Незримая жизнь Адди Ларю Шваб Виктория
– Не стоит, – качает головой Адди.
– Еще как стоит, – возражает Реми. – Пусть ты в мужском наряде, но я-то знаю правду. Честь не позволяет мне тебя покинуть. Негоже разгуливать в одиночку по темным улицам.
Он даже не представляет, насколько прав. От мысли разорвать нить этой ночи грудь Адди ноет от боли. Между ними уже зародились отношения – непринужденные, легкие, сложившиеся не за долгие дни и месяцы, а всего лишь за часы, но все же хрупкие и прекрасные.
– Хорошо, – соглашается Адди, и улыбка, что озаряет лицо Реми, когда он слышит ее ответ, приносит ей чистую радость.
– Показывай дорогу!
Адди некуда его отвести, поэтому она отправляется в некое место, где ночевала пару месяцев назад. С каждым шагом в груди все сильнее сжимается, ведь эти шаги приближают к разрыву. Они выходят на улицу, где якобы находится ее воображаемый дом, и останавливаются перед чьей-то дверью. Реми наклоняется и целует Адди в щеку. И даже в темноте видно, как он краснеет.
– Давай встретимся еще, – просит Реми. – Хоть при свете дня, хоть ночью. Будь женщиной или мужчиной, но, пожалуйста, позволь увидеть тебя снова.
И тогда ее сердце разбивается, ведь нет никакого завтра, только сейчас, и Адди не готова оборвать нить, закончить ночь, поэтому она говорит:
– Теперь позволь мне тебя проводить.
Реми собирается было запротестовать, но она настаивает:
– По темным улицам негоже разгуливать в одиночку.
Они встречаются взглядами, и Реми, должно быть, понимает, что Адди имеет в виду. Или, наверное, так же, как она, не хочет, чтобы эта ночь заканчивалась.
– Какое благородство! – бормочет он, быстро протягивает ей руку, и они снова отправляются в путь, со смехом возвращаясь по своим же следам туда, откуда пришли.
Но если к ее воображаемому дому они шли ленивым шагом, к дому Реми торопятся, предвкушая грядущее. Добравшись до места, даже не притворяются, что собираются проститься. Их пальцы переплетены, он ведет ее наверх, они запинаются и задыхаются и, оказавшись на пороге съемной комнаты, уже не медлят.
Адди понимает, что будет дальше, и что-то внутри нее трепещет. Секс всегда был лишь обузой, шагом, на который она шла по необходимости, и Адди всегда готовилась к расплате. И даже сейчас она ожидает, что Реми толкнет ее и задерет ей юбки. Что страсть исчезнет, ее попросту уничтожат неуместные действия.
Но Реми не навязывается ей силой. Его желание похоже на туго натянутый между ними канат.
Протянув руку, он решительно снимает треуголку с головы Адди и бережно кладет на комод. Пальцы скользят по ее затылку в волосы, его рот находит губы Адди и дарит застенчивые ищущие поцелуи.
И впервые она не испытывает ни отвращения, ни ужаса, только какое-то нервное возбуждение. В воздухе разливается напряжение, смешанное с острой потребностью.
Она теребит завязки его штанов, но руки Реми неторопливо распускают шнуровку ее сорочки, снимают ту через голову, разворачивают муслин, обернутый вокруг груди.
– Куда проще, чем корсет, – бормочет Реми, целуя ее горло, и впервые с далеких ночей в детской кровати в Вийоне жар поднимается по щекам Адди, ползет по коже, спускается между ног.
Реми ведет свою гостью на тюфяк, оставляя цепочку поцелуев на ее шее, на округлости груди, затем раздевается и укладывается на постель, на Адди. Она раздвигает ноги, и от первого толчка у нее перехватывает дыхание. Реми слегка отстраняется, просто чтобы поймать ее взгляд и убедиться, что все в порядке. Адди кивает, он снова склоняется за поцелуем и лишь потом опять подается вперед, все глубже и глубже, даря удовольствие. Ее обжигает жаром, и Адди выгибает спину.
Тела двигаются вместе, и Адди жалеет, что не может стереть из памяти всех других мужчин, другие ночи, зловонное дыхание, неуклюжие туши, тупые подергивания, внезапно оканчивающиеся резким спазмом – после него они наконец от нее отваливались. Она была лишь сосудом для их удовольствия.
Не в силах забыть эти ночи, Адди решает сама стать палимпсестом и позволить Реми писать поверх чужих строк.
Вот как это должно быть…
Реми шепчет ей в волосы чужое имя, но это неважно. В этот миг она согласна быть Анной, согласна быть кем угодно.
Реми ускоряет темп, учащенно дыша, он старается погрузиться глубже, и Адди тоже спешит и сжимает его крепче. На лицо ей падают светлые локоны Реми, движения его бедер подталкивают ее к краю, пружина внутри сворачивается все туже и туже и наконец распрямляется. Спустя несколько мгновений ее догоняет Реми. Он падает рядом с ней, но не откатывается в сторону, а тянется убрать локон с ее щеки, целует висок и едва слышно смеется, но от этого Адди окутывает тепло.
Упав на подушку, Реми после наслаждения засыпает беспробудным сном. Адди дремлет без сновидений. Ей давно ничего не снится.
По правде говоря, сны покинули ее с той ночи в лесу. А если они и приходят – это единственное, о чем она не помнит. Возможно, ее голова слишком забита воспоминаниями. Или так проявляется еще один эффект проклятия – вести только ту жизнь, какую она живет. А может быть, это некое милосердие, избавляющее от многих кошмаров.
Адди, счастливая и согревшаяся, остается рядом с Реми и на несколько часов почти забывает обо всем. Во сне он отодвинулся от нее и повернулся спиной. Адди кладет руку ему между лопаток, ощущая его дыхание, поглаживает пальцами впадину позвоночника, изучая его тело, как он изучал ее в разгар страсти. Прикосновение легче перышка, но Реми вскоре вздрагивает и поворачивается к ней.
Лишь краткий миг его лицо сохраняет тепло и открытость, лицо, что склонялось к ней на улице и улыбалось, когда они в кафе делили один секрет на двоих. Смеялось, когда он провожал ее домой и потом вел к себе. Но Реми наконец окончательно просыпается, и вместе со сном ускользает и знание. По теплым голубым глазам и желанным губам пробегает тень. Увидев незнакомку в своей постели, Реми слегка вздрагивает и встревоженно приподнимается на локте. Ведь Адди, конечно же, теперь стала для него незнакомкой.
Впервые с прошлого вечера его брови нахмурены. Запинаясь, он приветствует ее слишком официально, даже несколько сурово от смущения, и сердце Адди почти разбивается. Реми старается держаться любезно, и это невыносимо. Адди встает и принимается как можно быстрее одеваться, не в пример тому, насколько медленно он снимал с нее эту одежду. Адди не беспокоится ни о шнуровке, ни о пряжках, не смотрит на Реми, но вдруг чувствует тепло его руки на своем плече, почти нежное прикосновение. В отчаянии и безумии ей кажется, что, может быть, только может быть, еще возможно все исправить. Она поворачивается к нему, надеясь встретиться взглядом, но он отводит глаза и сует ей в ладонь три медяка.
И Адди в душе леденеет.
Плата.
Пройдет много лет, прежде чем она научится читать на древнегреческом, и еще больше их пройдет, когда Адди наконец услышит о Сизифе, а услышав, понимающе кивнет. Ее руки ноют от тяжести камня, который она толкает наверх, а сердце болит, когда тот скатывается обратно.
Но сейчас ей не приходят на ум никакие мифы. Перед ней лишь прекрасный юноша, который от нее отвернулся. Только Реми, и он не шелохнется, покуда она спешит к двери.
Вдруг Адди замечает краем глаза какой-то предмет на полу – сверток бумаги. Буклет из кафе. Последнее произведение Вольтера. Адди и сама не знает, что заставляет ее поднять книжицу… Возможно, ей хочется иметь при себе символ прошедшей ночи, нечто большее, чем омерзительные медяки в ладони, но вот буклет только что лежал на полу поверх тряпок, а вот она уже прижимает его к себе вместе с ворохом вещей.
Адди набила руку на воровстве, и даже если бы жест вышел неловким, Реми бы ничего не заметил – он по-прежнему сидит на кровати, глядя куда угодно, только не на гостью.
V
15 марта 2014
Нью-Йорк
Адди ведет Генри вниз по улице. Они сворачивают за угол и оказываются у невзрачной металлической двери, обклеенной старыми афишами. Поблизости топчется здоровяк, курит и листает фотографии в телефоне.
– Юпитер, – непринужденно говорит Адди, парень выпрямляется и толкает дверь, за которой скрываются узкая площадка и лестница, ведущая вниз.
– Добро пожаловать в «Четвертый рельс».
Генри бросает на нее настороженный взгляд, но Адди хватает его за руку и тащит внутрь. Он тревожно смотрит на дверь, что закрывается позади.
– Но четвертого рельса не бывает![17]
– Вот именно, – ухмыляется в ответ Адди.
За это она и любит Нью-Йорк. Он полон тайных комнат, бесконечных дверей, ведущих в бесконечные пространства, и если у вас хватит времени, вы найдете много подобного. Некоторые Адди обнаружила случайно, другие во время той или иной авантюры. Она бережет их, прячет, как листки между страницами книги.
Лестница ведет к другой, более широкой, каменной. Над головой – сводчатый потолок, штукатурку сменяет камень, затем плитка. Туннель освещают электрические фонари, но они располагаются далеко друг от друга, поэтому свет от них довольно слабый, однако его достаточно, чтобы увидеть выражение лица Генри, когда тот понимает, где они.
В нью-йоркском метро около пятисот действующих станций, но о количестве заброшенных туннелей все еще спорят. Некоторые открыты для посещения, являя собой одновременно и памятники прошлого, и символ несбыточного будущего.
У подземки есть свои секреты.
– Адди… – бормочет Генри, но та поднимает вверх палец, склоняя голову. Прислушиваясь.
Сначала они слышат лишь эхо музыки, отдаленный гул, скорее ощущение, чем звук. С каждым шагом вниз сам воздух вокруг наполняется рокотом, затем пульсацией и наконец ритмом. Впереди тупик, туннель замурован кирпичом, на стене белая стрелка, показывающая налево.
Они поворачивают за угол, и музыка становится громче. Снова тупик, снова поворот и…
На них обрушивается звук. Туннель вибрирует от силы басов, которые отражаются от камня. Мигают сине-белыми вспышками прожекторы, мерцание стробоскопа выхватывает кадры из жизни тайного клуба: извивается толпа, дергаются в ритме музыки тела, два музыканта терзают электрогитары на бетонной сцене, несколько барменов разливают напитки по стопкам, составленным в ряд.
Стены выложены серой и белой плиткой, широкие полосы которой сходятся на арочном потолке и снова тянутся вниз, словно ребра грудной клетки какого-то большого древнего зверя. Кажется, ты находишься в его утробе, а ритм музыки бьется как сердце чудовища.
Таков «Четвертый рельс» – первобытный, пьянящий. Люку бы здесь понравилось.
Но он принадлежит Адди. Она сама нашла туннель, а потом показала его музыканту, который потом стал менеджером. В ту пору он как раз подыскивал новое место. Позже ночью она даже предложила название. Они сидели, склонясь над салфеткой. Парень записал его своей рукой, но идея принадлежала ей. Наверняка на следующий день он проснулся с похмельем и впервые задумался о «Четвертом рельсе». Через шесть месяцев Адди увидела возле железной двери здоровяка. Под облезлыми афишами прятался логотип, который они разработали вместе, только более приглаженный вариант. Адди ощутила уже знакомый трепет – когда ты нашептал что-то миру и затем видишь, как это воплотилось в реальность.
Она тянет Генри к самодельному бару. Тут все просто: за широкой плитой из светлого камня, которая служит барной стойкой, стена делится на три секции. Из напитков – водка, бурбон и текила. Возле каждой секции стоит бармен.
Адди заказывает две водки.
Все происходит молча – нет смысла орать в таком шуме. Просто поднимаешь несколько пальцев и кладешь десятку на стойку. Бармен – стройный чернокожий парень с серебристыми искорками в глазах – наливает две стопки и разводит руками, как крупье, разложивший карты.
Генри поднимает свою стопку, и Адди тоже. Они синхронно шевелят губами (кажется, он говорит: «Твое здоровье», Адди отвечает: «Салют!»), но звуки заглушаются, а звон стопок отдается лишь легкой дрожью в пальцах.
Водка проваливается в желудок, как зажженная спичка, и внутри расцветает огонь. Пустые стопки опускаются на стойку, и Адди тянет Генри на танцпол, к извивающейся перед сценой толпе, но бармен вдруг перехватывает Генри за запястье. Он улыбается, достает третью стопку и снова наливает, прижимая руку к груди, показывая, что это за его счет.
Они снова пьют, и снова от груди к конечностям растекается тепло. В руке Адди – рука Генри, которая тянет ее вперед. Оглянувшись, Адди видит – бармен все еще смотрит им вслед, и странное ощущение окутывает ее, как остатки сна. Она хочет что-то сказать, но музыка оглушает, водка размывает мысли, пока те не улетучиваются прочь. Адди и Генри ныряют в толпу.
На поверхности царит ранняя весна, но здесь, в подземке, разгар лета, влажного и горячего. Текучая музыка, густой, словно сироп, воздух, повсюду мешанина переплетенных рук. За сценой туннель заложен кирпичом, от чего создается эффект реверберации[18], звуки многократно возвращаются, удваиваются, и каждая нота утончается, но не затухает до конца. Гитаристы, идеально попадая в унисон, играют сложную импровизацию, добавляя отголосков эха, взбалтывая воды толпы.
Затем в круг прожектора выходит девушка.
Эльфийского вида подросток, фейри, как назвал бы ее Люк, в черном кукольном платье и армейских ботинках. Белокурые волосы собраны в два пучка, кончики короной торчат вверх. Единственные цветные пятна – ярко-красный разрез рта и радуга, маской нарисованная на глазах. Гитары оживают, пальцы музыкантов принимаются летать по струнам. Содрогается сам воздух, удары отдаются на коже, в мускулах и костях.
А потом девочка начинает петь.
Ее голос – вопль, крик банши, если бы банши пели песни. Слоги сливаются, согласные почти неразличимы, и Адди подается вперед, силясь разобрать слова. Но те ускользают, прячутся в ритме, теряются в дикой энергии «Четвертого рельса».
Гитары исполняют свой гипнотический припев.
Певица кажется едва ли не марионеткой, которую тянут за ниточки. «Люку бы она понравилась, – думает Адди и на мгновение задается вопросом: – Бывал ли он здесь с тех пор, как она обнаружила это место?» Адди вдыхает воздух, словно пытается учуять мрак, будто он – дым, но затем заставляет себя остановиться, выбросить его из головы и освободить место для парня, что танцует рядом, подпрыгивая в такт.
Генри запрокинул голову, очки запотели, пот стекает по щекам, словно слезы. На краткий миг он кажется невероятно, просто безмерно грустным, и Адди вспоминает, с какой печалью новый знакомый говорил о потерянном времени.
Но потом Генри бросает на нее взгляд и расплывается в улыбке, морок исчезает, словно это была лишь игра света, и Адди гадает: кто он, откуда, как так получилось… Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, но в эту минуту Адди просто рада, что Генри здесь.
Адди закрывает глаза, отдаваясь ритму музыки, – и вот она уже в Берлине, Мехико, Мадриде, и вот она снова здесь, сейчас, с ним.
Они танцуют, пока не начинают болеть ноги.
Пока кожа не становится влажной от пота, а воздух таким густым, что невозможно дышать.
Пока в ритме не наступает затишье и между ними искрой не вспыхивает безмолвный разговор.
Пока Генри не тянет ее обратно к бару, к выходу из туннеля, туда, откуда они пришли, но поток в этом месте движется лишь в одну сторону, через лестницу и железную дверь можно только войти. Адди кивает в совершенно противоположном направлении, на темную арку в стене возле сцены и ведет Генри к узкой лестнице. С каждой ступенькой наверх музыка затихает, оставляя после себя лишь белый шум, гудящий в ушах.
Наконец они выбираются в прохладу мартовской ночи, с облегчением наполняя легкие свежим воздухом.
И первый ясный звук, что слышит Адди, это смех.
Генри с сияющими глазами поворачивается к ней, щеки его горят румянцем. Он пьян не столько от водки, сколько от энергии «Четвертого рельса», и когда начинается буря, он все еще смеется.
Гремит гром, и секундой позже с неба обрушивается вода. Не мелкая морось и не редкие предупреждающие капли, что могли бы вскоре превратиться в монтонный дождь, а внезапный ливень. Тот, который падает стеной и за считаные секунды делает тебя мокрым насквозь.
От резкого холода Адди задыхается. Ближайший навес всего в десяти футах, но ни один из них не стремится там укрыться. Адди улыбается дождю, подставляя кожу его поцелуям.
Генри бросает на нее взгляд, и Адди смотрит в ответ. Он раскидывает руки, будто приветствуя бурю. Грудь его порывисто вздымается. Вода льется по черным ресницам, стекает по лицу, смывая с одежды запах клуба, и Адди внезапно понимает: несмотря на минутное сходство, Люк никогда не выглядел таким.
Юным.
Настоящим.
Живым.
Она притягивает Генри к себе и наслаждается тяжестью его теплого тела, укрывающего ее от холода. Запускает пальцы ему в волосы и впервые отводит пряди назад, обнажая резкие линии лица, голодные впадины под скулами, глаза оттенка яркой зелени, какими Адди их еще не видела.
– Адди, – выдыхает он, и от этого имени у нее по коже мчатся искры.
Генри целует ее, и у его поцелуя вкус соли и лета.
Однако это слишком похоже на точку, но Адди не готова закончить вечер, поэтому она целует его глубже, превращая точку в вопрос, в ответ.
И тогда они бегут – но не в укрытие, а к поезду.
Затем, спотыкаясь, в прилипшей к коже мокрой одежде вваливаются в квартиру Генри. Запутываются руками и ногами в коридоре, пытаясь оказаться ближе друг другу. Адди стягивает с Генри очки и бросает на кресло, сбрасывает куртку, что липнет к телу. И они снова целуются. Отчаянно, алчно, дико. Она пробегает пальцами по его ребрам, цепляется за джинсы.
– Ты уверена? – спрашивает Генри.
В ответ Адди притягивает его губы к своему рту, направляя его руку к пуговицам своей блузки, а сама нащупывает ремень Генри.
Он прижимает ее к стене и снова произносит ее имя. Молния пробегает по телу Адди, огонь пронзает самую суть и томлением опускается между ног.
И когда они ложатся на постель, то на миг – на краткий миг – Адди переносится в другое место, где над ней склоняется мрак и шепчет ее имя, касаясь дыханием обнаженной кожи.
Но для него она всегда была Аделин, только Аделин. Его Аделин, моя Аделин…
Но здесь и сейчас она наконец-то Адди.
– Скажи снова, – умоляет она.
– Что сказать? – бормочет Генри.
– Мое имя…
Генри улыбается.
– Адди, – шепчет он, уткнувшись ей в шею. – Адди… – оставляя цепочку поцелуев на горле, – Адди… – спускаясь на живот, – Адди… – смещаясь к бедрам.
Его рот накрывает жар, пылающий между ее ног. Адди запутывается пальцами в черных локонах Генри, выгибая спину от удовольствия. Время содрогается, выпадая из фокуса. Генри возвращается по следам собственных поцелуев и припадает к ее губам, и вскоре Адди оказывается сверху, прижимая его тело к кровати.
Нельзя сказать, что они идеально друг другу подходят. Генри не создан для нее так, как Люк, он куда лучше, ведь он настоящий. Настоящий, добрый, живой, и он ее помнит. Когда все кончено, Адди, задыхаясь, падает на постель рядом с ним. Пот ручьями стекает у нее по коже. Генри обнимает ее со спины, прижимая к своему телу, и Адди чувствует, как замедляется биение его сердца, снова становится мерным.
В комнате наступает тишина, лишь дождь равномерно стучит за окном, страсть отступает, наваливается дремота, и вскоре Генри уже спит.
Адди смотрит в потолок.
– Не забудь, – тихо произносит она свою полумольбу-полумолитву.
Объятия Генри становятся крепче, и он выныривает из дремы.
– Что не забыть? – бормочет, почти засыпая снова.
Дождавшись, пока его дыхание станет ровным, Адди шепчет в темноту:
– Меня.
VI
29 июля 1724
Париж, Франция
Адди выбегает в ночь, размазывая по щекам слезы. Натягивает жакет, несмотря на летнюю жару, и одна идет через спящий город. Она не торопится в лачугу, что этим летом зовет своим домом, ей просто сложно усидеть на месте. Поэтому Адди идет.
И в какой-то момент она вдруг осознает, что шагает не в одиночку. Чем-то веет в воздухе, может, легким ветерком, несущим с собой запах деревенского леса, и вот он уже здесь, идет с ней в ногу. Элегантный призрак, его воротник и манжеты отделаны шелком по последней парижской моде.
Черные кудри, непокорные и свободные, развеваются у лица.
– Аделин, Аделин, – говорит он.
Голос его пронизан наслаждением, и Адди будто снова оказывается в постели, и Реми шепчет: «Анна, Анна», касаясь дыханием ее волос.
Четыре года мрак ее не посещал.
Четыре года Адди жила, едва дыша, и хотя она никогда бы не призналась в этом, увидеть его – все равно что воспарить в воздухе. Ужасное, вскрывающее грудину облегчение. Как бы ни ненавидела Адди этого призрака, этого бога и монстра в его украденном воплощении, он все еще единственный, кто ее помнит.
Но ненависть ее от этого не становится меньше. Можно сказать, даже усиливается.
– И где ты шлялся?
В глазах Люка звездным светом горит самодовольство.
– А что? Неужели ты по мне скучала?
Адди молчит, не доверяя себе.
– Ну же, – настаивает Люк, – ты же не думала, что будет легко.
– Четыре года прошло! – восклицает Адди и морщится – слишком явно в ее голосе звучит гнев, выдавая отчаянное желание видеться с ним.
– Четыре года это ничто. Один вдох. Один миг.
– И все же сегодня ты явился.
– Я знаю твое сердечко, дорогая. Я чувствую, когда оно замирает.
Пальцы Реми, которые прячут монеты в ее ладони, внезапная тяжесть печали – и мрак, учуяв боль, явился как волк на запах крови.
Люк рассматривает ее штаны, застегнутые под коленками, мужскую сорочку с открытым воротом.
– Должен сказать, красный идет тебе больше.
При упоминании о той ночи четыре года назад, когда он впервые не пришел, сердце Адди пропускает удар. Люк же наслаждается ее удивлением.
– Ты видел!
– Я сама ночь. Я все вижу. – Он подходит ближе, неся с собой запах летних бурь и поцелуи лесных листьев. – Платье, что ты надела в мою честь, было прелестным.
Стыд, словно румянец, ползет под кожей, а следом – жар гнева. Он наблюдал! Наблюдал, как ее надежды таяли вместе со свечами, как она разбилась вдребезги – одна в темноте.
Адди захлестывает отвращение. Она кутается в него плотнее, как в пальто, и улыбается.
– Должно быть, ты считал, я зачахну без твоего внимания. Но я выстояла.
– Прошло всего четыре года, – хмыкает мрак. – Возможно, в следующий раз я возьму паузу подольше. Или… – Он берет ее за подбородок, разворачивая к себе. – Просто отменю эти визиты. Разгуливай себе по земле сколько влезет до самого конца.
Мысль об этом страшит Адди, хотя она не подает вида и спокойно заявляет:
– Тогда тебе ни за что не заполучить мою душу.
– Это всего одна душа, – пожимает плечами Люк. – Тысячи других ждут жатвы. – Он склоняется еще ближе, поглаживая большим пальцем линию подбородка, а остальными – массируя затылок Адди. Она пытается вырваться, но Люк держит ее железной хваткой. – Как легко было бы забыть тебя. Все прочие уже забыли. Соглашайся же, пока я не передумал…
На какой-то жуткий миг она не решается отвечать, не доверяя себе. Слишком свежо воспоминание о тяжести монет в ладони, о ночной боли, и в глазах Люка зажигается победный огонек. Адди тут же трезвеет.
– Нет! – опомнившись, рычит она.
И на прекрасном лице Люка, словно в подарок, расцветает вспышка гнева.
Его рука падает, и тело тает, будто дым. Адди снова остается одна во тьме.
Это тот самый час, когда ночь начинает идти на убыль. Когда темнота рассеивается и теряет власть над небом. Медленно, так медленно, что Адди даже не замечает, прокрадывается свет, прячутся луна и звезды, и улетучивается тяжесть взгляда Люка.
Адди карабкается по ступенькам Сакре-Кер, усаживается на верхушке лестницы. Позади – собор, у ног раскинулся Париж. Она принимается наблюдать, как двадцать девятое июля сменяется тридцатым, как над городом встает солнце.
О книге, которую она подобрала на полу в комнате Реми, Адди почти забыла. Она стискивает ее так сильно, что ноют пальцы. И вот в бледном утреннем свете Адди ломает голову над названием, беззвучно произнося слова. «La Place Royale». Это новелла, новое слово, хотя она его еще не знает. Адди открывает обложку и старается одолеть первую страницу, но ей удается совладать только с одним предложением, а потом слова распадаются на буквы, а те расплываются. Ей хочется швырнуть треклятую книгу прочь, сбросить ее с лестницы!
Но Адди лишь зажмуривается и делает глубокий вдох, вспоминая Реми. Удовольствие в его голосе, когда он говорил о чтении, восторг в глазах, свет и надежду.
Путь будет изнурительным. Множество раз Адди придется начинать сначала, останавливаться и разочаровываться. На расшифровку первой книги у нее уйдет почти год – год Адди будет трудиться над каждой строчкой, искать смысл сначала в предложении, затем на странице и наконец в главе. И все же пройдет десять лет, прежде чем все станет происходить естественно, исчезнет задача, которую Адди поначалу ставила перед собой, и она начнет получать наслаждение. Это займет время, но время – единственное, чего у Адди предостаточно.
Она открывает глаза и начинает заново.
VII
16 марта 2014
Нью-Йорк
Адди просыпается от запаха жареного хлеба, от шипения масла на горячей сковороде. В кровати рядом с ней никого, дверь почти закрыта, но слышно, как Генри ходит по кухне под тихое бормотание радио. В комнате холодно, а постель хранит тепло. Адди задерживает дыхание, стараясь сберечь этот миг, как делала тысячи раз, склеить прошлое и настоящее, отгородиться от будущего – от неизбежного падения. Но сегодня все иначе. Потому что есть тот, кто помнит.
Она сбрасывает одеяло, шарит по полу в поисках одежды, но нигде не видно промокших от дождя джинсов и блузки, только знакомая кожаная куртка брошена на спинку кресла. Под ней – халат, мягкий и поношенный. Адди кутается в него, зарываясь носом в воротник – тот пахнет чистым хлопком, ополаскивателем для белья и немного кокосовым шампунем. Это запах Генри.
Босиком она приходит на кухню, где Генри наливает кофе из френч-пресса.
– Доброе утро, – с улыбкой говорит он, подняв на нее взгляд.
Два слова, которые меняют ее мир.
Не «Мне очень жаль», не «Я не помню», не «Наверное, я напился».
Просто – «Доброе утро».
– Я положил твои вещи в сушилку. Скоро высохнут. Выбирай чашку.
У всех есть полка с чашками. У Генри – целая стена. Они висят на специальной семиярусной стойке по пять штук. Некоторые с рисунками, другие без, и среди них не найдется двух одинаковых.
– Как-то их у тебя маловато…
Генри смотрит на нее искоса, почти с улыбкой, которая похожа на луч солнца, просвечивающий сквозь занавеску, словно он выглядывает из-за тучи – не улыбка, а только обещание, но все равно греет.
– Так было принято у нас в семье, – объясняет он, – любой мог выбрать чашку для кофе, и она задавала тон на весь день.
Угольно-серая чашка, изнутри будто облитая жидким серебром, стоит на стойке. Чашка Генри. Грозовое облако и его изнанка. Адди разглядывает стену, пытаясь выбрать, и тянется за большой фарфоровой кружкой, расписанной синими листиками. Взвешивает ее в ладони и замечает другую, хочет вернуть первую на место, но Генри не позволяет.
– Боюсь, выбор окончательный, – говорит он, размазывая масло по тосту, – завтра рискнешь еще раз.
Завтра. От этого слова у нее внутри будто что-то набухает.
Генри наливает ей кофе, она облокачивается на стойку, грея ладони об исходящую паром кружку, и вдыхает горько-сладкий аромат. На секунду, лишь на секунду, она снова сидит, скрывая лицо треуголкой, за угловым столиком в парижском кафе, а Реми подталкивает к ней чашку и говорит: «Пей». Вот что для нее воспоминания: прошлое проглядывает сквозь настоящее, как палимпсест на свету.
– Кстати, – спохватывается Генри, – я тут на полу нашел кое-что. Твое?
Адди поднимает взгляд и видит деревянное кольцо.
– Не трогай! – Она выхватывает кольцо прямо из рук Генри, слишком быстро, слишком поспешно.
Кончик пальца касается ободка, тот скользит по ногтю, словно монета, что катится на ребре и вот-вот упадет, так же легко, как стрелка компаса указывает на север.
– Вот дерьмо! – Вздрогнув, Адди роняет кольцо.
Оно звонко падает на пол и прокатывается несколько футов, прежде чем остановиться у края ковра. Адди сжимает пальцы в кулак, будто обожглась. Сердце ее гулко колотится в груди.
Она его не надела!
А если бы и надела… Адди бросает взгляд на окно, но за ним утро, свет струится сквозь занавески. Мрак не найдет ее здесь.
– Что с тобой? – спрашивает сбитый с толку Генри.
– Ерунда, – отмахивается Адди. – Заноза впилась. Дурацкое кольцо.
Она медленно опускается на колени и подбирает его, осторожно касаясь только внешней стороны. В искусственном освещении светлое дерево кажется почти серым. Адди смотрит на него.
– Была ли у тебя когда-нибудь такая вещь, которую бы ты одновременно любил и ненавидел и не мог от нее избавиться? Которую почти хочется потерять, но не по своей вине…
Адди старается говорить легко, непринужденно.
– Да, – тихо отвечает Генри и достает из ящика кухонного стола маленькую золотую штучку. Звезду Давида, кулон без цепочки.
– Ты еврей?
– Был. – Короткое слово, и им все сказано. Генри переводит взгляд на кольцо Адди. – Выглядит очень старым.
– Так и есть. – Такое же старое, как она сама.
Они оба давным-давно должны были износиться в ничто.
Адди сжимает руку в кулак, и гладкий деревянный ободок впивается в ее ладонь.
– Оно принадлежало моему отцу, – вздыхает Адди, и это не ложь, хотя по сути лишь начало правды.
Адди убирает кольцо в карман. Ободок совсем невесомый, но она его чувствует.
– Ну ладно, – спохватывается Адди, улыбаясь чересчур широко, – так что у нас на завтрак?
Сколько раз она об этом мечтала… О горячем кофе и тостах с маслом, солнечном свете, что струится в окно, о новом дне, который не нужно начинать с нуля. Чтобы не было неловкого молчания, чтобы кто-то облокотился рядом на стойку, о простых радостях ночи, которую помнят.
– Наверное, ты очень любишь завтракать, – замечает Генри, и Адди понимает, что таращится на еду, расплываясь в улыбке.
– Просто это мое любимое блюдо, – отвечает Адди, тыкая вилкой в яйцо.
Она ест, и надежда начинает угасать. Адди ведь не дурочка и догадывается – что бы это ни было, оно не продлится вечно. Слишком давно она живет на свете, чтобы возомнить, будто это ее шанс. Слишком давно она проклята, чтобы думать, будто это судьба.
Читать бесплатно другие книги:
