Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц Акунин Борис
В апреле 1783 года Крымское ханство (следует учитывать, что в его состав входила и Кубань) торжественно вошло в состав Российской империи.
Послушному Шахин-Гирею остаться на родине не позволили. Сначала он жил поблизости от Крыма – в Тамани и Таганроге, но затем правительство сочло за благо перевести бывшего хана вглубь России. Ему там было холодно и одиноко, он стал проситься в Турцию. В 1787 году, очевидно, уже не считая Шахин-Гирея опасным, Екатерина позволила ему уехать.
Это было большой ошибкой. Султан не простил бывшему подданному измены. Шахин-Гирея сослали на остров Родос, где вскоре удавили.
Черноморский полуостров достался империи полупустым. Еще до присоединения, желая ослабить ханство, Россия переселила оттуда 32 тысячи христиан, в основном греков и армян. Теперь же из Крыма массово уезжали мусульмане.
Как уже говорилось, Потемкин всячески стимулировал приток русских переселенцев, но их не хватало. Тогда возник экзотический проект привезти англичан, очень заинтересовавший британскую корону.
Дело в том, что после окончания американской войны огромное количество солдат королевской армии остались без средств к существованию. Вынужденные заниматься грабежом и воровством, они тысячами попадали в тюрьмы. Кому-то пришло в голову, что можно будет избавиться от всех этих каторжников, отправив их князю Потемкину, ведь ему так нужны люди. Затея не осуществилась лишь из-за резкого ухудшения российско-британских отношений. В результате Крым не стал англоязычным, а каторжники поплыли заселять Австралию.
Главным аргументом, с помощью которого Потемкин убедил царицу решиться на аннексию, были уверения светлейшего, что турки «о Крыме спорить не будут». В 1783 году Стамбулу действительно было не до новой войны и разрыва не последовало, однако Турция с потерей Крыма не смирилась и лишь выжидала момента, чтобы взять реванш.
Такой момент наступил четыре года спустя, когда Россия оказалась в невыгодной внешнеполитической ситуации: после «вооруженного нейтралитета» антагонизировала Британию и рассорилась с Пруссией, сменив этого союзника на Австрию.
Последний демарш был напрямую связан с грандиозными планами, которые Екатерина стала вынашивать после Кючук-Кайнарджийских приобретений. На Черном море спешно строился военный флот, возводились новые города и крепости. Велась подготовка к «водружению креста над Святой Софией».
Английским и прусским дипломатам было нетрудно убедить султана в необходимости упреждающего удара. Знали турки и про то, что в Швеции усиливаются антироссийские настроения. Северное королевство вновь готовилось отвоевывать утраченные балтийские владения.
За годы, миновавшие после поражения, султан Абдул-Хамид, неожиданно оказавшийся довольно энергичным правителем, при помощи новых, французских инструкторов серьезно обновил армию, флот и в особенности артиллерию, а также учредил военно-инженерную службу (работа которой дорого обойдется Суворову при штурме Измаила). Абдул-Хамид подавил мятежи в своих арабских провинциях, навел порядок в янычарском корпусе и теперь был готов вновь помериться силами с Россией.
Екатерина прибывает в присоединенный Крым. И. Айвазовский
В июле 1787 года русский посланник вдруг получил от везирей удивительное требование возвратить Крым и отменить условия Кючук-Кайнарджийского мира. Вслед за тем, даже не дождавшись очевидного ответа, Порта объявила войну. С нетипичной активностью действовали турки и в дальнейшем.
Уже в сентябре они атаковали Кинбурн с моря и высадили десант. Взятие этой крепости поставило бы под угрозу базу русской эскадры в соседней Херсонской бухте.
Расквартированный неподалеку Суворов, в это время уже генерал-аншеф, отбил нападение, но турки неприятно удивили его своими боевыми качествами. В реляции он писал о вражеской контратаке: «Неприятельское корабельное войско [морская пехота], какого я лутче у них не видал, преследовало наших с полным духом». В жарком бою сам Суворов едва не был изрублен янычарами и получил два ранения.
Русская эскадра при этом все равно сильно пострадала – не от противника, а от ужасного шторма, который утопил два больших корабля и вывел из строя почти все остальные. Россия так долго готовилась к морской войне, и вот в самом ее начале осталась без флота. Гонясь за количеством судов, Потемкин уделял слишком мало внимания их качеству. Убитый страшной вестью (и находившийся в одном из своих депрессивных периодов) светлейший хотел даже оставить Крым, но Екатерина на это не согласилась.
Второй год войны тоже оказался очень тяжелым. Русские собрали две армии: одной командовал Румянцев-Задунайский, другой – сам князь Потемкин-Таврический. Но прославленный герой Кагула постарел и утратил былой наступательный дух, а из талантливого администратора Потемкина вышел очень неважный полководец. В июне он осадил крепость Очаков и застрял под ней на целых полгода с 50-тысячной армией. Турки стойко держались, сдаться отказывались, и взять крепость удалось лишь после тяжелого штурма, с большими потерями.
Еще хуже было то, что летом 1788 года на Россию напала Швеция, так что пришлось вести войну на два фронта.
Большие надежды возлагались на помощь союзника, Австрии, и та действительно перешла в наступление, мобилизовав огромную армию, более четверти миллиона солдат. Командовал вторжением лично император Иосиф Второй. Но кампания складывалась для австрийцев крайне неудачно. Они придерживались так называемой «кордонной системы», при которой войска располагались широким фронтом с опорой на укрепленные пункты. Это позволяло туркам нападать на австрийские контингенты по частям, все время имея численное преимущество. Да и состояние имперской армии оставляло желать лучшего.
Широкий резонанс получило невероятное сражение при Карансебеше в сентябре 1788 года, где австрийцы разгромили сами себя.
В ночное время две воинские части передрались из-за выпивки, открыли друг по другу пальбу и переполошили весь гигантский лагерь. Вообразив, что это напали янычары, стотысячное войско кинулось бежать, не разбирая дороги. Многие остались на поле, затоптанные толпой и конскими копытами, да еще и рухнул мост, не выдержав скопления людей.
Через два дня на месте побоища появились озадаченные турки, которым достался брошенный обоз. Это злоключение потом обросло легендами, над ним потешалась вся Европа, преувеличивая размеры австрийских потерь, однако отступить Иосифу действительно пришлось.
К 1789 году русские собрали все силы в одну армию, которую возглавил лично Потемкин, все еще надеявшийся стяжать полководческие лавры. Румянцева отодвинули в сторону. По счастью, светлейший князь ограничился общим руководством, а в поле войсками командовал Суворов, который именно в этой кампании наконец получил возможность сполна проявить свои таланты.
Великий военачальник остался в памяти потомков этаким чудаком, который странно себя вел, любил скоморошничать и разговаривал одними куцыми афоризмами вроде «пуля дура – штык молодец» или «трудно в учении – легко в бою», но эти кричалки предназначались для нижних чинов, а когда требовалось, Александр Васильевич отлично умел формулировать свои принципы военной науки вполне внятным образом. Вот они:
«Обучать солдата не бесполезному, а только тому, что ему придется делать в военное время. Вести его на больших переходах с барабаном и музыкой: музыка воодушевляет. Приучать людей стрелять метко. Быть всегда готовым к походу. Не слишком хвастаться и не презирать врага; изучать, напротив, внимательно как сильные, так и слабые его стороны. В мирное время заниматься своим образованием; читать военные труды и обдумывать их, обогащать свои знания, но баталия выигрывается на месте, одна минута может изменить составленный план, одно своевременное движение решает исход сражения; не упускать его и кончать дружным натиском; атаковать, не дожидаясь атаки; быстрота приводит противника в замешательство; нападать на него неожиданно, теснить его, принудить отступить, ударить на него, не давая ему времени опомниться; враг, застигнутый врасплох, наполовину побежден; у страха глаза велики; где всего один человек, мерещатся двое; оружие самое страшное это решимость».
Хорошая подготовка суворовцев объяснялась тем, что в лагере их все время обучали навыкам боя. Удобная потемкинская форма не стесняла движений и не требовала скрупулезного ухода. В походе солдаты легко преодолевали большие расстояния, потому что Суворов разработал особый распорядок: первыми, затемно, он отправлял в путь кашеваров, которые встречали уставших солдат горячей пищей. После каждых семи верст обязательно устраивался привал. После обеда – сон. Вот почему суворовские войска могли после долгого форсированного броска с ходу вступать в сражение.
Александр Суворов. И. Крейцингер
В июле таким шестидесятиверстным маршем Суворов пришел на выручку австрийскому корпусу принца Саксен-Кобургского, на которого двигалась армия великого везиря Юсуф-паши (это он в прошлом году без боя победил австрийцев при Карансебеше). Сошлись у местечка Фокшаны. Силы были примерно равны, поэтому турки, привыкшие драться с большим преимуществом, не слишком напирали и отступили к реке Рымник, куда к ним шли подкрепления.
Там, на Рымнике, и состоялось самое прославленное сражение всей войны.
Австро-русское войско осталось прежним (16 тысяч у Саксен-Кобурга, 7 тысяч у Суворова), а вот у Юсуф-паши теперь насчитывалось по русским источникам сто тысяч воинов, по турецким – шестьдесят тысяч, но все равно намного больше.
Союзными войсками, несмотря на то, что большинство составляли австрийцы, командовал Суворов как старший по чину, опыту и возрасту.
Юсуф-паша расположил свое войско несколькими лагерями, растянув общую линию более чем на двадцать километров, что позволило Суворову несколько компенсировать неравенство сил.
Вначале русские и австрийцы наступали двумя колоннами и опрокинули два турецких лагеря, а потом совместно атаковали главный, где находилась ставка везиря. Саксен-Кобург ударил в центр, Суворов обошел с фланга. Русская конница прорвалась вглубь вражеского расположения, что вызвало панику среди турок. Они побежали к реке, в страшной давке у переправы многие погибли.
Всего турки потеряли 20 тысяч солдат, но хуже всего было то, что остальные разбежались в разные стороны и собрать остатки армии везирю удалось не скоро.
После этой победы Бендеры и Аккерман, две крепости, долго не дававшиеся русским, сдались без боя. Добились наконец серьезных успехов и австрийские союзники: взяли Белград и Бухарест.
Казалось, что война близится к победному концу, но в начале зимы 1790 года умер Иосиф Второй. В габсбургских владениях было неспокойно. Бельгия и Австрия бунтовали, в соседней Франции разворачивалась революция. Нового императора Леопольда Второго эти проблемы заботили гораздо больше, чем соблюдение союзнических обязательств, и Австрия вступила в сепаратные переговоры.
Незадолго перед тем скончался и Абдул-Хамид I, но его преемник Селим III повел себя иначе, чем Леопольд: вместо того чтоб закончить неудачную войну, он решил ее продолжить. Султану хотелось укрепить свою власть и добиться менее тяжелых условий мира. В воинственных устремлениях турок активно поддерживали пруссаки, даже обещая военную помощь – отношения между Петербургом и Берлином из-за польских дел в то время стали совсем плохими.
Таким образом, в 1790 году Россия оказалась в тяжелом положении. На юге она воевала с Турцией, на севере с Швецией, на западе находились взрывоопасная Польша и враждебная Пруссия.
Русско-турецкая война 1787–1791 годов. М. Романова
Вся надежда была на большую боевую победу, которая заставит турок отказаться от дальнейшей борьбы.
После Рымника неприятель уже не пытался дать сражение в поле, а вел себя осторожно, больше полагаясь на оборону. Главным пунктом этой обороны была крепость Измаил, превосходно укрепленная и обладавшая гарнизоном в 35 тысяч воинов.
Русские несколько раз подступались к этой твердыне, но штурмовать ее не решались, а затевать длительную осаду в той международной ситуации было рискованно.
Потемкин отправил к Измаилу своего главного полководца Суворова (к тому времени уже графа Рымникского) с приказом во что бы то ни стало взять крепость, и как можно быстрее.
Второго декабря генерал-аншеф прибыл к стенам Измаила. Всего девять дней спустя считавшийся неприступным город пал. Эта весть произвела огромное впечатление на Европу, так что даже тридцать лет спустя Байрон посвятит взятию Измаила целую главу поэмы «Дон Жуан» (правда, ужасно переврав все русские имена: граф Шереметев у него стал «Шерематофф», а граф Мусин-Пушкин фигурирует как «Мускин-Пускин»).
Штурм Измаила. (Акварель с рисунка, сделанного свидетелем боя)
Штурму предшествовала феноменально эффективная подготовка. Осаждающих было меньше, чем осажденных, но Суворов, как обычно, делал ставку не на численное, а на качественное преимущество. В таких условиях оно могло быть достигнуто лишь слаженностью и тренировкой, поэтому шесть дней подряд командующий обучал солдат преодолевать глубокие рвы и карабкаться на стены, для чего в поле был воздвигнут точный макет измаильских укреплений. Учения проводились сначала днем, а затем и ночью.
Убедившись, что урок усвоен, полководец провел двухдневную канонаду, чтобы разбить на стенах побольше турецких пушек, и 11 декабря, под прикрытием темноты, дал приказ идти на приступ.
К восьми часам утра стены были взяты и началась резня на улицах, продолжавшаяся до сумерек.
Перед штурмом Суворов предупредил коменданта, что в случае сопротивления весь гарнизон будет перебит, и теперь исполнил свое жестокое обещание. Три четверти турок были уничтожены, пленных стали брать лишь к концу дня.
Но огромны были и потери победителей. Во рвах, на стенах, на измаильских улицах суворовская армия потеряла убитыми и ранеными почти двадцать процентов своего состава.
Цена победы была высока, но высокой была и награда. После Измаила султан воевать расхотел. Весь 1791 год шла дипломатическая торговля по условиям мира, и в самом начале 1792 года он наконец был подписан в румынском городе Яссы.
Турция признала аннексию Крыма и уступила почти пустую территорию между Днестром и Бугом. Это, конечно, была очень скудная компенсация за огромные людские и финансовые потери России, но Екатерине в это время важнее было развязать себе руки перед окончательным решением «польского вопроса».
Западная экспансия
При всей важности черноморских приобретений главный прирост екатерининской империи происходил за счет поглощения обширных, густонаселенных областей Речи Посполитой. Несмотря на потери предыдущего столетия, это по-прежнему была одна из крупнейших европейских стран: более 700 тысяч квадратных километров территории, двенадцать с половиной миллионов жителей – всего на треть меньше, чем в России.
С точки зрения государственной истории, эта восточноевропейская держава, издавна соперничавшая с Русью, выбрала себе противоположную форму существования: не жестко централизованную «ордынскую» систему, а род постфеодальной дворянской республики, в которой централизация и административная «вертикаль» почти полностью отсутствовали. В семнадцатом веке, когда во всех ведущих странах усилились государственные институты с неизбежным концентрированием финансовых и военно-мобилизационных ресурсов, Речь Посполитая еще больше парализовала свой механизм управления. К старинному правилу «Nihil novi» («Ничего нового») – имелось в виду без согласия шляхты – присоединился уже вовсе абсурдный принцип «свободного вето», согласно которому всякое государственное постановление требовало единогласного одобрения делегатов Сейма. Любой из них имел право крикнуть «Nie pozwalam!» («Не позволяю!») – и дело останавливалось.
Долгая Северная война (1700–1721) в основном происходила на польской территории, что совершенно разорило и без того бедную страну. Хотя королевство состояло в антишведской коалиции, никаких выгод от победы оно не получило. К этому времени Речь Посполитая утратила всякое международное значение. Она даже не могла сама выбрать себе монарха – спор за польский престол решался в Петербурге, Париже, Вене, а с усилением Пруссии еще и в Берлине.
Русские монархи со времен Петра считали, что западный сосед находится в их зоне влияния, но до поры до времени довольствовались контролем над королевскими выборами и польской внешней политикой. Однако на протяжении XVIII века Речь Посполитая приходила во всё больший упадок. Российский ставленник Август III почти совершенно не обладал властью. Десять из восемнадцати сеймов, собранных при этом короле, не приняли никаких решений. Сам он предпочитал жить у себя в Саксонии, курфюрстом которой являлся, а в Польше царила анархия, там хозяйничали враждующие группировки магнатов.
В 1763 Август III умер, встал вопрос о преемнике. В прошлый раз этот спор закончился войной за польское наследство. Сейчас, после окончания семилетней общеевропейской свары, драться из-за варшавского престола никто не хотел. Россия, обескровленная в меньшей степени, чем Пруссия, Австрия и Франция, распорядилась освободившейся короной по своему усмотрению.
Без лишних церемоний в Польшу вошли русские войска. Не пропустили на сейм нежелательных кандидатов и многозначительно постояли лагерем близ Варшавы, пока делегаты не выбрали того, кого желала российская императрица.
Екатерина поступила очень по-женски: подарила корону своему бывшему любовнику Станиславу-Августу Понятовскому. Выбор был, во-первых, приятный, а во-вторых, как казалось, надежный. У кандидата была репутация пустопорожнего болтуна и бонвивана, при котором Польша останется такой же слабой. «Фат, рожденный для будуара, а не для какого-либо престола: шага не мог ступить без красивого словца и глупого поступка», – безжалостно пишет об этом молодом человеке В. Ключевский.
Однако в истории иногда случается, что вроде бы никчемная личность, оказавшаяся на высоком посту по прихоти случая, вдруг проникается сознанием своей миссии и начинает вести себя соответственно положению. То же произошло и с новым королем.
Станислав-Август Понятовский. И.-Б. Лампи-Старший
Он остался таким же слабовольным, был робко-почтителен по отношению к русской благодетельнице, но при этом честно пытался укрепить свое захиревшее королевство. Станислав начал приводить в порядок финансовую систему, модернизировать королевскую армию, а самое главное – покусился на право «свободного вето», источник всех государственных бед.
В 1767 году был сделан первый шаг, совершенно необходимый для нормального управления казенными расходами: король предложил сейму принимать решения по бюджету большинством голосов. Если бы проект был принят, это совершенно изменило бы состояние польских дел.
Возрождение Польши, однако, не входило в планы Петербурга. Встревожило оно и другого соседа, Пруссию. Союзник Фридрих писал Екатерине: «Если ваше величество согласитесь на эту перемену, то можете раскаяться, и Польша может сделаться государством, опасным для своих соседей, тогда как, поддерживая старые законы государства, которые вы гарантировали, у вас всегда будет средство производить перемены, когда вы найдете это нужным».
К этому времени у русского правительства созрел собственный «проект» решения польской проблемы: забрать себе все земли, где обитает православное население, то есть вторую половину Украины и Белоруссию. Это пытался сделать еще Алексей Михайлович сто с лишним лет назад, да не хватило сил. Теперь же ничто не могло помешать «процессу объединения братских народов» (как это потом будет называться в советских учебниках). Сама Польша сопротивляться не имела сил, а с Пруссией и Австрией можно было договориться.
План этот осуществлялся постепенно на протяжении почти трех десятилетий, причем экспансионистские аппетиты все время росли. Такова уж природа военных империй: они расширяются, пока есть возможность расширяться.
Покорение Польши – одна из самых неприятных страниц в истории Российского государства. Другие участники, Пруссия и Австрия, тоже вели себя отвратительно, но первую скрипку все время играл Петербург.
Ученица Вольтера и Дидро, в то время еще даже не успевшая разочароваться в великих и гуманных принципах, проявляла в польских делах невероятное бесстыдство и цинизм, при этом все время прикрываясь высокими словами. Екатерина объявила себя защитницей старинных польских вольностей, на которые якобы покушается королевский проект. «Ничего нового» – так ничего нового.
Речью Посполитой фактически управляли русские посланники, у которых на вооружении всегда был аргумент в виде воинских частей, расквартированных в Польше. Посол Николай Репнин выражался прямее, чем его государыня. Он сказал полякам: «Вы властны делать у себя все, что хотите, а мы властны принимать только то, что мы хотим; вы можете свой проект подписать и внести в конституцию нынешнего сейма; но в исполнении, конечно, встретите сопротивление с нашей стороны, ибо мы по соседству должны наблюдать, чтоб форма здешнего правления не была изменена».
В качестве аргументации вмешательства во внутренние дела другой страны «по соседству» звучало не очень убедительно, и российское правительство придумало более веское основание: защита веротерпимости. Почему это в Польше всем заправляют католики? Разве нет в королевстве христиан иных вероисповеданий – протестантов и, между прочим, православных, интересы которых русская государыня просто обязана защищать? (То, что подавляющее большинство польских православных, четыре с половиной миллиона человек, к этому времени принадлежали к униатской, то есть греко-католической церкви, замалчивалось). «Диссидентский вопрос», как это называлось, стал мощным рычагом разрушения польского государства.
На сейме 1767 года король послушно отказался от своей реформы, а делегаты постановили уравнять «диссидентов» в правах с католиками. Были и сопротивляющиеся, но с ними Репнин поступил попросту: арестовал и отправил в Россию, то есть повел себя, как губернатор колонии. Однажды он обратился к протестующим делегатам со словами: «Перестаньте кричать! А будете продолжать шуметь, то я тоже заведу шум, и мой шум будет сильнее вашего».
Эта наглость, кажется, была частью заранее обдуманной стратегии: спровоцировать взрыв возмущения. Вскоре это и произошло. Часть оскорбленного шляхетства вполне ожидаемо собрала собственный съезд (конфедерацию) и объявила о своем неповиновении. Началось антиправительственное восстание, участники которого назвали себя «конфедератами», а свой союз – «Барской конфедерацией» по названию городка Бар.
После этого было нетрудно устроить так, чтобы пророссийские члены Сената попросили Екатерину помочь с «укрощением мятежников». Весной 1768 года в страну вошли новые русские полки и быстро рассеяли конфедератские отряды, причем Краков пришлось брать штурмом, а Люблин даже спалить. Однако волнения не стихали, а растекались всё шире. К тому же чрезмерная активность русских привела к осложнению, на которое они не рассчитывали.
Как мы уже знаем, забеспокоилась Турция, подзуживаемая французскими дипломатами, и под предлогом нарушения Прутских договоренностей (о невмешательстве в польские дела) объявила России войну. Расчет был на то, что, держа столько войск в Польше, русские не смогут полноценно воевать в Причерноморье.
Новый поворот событий немедленно оживил сопротивление конфедератов, а заодно осмелел король Станислав. Возможно, Екатерине пришлось бы дать задний ход, но ей на помощь пришли Пруссия и Австрия, которым тоже хотелось поживиться за счет Речи Посполитой.
В 1770 и 1771 годах между тремя державами шла ожесточенная торговля, кому что достанется. Договорились только в июле 1772 года, подписав между собой секретные конвенции.
Польша сокращалась почти наполовину. России достались Белоруссия и часть польской Прибалтики с населением в 1,3 миллиона человек. Пруссии – не столь обширные и населенные, но куда более прибыльные области на севере. А больше всех нажилась Австрия, которая заняла богатые южнопольские регионы, где обитало более двух с половиной миллионов жителей.
Оккупировав каждый свою зону, державы поставили Станислава перед фактом. Он попротестовал против «несоблюдения должного уважения к королю и республике», воззвал к французскому и английскому дворам, но поддержки от них не получил и смирился с неизбежным.
В документе, оправдывающем грабеж, Екатерина с поразительным иезуитством декларировала, что всё это сделано ради блага самой же Польши: «для сокращения границ последней, чтоб дать ей положение, более сообразное с ее конституциею и с интересами ее соседей, наконец, для самого главного, для сохранения мира в этой части Европы».
Но ополовинивание Речи Посполитой было только началом. Продолжение последовало в 1791 году и было вызвано двумя обстоятельствами.
Первым из них стало то, что Станиславу после долгих усилий все же удалось укрепить центральную власть. В мае 1791 года Сейм принял новый государственный закон – конституцию. Королевская власть провозглашалась наследственной, что избавляло страну от почти неизбежных гражданских войн во время очередных выборов. Отменялось злосчастное «свободное вето», что дало правительству возможность нормально работать. А кроме того упразднялись шляхетские конфедерации, вечный источник междоусобиц. Из аристократической республики Польша превращалась в конституционную монархию, которой должны были править монарх и совет министров, ответственный перед Сеймом: последний получал право отправлять правительство в отставку большинством в две трети голосов.
Такая Речь Посполитая могущественным соседям была не нужна. Международная ситуация позволяла делать с Польшей что угодно: Европа была поглощена французскими событиями – это обстоятельство в данном случае тоже оказалось кстати. Как и то, что теперь можно было не делиться с Австрией, воевавшей против французов.
Правда, у Екатерины еще не закончилась собственная война, с турками, но там дело близилось к развязке. Императрица проинструктировала своего варшавского посла пока вести себя деликатно, «чтоб вы продолжали тихим, скромным и ласковым обхождением привлекать к себе умов, пока наш мир с турками заключен будет».
Но как только Ясский мир был подписан, в Польшу отправились русские войска. Свои «агенты влияния» сразу же провозгласили конфедерации, требовавшие возврата «старинных вольностей», Пруссия вторглась на польскую территорию с запада, и дальше всё произошло очень быстро.
Секретное соглашение между Берлином и Петербургом отхватило от оставшейся половинки Польши еще половину. Пруссия взяла себе Гданьск и западные области, Россия – остаток белорусских земель и правобережную Украину. В российско-прусском соглашении очередное нарушение международного права (в восемнадцатом столетии это понятие уже существовало) объяснялось страхом перед революционной заразой, хотя назвать Станислава-Августа революционером нельзя было даже с очень большой натяжкой. Тем не менее высокие стороны заявляли, что «дух восстания и нововведения, который царствует в настоящее время во Франции, готов проявить себя в королевстве Польском».
Этот второй раздел 1793 года действительно пробудил в поляках «дух восстания», но теперь уже не инспирированного извне, а подлинного. Проснулось патриотическое чувство, в армии и в городах стал зреть заговор.
Первой поднялась кавалерийская бригада генерала Антония Мадалинского в Остроленке, к северу от Варшавы. Русский посол граф Игельстром отдал этой воинской части приказ разоружиться, бригада отказалась повиноваться. Вскоре восстания заполыхали повсюду. Была середина марта 1794 года.
Начавшаяся антиоккупационная война сильно отличалась от предыдущих вооруженных выступлений – прежде всего по числу и составу участников. Раньше это были в основном шляхтичи, к тому же принадлежавшие к разным, иногда враждебным группировкам. Теперь поднялись многие поляки, охваченные единым чувством. Кроме того появился единый вождь, человек незаурядный.
Тадеуш Костюшко (1746–1817) был фигурой известной и популярной, притом не только в Польше. Он долго жил во Франции, сражался за независимость Соединенных Штатов, где достиг генеральского чина, потом служил в польской королевской армии. Во времена второго раздела Костюшко, командуя дивизией, стойко бился с превосходящими силами оккупантов и не проиграл ни одного боя, проявив себя умелым полководцем. Когда же король прекратил сопротивление, генерал не остался в стране, предпочтя эмиграцию. Его приглашали на службу австрийцы, Французская республика дала ему почетное гражданство, но генерал-лейтенант Костюшко ждал часа, когда можно будет вернуться на родину.
Тадеуш Костюшко. Я. Матейко
Сразу после мятежа кавалеристов Костюшко прибыл в Краков, собрал там большой отряд и, соединившись с Мадалинским, четвертого апреля дал первый бой русским войскам, одержав победу. Сражение было невеликое, но на не избалованных военными успехами поляков оно произвело огромное впечатление.
Сразу после этого произошли восстания в Варшаве и Вильне. Из польской столицы русские пускай с большими потерями, но смогли уйти, а вот в литовской столице почти всех их, включая командующего, генерала Арсеньева, перебили или взяли в плен.
Костюшко объявил всеобщую мобилизацию («посполитное рушение»), но собрать большую армию повстанцам не удалось из-за катастрофической нехватки денег и оружия. Целые соединения состояли из косинеров – крестьян, вооруженных одними косами.
Им предстояло иметь дело с регулярными войсками Пруссии и России, которые стягивались с востока и запада. Против польских ополченцев сражались ветераны турецких войн, командовал ими грозный Суворов. Прусскую армию возглавлял сам король Фридрих-Вильгельм.
В середине июня был взят Краков, колыбель восстания. В конце лета после ожесточенных боев пала Вильна. В поле повстанцы терпели поражение за поражением, но не сдавались. Наконец в сентябре 1794 года у местечка Мацеёвицы был разбит сам Костюшко. Тяжело раненный, он попал в плен к русским.
Но и тогда, потеряв вождя, восставшие не сложили оружие. Они стянули все оставшиеся силы к Варшаве и приготовились к обороне.
Брать польскую столицу предстояло Суворову.
Двадцать четвертого октября его войска штурмовали Прагу, варшавское предместье, расположенное на правом берегу Вислы, «по-измаильски», то есть с предельной беспощадностью. Сначала солдаты перебили плохо вооруженных повстанцев, потом устроили страшную резню в городе. Считается, что погибло около двадцати тысяч человек. Эта жестокость, за которую Суворова потом будут называть «пражским мясником», должна была запугать жителей столицы, отбить у них охоту к сопротивлению.
Это и произошло. На следующее утро из-за реки прибыли парламентеры, посмотрели на заваленные трупами улицы (Суворов нарочно велел не убирать тела), и подписали капитуляцию.
На этом кровавом аккорде польская независимость окончательно исчезла. Через несколько дней король Станислав-Август отрекся от престола и уехал доживать царским пенсионером в Россию.
Старые сообщники – Россия, Пруссия и Австрия – некоторое время спорили, кому что достанется из остатков страны, и в 1795 году поделили Польшу примерно поровну. Россия получила Литву, хотя ее население не было ни славянским, ни православным, и Черную Русь (западную Белоруссию), вдобавок присоединив Курляндию, которая фактически давно уже являлась российским протекторатом.
Три раздела Польши. М. Романова
Вопрос о том, пошли ли России на пользу все эти завоевания, даже трудно назвать спорным. «Польская проблема» в следующем веке станет для Петербурга большой головной болью. Поляки никогда не смирятся с потерей независимости, будут снова и снова восставать и в конце концов вырвутся на свободу. Непрочными окажутся и остальные западные приобретения, добытые в ходе екатерининской экспансии.
Северная проблема
На северном направлении России двигаться было уже некуда – всё представлявшее интерес забрал еще Петр I. Поэтому от Швеции, в отличие от Польши с Турцией, империи нужно было лишь одно: чтобы вела себя тихо и не помышляла о реванше.
С этой целью русские дипломаты усиленно пытались влиять на шведскую внутреннюю политику, поддерживая мирную партию («колпаков») и препятствуя милитаристской («шляпам»). В сороковые годы шведы один раз уже попытались отвоевать потерянные земли. У них тогда не получилось, но потенциальная угроза сохранялась.
Опасность представляли не вооруженные силы королевства, довольно скромные, а общее состояние этой страны, находившейся в затяжном кризисе. У неуверенной в себе власти может возникнуть искушение отвлечь народ от тягот, валя все беды на внешнего врага и разжигая воинственность. Антироссийские настроения в Швеции периодически обострялись, чему способствовали усилия враждебных Петербургу иностранных держав.
После смерти Карла XII установилась политическая система, которую историки называют «Эрой свобод». Монархия превратилась в декорацию, страной правил Риксрод (Государственный совет), без которого ничего не решалось. Король тоже заседал в Риксроде, и всё его преимущество перед остальными членами заключалось в том, что он имел не один голос, а два.
Из-за борьбы партий страну постоянно лихорадило, управление находилось почти в таком же параличе, как в Речи Посполитой.
Такое положение дел сохранялось более полувека: и при короле Фридрихе I (1720–1751), и при его брате Адольфе-Фридрихе (1751–1771), дяде русской царицы – он был родным братом ее матери.
Ситуация изменилась, когда на престол взошел двадцатипятилетний Густав III, обладавший беспокойным, авантюрным нравом. Этот монарх очень любил путешествовать и в момент смерти отца находился в Париже – подобно своей русской кузине он был поклонником французских идей просвещения. Правительство Людовика XV пообещало молодому наследнику большую финансовую поддержку (полтора миллиона ливров в год), если он будет настоящим, а не номинальным правителем. Франция была заинтересована в сильной Швеции – прежде всего для сдерживания очень уж активизировавшейся России, которая в это время добивала Турцию и готовилась делить Польшу.
В следующем году Густав III с присущей ему безоглядной решительностью произвел переворот: арестовал Риксрод, распустил парламент и объявил новую конституцию, по которой власть переходила в руки короля. Уставший от анархии народ только приветствовал такой поворот событий.
Шведский король Густав Третий. А. Рослин
«Эра свобод» закончилась. Партии были запрещены, началась борьба с казнокрадством и коррупцией, упорядочена денежная система, облегчена торговля. Пригодились и французские субсидии. Швеция стала усиливаться. В восемнадцатом веке абсолютизм – если он был просвещенным – работал лучше, чем демократия.
Однако главной чертой характера Густава III было сумасбродство, а удовольствиям он предавался охотнее, чем государственным делам. Король был тщеславен, желал блистать и производить впечатление. Познакомившись с двоюродным братом, Екатерина сказала: «Это господин, проводящий весь день перед зеркалом».
Густав мог на многие месяцы покинуть свою страну, чтобы совершить турне по европейским театрам. На поездку тратились огромные средства, которых казне и так постоянно не хватало.
Много насмешек вызывали королевские причуды – например, его страстное увлечение оккультизмом и ясновидением.
На всю Европу прославился так называемый «кофейный эксперимент» шведского короля. Он почему-то был уверен, что кофе – страшный яд, и желал облагодетельствовать человечество, отвратив его от опасного напитка. С этой целью король предложил двум братьям-близнецам, осужденным преступникам, освобождение от смертной казни, если один каждый день будет выпивать три кофейника, а другой – три чайника. Расчет был на то, что первый скоро умрет. (Братья переживут и приставленных к ним врачей, и самого короля).
Но хуже всего были не эксцентричные выходки и даже не расточительство, а мечты о величии а-ля Карл XII. «Надо бы войну, чтобы как-нибудь отметить мое царствование», – говаривал Густав. Разумеется, речь шла о войне с Россией.
Ко второй половине восьмидесятых годов шведы начали уставать от такого монарха. Начал проявлять непокорство и парламент.
Победоносная война стала казаться Густаву единственным способом вернуть популярность и укрепить зашатавшуюся власть. Англия и Пруссия, с которыми Екатерина испортила отношения, всячески убеждали короля, что момент очень удобен: Россия прочно увязла в новой турецкой войне, все лучшие войска далеко на юге, Петербург почти беззащитен. Пруссия обещала военный союз, Англия – денежную помощь и антироссийскую морскую блокаду. Напомнили Густаву и о том, что еще в 1739 году Швеция заключила с Османской империей договор о взаимопомощи, если одна из сторон подвергнется нападению (ясно, чьему именно).
Дело оставалось за малым – чтобы Россия дала повод. Конституция запрещала королю начинать войну первым.
Сначала в качестве casus belli Густав попытался – довольно неуклюже – использовать обращение русского посла графа Разумовского к шведскому парламенту. Зная о воинственных планах короля, посол от имени государыни всего лишь уверял депутатов в добром и миролюбивом отношении России, но Густав объявил это грубым вмешательством во внутренние дела и попыткой вбить клин между королем и Риксдагом. В Петербург отправился ультиматум с совершенно невероятными требованиями: вернуть Швеции финские и карельские владения, утраченные в 1721 году, а заодно уж отдать и Турции всё, что она потеряла по Кючук-Кайнарджийскому миру, да и Крым впридачу.
В ответ Екатерина выслала шведского посла, но войны не объявила.
Тогда Густав поступил совсем авантюрно. В середине июня 1788 года отряд, переодетый в русскую форму, напал на шведских солдат близ финской границы. Эта провокация вызвала в Швеции взрыв негодования и позволила королю начать «оборонительную» войну.
Заранее стянутые к границе войска сразу же осадили две русские крепости, Нейшлот (город Савонлинна в современной Финляндии) и Фридрихсгам (Хамина). До Петербурга оттуда было всего двести верст. Кроме того к русской столице отправился втайне мобилизованный шведский флот, вышедший в море еще в начале июня.
Но поспешность и нетерпение пошли Густаву только во вред. Крепости без боя сдаваться отказались, а взять их шведы не смогли, потому что не подготовились к осаде. С морским походом получилось еще досадней. Чуть повремени Густав с экспедицией, и весь Балтийский флот русских уплыл бы в Средиземноморье – Екатерина собиралась повторить диверсию, осуществленную во время прошлой турецкой войны. Но шведы поторопились – и оказались лицом к лицу с полностью снаряженной русской эскадрой.
Так же бестолково развивалась эта авантюрная затея и дальше.
Надежды на поддержку Англии и Пруссии не оправдались. Вскоре грянула французская революция, и шведским союзникам пришлось заняться более насущными проблемами.
В результате маленькая страна с населением в два с половиной миллиона человек, с 30-тысячной армией и невеликим бюджетом оказалась один на один с евразийским исполином.
Правда, великая империя не могла стянуть к театру военных действий много сил. С большим трудом наскребли 15 тысяч солдат для обороны Финляндии. К тому же все лучшие полководцы сражались с турками. В Петербурге не нашлось никого лучше вице-президента Военной коллегии графа Валентина Мусина-Пушкина, никогда не командовавшего армиями и действовавшего очень вяло.
Но не проявляли активности и шведские войска, страдавшие от плохого снабжения. (Потом при подсчете жертв войны выяснится, что от болезней и лишений шведы потеряли в несколько раз больше людей, чем в боях).
Встретились в сражении лишь два флота.
Шестого июля 1788 года в Финском заливе они постреляли друг в друга из пушек и разошлись. Каждая сторона потеряла по одному кораблю и объявила себя победителем. На самом деле победителей тут не было, но был проигравший – шведский король, блицкриг которого провалился.
В следующем 1789 году повторилось то же самое: основная борьба происходила на море, и дела у шведов шли плохо. В мае Екатерине, правда, пришлось понервничать. Эскадра герцога Зюдерманландского (королевского брата) попыталась прорваться через Кронштадт, так что в Петербурге было слышно канонаду. Но нападение отбили, а в августе принц Нассау-Зиген, международный искатель приключений, недавно принятый на русскую службу, уничтожил эскадру адмирала Эренсверда у Роченсальма (современный город Котка).
Война обходилась Швеции дорого, в народе и в армии росло недовольство, но Густав всё надеялся на свою звезду.
В июне 1790 года – опять не на суше, а на море – произошли драматические события, наконец решившие судьбу войны.
Сначала 22 июня эскадра адмирала Василия Чичагова заперла в Выборгском заливе шведский флот, которым командовали оба брата, король и герцог. При прорыве шведы понесли большие потери, Густав еле спасся, а герцог Зюдерманландский был ранен.
Казалось, война закончена. Но через неделю удача переменилась. Часть спасшихся шведских кораблей нашла прибежище у стен крепости Роченсальм – в том же месте, где год назад погибла эскадра Эренсверда.
Русским флотом, тоже как в прошлом году, командовал принц Нассау-Зиген. Он имел большое преимущество в кораблях, не сомневался в победе и очень хотел сделать подарок императрице к годовщине ее восшествия на престол, поэтому неосторожно ринулся в атаку и угодил под страшный перекрестный огонь с вражеских кораблей и бастионов. Русские потеряли 64 судна и почти половину личного состава. В следующий раз морское поражение такого масштаба произойдет только при Цусиме.
Таким образом, чудо, на которое надеялся Густав III, всё же произошло. Теперь король мог рассчитывать на почетные условия. Он обратился к кузине с миролюбивым письмом. Та была только рада завершить ненужную ей войну, чтобы полностью сосредоточиться на турецких делах.
Договорились с невиданной для тогдашней дипломатии быстротой. Уже через месяц мир был подписан. Всё осталось, как было раньше. Двадцать тысяч шведов отдали свою жизнь по королевскому капризу ни за что.
Подданные не простили Густаву III провала его авантюры. Зачем нужен деспотический режим, если он не способен одерживать победы? В дворянских кругах составился заговор.
Финал Густава был таким же эффектным, как всё его правление. Сцена была разыграна в стокгольмском Оперном театре.
Шестнадцатого марта 1792 года во время бала-маскарада короля окружили офицеры-заговорщики. Лицо Густава было закрыто, но монарха выдала орденская звезда. «Здравствуйте, прекрасная маска!» – сказал по-французски один из убийц. Другой выстрелил королю в спину из пистолета, в дуло которого были забиты картечь и шесть согнутых гвоздей. Такая рана не могла не быть смертельной. Через несколько дней король скончался.
Но Швеция все-таки взяла у Екатерины реванш, хоть и не с помощью оружия.
После гибели Густава III корону унаследовал его четырнадцатилетний сын, а регентом стал герцог Зюдерманландский, который взял курс на сближение с Петербургом. Это устраивало и русскую императрицу. Возник проект скрепить союз браком короля с внучкой царицы Александрой Павловной.
В 1796 году юный Густав-Адольф прибыл в Петербург в качестве жениха. Свадьба была уже сговорена, назначили день обручения. За час до церемонии королю показали брачный договор, по которому его жене разрешалось остаться в православии. Густав-Адольф объявил, что Швеция – протестантская страна и по закону королева не может исповедовать другую религию. Уговорить его не удалось, обручение было сорвано.
Императрица оказалась в преглупом положении. В окружении всего двора она четыре часа ждала, когда наконец прибудет мальчишка-жених, а он всё не являлся. Когда ей сказали, что брак отменяется, у полной, рыхлой Екатерины случился микроинсульт. Полтора месяца спустя последовал второй удар, уже летальный.
Убийство Густава Третьего. И. Сакуров
Судьба любит посмеяться над земными владыками. Великой царице очень не повезло со смертью. Сосуд в мозгу лопнул, когда государыня находилась в отхожем месте. Екатерину не успели даже причастить. Она умерла, не приходя в сознание.
Среди поляков распространился слух, что императрица якобы велела установить у себя в уборной трон польских королей и Господь покарал старую кощунницу за такое святотатство. Но это легенда. Кажется, Екатерину все-таки погубил швед.
Оценивая итоги тридцатичетырехлетнего царствования Екатерины Второй, нельзя не признать его великим – если оценивать внешние параметры.
Эта царица запустила и использовала механизм, заложенный Петром, но ржавевший без употребления при его бездарных преемниках. Империя существует для того, чтобы расширяться – и при Екатерине она очень расширилась.
Территория распространилась на юг и на запад, поглотив Крым, Северное Причерноморье, Правобережную Украину, Белоруссию, Курляндию и Литву.
Еще значительнее был прирост населения, в основном за счет новых подданных. По ревизии 1762–63 годов в стране обитало около девятнадцати миллионов человек; перепись 1796 года показывает цифру почти вдвое большую – около тридцати шести миллионов.
Хоть подданные не стали жить богаче, но чрезвычайно возросли доходы казны – с 16 до 68 миллионов рублей в год. Это произошло не только из-за увеличения податного населения, но и вследствие некоторого упорядочения финансовой системы.
Благодаря росту бюджета у империи появилась возможность усилить свою вторую опору (после военной) – бюрократическую. Благодаря областной административной реформе приобрело некоторую стройность периферийное устройство. Это не изменило жесткой централизованности, без которой немыслимо государство ордынского типа, но «расширило» вертикаль за счет провинциального чиновничества и существенно повысило управляемость.
Важной переменой стало переформатирование государственной модели из самодержавной в самодержавно-дворянскую. Это – во всяком случае на время – укрепило систему власти, превратив высшее сословие страны из послушных (а иногда и непослушных) слуг в «младших партнеров» монархии.
Однако все эти достижения имели свою цену, подчас чрезмерную.
Платой за преданность дворянства стало окончательное порабощение крестьян – исторический анахронизм, который в XIX веке будет тормозить экономическое, социальное и нравственное развитие страны, а в более отдаленной перспективе завершится взрывом.
Да и само дворянство, вследствие естественной культурной эволюции, со временем перестанет довольствоваться своим положением и захочет большего: чтобы в России было «как в Европе» (а не как в Орде).
Из-за присоединения иноязычных, инославных, инокультурных регионов империя обзавелась хроническим недугом – «национальным вопросом», вернее, даже целым комплексом национальных вопросов. Как пишет В. Ключевский: «В пестрый состав населения этого государства польскими разделами введен был новый, чрезвычайно враждебный элемент, который не только не усилил, не поднял, но значительно затруднил наличные силы государства».
Одним словом, имперское величие – роза с очень острыми шипами.
Эпоха Екатерины представляет особый интерес для понимания законов власти, которые в тоталитарном государстве являются определяющими. История либеральной государыни, которая желала одного, а пришла к чему-то совершенно противоположному, наглядно демонстрирует, насколько ограничены возможности правителя, даже обладающего неограниченной властью. Власть всегда ограничена – строением государства, состоянием народа, настроениями элиты. Екатерина эту истину хорошо усвоила.
Следующее царствование дополнит урок о роли личности в истории, показав, что происходит, когда самодержец оказывается чересчур самодержавным.
Часть четвертая
Странное время
Власть
Тихий переворот
Именно так уместнее всего назвать события 6–7 ноября 1796 года, когда решился вопрос, кто станет следующим государем.
Внешне переход власти совершенно не выглядел переворотом: корону унаследовал единственный сын Екатерины сорокадвухлетний Павел Петрович. Но еще сутки назад мало кто воспринимал цесаревича как реального или даже вероятного кандидата на трон.
Как мы знаем, в русском восемнадцатом веке монархическая эстафета передавалась непросто. Это объяснялось тем, что ни у одного правителя не оказывалось прямого и очевидного преемника, старшего сына. У Екатерины он имелся, но его репутация и положение были незавидны. Возраст совершеннолетия Павел давным-давно миновал, но государыня не уступала ему престол, не брала в соправители и вообще не подпускала к государственным делам.
С точки зрения иностранцев, это выглядело странно, но не более странно, чем убийство мужа, череда официальных любовников и прочие, мягко выражаясь, причуды «Северной Семирамиды». Подданные же удивляться не умели, самодержавие давно их от этого отучило.
Причина того, что Екатерина так обращалась с собственным отпрыском, заключалась не только в ее властолюбии. Царица не могла последовать примеру Марии-Терезии, разделившей власть с сыном Иосифом, потому что Россия – не Австрия. «Ордынская» система не терпит никакой двусмысленности в вопросе о высшей власти. У «вертикали» может быть только одна сакральная верхушка, иначе вся конструкция начинает шататься. В частных разговорах государыня оправдывала пренебрежение цесаревичем тем, что он-де абсолютно непригоден к серьезным делам из-за своей взбалмошности и никчемности. Все вокруг к Павлу так и относились, а он своей манерой поведения еще и подчеркивал это впечатление. У наследника (никто официально не лишал его этого титула) не было собственной партии, его сторонились все мало-мальски значимые вельможи и военачальники, к нему редко допускали даже собственных детей, неотлучно находившихся при императрице.
В последние месяцы жизни Екатерины считалось само собой разумеющимся, что после смерти «матушки» (которая впрочем умирать вовсе не собиралась) трон перейдет к ее старшему внуку и любимцу Александру, а нелепый Павел так и останется сидеть в своей гатчинской резиденции, никому не нужный и не интересный.
Ничего особенно возмутительного в таком исходе не было бы даже и с юридической точки зрения, поскольку закона о престолонаследии в империи не существовало и самодержец был волен назначать себе преемника собственной волей.
Ходили слухи, что завещание уже составлено и что в первый день нового 1797 года выйдет соответствующий манифест. Цесаревичем будет объявлен Александр Павлович, положение Платона Зубова при новом государе сохранится, потому что фаворита поддержит его свойственник великий Суворов (его дочь была замужем за Николаем Зубовым).
Скорее всего так и случилось бы, не порази Екатерину инсульт. Если бы она скончалась скоропостижно, партия Александра (а фактически партия Зубова), наверное, поспешила бы перехватить власть, ибо контролировала все ее рычаги. Но императрица боролась за жизнь в течение полутора суток, и не обладавший решительностью Орловых князь Платон растерялся, надеясь, что Екатерина еще очнется.
Пока над больной хлопотали доктора и рыдал временщик, презираемый всеми цесаревич проявил прыть, которой от него не ждали.
Он примчался из своей загородной резиденции во дворец, вызвал к себе зубовского врага графа Безбородко, отлично разбиравшегося в бумагах государыни, и устроил обыск в царском кабинете. Согласно вполне правдоподобной версии событий, завещание было обнаружено в пакете с надписью «Вскрыть после моей смерти в Совете» и немедленно уничтожено. Во всяком случае, это объясняет последующий взлет Александра Андреевича Безбородко и опалу прославленного Суворова.
Таким образом вопрос о власти определился двумя обстоятельствами: бездействием ничтожного Зубова и внезапной активностью Павла, при котором неотлучно состоял его камергер Федор Ростопчин, человек энергичный и смелый. Великий князь Александр Павлович, которому молва сулила корону, по юности лет (ему еще не исполнилось девятнадцати) и мягкости натуры к власти не рвался и в событиях никак не участвовал.
Всё решилось за 36 часов.
Императрица лежала без сознания. В ее кабинете сидел цесаревич. За распоряжениями, пускай мелкими, надо было обращаться к нему. Чтобы попасть в кабинет, придворные должны были пройти через екатерининскую спальню и собственными глазами видели, что государыня умирает, а фаворит ни на что не годен. Чуткий к силе и слабости двор быстро сделал выводы. Ростопчин в своих записках рассказывает: «Войдя в комнату, называемую дежурной, я нашел князя Зубова сидящего в углу; толпа придворных удалялась от него, как от зараженного, и он, терзаемый жаждою и жаром, не мог выпросить себе стакана воды».
Не следует недооценивать и фактор вооруженной силы. У Павла Петровича в его Гатчине имелись собственные войска, на которые он тратил львиную долю 250-тысячного ежегодного содержания, получаемого от матери. Екатерина и всё ее окружение относились к этой «игрушечной армии», которую цесаревич муштровал по прусскому образцу, иронически: чем бы дитя ни тешилось. Но в ситуации, когда в столице никто не знал, кому подчиняться и от кого ждать приказов, гатчинские батальоны, две с половиной тысячи солдат, безоговорочно преданных Павлу, превратились в серьезный инструмент. Поставленные под ружье, они были готовы идти маршем к Петербургу – и через два дня прибудут туда, окончательно закрепив положение Павла.
Подданным предстояло убедиться, что этот человек вовсе не так комичен, как считалось.
Павел I как личность и правитель
Пятидесятидвухмесячное царствование Павла Первого (1796–1801) можно рассматривать как наглядное пособие по теме «роль личности в истории», будто специально подобранное для сравнения с примером Екатерины Второй. Та приспосабливала свои взгляды и желания к объективным обстоятельствам – и крепко держала власть, многое совершила, а умерла мирно, естественной смертью. Павел же все время пытался подчинять события своей воле и чересчур буквально понимал смысл слова «самодержец». В результате история отвела этой личности роль хоть и яркую, но эпизодическую. Павловская эпоха получилась очень короткой, и была она такой же странной, как человек, давший ей свое имя.
Оценивают этого императора по-разному, чаще всего нелестно, но были у него среди историков и апологеты, считавшие Павла Петровича фигурой незаурядной, «русским Гамлетом».
Заурядной эту личность действительно не назовешь.
Счастливое детство и несчастная молодость – вот контрастный душ, определивший противоречивость этого характера.
Ранние годы великого князя пришлись на времена, когда у просвещенных монархов входило в моду давать своим детям нравственное воспитание в духе великих идей Века Разума. Так же поступила и Екатерина. У нее не было времени, да, кажется, и желания лично заниматься сыном, зато она распорядилась подобрать ему лучших педагогов. Хотела даже выписать из Франции знаменитого Д’Аламбера, но энциклопедист ехать в северную страну отказался. Тогда важное государственное дело было доверено самому умному из русских, графу Никите Панину, а тот приставил к мальчику прекрасно образованного офицера Семена Порошина, молодого идеалиста, который отнесся к порученному делу с пылом и энтузиазмом. Из его записок мы знаем, что маленький Павел любил учение, был великодушен и добр, чувствителен, очень впечатлителен и нервозен. Больше всего способностей цесаревич проявлял к математике. «Если б Его Высочество человек был партикулярный и мог совсем предаться одному только математическому учению, – пишет Порошин, – то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем».
Однако правителю-самодержцу требуются иные дарования, которым у своего прекраснодушного педагога Павел научиться не мог, а царица к сыну всегда была холодна. Возможно, это объяснялось тем, что, разлученная с младенцем сразу после родов, она так и не почувствовала себя матерью. Но скорее всего подрастающий мальчик воспринимался ею как угроза: законным государем ведь был он, а не она. И чем старше становился сын, тем отстраненнее и подозрительнее делалась его всемогущая родительница.
А еще между ними все время незримо маячил призрак убитого Петра Федоровича. Екатерина презирала покойника и желала стереть о нем всякую память, Павел же идеализировал отца, страстно хотел его реабилитировать и очень страдал из-за того, что в материнской опочивальне не переводятся наглые выскочки-фавориты.
Но самым большим грехом, с точки зрения Екатерины, было то, что получивший идеалистическое образование юноша мечтал претворить свои представления о «хорошем государстве» в жизнь – то есть хотел царствовать. Когда цесаревич достиг совершеннолетия, а мать не уступила ему престола, молодой человек совершил серьезную ошибку. Должно быть, желая продемонстрировать, что уже созрел для правления, он гордо представил Екатерине трактат, озаглавленный «Рассуждение о государстве вообще». В этом проекте он предлагал полностью изменить принципы внешней и внутренней политики: не завоевывать новые земли, а лучше заняться обустройством тех, что уже есть. «По сие время мы, пользуясь послушанием народа и естественным его счастливым сложением, физическим и моральным, всё из целого кроили, не сберегая ничего; но пора помышлять о сохранении сего драгоценного и редкого расположения», – писал Павел. Эти соображения были весьма похвальны, но свидетельствовали о том, что цесаревич совершенно не понимает смысл понятия «империя». Екатерине такой соправитель – да и любой соправитель – был не нужен. Молодого, а потом уже не очень молодого и совсем не молодого наследника было решено не допускать ни до каких государственных дел. О важных решениях он узнавал, когда они объявлялись всем подданным.
Павел-подросток. Неизвестный художник. XVIII в.
Очевидно, уже тогда Екатерина подумывала о том, чтобы вовсе отстранить Павла от престолонаследия и передать корону внуку, поэтому от сына ей требовалось лишь одно: дать мужское потомство. Цесаревича женили девятнадцатилетним на гессен-дармштадтской принцессе. Привязчивый и лично порядочный юноша полюбил свою жену, но она рано умерла, и тогда мать без лишних сантиментов, не дав вдовцу погоревать, быстро подобрала ему новую невесту – Софию Вюртембергскую (в православии Марию Федоровну). Павел послушно полюбил и эту супругу, которая наконец обеспечила свекровь внуками. Мальчиков бабка почти все время держала при себе, чтобы готовить к великому будущему и оградить от отцовского влияния.
В качестве резиденции Павлу выделили городок Гатчина с населением в 2 000 человек, позволили завести собственное карманное войско. Так он и играл в «гатчинского самодержца», пока в большом мире происходили эпохальные события. Цесаревич любил военное дело и всякий раз, когда начиналась очередная война, просился в армию. Сражаться с турками Екатерина его не пустила. На шведский театр съездить позволила, но запретила командующему посвящать Павла в планирование операций.
Демонстративное пренебрежение, которое царица выказывала наследнику, подхватывалось и ее окружением. Сближаться с Павлом было вредно для карьеры, а потешаться над ним выгодно. Беспардоннее всего обращались с цесаревичем фавориты. Рассказывают, что однажды, когда Павел выразил согласие с мнением Платона Зубова, тот изобразил тревогу и громогласно спросил: «Разве я сказал какую-нибудь глупость?».
Читать бесплатно другие книги:
