 кораблей. Пришлось ввиду грядущих баталий наскоро восстанавливать морские силы. Специальная комиссия отказалась от чересчур дорогих многопушечных кораблей, но была вынуждена найти деньги на строительство судов среднего размера – чтоб хотя бы защитить собственные берега. К 1740 году, когда флот понадобился, в строю было уже 40 кораблей, но лишь один крупный, стопушечный.
Не получилось сэкономить и на сухопутных войсках. После Петра регулярная армия мирного времени насчитывала 157 тысяч солдат. В 1736 году эта цифра возросла до 240 тысяч. По данным И. Курукина, за аннинское царствование пришлось забрать в рекруты пять процентов всего мужского населения страны. Если считать только молодых мужчин, процент получится много выше.
Ничего не поделаешь: вооруженные силы – основной инструмент империи, и держать его всегда следует в боевой готовности. Со временем этот урок будет хорошо усвоен.
Очень коротко внешнеполитическое положение России после смерти Петра можно подытожить так: империя откусила больше, чем могла прожевать и тем более переварить, поэтому за некоторые куски пришлось сцепиться с другими хищниками, а кое-что и выплюнуть обратно.
Персидская ретирада
Самым проблемным из таких кусков были южные завоевания Петра, соблазнившегося царившей в Персии междоусобицей. В 1722 году русские войска без труда оккупировали большую территорию, протянувшуся вдоль Каспия на полторы тысячи километров, от Тарки до Астрабада. Это была плохо продуманная авантюра, которая России очень дорого обошлась: никакой прибыли, сплошные убытки, а главное – непонятно зачем нужен гипотетический плацдарм для экспансии в Индию, когда стране совершенно не до Индии.
Преемники Петра не знали, что делать с этой обузой: и отказаться от петровского наследия стыдно, и содержать накладно.
Размещенные в Персии гарнизоны так называемого Низового корпуса, двадцать батальонов, несли тяжелые потери – не столько в боевых действиях, сколько от гнилого климата, скверной воды и малярии. За один только 1725 год умерло больше пяти тысяч человек, и надо было все время слать новых рекрутов, не говоря уж о том, что снабжение и денежное довольствие корпуса ложились тяжким бременем на разоренную казну.
В уже поминавшейся записке генерал-прокурора Ягужинского, поданной сразу после смерти императора и ратовавшей за оптимизацию государственных расходов, впервые было высказано осторожное предложение как-нибудь отделаться от персидских владений, а вскоре уже весь Верховный Тайный Совет обратился к Екатерине с тем же. Императрица, неуверенно чувствовавшая себя на оставшемся после великого супруга троне, колебалась.
Надир. Неизвестный художник. XVIII в.
На первое время ограничились тем, что повелели командующему экспедиционными силами никаких новых земель не завоевывать, а удерживать то, что есть. Но эта полумера проблемы не решила. Деньги по-прежнему таяли, солдаты мерли.
Из Петербурга пришел новый приказ: попробовать найти в безначальной Персии какого-нибудь правителя, чтобы заключить с ним договор – и пусть заберет себе все захваченные области. Но и это оказалось непросто. Угадать, кто в Персии возьмет верх, было трудно.
Прежний шах Солтан Хусейн, свергнутый кандагарским эмиром Мир-Махмудом, сидел в заточении. Мир-Махмуда убил другой военный вождь, Мир-Ашраф, который заодно казнил и пленного шаха, но сын последнего принц Тахмасп укрепился на севере страны и провозгласил себя шахом. При этом настоящим предводителем этой фракции был не Тахмасп, а его главный полководец Надир. Он выгнал Мир-Ашрафа из столицы, однако в сваре участвовали еще и турки. Они воевали с войсками Надира, но при этом вели тайные переговоры с Тахмаспом. Разобраться во всех этих хитросплетениях было трудно.
Территории, возвращенные Персии по Гянджинскому договору. М. Романова
Выбраться из осиного гнезда очень хотелось, но боялись, что Персия достанется главному оппоненту – Турции, и потому всё тянули с эвакуацией.
Наконец в 1732 году в Реште подписали с Тахмаспом договор, по которому шах получал назад все южное побережье Каспия в обмен на обещание не мириться с турками. С облегчением вывели оттуда гарнизоны, а Тахмасп немедленно обманул – помирился с Турцией, отдав ей соседствующую с российскими владениями часть Кавказа.
На счастье против шаха взбунтовался Надир, заклятый враг Турции, и война началась сызнова. В конце концов от нее устали и в Стамбуле.
Еще три года спустя пришлось подписывать новый договор, Гянджинский, теперь с Надиром. Отдали ему последнее, что оставалось от петровских побед: Баку с Дербентом, уже безо всяких дополнительных условий.
Получалось, что множество солдатских жизней (30 000, а то и 40 000 умерших) и миллионы рублей потрачены впустую. Попытка южной экспансии закончилась полным крахом.
Польская война
В начале 1733 года произошло событие, к которому активнее всего готовилась Франция: умер польский король Август Сильный. Интерес Версаля к неближней стране имел две причины – политическую и династическую. Во-первых, появилась возможность ослабить Австрию, посадив на освободившийся трон своего кандидата, а во-вторых, удобный кандидат был наготове. Несколькими годами ранее Людовик XV женился на дочери бывшего польского короля Станислава Лещинского, в свое время изгнанного из Варшавы русскими войсками.
Эта затея не могла понравиться ни Вене, у которой имелся свой претендент, ни тем более Петербургу, где к нежеланию выпускать из зоны своего влияния Польшу тоже присоединялись династические эмоции. Дело в том, что Людовик предпочел Марию Лещинскую русской царевне Елизавете Петровне – обидно.
Французская дипломатия, самая предприимчивая из европейских, завладела инициативой. Станислав появился в Польше первым и заручился поддержкой большинства знати, в том числе примаса Потоцкого. Отсекая конкурентов, эта партия провела сейм, на котором было постановлено, что королем может быть избран во-первых, только этнический поляк, а во-вторых, ни в коем случае не владетель какой-то иной страны. Таким образом исключался русский кандидат, сын покойного Августа, тоже Август, курфюрст саксонский.
Но, как всегда бывало в Польше, решение не было единогласным, и недовольные обратились к России с документом, озаглавленным «Декларация доброжелательности», прося защитить шляхетские свободы. В Петербурге только этого и ждали. В дальнейшем лозунг защиты традиционных польских вольностей станет главным пропагандистским оружием России в борьбе за контроль над несчастной Речью Посполитой.
До избирательного съезда русские вмешаться не успели, но лифляндский губернатор Петр Ласси уже вел армию спасать «доброжелателей».
Правда, отвыкшие от боевых походов полки поспешали неважно, и в августе Станислав был-таки провозглашен королем, но это русских не остановило, тем более что от Смоленска двигался еще один армейский корпус. Всего на польско-литовскую территорию вторглось около 50 тысяч солдат, противостоять которым партия Станислава не могла.
В сентябре пророссийская шляхта выбрала королем Августа III Саксонского, а генерал-аншеф Ласси занял Варшаву, преподнеся новому монарху его столицу.
Фельдмаршал Пирс Эдмонд (Петр Петрович) Ласси. Гравюра. XVIII в.
Лещинский со своими сторонниками ушел в хорошо укрепленный Гданьск и стал дожидаться помощи от французов. Туда же явился и Ласси, но смог привести с собой всего 12 тысяч солдат – остальные сражались по всей Польше с врагами Августа. Осадной артиллерии не было вовсе, поэтому блокада растянулась на месяцы.
Разгоралась большая европейская война, но очень странная.
Австрия воевала с Францией и ее союзниками (испанцами, сардинцами и несколькими немецкими княжествами) в Германии и в Италии, но не в Польше. Россия, союзница Австрии, войны никакому иностранному государству не объявляла, но на деле сражалась с французскими отрядами Лещинского и обещала Вене прислать солдат на западный фронт.
Русское командование очень боялось, что Людовик пришлет к Гданьску флот с большим десантом, и торопилось взять город прежде, чем это произойдет. Поэтому в лагерь прибыл самый главный военный начальник фельдмаршал Миних. Как человек решительный, он не стал слушать осторожного Ласси и повел дело к генеральному штурму.
В конце апреля приступ состоялся – и был отбит с тяжелыми потерями. Из восьми тысяч солдат, участвовавших в штурме, полегла четверть. Решительности у Миниха было больше, чем военных талантов.
Это неудачное дело осталось единственным крупным сражением польской войны. Кампания закончилась бы плохо, если бы Людовик XV прислал тестю серьезную подмогу, но, когда французская эскадра наконец прибыла, с нее высадились лишь две с половиной тысячи солдат, которые не могли изменить ситуации. К этому времени к русским присоединилась большая саксонская армия, а затем прибыла и тяжелая артиллерия.
В конце июня Гданьск капитулировал. Лещинский еле спасся, переодевшись крестьянином. Он был староват для подобных приключений и впоследствии в Польше уже не появлялся.
Но на западном театре война продолжалась, австрийцы требовали выполнения условий союзного договора, и Ласси отправился в Германию с двадцатитысячной армией. Хватило одного ее появления, драться не пришлось.
Стороны приступили к долгим, трудным переговорам, которые завершились лишь три года спустя миром, более выгодным для Франции, чем для Австрии. Россия удовлетворилась тем, что посадила на польский трон своего кандидата и в этих дипломатических баталиях напрямую не участвовала. У нее происходили иные сражения, кровавые.
Турецкая война
Взять реванш за Прутское поражение 1711 года, сведшее на нет все колоссальные усилия Петра утвердиться на Черном море, было заветной мечтой российского правительства. Для того и заключили союзный договор с Австрией, несмотря на все опасности и издержки этого альянса.
Относительно легкая победа в Польше придала Петербургу уверенности в своих силах. Казалось, и обстоятельства благоприятствуют новой войне. В Персии на турок наседал Надир; у союзницы Австрии, начавшей мирные переговоры с враждебной коалицией, вот-вот должны были освободиться руки; главное же – в Польше уже стояла в боевой готовности большая армия.
Из Константинополя русские резиденты доносили, что момент удачный, Порта слаба как никогда. «Дерзновенно и истинно донесу, – писал поверенный в делах Вешняков, – что в Турции нет ни начальников политических, ни руководителей военных, ни разумных правителей финансовых; все находится в страшном расстройстве и при малейшем бедствии будет находиться на краю бездны». (То же самое можно было бы сказать и о России, но издали собственная держава всегда кажется мощнее).
Аннинским кабинет-министрам во главе с Остерманом, а еще больше президенту военной коллегии Миниху идея компенсировать потерю персидских владений черноморскими приобретениями представлялась соблазнительной. За поводом дело не стало. Вассал и союзник султана крымский хан повел свои войска на Персию через Кабарду, которую в Петербурге считали российской территорией (с чем, впрочем, не соглашались в Стамбуле). Такое случалось и прежде, но дело ограничивалось дипломатическими протестами. Теперь же решили ответить на вторжение вторжением – мягко говоря, диспропорционально.
Генерал Леонтьев двинулся из Польши на Крым с большой армией; вторую армию, тридцатитысячную, повел к Азову недавно произведенный в фельдмаршалы Ласси.
Таким образом, если польская кампания может быть названа «вынужденной агрессией» – Россия не хотела выпускать Польшу из сферы своего влияния, то новая война была начата с завоевательными целями. Надеялись, что она будет недолгой, а победа быстрой. Особая хитрость заключалась в том, что с Турцией отношений не разорвали – всё это выглядело как акция возмездия против Крыма.
Благодаря этой уловке выгадали несколько месяцев, но безо всякого толку. Первая попытка вторгнуться в Крым осенью 1735 года закончилась неудачей – прорваться через Перекоп не удалось. А когда весной 1736 года боевые действия возобновились, Порта обнаружила, что часть русской армии нацелилась на османский Азов, и началась большая война. Посла Вешнякова выслали из страны, стали собирать войско.
Теперь в Крым шел уже сам фельдмаршал Миних – с такими силами, что хан противостоять им не мог. Крепость Перекоп капитулировала в мае, а в июне пала и крымская столица Бахчисарай, разграбленная и сожженная в отместку за все вековые обиды.
Боевые потери русских были невелики, и все же в этом походе Миних похоронил добрую половину своей армии. Адъютант фельдмаршала Манштейн объясняет ужасающие потери так: «И хотя я большой почитатель графа Миниха, однако я не могу вполне оправдать его ошибки в эту кампанию, стоившую России около 30 000 человек. …В обращении своем Миних был слишком суров; он часто без надобности изнурял солдат; в самое жаркое летнее время, вместо того чтобы выступать в поход ночью или за несколько часов до рассвета, армия, вместо того чтобы воспользоваться свежестью воздуха, почти всегда выступала часа два или три после восхода солнца. Это обстоятельство много содействовало распространению болезней в войсках».
Султан принимает европейских дипломатов. Неизвестный художник. XVIII в.
Пришлось очистить только что захваченный полуостров без боя, чтобы вывести остатки армии на здоровое место, к берегу Днепра.
Тем временем командующий второй армией Ласси без особенного шума и потерь принудил к сдаче Азов, прежде чем туда прибыли турецкие подкрепления.
Таковы были итоги кампании 1736 года – вроде бы впечатляющие, но неокончательные, поскольку Турция по-настоящему воевать еще не начала.
Чтобы разделить ее силы, Петербург после долгих увещеваний наконец заставил Австрию исполнить свои союзнические обязательства. Армия императора Карла VI двинулась в наступление и действительно оттянула на себя значительную часть турецких войск.
Это позволило Миниху осадить мощную вражескую крепость Очаков. Как и под Гданьском, бравый фельдмаршал не стал рассусоливать и жалеть своих солдат. Тридцатого июня подошел к городу, а второго июля уже стал его штурмовать.
Поначалу всё пошло еще хуже, чем в Гданьске. Из-за плохой подготовки (нехватки фашин и длинных лестниц) солдаты застряли во рву, где турки два часа палили по ним сверху и уложили около четырех тысяч человек. Храбрый Миних носился среди толп с обнаженной шпагой, кричал, но сделать ничего не мог. В конце концов, люди побежали. Турки догоняли их, рубили. Побоище грозило превратиться в полный разгром, но ситуацию спасло чудо.
В охваченной пожаром крепости вдруг взорвались пороховые склады. Жертв было так много, а разрушения столь велики, что в гарнизоне началась паника. Турки бросились вон из пылающего города, и он достался победителям, которые только что считали себя побежденными.
Взятие Очакова в 1737 году. Неизвестный художник. XVIII в.
Эта не слишком триумфальная виктория так и осталась единственной за всю кампанию. Фельдмаршал Ласси ненадолго заглянул в Крым и снова оставил негостеприимный полуостров, боясь «великого армии разорения» из-за безводья и эпидемий. Не порадовали и австрийцы, потерпевшие в Боснии поражение от турок.
В украинском Немирове начались было русско-австрийско-турецкие мирные переговоры, потому что затягивать разорительную войну никому не хотелось. Однако сразу же выяснилось, что стороны оценивают ситуацию по-разному. Гордясь разорением Бахчисарая, взятием Азова и Очакова, русские представители потребовали отдать им Крым и Кубань, а заодно и придунайские земли. Турецкие делегаты отвечали, что Азов был слабо укреплен, а за Очаков русские заплатили слишком дорогую цену и их армия обескровлена. Австрийцам же похвастать было нечем.
Демонстрируя силу, турки атаковали Очаков и едва не отбили его обратно, да тут еще очень некстати Ласси отступил из Крыма.
Шафирову, Неплюеву и Волынскому (в то время еще не кабинет-министру) пришлось умерить запросы. Они уже соглашались обойтись без Крыма и придунайских областей. Затем отказались и от Кубани, прося лишь Азов с Очаковым. Австрийцы вели себя еще покладистей – им эта война вообще была ни к чему.
Читать бесплатно другие книги:
