Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц Акунин Борис
После такого призыва сразу в нескольких соседних губерниях развернулись события, которые иначе как гражданской войной не назовешь.
Прежде всего, опять изменился состав повстанческих сил. Башкиры и большинство заводских остались на другом берегу Волги. Теперь мятежные отряды почти целиком состояли из русских крепостных крестьян. Небольшие группы агитаторов по собственной инициативе ходили по деревням, объявляли «государеву волю» – и немедленно начинался бунт. Восстание децентрализировалось, оно распространялось со скоростью лесного пожара.
Повсюду горели помещичьи усадьбы, резали господ, которые не успели сбежать. По сведениям, которые приводит Н. Павленко, в Нижегородской губернии лишились жизни 348 дворян, четверть общего количества; в Воронежской – 445; в одном лишь Алатырском уезде мятежники казнили 221 дворянина.
Паника охватила не только помещиков, но и представителей власти. «Нижегородский губернатор, генерал-поручик Ступишин, писал к князю Волконскому, что участь Казани ожидает и Нижний и что он не отвечает и за Москву», – рассказывает в своей «Истории» Пушкин.
Если бы Пугачев действительно повернул вглубь России, очень возможно, что ему не пришлось бы и сражаться. Крестьяне всюду встречали бы освободителя хлебом-солью. Но Емельяна тянуло в более привычные и знакомые ему места. Он надеялся заручиться поддержкой донского казачества, к которому принадлежал и сам, а не получится – так уйти на Кубань и оттуда в Персию. (Точно так же век назад повел себя Степан Разин, вволю «погуляв» и потерпев военное поражение).
Дойдя до Арзамаса, мятежники повернули на юг. Зная, как ненадежно его нынешнее войско, Пугачев нигде долго не задерживался, стремясь оторваться от преследователей. Двадцать седьмого июля без боя взяв Саранск, второго августа он уже был в Пензе, где его встретили иконами, а три дня спустя оказался перед Саратовым. Часть гарнизона перешла на его сторону, город пал. Все захваченные дворяне и чиновники, 45 человек, были повешены.
Через два дня после ухода пугачевцев город был занят правительственными войсками, но в это время Пугачев уже подходил к Царицыну. Два дня пытался взять крепость, но был отбит, а дальше задерживаться не посмел – к городу форсированным маршем шел Михельсон.
Задержка у стен Царицына оказалась роковой. Двадцать пятого августа ста километрами южнее, близ Черноярска, четырехтысячный отряд Михельсона, произведя обходной маневр, перегородил дорогу десятитысячному крестьянскому войску. Тут уже выбора не осталось – пришлось давать бой.
Крестьянская война 1773–1774 годов. М. Романова
Михельсону удавалось побеждать и при куда худшем соотношении сил, поэтому сражение больше напоминало побоище.
Вот описание этой последней битвы гражданской войны в лаконичном изложении Пушкина: «Пугачев стоял на высоте между двумя дорогами. Михельсон ночью обошел его и стал противу мятежников. Утром Пугачев опять увидел перед собою своего грозного гонителя; но не смутился, а смело пошел на Михельсона, отрядив свою пешую сволочь противу донских и чугуевских казаков, стоящих по обоим крылам отряда. Сражение продолжалось недолго. Несколько пушечных выстрелов расстроили мятежников. Михельсон на них ударил. Они бежали, брося пушки и весь обоз. Пугачев, переправясь через мост, напрасно старался их удержать; он бежал вместе с ними. Их били и преследовали сорок верст. Пугачев потерял до четырех тысяч убитыми и до семи тысяч взятыми в плен. Остальные рассеялись. Пугачев в семидесяти верстах от места сражения переплыл Волгу выше Черноярска на четырех лодках и ушел на луговую сторону, не более как с тридцатью казаками».
Раньше Пугачев после очередного поражения всякий раз быстро пополнял ряды своего воинства новыми добровольцами, но теперь взять их было неоткуда. Емельян сам ушел из крестьянских краев в малолюдные степи. Казаки соседней Донской области на его призыв не откликнулись.
Изменилась и общая ситуация. За несколько недель перед тем окончилась турецкая война, это позволило правительству перебросить в охваченный мятежом край закаленные в боях войска. Командовал ими прославившийся недавними победами генерал-поручик Суворов.
Надеяться было уже не на что. Около Пугачева оставались лишь близкие соратники, те яицкие казаки, кто когда-то поддержал его в самом начале. Эти люди придумали верный способ спастись. 8 сентября они схватили своего предводителя и неделю спустя выдали его властям. (В награду предатели были помилованы царицей, но ни награды, ни свободы не получили; все они содержались под стражей до конца жизни).
Пойманного самозванца, будто дикого зверя, в клетке, повезли в Москву через те самые земли, жители которых недавно встречали его как освободителя. В старой столице Пугачева на протяжении двух месяцев тоже показывали всем желающим – чтоб народ окончательно убедился: никакой это не Петр Федорович. После следствия над пятьюдесятью пятью главными виновными суд приговорил к смерти только шестерых – Екатерина желала выглядеть великодушной перед Европой. Двоих – самого Пугачева и его правую руку «генерал-аншефа» Афанасия Перфильева – казнили в Москве четвертованием, но тоже «гуманно», без лишних мучений: сначала отрубили головы, а конечности потом, уже у мертвых.
Прочие обвиняемые были приговорены к битью кнутом, вырезанию ноздрей и отправке либо на каторгу, либо на поселение в отдаленные края. Семья Пугачева, включая обеих жен и детей, была осуждена на пожизненное заточение в крепость Кегсгольм – чтобы не служили живым напоминанием о самозванце. Последней умерла дочь Аграфена Емельяновна, уже в 1833 году. Наказали даже станицу Зимовейскую, произведшую на свет такого злодея. Ее перенесли на другое место и переименовали в Потемкинскую.
Пойманный Пугачев в клетке. Английская гравюра. XVIII в.
Но умеренными казни были только на виду у иностранцев. На периферии местные власти и воинские начальники расправлялись с пойманными мятежниками жестоко и беспощадно. Н. Павленко цитирует письмо саратовского воеводы: «В городе Саратове во многих местах известного государственного злодея и бунтовщика Пугачева его сообщники, злодеи ж, повешены на виселицах, а протчие положены на колесы, руки и ноги их воткнуты на колья, кои и стоят почти чрез всю зиму…». По дорогам торчали виселицы, по Волге плыли плоты с повешенными. Дворяне мстили крестьянам за перенесенный страх. Общее число казненных никто не подсчитывал, но, вероятно, их было несколько тысяч. Десятки тысяч были высечены, изуродованы или отправлены на каторгу.
Итогом обильного кровопролития и колоссального разорения было то, что императрица уяснила три вещи.
Во-первых, терпению народа есть предел, нельзя перегибать палку. Вскоре появятся высочайшие указы, до некоторой степени облегчающие жизнь пахотных и заводских крестьян, а также горожан.
Во-вторых, необходимо коренным образом укрепить систему местной власти. Это, как мы знаем, тоже было сделано.
Но в историческом смысле важнее всего был вывод о том, что низам воли ни в коем случае давать нельзя и что крепостное право отменять не нужно, иначе может подняться волна, которая сметет всё государство.
После пугачевщины Екатерина окончательно решила оставить проблему крепостничества будущим государям. Они и заплатят за это роковое промедление.
Общество и нравы
Для эпохи Просвещения характерны стремление к рациональности, учености, установлению общих для всех законов. Просвещенный абсолютизм, реакция монархической власти на эти веяния, пытался смягчить взаимоотношения с народом, не поступившись при этом своей властью. Многие историки считают, что такой же процесс шел при Екатерине и в России, но, пожалуй, это верно лишь отчасти. Если у нас и происходили некие движения, сходные с европейскими, то абсолютистского в них было много больше, чем просвещенного. В конце концов, именно в эти годы основная масса населения окончательно превратилась в бесправных рабов. Благие перемены затронули лишь так называемое «общество», то есть почти исключительно дворян, а они, напомню, составляли один процент населения. Остальных девяносто девяти процентов просвещение почти не коснулось.
Я говорю «почти», потому что кое-что немаловажное всё же произошло – не в области законодательства или образования, а в той эфемерной зоне, которая называется «общественной атмосферой» и которая способна изменить страну даже больше, чем реформы. Произошло дальнейшее – после «кроткой» Елизаветы – ослабление государственной жестокости, смягчение нравов, отход от извечной русской суровости.
В этом, безусловно, личная заслуга императрицы. Екатерина была (или хотела казаться, это неважно) отзывчивой, милосердной, великодушной – и тем подавала пример. Придворные кавалеры и дамы старались подражать ее величеству. Из столицы новомодный стиль поведения распространялся ниже, в широкую дворянскую среду. Грубость вытеснялась изысканными манерами, хорошим тоном считалось выражать нежные чувства, страдать от любви, лить слезы по всякому трогательному поводу. «Кажется, образованный русский человек никогда не был так слабонервен, как в то время, – пишет В. Ключевский. – Люди высокопоставленные, как и люди, едва отведавшие образования, плакали при каждом случае, живо их трогавшем». С 1780-х годов ведущим художественным стилем становится сентиментализм. «Стонет сизый голубочек, / стонет он и день, и ночь. / Миленький его дружочек / улетел надолго прочь», – сюсюкает поэт Иван Дмитриев, между прочим, государственный человек, будущий министр юстиции.
Над подобной аффектацией можно смеяться, но всякое утончение и усложнение чувств для общества и человеческой натуры полезно. Конечно, всплакнув над несчастным голубочком, помещик запросто мог отправить слугу под розги, ведь крепостные относились к другому, неизысканному миру, однако в кругу большой знати такая жестокость начинала считаться чем-то вульгарным.
Елизавета Петровна, наверное, по-бабьи была добрее, но Екатерина желала сделать добрее всех подданных. И если это не вполне получилось, то лишь из-за того, что мрачная действительность время от времени требовала проявлять жесткость. В таких неприятных ситуациях – скажем, при подавлении пугачевщины – императрица со вздохом на время снимала белые перчатки, как она делала это при всякой угрожавшей ей опасности (вспомним Петра Федоровича, Иоанна Антоновича или княжну Тараканову). В екатерининской России и казнили, и бессудно заточали в тюрьму, и истязали в застенках – но без рвения, по необходимости.
Последнее из вышеперечисленных средств государственного террора, пытка, ученице философов было особенно неприятно.
Человеколюбивая государыня требовала от следователей, чтобы они действовали уговорами, привлекали себе в помощь красноречивых священников, способных побудить преступника к чистосердечному признанию, и только если уж попадется совсем упрямец, тогда, делать нечего, прибегать к пытке – но с наименьшим кровопролитием. Матушка-царица очень боялась неопытности палачей, которая может привести к членовредительству, и дозволила пытать арестантов только в больших городах, где имелись хорошие специалисты.
Впрочем, иронизировать тут незачем. Хоть истязания при Екатерине не исчезли полностью, но этот метод дознания стал теперь чем-то исключительным – уже немало. По крайней мере вышел запрет применять пытки к несовершеннолетним.
Еще один «плод просвещения», отчасти затронувший широкие слои населения, – первая попытка организовать всероссийскую систему медицинской помощи. Еще в 1763 году Екатерина создала в столице Медицинскую комиссию, а провинциях – органы «общественного призрения», чтобы ведать больницами, сумасшедшими домами и прочими «богоугодными заведениями». Каждому уездному городу теперь полагался хотя бы один казенный врач. Их не хватало, поэтому приглашали иностранцев и стали выпускать больше отечественных лекарей. Учреждены были и аптеки.
По истории с Чумным бунтом 1771 года видно, что эта система пока плохо работала даже в Москве, и все равно лучше было такое здравоохранение, чем никакого.
Большим событием в истории отечественной медицины стал самоотверженный поступок царицы, которая в 1768 году первой в России привила себе оспу.
Это новое средство борьбы с болезнью, веками убивавшей и уродовавшей людей, еще не получило полного признания и в Европе. Вакцинации пока не изобрели и для профилактики делали вариоляцию, заражая организм натуральной оспой. Операция не всегда проходила успешно, случались и смертные исходы, поэтому от Екатерины требовалась изрядная смелость.
«Весной прошлого года, когда эта болезнь свирепствовала здесь, я бегала из дома в дом, целые пять месяцев была изгнана из города, не желая подвергать опасности ни сына, ни себя, – рассказывала потом императрица. – Я была так поражена гнусностию подобного положения, что считала слабостию не выйти из него. Мне советовали привить оспу сыну. Я отвечала, что было бы позорно не начать с самой себя и как ввести оспопрививание, не подавши примера?»
Государыня сделала прививку от заболевшего крестьянского мальчика, который за это получил дворянство и фамилию «Оспенный» (герб – оспенная язва). Сенат объявил поступок царицы «великодушным, знаменитым и беспримерным подвигом». Главное же, что по городам стали открываться «оспенные дома» и оспопрививание стало понемногу распространяться. Детская смертность от оспы, уносившая раньше каждого седьмого ребенка, начала сокращаться.
Что касается просвещения в самом прямом смысле слова, то есть образования, то его успехи ощущали лишь привилегированные сословия. Учить грамоте крестьян и городскую бедноту никто не собирался, да и где было бы взять столько учителей?
На ниве образования произошло два примечательных сдвига.
Во-первых, теперь оно стало распространяться вширь. Прежде недорослю для настоящей учебы нужно было ехать в одну из столиц, но новый политический курс на развитие провинциального дворянства и бюрократии требовал создания учебных заведений по всем губерниям. Екатерина повелела создать в каждом губернском городе по «главному народному училищу», в каждом уездном – по «малому народному училищу», появился и проект открытия нескольких провинциальных университетов (в это царствование, правда, не осуществившийся). Новая система была позаимствована из австрийского опыта. Организовывал ее рекомендованный Иосифом II педагог Теодор Янкович де Мириево. За десять лет было открыто около трехсот народных училищ обеих ступеней, и обучалось там больше двадцати двух тысяч человек. Теоретически двери этих школ были открыты для всех сословий, но на практике дети из низов туда почти не попадали, поскольку им с ранних лет приходилось работать.
Второе новшество было не столь монументальным, но имело не меньшее общественное значение. При Екатерине в России возникло женское образование. Когда Петр прорубал свое окно, его заботило только обучение юношей – будущих офицеров и чиновников. От девиц царь-реформатор хотел лишь, чтоб они прилично себя вели на ассамблеях.
У Екатерины на дворянских барышень были иные планы – великие. С их помощью императрица намеревалась ни более ни менее как вывести новую породу русских людей. В ту эпоху под воздействием французской философии многие просвещенные государи увлеклись идеей правильного воспитания. В германских княжествах, в Англии, в Швейцарии возникали пансионы, где лучшие педагоги готовили детей к будущей жизни. Екатерина рассудила, что самым естественным и лучшим воспитателем для ребенка является мать, и что если девочек с раннего детства готовить к этой роли, то, выйдя замуж, они станут распространять благие нравы в собственных семьях. За образец взяли «Королевский дом святого Людовика», французскую школу для бедных дворянок.
В 1764 году в столице открылся Смольный институт благородных девиц, где вскоре жили уже пять сотен маленьких учениц. Их принимали шестилетними и в течение двенадцати лет обучали светским наукам и манерам, ведению хозяйства, музыке, языкам, а также истории, географии, словесности, арифметике, даже экономике. Институток намеренно изолировали от внешних влияний, дозволяя родителям навещать их не чаще, чем раз в полтора месяца – государыня считала, что общение с родней вредит воспитанию. В восемнадцать лет барышни выпускались невестами, по выражению царицы, «любезными и способными воспитывать своих собственных детей и иметь попечение о своем доме».
Через год при Смольном институте открылось и Мещанское училище, предназначенное для «подлой породы девушек», то есть недворянок – в то время Екатерина еще носилась с идеей создания среднего класса. Простолюдинок проще одевали и кормили, при учебе меньше тратили время на всякие изящества. Впоследствии эта затея захирела. Институт превратился в большое и престижное заведение, куда принимали только потомственных дворянок, в основном генеральских дочерей.
Девушки воспитывались так возвышенно, что казались современникам странноватыми. О попечителе Смольного института Иване Бецком даже ходил сатирический стишок, будто он «выпустил в свет шестьдесят кур, набитых дур». Однако число выпускниц всё увеличивалось, и многие из них оказались отнюдь не курами и не дурами. Как ни удивительно, эксперимент с выведением «новой породы» до некоторой степени удался. Бывшие смолянки очень цивилизовали и облагородили дворянское сословие, которое с конца восемнадцатого века начинает становиться не просто самой привилегированной, но и самой культурной частью общества. Через каких-нибудь двадцать лет после запуска этого екатерининского проекта французский посол де Сегюр напишет: «Женщины ушли далее мужчин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много нарядных дам, девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках, умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известнейших романистов Франции, Италии и Англии. Между тем мужчины… большею частью были необщительны и молчаливы, важны и холодно вежливы и, по-видимому, мало знали о том, что происходило за пределами их отечества». Пушкинские Татьяны Ларины и декабристки – дочери первых смолянок, прекрасные тургеневские девушки – их внучки.
Художник Д. Левицкий нарисовал серию портретов смолянок
Идея создания Смольного института и ряд других образовательных инициатив принадлежали одному из самых светлых деятелей екатерининского царствования Ивану Ивановичу Бецкому (1704–1795). «Бецкой» – усечение фамилии «Трубецкой». Иван Иванович был незаконным сыном плененного под Нарвой князя Трубецкого (будущего генерал-фельдмаршала) и родился в Швеции. Он учился за границей, много лет прожил в Париже и проникся там руссоистскими идеями воспитания. В Россию Бецкой переселился уже пожилым человеком и был сразу приближен только что взошедшей на престол Екатериной, которая увидела в этом идеалисте родственную душу. Иван Иванович до конца своей долгой жизни состоял при царице в роли «доброго ангела». С Орловыми, Паниным или Потемкиным она занималась всякими трудными, часто неприятными делами; с Бецким, который политикой не интересовался, – отдыхала душой и чувствовала себя хорошей. Иван Иванович совершенно справедливо почитал воспитание «корнем всего добра и зла» и все время докучал государыне своими новыми проектами. Екатерина называла его «детским магазином» и «гадким генералом», но любила, ценила и часто слушалась.
Помимо Смольного института Бецкой основал училище при Академии художеств, переменил программу обучения кадетских корпусов, чтобы юноши выходили оттуда всесторонне образованными людьми, и создал в столицах «воспитательные дома» для подкидышей, которые в прежние времена чаще всего просто погибали.
При Екатерине не произошло впечатляющего прорыва в области искусств, что особенно заметно на фоне расцвета тогдашней европейской культуры. Объяснялось это пока еще очень небольшой пропорцией художественно образованных людей. Но, увеличивая их число, восемнадцатый век подготавливал почву для того взрыва, который произойдет в следующем, пушкинском поколении и прежде всего коснется литературы.
Почему именно ее, а не музыки или изобразительного искусства? Полагаю, дело в личности императрицы. Если б она любила музицировать или на досуге баловалась живописью, вероятно, вся дальнейшая отечественная культура пошла бы по иному, не литературоцентричному пути. Но Екатерина любила чтение и считала себя писательницей, заразила этой страстью верхнюю прослойку русского общества – и оно стало рождать прозаиков, поэтов и драматургов.
Между 1770 и 1800 годами в России вышло семь тысяч наименований книг общим тиражом семь миллионов экземпляров – настоящий бум книготорговли в стране, которая совсем недавно обзавелась привычкой к чтению.
Еще большее значение для созревания национальной литературы имела короткая, но бурная мода на журналы, побудившая многих взяться за перо. Публицистическая эпидемия, возникшая в конце шестидесятых годов, породила явление, к которому императрица вначале отнеслась без тревоги, даже покровительственно, но затем, поняв всю его опасность для самодержавия, очень сильно испугалась и дала обратный ход.
Речь идет о зарождении русской либеральной идеи и небывалого прежде сословия, которое потом назовут «интеллигенцией». При Екатерине это еще не социальная группа, а всего лишь умонастроение очень небольшой кучки тогдашних интеллектуалов, но они уже обладают главной видовой чертой всех будущих инкарнаций отечественной интеллигенции: социальной эмпатией и болью за униженное состояние человека. «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала», – написал в 1790 году, путешествуя из Петербурга в Москву, коллежский советник Александр Радищев. С этого момента в России появилась интеллигенция.
Предпосылки для формирования вольнодумной прослойки, которая в будущем доставит монархии столько хлопот и в конце концов станет ее гробовщиком, создал манифест о дворянской вольности.
Понадобилось соединение двух условий.
Во-первых, как я уже писал, у дворян появилось много досуга, который при желании можно было употребить на размышления. А во-вторых, освобождение от телесных наказаний и обладание некими неотъемлемыми правами вылились в идею личного достоинства, очень опасную для всякой тоталитарной власти.
Европейски образованные, высококультурные люди в России имелись и прежде, все же невозможно причислять к интеллигентам Василия Тредиаковского, считавшего за счастие высочайшую оплеушину, или льстивого в воспевании начальства Михайлу Ломоносова. Но ведущий журнальную полемику с «Патрикеем Правдомысловым» Николай Новиков и печатающий свою книгу-бомбу Александр Радищев – это уже принципиально иной стиль поведения.
Николай Иванович Новиков (1744–1818), человек частный, совсем не влиятельный и не очень богатый, сделал для просвещения общества, пожалуй, не меньше, чем великая императрица. Главная заслуга в распространении качественной литературы принадлежит ему. Он издавал учебники, словари, журналы, романы, философские и научные сочинения. Больше четверти всех книг в то время выпускались «Типографской компанией» Новикова.
Но деятельность Николая Ивановича не ограничивалась книгоиздательством. Подле Новикова собрался кружок таких же идеалистов, мечтавших об усовершенствовании человека и общества – безо всяких революций, а исключительно путем просвещения и доброжелательства. Многие из этих людей были состоятельны и щедро жертвовали на благотворительность. Молодой немецкий профессор Иван Шварц, братья Юрий и Николай Трубецкие, поэт Херасков, председатель Московской уголовной палаты Иван Лопухин и другие основали сначала «Дружеское учебное общество», печатавшее учебники и готовившее учителей, затем «Собрание университетских питомцев», «Переводческую семинарию».
Все они принадлежали к масонству, в котором тогда не видели ничего опасного или предосудительного – сам наследник престола Павел состоял в ложе. Это движение не ставило перед собой политических задач, а стремилось направить общество «посредством самопознания и просвещения к нравственному исправлению кратчайшим путем по стезям христианского нравоучения», так что даже и православная церковь относилась к таким помощникам вполне одобрительно.
Но с началом французской революции взгляды Екатерины резко переменились. Всякого рода тайные собрания, пускай даже и благонамеренные, стали в глазах правительства подозрительны. К тому же Новиков и его друзья не удовлетворились обычным масонством, а основали в Москве кружок розенкрейцеров, последователей мистического учения о духовном развитии. На государственные устои они не покушались, занимаясь только просветительством и филантропией, и все же вызывали у властей опасение, «не скрывается ли в них умствований, не сходных с простыми и чистыми правилами веры нашей православной и гражданской должности».
Как это обычно бывает, нашлись бесчестные честолюбцы, которые решили воспользоваться параноидальными страхами старой императрицы, чтобы сделать карьеру. Московский генерал-губернатор Прозоровский изобразил членов кружка заговорщиками, чуть ли не замышляющими убить государыню. Екатерина вспомнила, как Новиков осмеливался спорить с ней в журналах, испугалась отечественного якобинства и лично возглавила расследование. «Новиков человек коварный и хитро старается скрыть порочные свои деяния», – писала она, когда следствие ничего преступного в поведении розенкрейцеров не обнаружило. Безо всякого суда, лишь по приказу царицы, то есть совершенно по-ордынски, в нарушение законов, установленных самой Екатериной, бедного Новикова посадили в каземат Шлиссельбургской крепости, откуда после смерти своей гонительницы он выйдет человеком больным и психически сломленным. Изданные им книги спалили, сожгли даже дом, в котором собирались розенкрейцеры. Остальных членов высокодуховного кружка отправили в ссылку.
Николай Новиков. Д. Левицкий
За два года до московского разгрома Екатерина еще более сурово расправилась с человеком, который уж точно ни в каких заговорах участвовать не мог, ибо действовал в одиночку. Он, собственно, и не действовал, а всего лишь написал и издал книгу. Но для русского интеллигента главным деянием всегда была и будет публикация какого-нибудь смелого текста. Наверное, Екатерину можно назвать прозорливой: зная на собственном опыте силу печатного слова, царица относилась к нему очень серьезно.
Сочинение начальника Петербургской таможни Александра Николаевича Радищева (1749–1802) называлось по примеру модных тогда путевых заметок «Путешествие из Петербурга в Москву». Следуя из одной столицы в другую, путешественник высокопарно и чувствительно, как было принято в ту эпоху, ужасается страданиям народа и обличает его угнетателей.
«Земледельцы и доднесь между нами рабы; мы в них не познаем сограждан нам равных, забыли в них человека», – печалится автор и, как свойственно настоящему интеллигенту, угрызается собственной виной перед народом. Глядя, как борется на облучке со сном его слуга, Радищев в мысленном диалоге с самим собой предается мучительной рефлексии:
«Какое преступление сделал бедный твой Петрушка, что ты ему воспрещаешь пользоваться усладителем наших бедствий, величайшим даром природы несчастному – сном? …Ведаешь ли, что в первенственном уложении, в сердце каждого написано? Если я кого ударю, тот и меня ударить может. Вспомни тот день, когда Петрушка пьян был и не поспел тебя одеть. Вспомни о его пощечине. О, если бы он тогда, хотя пьяный, опомнился и тебе отвечал бы соразмерно твоему вопросу!
– А кто тебе дал власть над ним?
– Закон.
– Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя? Несчастный!.. – Слезы потекли из глаз моих».
И так далее.
Слезы текут почти на каждой странице этого трогательного сочинения, которое, пожалуй, имело очень мало шансов на успех у публики, но бдительные люди подсунули книжку (тираж 650 экземпляров, выпущена на средства автора) императрице Екатерине – должно быть, вперемежку с известиями из революционного Парижа, – и царица прославила автора. Несколько чудом уцелевших копий передавались из рук в руки как драгоценность.
Все поля «Путешествия» императрица исписала гневными примечаниями. Особенно ее почему-то взбесило, что автор обзывает царский дворец «обиталищем деспотизма», хотя сама Екатерина признавала свой образ правления деспотическим.
Радищева арестовали, посадили в крепость, подвергли допросу по двадцати девяти пунктам, кажется, составленным самой царицей. Александр Николаевич во всем раскаялся, сослался на свое сумасшествие и сумасбродство, но это его не спасло.
Александр Радищев. В. Гаврилов
Книгу сожгли, автора осудили на смертную казнь. «В намерении сей книги на каждом листе видно: сочинитель оной наполнен и заражен французским заблуждением, ищет и выискивает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа к негодованию противу начальника и начальства», – так оправдывала Екатерина жестокость, а секретарю сказала, что Радищев бунтовщик хуже Пугачева. Александра Николаевича не казнили, но отправили в Сибирь, где он, как и Новиков, отчасти повредился в рассудке. Десять лет спустя, уже помилованный новой властью и вернувшийся в столицу, однажды он испугается, что его снова арестуют, – и в припадке паники перережет себе горло бритвой. У интеллигентов психика хрупкая.
Нужно признать, что умная женщина Екатерина в своих опасениях была права. Слабый Радищев для самодержавия действительно был страшнее грозного Пугачева. Потому что Пугачеву можно отрубить голову, и от него ничего не останется, а раз высказанная идея – если она востребована жизнью – будет набирать силу, и с этим уже ничего не поделаешь.
Дела внешние
Старые и новые проблемы
Во внешней политике Екатерина унаследовала от своих предшественников две большие проблемы и одну не очень большую. Все они были обусловлены новым, имперским статусом России.
Во-первых, интересы растущей державы требовали выхода к Черному морю и средиземноморским рынкам, а это означало неминуемый конфликт с Турцией.
Во-вторых, усугубляющийся кризис Речи Посполитой вызывал соблазн расшириться за счет западнославянских земель.
«Не очень большой» проблемой являлась шведская, сопряженная не с новой экспансией, а с сохранением итогов предыдущей. Северный сосед, одолеваемый внутренними раздорами, все не мог смириться с потерей балтийских владений. При Анне эти реваншистские настроения уже привели к одной войне, и опасность сохранялась.
Все эти узлы, один за другим, Екатерина развяжет или разрубит силой оружия. Главные действия российской внешней политики этой эпохи будут военными.
Если же говорить о «мирной» дипломатии великой императрицы, то она велась гораздо менее удачно. Виновата тут была сама Екатерина.
Она желала лично руководить внешнеполитическим курсом и после отставки графа Панина фактически сделалась канцлером. Эта деятельность стала для царицы приоритетной, когда она разочаровалась в реформах. К тому же внутри страны дела шли медленно, трудно и скучно, а на дипломатическом поприще можно было блистать на глазах у всей Европы. В собственных способностях Екатерина не сомневалась.
Этим субъективным фактором и следует объяснять многие зигзаги и скачки российской иностранной политики.
Поначалу в сфере международных отношений Екатерина придерживалась гуманных воззрений, впитанных из светлых книг. Она желала со всеми добрососедствовать, негодовала против войн и намеревалась быть примирительницей между теми, кто станет ссориться. В итоге же (предоставляю слово В. Ключевскому) «Вместо дружбы со всеми державами она в 34 года своего правления перессорила Россию почти со всеми крупными государствами Западной Европы и внесла в нашу историю одно из самых кровопролитных царствований, вела в Европе шесть войн и перед смертью готовилась к седьмой – с революционной Францией». Всюду, где только возможно – в Польше, Швеции, Турции, – российские дипломаты мутили воду, отчаянно интриговали, натравливали друг на друга противоборствующие партии. Наконец, при Екатерине установилась скверная традиция прикрывать корыстные имперские намерения высокопарной, демагогической риторикой.
Взойдя на трон, новая императрица объявила себя решительной противницей всяческих союзов и на этом основании отказалась продолжать прусскую войну (за выход из которой все вроде бы так осуждали Петра Третьего). Но вскоре сменила курс и стала пытаться создать новый альянс – с тем самым Фридрихом Вторым, за любовь к которому опять-таки все ненавидели свергнутого царя.
Никита Панин, заправлявший в то время политикой, убедил молодую государыню в полезности европейской коалиции (она получила название «Северный аккорд»), которая противостояла бы уже сложившемуся «Южному католическому союзу» Франции, Австрии и Испании. В результате Россия порвала с традиционным союзником Австрией и рассорилась с Францией, однако нового альянса так и не получилось, потому что Англию очень мало занимали континентальные дела, а король Фридрих не желал брать на себя никаких обременительных обязательств.
Столь неосмотрительная политика привела к тому, что большую войну против Турции пришлось вести в одиночку – и без австрийской, и без прусской помощи. Отношения внутри треугольника Петербург-Вена-Берлин все время были нервными и запутанными; раздел Польши, о котором будет рассказано позже, еще сильнее увеличил это напряжение.
Лишь один раз Екатерине удалось сыграть желанную роль «европейского арбитра». Это произошло в 1778 году во время конфликта между Пруссией и Австрией из-за спорных баварских земель. Обе державы поставили под ружье свои армии (160 000 солдат пруссаки, 165 000 австрийцы) и принялись угрожающе маневрировать друг перед другом, но в сражение не вступали. Война получила прозвище «картофельной» или «сливовой», потому что оголодавшие солдаты питались только двумя этими продуктами.
Российская императрица взяла на себя миротворческую миссию, но явно вела дело в пользу своего прусского союзника и даже угрожала Вене своим вмешательством. «Приглашая императрицу-королеву [Марию-Терезию] внять гласу собственного ее человеколюбия и прекратить неправедную войну, не скрыли мы тут от проницания ее, что инако не можем остаться равнодушными зрителями оной», – таков был тон, в котором Екатерина разговаривала с Австрией.
Нечего удивляться, что, имея такого посредника, Вена быстро отказалась от своих притязаний и получила в утешение лишь маленький кусок Баварии.
А всего через год после этой демонстрации российской мощи Екатерина вдруг перевернула весь худо-бедно сложившийся европейский баланс, отказавшись от союза с Пруссией и восстановив дружбу с Австрией. Этому повороту предшествовал тот самый визит императора Иосифа, когда он сумел очаровать очаровательницу. Сближение между Петербургом и Веной очень насторожило Порту и в конце концов привело ко второй русско-турецкой войне, а та повлекла за собой шведскую войну, так что в конце 1780-х годов Российская империя оказалась в очень тяжелом положении, и причиной тому отчасти были неуклюжие дипломатические действия.
Крайне неудачно складывались и отношения с Англией. Мало того, что не получилось союза, но, в конце концов, дело дошло до открытой враждебности. Вина за это опять лежала в первую очередь на Екатерине. Очень гордая тем, как блистательно она остановила прусско-австрийскую войну методом «принуждения к миру», императрица желала закрепить за собой славу международного третейского судьи.
Англия вела войну со своими восставшими американскими колониями, на стороне которых выступили Франция, Испания и Нидерланды. Кроме боевых действий на суше, велась еще и война на море. Имея сильный флот, Англия блокировала водные коммуникации на Атлантике, объявив, что будет захватывать и суда нейтральных стран, если они что-то везут мятежникам. Примеру британцев последовали другие воюющие страны. Морская торговля почти остановилась.
Россия страдала от этого меньше других, поскольку торгового флота практически не имела, но когда испанцы конфисковали в Средиземном море груз русского хлеба, Екатерина отправила в плавание пятнадцать боевых кораблей с приказом защищать купцов силой оружия. Кроме того царица выпустила декларацию, где объявляла о введении «вооруженного нейтралитета»: суда, принадлежащие невоюющим странам, объявлялись неприкосновенными, им не разрешалось лишь перевозить товары военного назначения. Торговые корабли отныне будут сопровождаться конвоем, готовым защищать их силой оружия.
Поскольку новый принцип бил прежде всего по владычице морей Англии, все британские враги охотно присоединились к конвенции, равно как и нейтральные страны, не говоря уж об осчастливленных Северо-Американских Соединенных Штатах. Таким образом, хотя русское судно захватила Испания, пострадавшей стороной в итоге оказывалась Англия. В результате она не смогла задушить восстание блокадой и лишилась американских колоний.
Из-за вмешательства в чужой конфликт международный престиж императрицы Екатерины безусловно вырос, но Россия скорее проиграла. «От вооруженного нейтралитета шведская и прусская торговля возросла, а наша ничего не выиграла, напротив – потеряла, – писал Семен Воронцов, русский посланник в Лондоне. – А государство потеряло в Англии естественного друга, не приобретя другого на место».
Последствия этого разрыва проявятся очень скоро, когда Россия окажется в состоянии одновременной войны на севере и на юге, а Британия станет оказывать ее врагам финансовую и политическую помощь.
Из «личных» внешнеполитических инициатив царицы нельзя не упомянуть самую вредоносную: так называемый «Греческий проект», надолго переживший Екатерину.
После побед над турецкой армией императрица воспламенилась грандиозной мечтой не просто утвердиться на Черном море или даже добиться свободного плавания через Босфор, но вернуть православию Царьград – то есть захватить Стамбул и «водрузить на Святой Софии осьмиконечный крест». Императрица намеревалась создать сателлитное греческое царство со столицей в Константинополе. Своего второго внука, родившегося в 1779 году, она со значением нарекла Константином, проча ему корону будущей страны. (Старшего внука Екатерина назвала Александром – это имя в ту эпоху прежде всего ассоциировалось с Александром Македонским, покорителем Азии). Екатерина готовилась к великому завоеванию всерьез. Она писала австрийскому императору: «Если бы наши удачи в этой войне дали нам возможность освободить Европу от врагов рода христианского, изгнав их из Константинополя, ваше императорское величество не отказали бы мне в содействии для восстановления древней греческой монархии на развалинах варварского правительства, господствующего там теперь, с непременным условием с моей стороны сохранить этой обновленной монархии полную независимость от моей и возвести на ее престол моего младшего внука, великого князя Константина» (хороша независимость!). Канцлер Панин был отправлен в отставку не в последнюю очередь из-за того, что считал этот план сумасшествием.
Затея действительно была совершенно утопической. Европейские державы никогда не допустили бы такого усиления Российской империи (в чем предстояло убедиться преемникам Екатерины), однако же химера «креста над Святой Софией» будет кружить голову нашим отечественным империалистам еще несколько поколений.
В последние годы царствования главной заботой для Екатерины стала Франция, не только учредившая республику и поднявшая руку на короля, но и начавшая экспансию революции за свои пределы.
Политика императрицы по отношению к этой угрозе выглядит странно и непоследовательно. На словах Екатерина выражала горячее желание затоптать революционный костер, пока он не охватил всю Европу, требовала от других монархов самых решительных действий, на деле же всячески уклонялась от участия в войне, рассчитывая погасить огонь чужими руками.
Английская карикатура на Екатерину, подбирающуюся к Константинополю
С одной стороны, царица очень страшилась «революционной заразы», с другой – явно недооценивала опасность. Она писала, что боится усиления Пруссии и Австрии «гораздо более, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принципами». Императрицу даже радовало, что западная Европа истощает себя в борьбе, а Россия наращивает силу. При всеобщей неразберихе было очень удобно прибрать к рукам то, что еще оставалось от Польши.
Поэтому Россия не присоединилась к австро-прусской коалиции 1792 года – и та потерпела поражение. В 1793 году Екатерина подписала антифранцузский договор с Англией – и опять лишь послала к театру военных действий несколько кораблей, в чем британцы совершенно не нуждались. В 1795 году царица наконец пообещала отправить на помощь союзникам экспедиционный корпус, но и этот план не осуществился.
К этому времени возможность загнать джинна обратно в бутылку была окончательно упущена. Армия Французской республики, состоявшая не из подневольных рекрутов, а из свободных граждан, ведомая талантливыми самородками-полководцами, а не титулованными особами, била всех своих врагов.
В апреле 1795 года из борьбы вышла Пруссия. В июле того же года – Испания. В мае Голландия превратилась в республику. В октябре французским владением стала Фландрия.
За короткий срок вооруженные силы республики выросли почти вчетверо, достигнув невероятной для той эпохи цифры: 650 тысяч солдат, и рост этот продолжался. Пройдет несколько лет, и эта махина прокатится по всей Европе, оставив повсюду руины и груды мертвых тел. Произойдет настоящая макрокатастрофа, не пощадив и Россию.
Зато Екатерина урвала еще один кусок несчастной Польши и не дала усилиться Пруссии с Австрией.
Вот каким внешнеполитическим стратегом была великая императрица.
Основной инструмент внешней политики
Однако главным рычагом российской внешней политики являлась не дипломатия. Империя больше полагалась на оружие, и все ее триумфы были добыты именно этим средством.
Слава и величие России обеспечивались не процветанием, которого не было, и не экономикой, которая находилась в незавидном состоянии, но исключительно мощью армии, а впоследствии и флота.
Прежде чем рассказать о войнах миролюбивой императрицы, посмотрим, как ковались эти виктории.
На укрепление вооруженных сил Екатерина не жалела ни усилий, ни средств. Армия, доставшаяся ей в 1762 году, после тяжелой и бессмысленной Семилетней войны находилась в довольно плачевном состоянии. Шведский посланник Мауриц Поссе в донесении своему правительству сообщает, что искусных военачальников у русских нет, а солдаты нехороши, ибо вместо боевой подготовки их используют на тяжелых работах, скверно кормят и не лечат; что, хотя списочный состав равен тремстам тысячам человек, на самом деле под ружьем находится едва треть, ибо в полках много больных и процветают приписки – начальство кладет жалованье за выбывших себе в карман. При этом на содержание армии уходило три четверти государственного бюджета – одиннадцать миллионов рублей.
Всё свое царствование Екатерина увеличивала размер армии и довела ее до полумиллиона человек, то есть сделала второй по численности в Европе.
Это, конечно, требовало колоссальных расходов, и в 1796 году армия обходилась России уже в двадцать миллионов (правда, очень вырос и бюджет).
Улучшилась армия и в качественном отношении, чему способствовал ряд преобразований.
Важнейшее из них коснулось формирования. Рекрутская повинность, введенная Петром Первым в 1705 году, обрекала солдата на пожизненную службу, и в армии числилось множество старых солдат, годных лишь для инвалидных команд. При Екатерине срок был ограничен 25 годами, после чего нижним чинам давалась вольная. Это сильно омолодило армию.
Потемкин в бытность президентом Военной коллегии сделал несколько существенных преобразований. Армия получила новую, более удобную для управления батальонную структуру; улучшилось снабжение и медицинское обеспечение; обмундирование из декоративного стало практичным, приспособленным не для парада, а для похода. Знаменитые суворовские марш-броски стали возможны лишь благодаря этим нововведениям. «Завивать, пудриться, плесть косы, солдатское ли сие дело? У них камердинеров нет. На что же букли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрой, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал, то готов», – писал государыне светлейший. Самое же главное – солдат начали обучать осмысленному бою, в то время как раньше господствовала прусская доктрина, предписывавшая делать из нижнего чина живую машину.
Изменения произошли и в офицерском корпусе. При Петре дворяне должны были исполнять воинскую повинность так же пожизненно, как рекруты, да при этом еще и поголовно. Подавляющее большинство попадали на военную службу и начинали ее с самого низа, без каких-либо поблажек. Позднее это строгое установление постепенно смягчалось, а Екатерина (на самом деле Петр III, но царица присвоила заслугу себе) окончательно предоставила дворянству свободу: служить или оставаться дома.
Это способствовало повышению качества офицерских кадров, так как теперь военную карьеру выбирали люди, сами этого хотевшие. Тем, кто чувствовал себя в мундире неуютно или плохо справлялся с обязанностями, ничто не мешало подать в отставку.
Был, правда, и существенный минус. Вошло в обычай записывать мальчиков в полк прямо с младенчества, чтобы, войдя в возраст, они попадали на действительную службу уже офицерами, по выслуге лет. Это совершенно извращало смысл петровской военной системы и вводило в армии явственную сословную перегородку. С екатерининской поры из русской армии исчезают солдаты-дворяне; отныне в ней все нижние чины – простолюдины, а почти все офицеры, за вычетом немногочисленных выслужившихся, – дворяне.
«Потемкинские» мундиры. Литография. XIX в.
Наконец, иначе стал выглядеть высший командный состав. Царица-немка еще строже, чем Елизавета Петровна, следила за тем, чтобы все видные посты доставались не иноземцам, а русским. Надо сказать, что от такой кадровой политики армия ничего не потеряла, ибо ко второй половине восемнадцатого века уже вполне сформировалась национальная офицерская школа, чему немало способствовали весьма неплохие учебные заведения, прежде всего Шляхетский корпус, да и солдатская «стажировка» в гвардейских полках, через которую проходили десятки тысяч молодых дворян. У России появились великие полководцы – сначала Петр Румянцев, потом Суворов. Каждый из них имел учеников, которые в начале следующего века победят Наполеона.
В последний период царствования Екатерина позволяла себе нанимать на службу и иноземных генералов, но это были люди именитые и заслуженные, вроде австрийского лейтенант-фельдмаршала князя де Линя или французского адмирала принца Нассау-Зигена.
И все же не следует переоценивать боевые качества екатерининской армии, которая успешно воевала с архаичными турецкими войсками и польскими повстанцами, но в столкновении с европейской армией, притом не самой сильной – шведской – проявила себя не столь уж блестяще. В русской армии имелось множество застарелых проблем, к числу которых относились безудержное воровство интендантов и полковых командиров, привычка использовать солдат как бесплатную рабочую силу, высокий уровень болезней. Французская армия, главный противник в будущих баталиях, содержалась гораздо лучше.
Военный флот после смерти Петра Первого все время находился в запущенном состоянии. Великий царь в свое время потратил колоссальные усилия на то, чтобы получить выход к Балтике и тем самым завести собственную морскую торговлю, но возникает ощущение, что старался он ради иностранных коммерсантов. В новодобытые порты заходили главным образом чужие корабли, привозя свои товары и увозя русские. Иностранцам же, естественно, шел и основной прибыток от этой коммерции, поскольку русский торговый флот не стал (да никогда и не станет) особенно мощным. Поэтому в мирное время тратиться на содержание большой эскадры казалось излишним. Старые корабли простаивали на якоре, ветшали, гнили. Новые спускались на воду нечасто. Тот же шпионствующий шведский посланник Поссе в 1762 году докладывал, что военных судов у России числится довольно много (42 парусника и 99 галер), но все они настолько худы, что вряд ли их возможно отремонтировать, а хороших моряков очень мало и взяться им неоткуда, поскольку русские почти не ведут собственной морской торговли.
Три года спустя положение не изменилось, о чем с возмущением после смотра писала сама императрица: «У нас в излишестве кораблей и людей, но у нас нет ни флота, ни моряков. В ту минуту, когда я подняла штандарт и корабли стали проходить и салютовать, два из них погибли было по оплошности их капитанов, из которых один попал кормою в оснастку другого… Потом адмиралу хотелось, чтоб они выровнялись в линию; но ни один корабль не мог этого исполнить, хотя погода была превосходная. Наконец, в пять часов после обеда приблизились к берегу для бомбардирования так называемого города. …До девяти часов вечера стреляли бомбами и ядрами, которые не попадали в цель. …Надобно сознаться, что корабли походили на флот, выходящий каждый год из Голландии для ловли сельдей, а не на военный».
Восстановление пришедшего в упадок Балтийского флота и обзаведение еще одним, Черноморским, которому предстояло вести борьбу со старинной морской державой Турцией, стало одной из главных забот царствования. На юге этим усердно занимался Потемкин, в невероятные сроки построивший большое количество военных кораблей. Они были плохого качества и управлялись малоопытными экипажами, но для боев с пришедшим в упадок турецким флотом этого оказалось достаточно.
В 1790-е годы Екатерина ежегодно тратила на военно-морские силы огромную сумму, пять миллионов рублей, и эти расходы сделали русский флот третьим в мире – если не в качественном, то в количественном отношении. Во время турецкой и шведской войн, когда пришлось сражаться сразу на обоих морских театрах, северном и южном, империя имела 28 линейных кораблей и 149 фрегатов.
Поскольку российскому адмиралтейству было свойственно ради отчетности пририсовывать лишнее, воспользуемся британской статистикой. Мощь военного флота тогда определяли не количеством вымпелов (поскольку корабли могли быть и маленькими), а суммарной численностью экипажей. Итак, в 1792 году на английских кораблях служили 100 тысяч человек, на французских – 78 тысяч, на русских – 21 тысяча. Иными словами, екатерининский флот считался значительным, но не великим.
Теперь давайте посмотрим, как императрица использовала имевшиеся военные ресурсы для решения внешнеполитических проблем.
Южная экспансия
Войны с Турцией у России начались во второй половине семнадцатого века и не прекращались вплоть до самого конца династии Романовых. Всего за два с лишним века их будет одиннадцать. Однако содержание этого хронического конфликта постепенно менялось.
Вначале он был со стороны (тогда еще) Москвы оборонительным и касался не собственно Порты, а ее вассала Крымского ханства, со старинных времен докучавшего России своими грабительскими набегами. Воюя с крымцами, русские всячески подчеркивали, что это раздор не с Константинополем – тягаться силами с грозной Османской империей было бы безумием. При первом Романове, Михаиле Федоровиче, донские казаки лихим наскоком захватили турецкую крепость Азов, запиравшую выход в южные моря, и, не зная, что делать с этой добычей, предложили ее царю. Посоветовавшись с боярами и Земским собором, государь еще не окрепшей после Смуты страны от столь опасного подарка отказался.
Лишь при Алексее Михайловиче, усилившись и обретя уверенность после побед над Речью Посполитой, русские решились сразиться с турками – когда те стали претендовать на Украину. Иными словами, война была для русских вынужденной, на турецкие земли они не покушались.
Всё изменилось со времен Петра Первого – отчасти из-за ослабления Порты, но главным образом из-за нового, имперского формата русского государства, которое решительно взяло курс на экспансию. У Петра выйти к Черному морю не получилось, и эту задачу он оставил своим преемникам. С тех пор все околочерноморские войны были либо попытками России расширить свои владения, либо попытками Турции, когда она временно усиливалась, взять реванш. При этом аппетиты Петербурга постоянно росли, так что скоро одного выхода к Черному морю империи стало уже недостаточно, возник мегапроект о завоевании Константинополя и прорыве на Средиземноморье.
Прежде чем рассказать, как решала «южную» проблему Екатерина, разберемся, что происходило в ту эпоху с Турцией.
В середине восемнадцатого века эта одряхлевшая, архаичная держава отчаянно пыталась модернизироваться. Война 1735–1739 годов была для Стамбула, в целом, победной. Правда, турки в очередной раз отдали России злосчастный Азов, которым никогда особенно не дорожили, зато отобрали у австрийцев обширные территории в Валахии, Сербии и Боснии. Главное, Турция получила долгую передышку и воспользовалась ею для реформ.
С 1757 года султаном стал Мустафа III, правитель рачительный и предприимчивый. В то время как европейцы убивали и разоряли друг друга Семилетней войной, в Турции приводили в порядок налоговую систему, накапливали ресурсы, строили дороги, создавали учебные заведения. Произошла и некоторая модернизация вооруженных сил. Как и русский Петр III, султан был сторонником прусской военной школы и поклонником короля Фридриха. Кроме того две эти страны объединяла вражда с Австрией. Прусские инструкторы обучали европейскому строю турецких солдат и преподавали в офицерских школах. Обновлялась артиллерия, спускались на воду новые корабли.
Султан Мустафа Третий. Неизвестный художник. XVIII в.
После десятилетия военного строительства Турция почувствовала себя достаточно могущественной, чтобы активно отстаивать свои права. (Мустафа III сильно переоценивал боевые качества своей армии и флота, но это станет ясно лишь впоследствии).
Больше всего султана беспокоило и раздражало русское вмешательство в дела соседней Польши. Вопреки Прутскому договору 1711 года, воспрещавшему России встревать во внутренние дела Речи Посполитой, Петербург только этим и занимался, даже ввел в соседнюю страну войска (о чем будет рассказано ниже).
В августе 1768 было отправлено в отставку правительство, отговаривавшее султана от рискованных действий, и назначено новое, не боявшееся войны. Оно выдвинуло русскому послу ультиматум: немедленно убираться из Польши и оставить эту страну «при совершенной ее вольности». Когда же посол ответил, что такие решения не в его компетенции, русскую дипломатическую миссию по турецкому обыкновению посадили в тюрьму. Разразилась война.
Екатерина учредила Совет при Высочайшем дворе из восьми самых важных сановников (этот совещательный орган потом станет постоянным) и задала его членам вопрос: «К какому концу вести войну и в случае наших авантажей какие выгоды полезнее положить?». Совет ответствовал, что наилучшей выгодой было бы получение права на свободное мореплавание по Черному морю, для чего понадобится отнять у турков несколько береговых крепостей. Таким образом, русское правительство с самого начала ставило перед собой не оборонительные, а завоевательные цели.
В Петербурге не были склонны принимать всерьез внезапную турецкую воинственность. Все привыкли, что османы медленно запрягают, и полагали, что раньше следующей весны они ничего не предпримут.
Однако в разгар зимы крымский хан двинулся через украинские земли на запад, чтобы достичь Польши и соединиться с тамошними врагами России. У Керим-хана было семидесятитысячное войско, но годилось оно только для лихих налетов. Первая же крепость, оказавшаяся на его пути, Елисаветград, стала для иррегулярной татарской конницы непреодолимым препятствием. Отряды рассеялись по окрестным областям, увлеклись грабежом, причем не жалели и своих союзников-поляков, а когда насытились добычей, повернули обратно.
После столь опасной диверсии в Петербурге главной стратегической задачей сочли прикрытие Польши и бросили на это направление основные силы.
В апреле генерал-аншеф Александр Голицын повел к крепости Хотин, с таким трудом давшейся Миниху в 1739 году, 80-тысячную армию, но штурмовать твердыню не осмелился и ушел обратно. Получив за это нагоняй из Петербурга, в июле он вновь подступился к крепости, однако, узнав о приближении турецкого войска, опять отступил. Произошло несколько стычек, каждую из которых Голицын презентовал как великую победу, но факт оставался фактом: наступление застопорилось. Императрица постановила снять вялого командующего и назначить на его место Петра Румянцева.
Этот довольно еще молодой генерал (сорока четырех лет) прославился в Семилетнюю войну, отличившись при Гросс-Егерсдорфе и Кунерсдорфе, а также – что в данном случае имело особое значение – взял сильную крепость Кольберг. Уже говорилось, что после переворота 1762 года Румянцев, до конца сохранявший верность убитому императору, подал в отставку, но Екатерина оставила талантливого полководца на службе. Теперь ему предстояло повернуть ход неудачно начавшейся войны.
В оперативном смысле это был приверженец наступательных действий, не боявшийся отходить от традиционного линейного боя и активно использовавший тактику «ударного кулака», то есть концентрации главных сил в одной точке сражения для прорыва.
Русская армия восемнадцатого века, исключительно стойкая при обороне, не очень хорошо умела атаковать в открытом поле. Румянцев научил ее этому искусству.
Пока новый командующий следовал к расположению войск, турки оставили Хотин сами и отступили. Они копили силы, чтобы обеспечить себе максимальное превосходство в большом сражении.
Бухарест дался русским тоже без боя, но мощную крепость Браилов взять не удалось. На том фронт и остановился, сухопутная кампания 1769 года закончилась.
Интересные события тем временем происходили на море.
На одном из первых заседаний Совета граф Григорий Орлов предложил отправить в Средиземноморье, вокруг всей Европы, эскадру, чтобы перевезти десант для высадки в тылу у турок. Предполагалось, что это вызовет восстание среди православных подданных султана, греков и балканских славян.
Идея выглядела красиво, но возникли трудности с ее реализацией. Слишком уж в жалком состоянии пребывал флот. Адмирал Свиридов смог вывести в море только семь больших кораблей и семь вспомогательных, причем один из них, самый новый, скоро вернулся обратно из-за дефектов конструкции. В Копенгагене пришлось надолго остановиться, чтобы произвести ремонт остальных. «Желание большей части офицеров к возврату, а не к продолжению экспедиции клонится», – докладывал в Петербург тамошний посланник. Екатерина писала адмиралу: «Прошу вас для самого Бога, соберите силы душевные и не допустите до посрамления пред всем светом. Вся Европа на вас и вашу экспедицию смотрит».
Петр Румянцев. Неизвестный художник. XVIII в.
Поплыли дальше, но до Средиземного моря добралась только половина эскадры. Зато вышло воззвание к грекам и славянам, на которых только и оставалась надежда. Предприятие напросился возглавить Алексей Орлов, в то время путешествовавший по Италии.
Из авантюры с христианским восстанием ничего не вышло. Увидев, что русских солдат мало, местные жители не торопились браться за оружие, а те, что все-таки отважились, были в мае 1770 года разгромлены возле пелопонесской крепости Модон. «Сей неблагополучный день превратил все обстоятельства и отнял всю надежду иметь успехи на земле», – сообщал императрице Орлов.
У графа оставался только один способ реабилитироваться в глазах государыни – дать морское сражение. Он решил поставить всё на карту, блеском своего имени и напором отодвинул на второй план морских начальников (прибыл еще один отряд кораблей под командой специально нанятого англичанина контр-адмирала Джона Эльфинстона), и 24 июня приказал атаковать турецкий флот, стоявший в Хиосском проливе, близ крепости Чесма.
Перед боем Орлов выпустил довольно странный приказ, в котором говорилось: «По неизвестным распоряжениям неприятельскаго флота, каким образом оной атаковать, диспозиция не предписывается, а по усмотрению впредь дана быть имеет». Поэтому сражение получилось своеобразное: два флагманских корабля, русский и турецкий, сцепились на абордаж, загорелись и взлетели на воздух. Оба экипажа почти полностью погибли.
Но после ужасного взрыва русские остались на месте, а турки в панике отступили в Чесменскую бухту. Победа была не столько военной, сколько психологической.
Поэтому следующей ночью деморализованные турки без большого сопротивления дали русским брандерам сжечь все свои корабли; матросы спаслись бегством на лодках и вплавь.
Дерзкий ход Алексея Орлова сработал. По счастью, турецкий флот оказался еще хуже русского. Сам граф викторией не обольщался и впоследствии писал: «Если б мы не с турками имели дело, всех бы легко передавили».
В это время на другом театре войны события развивались не менее драматично. Румянцев переправился через Днестр, и главные силы враждующих сторон изготовились к решающей битве.
Седьмого июля 1770 года на реке Ларга произошло первое столкновение, в котором Румянцев потеснил турецко-татарское войско, а две недели спустя на реке Кагул наконец состоялось генеральное сражение.
Великий везирь Халил-паша привел 150 тысяч воинов. Части регулярного строя, правда, составляли меньшинство. В основном это были недисциплинированные разношерстные отряды, но Румянцев смог вывести в поле всего 20 тысяч, и у везиря был расчет задавить неприятеля численным преимуществом.
При подобном соотношении сил русским было бы логично обороняться, но командующий готовил свою небольшую армию к атаке.
Битва продемонстрировала несомненное преимущество дисциплины, маневрирования и координированного огня над хаотичным натиском. Особенно отличилась артиллерия, традиционно самый сильный род войск в русской армии.
Отбив нападения самых боеспособных турецких подразделений, Румянцев сам перешел в наступление, и скученность османской армии пошла ей во вред. Охваченная паникой конница затоптала собственную пехоту, та в свою очередь обратилась в бегство, опрокидывая свежие части, еще не вступившие в бой. Остановить эту массу было невозможно.
Русская конница преследовала разбитого неприятеля до самого Дуная, захватила множество пленных и всю артиллерию. Турецкая армия потеряла около двадцати тысяч воинов и 140 пушек. Потери Румянцева были незначительны.
Гораздо тяжелее далась русским крепость Бендеры, которую генерал-аншеф Петр Панин взял приступом в начале осени. Турки там отчаянно защищались, и осаждающие потеряли 6 000 солдат – вшестеро больше, чем Румянцев при Кагуле.
И все же, несмотря на славные победы кампании 1770 года, ее общий итог выглядел неблестяще. Турция сохранила армию, а попытка открыть «второй фронт» на Балканах провалилась.
Война обещала быть долгой.
В следующем году на Дунае, где стояли друг напротив друга основные силы враждующих сторон, ничего эпохального не произошло. Форсировать широкую реку Румянцев не решался – не хватало войск. Единственным успехом, очень дорого давшимся, было взятие не слишком важной крепости Журжа (нынешний румынский Джурджу).
Главные события развернулись на восточном фронте, где генерал-аншеф Василий Долгоруков прорвался через Перекоп в Крым и захватил весь полуостров. Хан Селим-Гирей эвакуировался в Турцию, оставшиеся мурзы выбрали другого хана, Сахиб-Гирея, и тот заключил с Россией мир, признав верховенство императрицы, разорвав отношения со Стамбулом и даже согласившись на то, что в крымских крепостях останутся русские гарнизоны.
Потеря союзника заставила султана начать переговоры, что надолго приостановило военные действия. Весь 1772 год уполномоченные сходились, расходились, снова пытались договориться. Аппетиты Петербурга очень увеличились по сравнению с первоначальными мечтами всего лишь о черноморской торговле. На нее-то Турция соглашалась, отдавала она и Азов с Таганрогом, но теперь Екатерина требовала от султана отказаться от Крыма.
В конце концов Россия по уже сложившейся традиции решила подкрепить дипломатию иными средствами. Румянцеву было приказано «вынудить у неприятеля силою оружия то, чего доселе не могли переговорами достигнуть». Весной 1773 года опять загрохотали пушки.
Было много маленьких и средних боев, в основном успешных для русского оружия, но ни одной значительной победы. Румянцев переправился было через Дунай, но, столкнувшись с упорным сопротивлением, оказался вынужден вернуться. Осаждали большую крепость Силистрию – и не смогли взять. Поздней осенью предприняли поход в Болгарию, к Варне и Шумле, но дело тоже не увенчалось успехом.
Удачнее действовал на Средиземном море русский флот, набравшийся боевого опыта и усиленный подкреплениями. Корабли с бело-синим андреевским флагом появлялись то в Египте, то в Сирии, на время даже захватили Бейрут. Впрочем, это были лишь диверсионные рейды.
В середине зимы от сердечного приступа внезапно умер султан Мустафа, и появилась надежда, что взошедший на престол Абдул-Хамид, слывший человеком изнеженным и праздным, поспешит заключить мир. Обе страны были совершенно истощены войной. У султана не хватало денег даже заплатить жалованье дворцовым янычарам; у Екатерины в тылу бушевало пугачевское восстание.
Возобновились мирные переговоры – и опять ничем не закончились, потому что теперь Россия желала получить еще и две сильных крепости в северо-западном Причерноморье, Очаков и Кинбурн.
Предстояла еще одна, уже пятая по счету кампания.
В июне 1774 года русская армия наконец переместилась на правый берег Дуная. У болгарского городка Козлуджи корпус генерал-поручика Александра Суворова (24 тысячи солдат) во встречном бою потрепал и заставил отступить 40-тысячное войско рейс-эфенди (канцлера) Хаджи-Абдул-Резака. Сражение было не особенно кровопролитным, а победа не такой уж грандиозной, но для турок это стало последней каплей. Они поняли, что уже не смогут остановить наступление русской армии, двигавшейся в самую сердцевину Османской империи.
Прямо в ставке Румянцева, в болгарской деревне Кючук-Кайнарджи, был подписан мир, по которому Россия получила почти всё, чего добивалась.
Русско-турецкая война 1768–1774 годов. М. Романова
Крымское ханство становилось политически независимым от Стамбула, причем в двух крымских крепостях, Керчи и Еникале, стороживших выход из Азовского моря, могли стоять русские гарнизоны; еще один стратегически важный пункт в устье Днепра – крепость Кинбурн с округой – передавалась России; русским купцам разрешалось свободно плавать в Черном море и пользоваться проливами; наконец, Турция выплачивала контрибуцию в размере четырех с половиной миллионов рублей (правда, война обошлась российской казне в сорок семь миллионов).
Главным итогом войны, конечно, был вывод Крыма из сферы турецкого влияния, и сделано это было вовсе не для того, чтобы ханство стало независимым государством. Россия намеревалась взять эту территорию себе и действовала с обычной в подобных случаях настойчивостью, соблюдая, однако, некоторую церемонность. Это вообще было особенностью екатерининских «мирных» аннексий, к тому времени уже опробованных в Польше. Петербург громогласно заявлял о каких-нибудь высокоморальных мотивах, оправдывавших вмешательство в дела другой страны, одновременно используя два мощных рычага: «агентов влияния» из числа местной элиты и, при необходимости, угрозу применения силы.
Так же происходило и в Крыму. Поначалу Россия ратовала за крымскую свободу – то есть за право татар самим выбирать себе правителя, не получая согласия у султана. Затем Екатерина забеспокоилась по поводу внутрикрымских раздоров и – исключительно во имя стабильности – стала добиваться отмены ханских выборов, поскольку гораздо спокойнее и лучше, если престол переходит от отца к старшему сыну.
Дело в том, что к этому времени у России появился свой кандидат в ханы, очень удобный и послушный: калга (наследный принц) Шахин-Гирей. Этот молодой человек любил все европейское, знал несколько языков, а во время посещения Петербурга стал большим русофилом. Когда хан Девлет-Гирей IV начал клониться в сторону Турции, русские войска изгнали его и посадили на престол Шахин-Гирея. После долгих протестов Стамбул скрепя сердце согласился на это, но без русских штыков новый хан удержаться не мог. Против него постоянно восставали собственные подданные. В мае 1782 года недовольные мурзы выбрали себе другого хана, Бахадыр-Гирея, который немедленно обратился за помощью к султану. Шахин-Гирей спрятался за стенами Керчи, где находился русский гарнизон, и, разумеется, попросил защиты у Екатерины.
По приглашению законного государя в Крым вошли войска под командованием Суворова, быстро разгромили мятежников и больше уже с полуострова не уходили.
Крымская эпопея близилась к финалу. Потемкин писал императрице, что ханство пора присоединять. Заранее приготовили рескрипт с довольно своеобразным обоснованием необходимости этой меры: соблюдение крымской независимости обходится российской казне слишком дорого, поскольку нужно держать по соседству целую армию. Екатерина велела Потемкину обнародовать рескрипт, как только появится благовидный предлог.
Предлог тут же появился. Шахин-Гирея уговорили добровольно отречься от престола, передав Крым в российское подданство. Присутствие русских войск гарантировало, что всё пройдет гладко.
Читать бесплатно другие книги:
