Философия красоты Демина Карина

– Добрый день, миледи. – Голос у него оказался хриплым и приятным.

– Ночь.

– Что?

– Ночь на дворе, поэтому правильно будет «добрая ночь». Или «доброй ночи»?

– Простите. – Николай Петрович нимало не смутился, да и прощения по-настоящему не просил, просто фраза такая, общепринятая.

– Прощаю. – Разговаривать с человеком, который не отворачивается, не отводит глаза и не поджимает брезгливо губы, было приятно. И странно. Неужели не видит? Видит, но тогда почему?

– Вас следует поблагодарить за мое чудесное спасение? Ну, конечно, вас, здесь ведь больше никого нет.

– Только крысы. – Огрызаюсь по привычке.

– Хорошая шутка. А позволено ли будет узнать ваше имя?

– Оксана. – Говорить, что про крыс я не шутила, этих тварей действительно хватает, не буду. Сам увидит. Или не увидит? Он уйдет отсюда, а я останусь, вместе с компом, портретом Сталина, висевшим здесь со дня появления подвала, и крысами.

– Оксана. – Николай Петрович поморщился. – Оксана… Ксения… Ксюша… Это имя тебе не подходит, совершенно не подходит…

– Тебя не спросили, когда называли. И вообще, катись отсюда.

– Куда?

– Туда, откуда пришел.

– Туда нельзя, – возразил он, – там убийца.

Она была не просто некрасивой, она была… ужасной, потрясающе, восхитительно ужасной, от одного взгляда на это лицо захватывало дух. Хотелось кричать и плакать одновременно, хотелось ударить или швырнуть что-нибудь в эту тварь, ибо в ее лице не осталось ничего человеческого. Кожа, все дело в коже, напоминающей потеки лавы. Отвратительный цвет загнивающего мяса – темно красный, с едва заметным фиолетовым оттенком – может, дело в освещении? И эти чешуйки, эти пятнышки – соль Мертвого моря на останках Мертвого вулкана. Виски почти нормальные, зато левая щека стекает чуть ли не до уровня подбородка, а рот смотрится отвратительной щелью. И, словно в насмешку: чудесные светло-карие, в желтизну, глаза и высокий лоб.

Складывалось ощущение, что на девушку напал неведомый зверь, который содрал с лица кожу, а потом, томимый чувством вины, прилепил наново, и кожа выжила, приросла к мышцам уродливыми складочками, насосалась кровью, разрослась, растеклась, заполняя тупой биомассой окружающее пространство.

Интересно, что с ней случилось на самом деле? Это врожденное или нет? Неудачная операция? Аллергия? Автокатастрофа? Кадушка с кипящим бельем, случайно опрокинутая на нее? Спросить бы, но Ник-Ник не без оснований предположил, что говорить о своей травме Оксана не захочет.

Оксана. Ужасное имя, гораздо более ужасное, чем она того заслуживает. Чересчур простое, обычное, веет от него цветущим яблоневым садом, коровой, розовыми поросятами в загоне, бестолковыми курами и собакой на цепи. А еще ежевечерними посиделками перед хатой, самогоном, семечками и пьяными песнями.

Неправильное имя, не для этой девушки. Возможно, несчастье произошло именно потому, что имя неправильное. Была бы она, скажем, Ириной… Хотя, нет, тоже слишком просто. Шушанна – этот вариант нравился Ник-Нику гораздо больше общепринятой Сусанны – или Аида… Азиза… Динара… Таира. К желтым глазам подходило много имен, но отчего-то выбрали именно Оксану.

Ник-Ник вздохнул. Не от боли – девушка догадалась купить обезболивающего – от скуки, не привык он лежать и ничего не делать. Эх, карандаш бы и бумагу, но в подземелье не нашлось ни карандаша, ни бумаги. Скучно, остается лежать и тайком рассматривать спасительницу. Спасибо, не выгнала, согласилась на то, чтобы Ник-Ник погостил несколько дней. Аронову нужно было время, чтобы подумать, но в том направлении, в котором следовало думать, не думалось. Мысли раз за разом возвращались к ужасной девушке Оксане.

Ее уродство потрясало.

Ее уродство восхищало.

А сзади выглядит вполне нормально, даже обычно: длинные волосы неопределенного цвета – не то каштановые, не то русые – собраны в удобный пучок. Шея, насколько можно судить, длинная, красивая шея. Запястья тонкие, породистые, как раз такие, как нужно. Ладонь и пальцы тоже вполне соответствовали представлениям Ник-Ника о красоте женских рук. Жаль, мешковатые джинсы и растянутый свитер не позволяли судить о фигуре, а это важно, очень важно…

Нет, глупости, слишком рано.

Судьба? Ник-Ник верил в судьбу. Сегодня утром он думал о новом проекте, и вот, пожалуйста, подходящий материал упал прямо в руки. Или, если быть точным, то это он, Николас Аронов, упал в руки подходящему материалу.

Собственно говоря, почему бы и нет?

Об этом тоже нужно подумать. Хорошо подумать. Ошибаться нельзя.

Дневник одного безумца.

Ну вот, снова я со своей ностальгией. Знал бы Арамис, чем занимаюсь, высмеял бы. Арамис всегда отличался черствостью, помнишь, как он смеялся над спектаклем? Называл меня придурковатым режиссером и отказывался участвовать. Но классная была настороже, и спектакль состоялся.

Я помню, как делили роли, помнишь, сколько было ругани? Едва не передрались, но в конечном итоге каждый остался при своем.

Смотрю в прошлое и удивляюсь мудрости судьбы, как тщательно она подобрала для нас эти книжные маски, как тщательно расписала роли… Портос, медлительный, добродушный увалень-Портос, слегка глуповатый, но за друзей готовый драться до крови. Он завалил экзамены в институт, загремел в армию, а отслужив, вернулся и стал бандитом. Ему очень хотелось красивой жизни, а вместо этого наш Портос заработал красивый памятник на могиле.

Я иногда приезжаю к нему в гости, мы ведь были друзьями…

Атос. Мечтатель-граф, болезненный, слабый… и в то же время удивительно прозорливый. Пожалуй, он единственный из нас всех, кто сумел увидеть будущее. Он поступил, учился, работал… и тихо сошел с ума, когда его контору развалили, а его самого вынудили торговать на рынке турецким тряпьем. До сих пор жалею, что тогда у меня не было ни денег, ни возможностей спасти его.

Атоса я не навещаю, слишком больно видеть его пустые глаза. Вы с ним были так похожи и оба убежали от этого мира. Порой я вас за это ненавижу, порой завидую, но большей частью просто тоскую.

Арамис не изменился. По-прежнему хитер, по-прежнему эгоистичен, правда с течением времени его эгоизм становится все более откровенным, больше нет маски дружеской заботы, участия или помощи, нет притворства, зато есть истинное лицо шевалье Арамиса.

Ты говорила, что в человеке нужно видеть хорошее и тогда он станет лучше, но, милая Августа, я больше не могу. Я пытался, честно пытался увидеть в Арамисе хоть каплю прежнего мальчишки, своевольного, слегка циничного и бесконечно обаятельного.

Обаяние у него осталось, он выстраивает его, как выстраивают крепостную стену, он прячется за этим обаянием и дурит головы. А я устал, бесконечно устал сражаться с ним. Устал видеть его лицо, беседовать с ним, улыбаться, как ни в чем не бывало, шутить…

Мы теперь работаем вместе, одна фирма, одно дитя на двоих. Я хотел назвать ее «Августа», в твою честь, или «Констанция», но Арамис предложил назвать фирму на французский манер, чтобы раскрутить, прикрываясь славой французской моды. Он очень практичен, наш Арамис. Так родилась «л’Этуаль».

«л’Этуаль» означает звезда.

Моей звездой всегда была ты, Августа, жаль, что я не успел сказать тебе это. Я слишком боялся спугнуть твое доверие, слишком боялся быть отвергнутым и опоздал. Мой дневник – жалкая попытка загладить вину за упущенное время.

Скоро мы будем вместе, обещаю.

Группа приехала довольно быстро, и народу в квартире стало еще больше. Плохо, не всегда больше значит лучше, чаще наоборот, чем больше людей работает в одном месте, тем чаще возникает желание расслабиться, понадеявшись, что твою долю работы выполнит кто-то другой. Капитан Эгинеев подобного подхода к делу не понимал, и каждый раз, сталкиваясь с очередной «случайной недоработкой», искренне удивлялся.

Сейчас же, дабы не мешать другим, и самому не попасть в число праздношатающихся, Эгинеев занялся важным делом: допросом возможных свидетелей. Для беседы Кэнчээри выбрал одну из комнат, маленькую, неуютную, больше похожую на кладовую. Половину пространства в ней занимал стол со швейной машинкой – любопытно, кто здесь рукоделием балуется? – вторую – узкая тахта, манекен с небрежно нахлобученной дамской шляпой и круглый табурет на колесиках. Более чем странная обстановка, интересно, кто здесь обитает?

Первой «на разговор» Эгинеев пригласил воинственную Революцию Олеговну. Здравый смысл настоятельно рекомендовал оставить старушку «на потом», но инстинкт… чуяло сердце, что Победоносцева знает больше, чем все остальные вместе взятые. Но согласится ли рассказать?

– Итак, молодой человек, – Революция Олеговна смотрела на него, словно молодой, ретивый чекист на врага народа. В позе ее – прямая спина, подбородок параллелен полу, руки лежат на коленях, плечи расправлены – читалось презрение ко всем, кто дерзнул нарушить покой дамы. Наверное, так Мария-Антуанетта встречала на Парижскую чернь, осмелившуюся разорить Версаль. – Каково ваше заключение?

– Пока рано делать заключения.

– Смотрите, как бы потом поздно не стало. И еще, велите вашим людям быть поаккуратнее, мне в этой квартире еще жить.

– Они стараются…

– Как же, стараются. Мне потом результаты этих стараний убирать придется, а в моем возрасте вредны чрезмерные физические нагрузки. Остальных тоже допрашивать станете?

– Всенепременно.

– Только не корите себя потом за бездарно потраченное время. Леля глупа. Впрочем, разумная молодая девушка – нонсенс, однако, Леля – дура совершенная, как и Серафима, они друг друга стоят. Леля утопит в слезах, а Фима расскажет все, что видела и не видела. Она обладает весьма богатым воображением, к которому можно прибавить старческую болтливость и хронический недостаток внимания со стороны окружающих. Поверьте, она с удовольствием воспользуется случаем. Что касается Сергея, то формально он – консьерж, но фактически выполняет роль электрика, водопроводчика, просто мастера на все руки. Вы, наверное, заметили, что место консьержа не оборудовано должным образом?

– Да. – Эгинеев и вправду заметил, что в подъезде нет ни стола, ни стула, не говоря уже о стеклянной будке, в которые ныне стало модно помещать охранников, консьержев и иже с ними.

– Это оттого, что Сергей имеет при доме комнатенку в подвале, где и обитает. Когда жильцы испытывают необходимость в его услугах – просто звонят по внутренней связи. Это я к тому, что Сергей вряд ли что-то знает, хотя… порой прислуга бывает весьма наблюдательна. Вы курите?

– С чего вы решили?

– С таким задумчивым видом вертите карандаш, будто раздумываете, с какого конца его удобнее прикурить.

– Не возражаете? – Эгинеев испытывал восхищение пополам со смущением: от пронзительного взгляда мадам Петроградской ничто не укроется. Ценный свидетель, хоть и своенравный, такая, чуть что не по ней, враз закроется, отговорившись возрастом, слабым здоровьем и прогрессирующим склерозом, тогда адью показания. Нет, с Революцией Олеговной обращаться надо бережнее, чем с гранатой без чеки. А курить и вправду охота, к тому же на столе пепельница, не для развлечения же ее поставили.

– Курите ради Бога.

– А вы?

– Милый юноша, трубка тем и хороша, что, в отличие от ваших сигарет, ее нельзя курить каждые пять минут, а в моем возрасте – это несомненный плюс. Трубка требует бережного, уважительного обращения. Но вы спрашивайте, спрашивайте, не стесняйтесь.

Не стеснятся в присутствии Петроградской было сложно. То же самое, что не стеснятся на закрытом балу в честь Ее Величества королевы Великобритании, на который проник по поддельному пригласительному билету. Того и гляди, за шиворот схватят да спустят с лестницы.

– Кто обнаружил тело?

– Леля. До чего бесцеремонная особа, заглянуть в ванную комнату, когда молодой человек – заметьте, не муж, не жених, не близкий родственник – купается? Это верх неприличия. Не сочтите меня ханжой и престарелой моралисткой, но я привыкла говорить, что думаю.

– Значит, если я правильно понял, Леля пришла в гости к вашему внуку, а тот принимал ванну, она заглянула и обнаружила тело. Так?

– Не так. – С явным удовлетворением в голосе произнесла мадам Петроградская. – Леля не пришла, Леля здесь живет. Рома принимал ванну, а она заглянула и, соответственно, обнаружила. Мы позвали Сергея, а тот уже позвонил в милицию. Я проследила, чтобы в ванной комнате никто ничего не трогал.

– Спасибо.

Здравомыслие этой особы поражало, Революция Олеговна была спокойна, рассудительна и даже иронична. Неужели ей ни капли не жаль внука? Или дело в затаенных конфликтах, в подводных течениях и невидимых глазу постороннего бурях, что время от времени бушевали на просторах этой квартиры? Старая бабка и красивая девушка, почти невеста, не задумали ли молодые избавиться от надоедливой старухи-надсмотрщицы, характер-то у нее еще тот. Может, планировали выселить из квартиры в дом престарелых? А Революция Олеговна узнала и… А что, пожалуй, отравление ей подходит: жестоко, но по-старомодному изящно. Определенно, имеет смысл покопаться в том мусорном ведре, которое психологи гордо именуют межличностными отношениями.

– То есть, Леля живет с вами?

– Вас это удивляет? Кажется, сейчас это модно, просто жить друг с другом, никак не регистрируя отношения. Гражданский брак – друг молодежи.

– Расскажите про Лелю. – Эгинеев намеренно проигнорировал раздражение, прозвучавшее в ответе Революции Олеговны.

– Про Лелю? – Собеседница усмехнулась. – Думаете, не понимаю, в какую сторону ваши мысли идут? Двое молодых решили избавиться от старухи, которая мешала жить в счастье и согласии, но просчитались, она успела раньше. Пожалуй, в другой ситуации, милый юноша, ваши логические построения имели бы смысл, у меня вполне достало бы духу на убийство – кстати, еще не доказано, убийство ли это – однако вы видите лишь малую часть общей картины. Ладно, охота вам слушать про эту маленькую дурочку, пожалуйста. Расскажу.

– Буду весьма вам благодарен. – Эгинеев чувствовал, как пылают щеки, и опустил глаза: уж лучше рассматривать остроносые, украшенные стразами и шелковыми цветами тапочки Революции Олеговны, чем встречаться с не взглядом. Какой позор!

– Сразу поясняю: имя, фамилию, отчество, дату и место рождения спросите у самой Лели, я к ней в паспорт не заглядывала. Понятия не имею, с какой помойки Роман приволок эту Лелю, но с первого взгляда было видно: девчонка – дура. Совершеннейшая, непроходимая дура. Я еще готова смириться с отсутствием хороших манер, неграмотностью и необразованностью. Представляете, она пребывает в полной уверенности, будто Распутин – это такой сорт водки, а крепостной – тот, кто живет в крепости. – Революция Олеговна гневно фыркнула. – Я, конечно, понимаю, образование – еще не повод, чтобы отворачиваться от человека. Тешила себя надеждой, что у девочки просто не было возможности учиться, и пыталась ей помочь, но милое создание упорно отвергало любую помощь. Учеба – не для нашей Лели, ее интересовали модные тряпки, тусовки, подружки и любовники подружек, при этом лексического запаса не хватало даже на то, чтобы описать новое платье или там, к примеру, сумочку. Вместо слов – мат и сдавленные охи-ахи. У Лели душа состоит из тряпок и сплетен. Я вас еще не утомила?

– Нет, нет, что вы, – бодро соврал Эгинеев.

– Итак, Рома привел Лелю не так давно, пару месяцев… Сейчас сентябрь, верно?

– Верно.

– Значит июль… нет, июнь или конец мая. Помню, жарко было, а она в неприлично коротком сарафане заявилась, прозрачный такой, все прелести на виду. Больше всего меня поразила, что сарафан белый, а белье черное, оказалось – мода такая.

– Как Роман объяснил ее появление?

– Никак. Сказал, что Леля отныне будет жить с нами.

– А вы? Согласились?

– Разве мое согласие что-то значило? Помилуйте, кто и когда слушал нотации престарелых родственниц, все молодые свято убеждены, что те, кому старше тридцати, пребывают в глубоком маразме и не способны мыслить здраво. Да, я могла выставить Лелю за дверь, официально квартира принадлежит мне, куплена на мое имя и на мои деньги… пришлось продать старую, приличный дом, пять комнат, два балкона, высокие потолки… Поверьте, для меня этот вопрос весьма болезнен.

– Зачем тогда продавали? – Кэнчээри насторожился. Вроде бы пустяк, квартира, проданная невесть когда. Но, с другой стороны, где квартира – там деньги, и немалые, а, где деньги, там и мотивы.

– Требовалось оплатить образование Романа. На мой взгляд, подобных денег оно не стоило, но разве ж меня спрашивали? Сначала Маша, моя единственная дочь, бросает дом, учебу, друзей ради какого-то проходимца, убегает тайно, врет, будто к подруге на дачу отправляется, а сама на самолет и к своему… Двадцать лет ни звонка, ни письма нормального, только открытки к Новому году, спасибо и на этом. – В железном голосе Революции Олеговны прозвенели обиженные нотки. – Потом звонок в дверь и здравствуйте, появляется на пороге Ромочка, внук мой с письмом от Маши. Дескать, дорогая бабушка, примите, приютите… Вам я кажусь циничной?

– Нет, что вы.

– Не врите. Терпеть не могу врунов. – Революция Олеговна презрительно поджала губы. – Запомните, молодой человек, никогда не спешите сказать неправду, зачастую ложь оборачивается против человека, ее произнесшего. Впрочем, и правда не всегда на пользу.

– Так что же делать?

– Думать, молодой человек, думать. Это единственный универсальный рецепт. К сожалению, ни моя дочь, ни мой внук не применяли данный рецепт на практике, за что и поплатились. Маша отказывала мне в общении на протяжении двадцати лет, но когда Роме понадобилось получить достойное образование, отправила мальчика в Москву. Да, признаюсь, мне было обидно и неприятно, но Рому я приняла, все-таки родной внук… И Машу я всегда любила, родила поздно, в сорок три… Сейчас это нормально, а в мое время женщина, осмелившаяся в сорок три года родить ребенка выглядела… необычно. Воспитывая Машу, я старалась сделать из нее цельного человека, достойного гражданина великой страны, школа с золотой медалью, институт с красным дипломом, аспирантура, почти готовая диссертация и этот никчемный роман, сломавший ей жизнь. У вас есть дети?

– Нет.

– Повезло. Экзамены Рома провалил. Да и странно было бы ожидать другого, без подготовки поступить в столичный ВУЗ удается единицам. Пришлось платить. Маша соизволила приехать сюда, привезла деньги, устроила Романа в какой-то заштатный университет, но с военной кафедрой, отделение платное, но она наивно надеялась, что на следующий год Роман перепоступит на бюджет. Как бы не так. Ни на второй, ни на третий год пробиться на бюджет не удалось, дальнейшие попытки не имели смысла. Если бы я знала, чем эта учеба обернется… Машу убили.

– Как? – Капитан Эгинеев насторожился. Убийство? Еще одно убийство добавит работы, но возможно, прольет свет на сегодняшнее дело.

– В общем-то это было преподнесено, как несчастный случай, автомобильная авария с летальным исходом. Вероятно, они лишь хотели припугнуть Машу, но не справились с управлением.

– Кто?

– Кредиторы. – Революция Олеговна выплюнула гадкое слово, всем своим видом демонстрируя, что в ее время ничего подобного не было, и в роли единственного кредитора выступало государство, что, несомненно, гораздо справедливее и безопаснее. Кое в чем Эгинеев готов был согласиться.

– Маша заняла деньги. Сначала там, в своем Урчине, это ведь надо было покинуть Москву ради города с таким нелепым названием! Заложила квартиру, потом заложила еще раз, но уже в Москве. Крайне неосмотрительный поступок, Маша не думала, как отдать деньги, а я узнала о долгах только тогда, когда на квартиру заявились господа, почитающие себя хозяевами жизни. Знаете ли, такие бритые головы, квадратные подбородки, и абсолютно тупые глаза. И еще жевательную резинку постоянно жуют, натуральные верблюды, одним словом.

– Быки, – подсказал Эгинеев.

– Что ж, тоже вполне подходит. И вот они заявляют, будто бы Маша должна крупную сумму денег, и требуют отписать им квартиру. Мою квартиру, ключи от которой сам Сталин моему супруг вручал! – При воспоминании о наглом поведении незваных гостей на блеклых щеках Петроградской вспыхнули гневные пятна.

– Естественно, я отказалась.

– Не испугались?

– Молодой человек, в своей жизни мне доводилось сталкиваться со многими проблемами, и, поверьте, меня не испугать угрозами вчерашних школьников.

– Но квартиру пришлось продать?

– Это было единственно верное решение, я всегда отличалась здравомыслием. Господа положили глаз на мою квартиру, считая, что я в том возрасте, когда уже ничего не надо. Сумма, названная молодыми людьми, велика, но квартира стоила гораздо, гораздо дороже. Пришлось расстаться. Разницы хватило, чтобы купить это жилье, и оплатить Ромочке последние два курса.

– Как вы считаете, у вашего внука были причины расстаться с жизнью? – Эгинеев мысленно вздохнул с облегчением – похоже, период старческих воспоминаний закрыт и можно перейти к делу.

– Полагаете, это самоубийство? Вздор. Рома в отца пошел, слабый, никчемный, не способный на поступок, а самоубийство – это поступок, причем поступок с большой буквы. Рома у своего начальства не мог прибавку к жалованью потребовать, а вы говорите самоубийство. Чушь. Леля вам то же самое скажет.

– Роман работал?

– Конечно, я не потерпела бы в своем доме бездельника.

– Где?

– Какой-то дом мод, знаю, владел им господин Аронов, фамилия известная, даже мне доводилось слышать, правда, большей частью от Романа.

– И что Роман говорил?

– Жаловался. Он постоянно жаловался. Говорил, будто его недооценивают, затирают, идеями пользуются, но нигде не упоминают имя Романа. Я не очень вникала. Говоря по правде, выбор профессии меня весьма и весьма разочаровал. Мой внук – портной! Нет, сейчас портные называются модельерами, но они от этого не перестают быть портными. Для мужчины подобная профессия позорна по определению. Мужчина-модистка – нонсенс! Но, коли уж начал работать, то работай, нытье никому еще не помогало. И это совершенно нормально, когда мастер пользуется наработками своих учеников, ведь без его покровительства они не создали бы ровным счетом ничего. Взять хотя бы Фаберже… Знаете такого?

– Ювелир?

– Художник по золоту, – фыркнула Революция Олеговна, – ювелир ваяет золотые цепи и перстни, а художник, художник – творит. Это огромная разница. Фаберже именно творил, но в то же время под его именем работали талантливые ювелиры, которые выпускали на продажу огромное количество качественных украшений. Качественных, но не гениальных, свое имя Фаберже позволял ставить лишь под самыми лучшими работами, остальным доставалось клеймо. И ученики гордились, когда великий мастер снисходил до их работ. А Ромочке, видите ли, не по нраву пришлось, самостоятельности захотел. А какая, к чертям, самостоятельность, когда у него денег нет? Вещь – она тогда вещь, когда ее руками потрогать можно, а картинка на бумаге – это пшик, ее не продашь. В моем понимании, конечно. Ромочка умудрялся продавать, причем не только свои, но и чужие. Я случайно узнала, что он… как это теперь принято выражаться? Подставляет? Вот, правильно, подставляет своего наставника и работодателя. Мы даже поругались по этому поводу. Для меня честь и верность – не пустые звуки, а Ромочка вырос настоящим приспособленцем. Видите, чем закончилось?

– Думаете, его убили? – Кэнчээри на всякий случай сделал пометку в блокноте: «работа на конкурента». Дорогая и несколько претенциозная ручка – подарок сестры и предмет постоянных насмешек коллег – легко скользила по бумаге. Золотое перо, как-никак, фирма веников не вяжет. Несмотря на насмешки, ручку Якут любил, даже писать старался аккуратнее, чтобы соответствовать.

– Убили? Право слово, не знаю… Мой внук не был воплощением добродетелей, но убивать из-за каких-то там рисунков это уже чересчур. Но про те его дела вы лучше Лелю спросите, она больше знает, а я – старуха. Вредная, вздорная, глупая старуха, которая ничего не смыслит в современной жизни.

Революция Олеговна усмехнулась, став удивительно похожей на старуху Шапокляк из мультика про Чебурашку. Старая? Может быть и старая, но вот глупой ее Эгинеев не назвал бы. Петроградская умна и решительна, а значит…

Ничего не значит.

Впереди еще разговор с Лелей.

За два часа до…

Обсуждать план мести было… вкусно. Клубника со льдом, омары и тонкий листик салата, вот на что это похоже. Пожалуй, можно добавить жареные каштаны и теплый, тягучий коньяк.

Он и не предполагал, что это может быть настолько вкусно. Легкие оттенки страха придавали блюду нужную остроту, а предвкушение свободы – почти недозволительную сладость.

Свобода. Адетт пожалеет, что так с ним обошлась.

– Просто нужно сделать так, чтобы смерть ее походила на самоубийство… Это будет не сложно, я обещаю…

– Что взамен?

– Твое молчание. Наследство делим пополам и… ты забываешь, что когда-то называлась моей супругой. Придерживайся версии Адетт, она очень хорошо умеет сочинять правдоподобные истории.

Стефания наливается краской. Стефании не по вкусу отведенная ей роль. Ничего, она смирится с ролью дальней родственницы блистательной Адетти, так же, как он когда-то смирился с ролью брата.

Каждому воздастся по заслугам.

У Адетт еще остался пузырек со… средством. Серж вчера держал его в руках: некрасивый флакон с толстыми мутными стенками и темная вязкая жидкость внутри. Украсть яд не составит труда: Адетт хранила смертельную игрушку на туалетном столике, среди флаконов, флакончиков, баночек, кистей, пуховки и засушенных розовых лепестков.

Хорошо, что Адетт велела перетащить в ванную комнату Зеркало, иначе Серж не решился бы. Сложно совершить что-либо, когда тебя буравят недружелюбные взгляды этих тварей.

Она собирается принимать ванну. Это надолго, одни приготовления займут больше часа. Крема, маски, шампуни, шампанское, кофе…

Бутылку «Veuve Clicquot Ponsardin Brut» доставил посыльный. Очередной анонимный обожатель?

Весьма удачно… Весьма…

Итак, шампанское или кофе?

Николай Петрович, вернее, Ник-Ник, он просил называть его именно так, Ник-Ник. Это в одном ряду с Наф-Нафом, Нуф-Нуфом и Ниф-Нифом, только круче, несоизмеримо круче, одни ботинки Ник-Ника при ближайшем рассмотрении стоили столько же, как три поросенка чохом. А за часы, которые Ник-Ник небрежно швырнул на пол – тумбочкой или столиком я пока не обзавелась – можно было купить дом, с кирпичными стенами, резными ставнями, крышей из голландской черепицы и голландскими же тюльпанами в палисаднике.

Так вот, Ник-Ник держался с поразительным спокойствием. На рану пожаловался, на грязные улицы, политиков и отсутствие нормальных работников на неизвестной мне, но известной Ник-Нику, фирме. На работниках темы для разговора иссякли. Мне не интересно слушать про повышение цен на алмазы, плохую погоду в Морокко – оказывается, там тоже бывает плохая погода! – и ужасный вкус устриц в открывшемся недавно ресторане. А его, полагаю, не заинтересуют пропадающие сосиски, которые негде хранить, потому что холодильник навернулся, и грядущая по слухам перепланировка района.

Ник-Ник вроде задремал, а я убивала время, выстраивая на мониторе сложную конструкцию непонятного предназначения. Теоретически по образованию я – программист, только в конторе, с которой имею честь сотрудничать, меня используют не то как художника-иллюстратора, не то как чертежника. Сама не пойму. Непонятную штуку требовалось сдать через неделю, управлюсь и раньше, заняться все равно нечем.

Отсутствие личной жизни здорово экономит время.

– Ксана, а что у тебя с лицом?

Вопрос отбойным молотком ударил по затылку. Сволочь он – это я про Ник-Ника – выждал, выдержал паузу, а я расслабилась. Дура.

– Ксана не сердись. – Мягкий – стерильная вата плюс тополиный пух – голос успокаивающе гладил по голове. – Ксана, я не просто из любопытства спрашиваю…

– А из-за чего еще? Из жалости? Можешь оставить ее себе!

– Сильным жалость не нужна. Ты сильная девушка, Ксана.

– Прекрати называть меня так, я – Оксана, слышишь? Оксана!

– Слышу прекрасно. – Ник-Ник вежливо улыбался, а глаза… похожие глаза я видела у милого старичка-ювелира, который с профессиональной вежливостью и не менее профессиональной улыбкой оценивал мамино кольцо с сапфиром. Ему даже лупа не понадобилось, хватило взгляда, одного взгляда и – пожалуйста – заключение готово, и цена. Сейчас и Ник-Ник оценит, интересно, во сколько. Вряд ли много, за такую, как я, приплачивать надо.

– Ты не забыла, что я – твой должник?

– Да ну?

– Представь себе. – Ник-Ник поерзал на кровати, принимая удобное положение, с рукой он нянчился, как с младенцем.

– Ксана, – мое требование относительно имени Ник-Ник проигнорировал, – Ксана, я очень не люблю оставаться в должниках. Ты помогла мне, я же хочу помогать тебе.

– Чем? Ты врач?

– Нет, но у меня хватит денег на врача. На врачей. Ты просто расскажи, что с тобой случилось, а я, я подумаю… – Выражение его глаз – листья мяты и мокрый бархат – мне не понравилось. Было в них что-то такое… труднообъяснимое, на грани восприятия. Будь я нормальной женщиной, истолковала бы вполне определенно. Но… разве ко мне можно испытывать желание?

Не понимаю.

– Ксана. Расскажи. Как все произошло?

Просто. Я хотела стать красивой.

Нет, я не была уродиной – теперь могу сказать с полной уверенностью. Я была обычной среднестатистической девушкой, со стандартной фигурой, стандартным лицом и стандартным желанием стать еще лучше. Талия 60 сантиметров? А у Аньки из нашей группы – 58. Бедра 92 вместо положенных 90. Грудь… Грудь вообще 83, это даже не грудь – недоразумение какое-то. И нос некрасивый – картошкой. С носа-то все и началось. С носа и со Славика.

Славик – мой жених, точнее, он скромно именовал себя бойфрендом, а я мечтала перетянуть его в категорию женихов. Согласитесь, жених звучит куда, как солиднее. Я была напориста, но Славик отшучивался, дескать, разве можно жениться на девушке, у которой нос картошкой? И тогда я решила исправить недоразумение. Сейчас ведь просто: позвонил, записался, проконсультировался с врачом и спустя недельку-другую удивляешь окружающих приятными переменами в собственной внешности. Это мне казалось, что все просто. Славик к идее отнесся с поразительным энтузиазмом.

Клинику выбрали вместе, денег на операцию дал он. Было больно, зато результат… О, казалось, я стала в несколько раз краше. Новый нос был… был… замечательным. Сразу захотелось изменить и все остальное: губы, щеки, уши, разрез глаз. Блефаропластика, липосакция, глубокий дренаж… слова звучали волшебной музыкой для избранных. Мне хотелось много всего и сразу. Славик был только за: ему нравилось наблюдать за превращениями. Думаю, в глубине души он надеялся, что скальпель, силикон и умелые руки врачей вылепят из меня некое подобие телевизионной красотки.

Беда в том, что руки у врачей оказались неумелыми. Или препарат, который вкачали под кожу, чтобы разгладить морщины – хотелось бы понять, в каком зеркале я их увидела – некачественным. Правда, другие врачи, уже потом, говорили, что дело не то чтобы в самом препарате, а скорее в том, что ввели его слишком глубоко. В результате… Относительно результата мнения расходились. Одни считали, что парализовало какой-то там нерв, другие говорили о мышцах, потерявших способность сокращаться, третьи оперировали совсем уж непонятными словами вроде некроза, апоптоза и еще чего-то заканчивающегося на «оза».

Самое смешное: морщины, как и обещано, разгладились, и это обстоятельство позволило клинике отбить мой иск со сноровкой опытного теннисиста. Договор был заключен на удаление морщин. Морщины удалены, а что до моего лица, то… фирма ответственности не несет.

Никто не несет ответственности. Славик, едва взглянув на мою физиономию, быстро собрал чемодан. Вместе с бывшим бойфрендом из дома уехала нефритовая статуэтка голубя – подарок Славика на день рожденья; ручка с золотым пером – Новый год; крошечная, с ладонь копия Роденовской Весны – День Святого Валентина. Больше всего было жаль именно Весну.

Я плакала, я проклинала врачей, пыталась подать в суд и вернуть Славика. Про суд уже рассказывала, со Славиком вышло примерно то же, он вежливо избегал встреч, а потом весьма невежливо попросил больше не появляться. Видите ли, мое присутствие его компрометирует. Дальше – больше. Новая клиника, безумно дорогая, и этой своей дороговизной защищенная от простых смертных. Чтобы попасть туда, пришлось продать квартиру. Мне казалось: вернется лицо, то, старое, стандартное лицо, которое мне так хотелось изменить, и жизнь наладится.

Не вернулось и не наладилась. В клинике я провела почти месяц, но добилось лишь уменьшения размеров опухоли. Ну, и язвы убрали, зато кожа приобрела потрясающий багровый цвет, а вежливый врач разъяснил, что больше ничего сделать нельзя, повреждения чересчур глубокие и восстановить лицо невозможно. Вот так, весь приговор в одном слове.

Невозможно.

Из клиники я вышла в состоянии близком к помешательству. Дома нет, денег нет, жениха нет, подруги тоже куда-то разбежались – кому охота дружить с уродиной? Первое время снимала комнату у бабули, которую больше интересовала моя прописка, чем физиономия. Жить среди людей было невыносимо. Одни тыкали пальцами, другие отворачивались, третьи, наоборот, разглядывали, словно диковинного зверя. А одна мамаша, чье дитя расплакалось, посоветовала мне надеть паранджу. Только я нашла выход получше.

Люди не желают знать уродину? Что ж, мне тоже на них плевать. Очень вовремя вспомнилось старое увлечение: один из моих бойфрендов был диггером, и меня пытался обратить в свою веру, таскал по подземельями, рассказывая истории о сокровищах, призраках и тайнах прошлого. Тогда мне это было не интересно, а теперь вот пригодилось.

Под землей спокойно, под землей тихо и, главное, темно. А еще здесь нет людей, только крысы и толстые, разожравшиеся на городских отходах, тараканы. Под землей тоже можно жить, в облюбованном мною подвале было относительно сухо, тепло – спасибо городским теплосетям – и даже электричество имелось. Портрет Сталина свидетельствовал, что раньше этот подвал использовался в качестве бункера, но после войны о нем забыли. Все, кроме диггеров. И меня.

С диггерами у меня перемирие: я присматриваю за их вещами – места хватает, здесь, кроме обжитой мною комнаты, имеются еще две – а они не лезут ко мне. Они ничего ребята, понятливые. Знаю, есть чудаки, вроде меня, которые ушли под землю просто потому, что захотелось.

А у меня… У меня необходимость.

Ник-Ник слушал молча, лицо серьезное, как у директора школы на торжественной линейке, а в глазах туман. Они больше не зеленые, а мутно-мутно серые, как вода в здешних трубах.

– Значит, это из-за операции?

– Да.

– А что тебе кололи?

– Не знаю. – Карту на руки мне не выдали, когда же дело дошло до суда, ну, почти дошло, выяснилось, что медицинская карта волшебным образом испарилась. В регистратуре клялись, будто бы карту забрала я, приводили свидетелей и даже ведомость с моей подписью – выглядело очень похоже. А тут еще договор всплыл, который я подписала, соглашаясь на операцию. Относительно лекарства врач утверждал, что под кожу ввели безобидный и безопасный силикон. А я сама – дура безмозглая – нарушив предписания, отправилась домой и подхватила в нестерильной квартире неизвестную инфекцию.

– И в самом деле дура, – заявил Ник-Ник. – Такие операции нужно делать только в очень хороших клиниках, а ты полезла черти куда, а теперь винишь всех вокруг. Дуры вы.

– Кто мы?.

– Бабье. Летите за модой, меняете шкуру, как камбала окраску. Сегодня мини, завтра макси, послезавтра блондинки, через два дня брюнетки, потом рыжие с сережкой в пупке, или вообще бритоголовые с тату на затылке. Вот где у вас мозги?

Тут я обиделась. Какое право этот холеный, ухоженный тип с маникюром и кожаным бумажником имеет судить меня? Да и вообще женщин? У меня имелась подруга, обожавшая пирсинг, в одном ухе у нее было четыре серьги, во втором – пять, в губе две, а еще в брови, на языке – или правильно будет сказать «в языке»? – и в пупке. В последнюю нашу встречу она мечтала проколоть сосок и хвасталась новым перспективным любовником. А данное обстоятельство говорит о многом.

Злость пошла на пользу: за час я доделала задание, отослала в контору и даже начала прикидывать варианты на следующее.

Наблюдать за ней было интересно. Прямая спина с двумя горбиками – лопатки норовят проткнуть тонкую ткань свитера – пучок волос на затылке, острые локти, длинная шея и полная, абсолютная сосредоточенность на деле.

Ник-Ник понятия не имел, чем она занимается – по монитору скользили разноцветные пятна, которые сменялись таблицами или графиками, или и вовсе исчезали, уступая место цельному изображению. Рассмотреть его не удавалось, да Аронова изображение не интересовало. Его увлекла сосредоточенность Ксаны. Ник-Ник готов был поклясться, что в данный момент времени она не помнит ни о своей внешности, ни об обстоятельствах, загнавших ее в подземелье, ни о разговоре с Ник-Ником. Целеустремленность потрясала. Достойное качество, если этой девочке показать цель, то она ее добьется.

Но лицо, что делать с лицом?

Пластическая операция? Бессмысленно. Аронов, конечно, не врач, но Ксана сама сказала, что операция не поможет…

Хотя какого черта его беспокоят проблемы этой девочки-из-подземелья? Своих мало? Кто все-таки стрелял? Роми? Мальчишка каким-то образом узнал про грядущую беседу и увольнение? А смысл? Убив Аронова – а Ник-Ник не сомневался, что его собирались убить, а не просто попугать – Роми стал бы первым подозреваемым. Служба безопасности и Лехин быстро взяли бы паршивца за задницу. Нет, это не он. Ромка чересчур труслив, к тому же в случае смерти Ник-Ника ничего не выигрывает.

Конкуренты? Более похоже на правду. Но метод… Более подходит для Чикаго тридцатых или Москвы девяностых. Сейчас стрелять конкурентов не выгодно. Сейчас в моде адвокаты, взятки, стукачи и перехваченные контракты. И в качестве последнего аргумента аккуратный европейского стандарта киллер с дорогой винтовкой и банковским счетом на Карибах, или же тротиловый подарок под железным брюхом верного коня. А чтобы косорукий – слава Господу за явленную милость – стрелок в подворотне… нет, это глупо.

А, может, и в самом деле глупость? Может, не стоит копать среди своих и тех, кто под них маскируется? Может виноваты не враги, нарисованные параноидальным воображением, а местные пацаны, которым захотелось «пощипать» залетного буржуя? Дорогой костюм, дорогая машина – хотя вряд ли они могли видеть машину, ну пусть уж будет, коли в памяти всплыла – и темный двор. Чем не искушение для какого-нибудь гоп-стопника?

Но тогда почему ему позволили сбежать?

А темно было, потеряли в лабиринте дворов. Теория выглядела довольно логичной, Ник-Ник даже успокоился. Нужно будет позвонить Лехину, чтобы не волновался.

Или лучше затаится? Просто на всякий случай? В подвале не так и плохо. Сыро только.

И расслабившись, Ник-Ник заснул.

Дневник одного безумца.

Целую неделю не брал дневник в руки, пытался собраться с мыслями, пытался вспоминать, а вместо этого в голове одно – успею ли? Успею ли довершить начатое? Времени осталось очень мало, настолько мало, что страх провала мешает думать. У меня только одна попытка, один шанс, и надеюсь Господь и ты поможете мне его использовать.

Я знаю, ты не одобряешь месть, но то, что я делаю, нельзя назвать местью, это расплата, приговор, кара за грехи. Зло должно быть наказано, а он – самое воплощение зла, злой гений наших судеб. Когда-то он отравил жизнь нам всем. Я долго собирал доказательства, я следил, я сопоставлял, я копался в архивах и опрашивал свидетелей. Я уверен в его виновности, а значит буду действовать, как запланировал.

Аронов спал, дышал он ровно, и выглядел почти здоровым – легкая бледность не в счет. Можно, вернее, нужно уйти, сегодня среда, первая среда месяца. В этот день я всегда поднимаюсь наверх. Почему? Долгая история.

Сегодня особенно темно – луна-подруга, исхудавшая от долгой разлуки, совсем затерялась между туч. И холодно. Ну да, правильно, осень же началась. На часах половина одиннадцатого. Успею. На обратном пути нужно будет заглянуть в аптеку, бинтов прикупить и антибиотиков каких. Но это потом, а сейчас…

Сейчас темный двор, блеклое пятно единственного уцелевшего фонаря, да желтые окна, за которыми люди прячутся от осени. Дождь начался, мелкий и холодный, капли стучат по асфальту, по дремлющим тушам автомобилей, по скамейке и моим ладоням. Дождь – это хорошо, редкая удача, теперь Славик точно меня не увидит. Интересно, во сколько он домой вернется? В прошлый раз пришлось ждать почти два часа, а сегодня?

Повезло, ожидание оказалось недолгим, минут тридцать – сорок, я и промокнуть как следует не успела. Звук мотора разрушил нежное очарование ночи, машина урчала довольным зверем, а я нырнула поглубже в темноту, не хватало, чтобы Славик заметил наблюдение.

Серебристый «Пассат» остановился напротив подъезда и, выпустив из теплого нутра пассажирку – короткая светлая куртешка, шляпка и высокие сапоги на шпильке – отполз к стоянке. Девица всполохнутой мышью нырнула в подъезд, дробный цокот каблучков вызвал приступ мигрени. Где только Славка ее откопал?

Кстати, в самом деле, где Славка? Курит. Вижу приоткрытую дверцу и красное пятнышко сигареты, пятнышко плывет вверх… вниз… вверх… вниз. Дуга ровная, красивая. Славик любит красивые жесты, красивые вещи и красивых девиц.

– Эй, ты здесь? – Такой знакомый, такой родной голос. Да, милый, я здесь, и ты это знаешь.

– Иди сюда.

Зачем? Мне и отсюда неплохо видно. Может, если молчать, он успокоится и уйдет домой, к своей Мисс Шпильки? Не успокоится и не уйдет, эта сцена с завидным постоянством повторялась из месяца в месяц, он каждый раз звал, а я выходила.

– Ксюх, давай сегодня без ритуальных танцев? – Он говорил негромко, но я слышала каждое слово, а еще раздражение, усталость и, пожалуй, брезгливость.

Я вышла. Славик неплохо выглядит, костюм новый, и рубашка, и галстук. Желтый с пальмой. Смешно, его Мисс Шпильки и до галстука добралась. Следующим этапом будет совместная поездка в Сочи, после которой Мисс Шпильки решительной рукой наведет порядок в Славиковой квартиры, вылижет, вычистит, выскребет все уголки и уголочки, убирая малейшее напоминания о соперницах из прошлого. А галстук на толстой Славиковой шее затянется симпатичным поводком семейной жизни. Вижу это столь же ясно, как блеклую луну в зеркале заднего вида. Он молчит, я молчу. Это молчание – часть игры. Окурок падающей звездой летит на землю.