Незримая жизнь Адди Ларю Шваб Виктория
Это всего лишь буря.
Это всего лишь буря.
Это всего лишь…
Генри точно не знает, когда рядом с ним на ступеньке оказался мужчина. Только что Генри был один, и вот уже кто-то сидит возле него.
Он слышит щелчок зажигалки, краем глаза замечает небольшой огонек. Затем раздается голос. Сначала кажется, он исходит из ниоткуда, а потом выясняется – от человека, что устроился рядом.
– Дерьмовая ночь…
Звучит как риторический вопрос.
Бросив взгляд, Генри видит мужчину в черном плаще поверх блестящего темно-серого костюма. На какой-то жуткий миг ему кажется, что это Дэвид, его брат, явился напомнить Генри о том, как он разочаровал семью.
У них с незнакомцем похожие темные волосы, тот же острый подбородок, но Дэвид не курит, не шляется по ночам в этом районе Бруклина и вполовину не столь красив. Генри смотрит на чужака, и сходство исчезает на глазах. Мужчина совсем не промок, хотя дождь по-прежнему льет как из ветра, просачивается сквозь шерстяной пиджак Генри и хлопковую рубашку, прижимается ледяными руками к его коже.
Незнакомец в элегантном костюме не предпринимает ни малейших усилий, чтобы загородить от капель огонек зажигалки или саму сигарету. Глубоко затянувшись, он откидывается назад и облокачивается на мокрую ступеньку. Мужчина задирает подбородок, словно приветствуя дождь.
Но тот его даже не касается. Капли падают, но человек по-прежнему сухой.
«Наверное, это привидение, – думает Генри, – или волшебник. А скорее всего – галлюцинация».
– Что тебе нужно? – спрашивает незнакомец, не отрывая взгляда от неба.
Генри невольно съеживается, но в голосе чужака нет злости, только любопытство. Он наклоняет голову и смотрит на Генри такими зелеными глазами, каких тот никогда в жизни не видел. Настолько яркими, что сияют во тьме.
– Прямо сейчас, в этот момент, чего ты хочешь?
– Быть счастливым, – отзывается Генри.
– Ах, вот что… – хмыкает незнакомец, выдыхая дым, – никто неспособен тебе это дать.
Не ты.
Генри не имеет ни малейшего понятия, кто этот человек, существует ли он на самом деле. Даже в тумане выпивки и транквилизаторов Генри понимает, что нужно заставить себя встать и идти домой. Однако ноги отказываются держать его, мир слишком тяжел, и слова начинают выплескиваться из него, идут потоком:
– Не знаю, чего им надо. Кем они хотят меня видеть. Твердят, мол, будь собой, но подразумевают другое. Я так устал… – Голос его прерывается. – Устал от бесконечных неудач. Устал… дело не в том, что я один, я не боюсь одиночества. Но… – Генри сжимает пальцы на груди, – мне больно.
Его подбородка касается рука.
– Посмотри на меня, Генри, – просит незнакомец.
Генри не называл ему свое имя. Он поднимает голову и смотрит в светящиеся глаза чужака. Что-то клубится в них, точно дым. Незнакомец по-волчьи красив. Он скользит по Генри изумрудным взглядом, голодным и пристальным.
– Ты безупречен, – бормочет он, поглаживая Генри по щеке.
Голос его словно шелк, Генри тянется к нему, к руке чужака, почти теряя равновесие, но тот отодвигается.
– Боль прекрасна, – продолжает он, выдыхая облако дыма. – Она помогает переродиться, она творит.
– Но я не хочу страдать! – хрипло возражает Генри. – Я хочу…
– Ты хочешь, чтобы тебя любили.
Генри издает задушенный звук, полукашель, полурыдание:
– Да…
– Тогда будь любимым.
– Словно это так просто!
– Действительно просто, если готов заплатить.
– Такой любви мне не надо, – ворчит Генри.
– Я не о деньгах, – мрачно улыбается незнакомец.
– А о чем же?
Чужак кладет ладонь Генри на грудь.
– О том единственном, чем может заплатить каждый.
На миг Генри кажется, что незнакомец желает заполучить его разбитое сердце, а потом до него доходит. Недаром Генри работает в книжном магазине – он прочитал множество эпосов, жадно глотал мифы и аллегории. Черт, первые две трети своей жизни Генри провел, изучая Священное писание, и вырос на Блейке, Милтоне и Фаусте. С тех пор прошло много времени. Все это казалось не более чем россказнями.
– Кто ты? – спрашивает Генри.
– Я тот, кто из углей раздувает пламя. Взращиваю человеческий потенциал.
Генри молча таращится на незнакомца, на которого все еще не попало ни капли влаги, – дьявольской красоты знакомое лицо, глаза, внезапно принявшие змеиный разрез, – и догадывается, что происходит. Галлюцинация. Пару раз они у него случались из-за злоупотребления таблетками.
– Я не верю в дьявола, – заявляет он, поднимаясь на ноги, – и в существование души тоже не верю.
– Тогда тебе и терять нечего, – ухмыляется, глядя на него, незнакомец.
Глубокая тоска, что за последние несколько минут улеглась благодаря разговору, снова поднимается на поверхность. Стекло грозит вот-вот треснуть. Генри слегка покачивается, но незнакомец помогает ему удержаться на ногах.
Генри не видел, как тот встает, но теперь они смотрят в глаза друг другу. Когда дьявол вновь заговаривает, его голос обретает глубину, в нем звучит теплая забота, и кажется, будто на плечи накинули одеяло. Генри чувствует, как поддается.
– Ты хочешь быть любимым всеми, – говорит незнакомец, – чтобы тебя на всех хватало. Я могу дать тебе это, и ты даже не заметишь расплаты. – Он протягивает руку. – Ну так что, Генри? Что скажешь?
Генри не считает происходящее реальным, поэтому ему плевать.
Или, может быть, человек, стоящий под дождем, прав: ему просто нечего терять.
В конце концов, это просто.
Так же просто, как шагнуть с края.
И рухнуть с высоты.
Генри берет протянутую руку, и незнакомец стискивает его ладонь так сильно, что вновь открываются порезы. Но Генри этого даже не чувствует. Не чувствует ничего, а мрак улыбается и говорит лишь одно:
– По рукам.
III
17 марта 2014
Нью-Йорк
Тишина бывает самая разная.
Гулкое безмолвие давно покинутых мест, приглушенная тишина заткнутых ушей. Гробовое молчание мертвых, тягостная немота умирающих.
Глухое безмолвие человека, переставшего молиться, невесомое затишье пустой синагоги, затаенное молчание того, кто скрывает правду от самого себя.
Неловкая пауза, повисшая между людьми, которые не знают, что сказать друг другу, и напряженное безмолвие тех, кому есть, но кто не представляет, с чего начать.
Генри не знает, какого рода тишина повисла между ним и Адди, но она его убивает.
Он начал свой рассказ еще возле магазинчика на углу и всю дорогу до дома продолжал говорить – было легче смотреть куда угодно, только не в лицо Адди.
Слова так и лились из него, когда они подошли к синей двери его дома, пока поднимались по лестнице, шли по квартире, и вот правда, тяжелая словно дым, висит в воздухе между ними, но Адди по-прежнему молчит.
Она сидит на диване, опустив подбородок на руку.
За окном все тот же день, словно ничего не изменилось, но кажется, изменилось все, потому что Адди Ларю бессмертна, а Генри Штраус проклят.
– Адди, – зовет ее Генри, не в силах больше выносить молчание, – пожалуйста, скажи что-нибудь.
Адди смотрит на него сияющим взглядом, но не от чар, а от слез, и Генри не сразу понимает, убита она горем или счастлива.
– Я все не могла понять, почему ты меня помнишь, ведь никто никогда не вспоминал. Я думала, это случайность или ловушка. Но ты – не случайность, Генри, и не ловушка. Ты помнишь меня, потому что заключил сделку. – Она качает головой. – Я триста лет пыталась снять проклятие, а Люк сделал то единственное, чего я не ожидала. – Она вытирает слезы и улыбается. – Он ошибся.
Ее глаза торжествующе горят, но Генри ничего не понимает.
– Выходит, наши сделки отменяются? Поэтому проклятия не действуют?
– Мое – действует, Генри.
Он съеживается как от удара.
– Но мое не действует на тебя.
Успокоившись, Адди берет его за руку.
– Действует. Наши проклятия переплелись, спрятались друг в друга, как матрешки. Глядя на тебя, я вижу именно то, что хочу. Просто моя мечта не имеет ничего общего с внешностью, обаянием или успехом. В другой жизни это звучало бы ужасно, но мои мечты и желания совершенно не связаны лично с тобой, потому что больше всего я мечтала о ком-нибудь, кто меня запомнит. Поэтому ты способен называть меня по имени. Поэтому можешь уйти, вернуться и помнить, кто я такая. А я могу смотреть на тебя и видеть правду. И этого достаточно. Всегда будет достаточно.
Достаточно.
Слово раскрывается как цветок. В нем так много воздуха…
Достаточно.
Генри опускается на диван рядом с Адди. Она берет его за руку, переплетая их пальцы.
– Ты говорила, что родилась в тысяча шестьсот девяносто первом году. Значит, тебе…
– Триста двадцать три года, – заканчивает она.
– Никогда не встречался с женщинами постарше, – присвистывает Генри. – А ты неплохо сохранилась для своего возраста.
– Вот уж спасибо, – смеется Адди.
– Расскажи мне об этом.
– О чем?
– Не знаю… Обо всем. Триста лет – долгий срок. Ты застала войны и революции. Изобретение поездов, машин, самолетов, телевидения. Видела, как творилась история.
– Наверное, да, – хмурится Адди, – но я не уверена. История это нечто такое, что замечаешь, только обращаясь к прошлому. А в тот самый миг ты просто… живешь. Я никогда не хотела жить вечно, я лишь хотела жить.
Они сворачиваются в клубок и ложатся на диван голова к голове, переплетясь телами, как мифические любовники, и между ними воцаряется новая тишина, легкая, словно тонкая простыня.
А потом Адди спрашивает:
– На сколько?
Он поворачивается к ней:
– Что?
– На какой срок, – осторожно начинает Адди, словно пробует ногой тонкий лед, – ты заключил свою сделку?
Генри, внезапно смутившись, отводит взгляд в сторону.
– На всю жизнь, – отвечает он.
Это не ложь, однако на лицо Адди опускается тень.
– И он согласился?
Генри кивает и снова притягивает ее к себе, измотанный всем, что рассказал и о чем умолчал.
– На всю жизнь… – шепчет Адди.
Слова продолжают звучать в темноте.
IV
18 марта 2014
Нью-Йорк
«Адди всегда такая разная, – думает Генри. – Но уж непримечательной ее не назовешь. Как можно забыть девушку, которая заполняет собой все пространство. С ней любое помещение озаряется историями, смехом, теплом и светом».
Генри задействовал ее в магазине, вернее, Адди сама нашла себе дело и принялась переставлять книги на полках, пока он помогает покупателям.
Она называет себя призраком, и для других, наверное, так и есть, но Генри не может отвести от нее взгляда.
Адди расхаживает среди книг словно среди старых друзей. Возможно, в каком-то смысле это правда. Наверняка книги – часть ее истории, к ним она тоже каким-то образом прикоснулась. С этим писателем, по словам Адди, она была знакома, для этой книги – подсказала идею, а ту прочла, когда она только-только вышла. Порой на ее лице мелькает грусть, даже тоска, но эти мгновения быстро проходят, и вскоре Адди уже удваивает усилия, светлеет лицом и переходит к очередному фолианту.
– Ты знала Хэмингуэя? – любопытствует Генри.
– Встречались пару раз, – улыбается Адди, – но Колетт[24] была талантливее.
Томик ходит за Адди по пятам. Генри, который никогда не видел, чтобы кот так интересовался другим человеком, сообщает это Адди. Она же в ответ лишь застенчиво улыбается и достает из кармана пригоршню кошачьих вкусняшек.
Они встречаются взглядами, и Генри знает: пусть Адди сказала, что не застрахована от чар, просто их проклятия переплелись, однако факт остается фактом – в ее карих глазах нет колдовского блеска, они смотрят ясно. Адди как маяк, что горит в тумане. Она улыбается, и в мире Генри становится светлее. Адди отворачивается, и все меркнет.
К кассе подходит покупательница, и Генри плетется к стойке.
– Нашли, что искали?
Глаза женщины уже сверкают блеском.
– Да, – с теплой улыбкой кивает она.
Генри гадает, кого она видит на его месте. Сына, любовника, брата, друга?
Адди облокачивается на стойку и принимается рассматривать книгу, которую Генри листает в перерывах между клиентами: альбом повседневных фотографий современного Нью-Йорка.
– Я видела фотокамеры у тебя дома, – говорит Адди, – и кучу снимков. Ведь это ты снимал, правда?
Генри кивает, хотя ему хочется оправдаться, что это просто хобби, вернее, когда-то было хобби.
– У тебя здорово получается! – сияет она.
Приятно слышать, особенно от Адди. Он и правда неплохой фотограф, Генри это знает. Наверное, иногда даже чуточку лучше, чем просто неплохой.
Еще в универе он фотографировал Робби, но только потому, что тот не мог позволить себе заплатить за съемку. Мюриэль называла работы брата «милыми». По-своему бунтарскими. Но Генри не собирался бунтовать, он просто хотел что-то запечатлеть. Он переводит взгляд на альбом.
– У нас есть семейное фото, – говорит он, – не то, что висит в коридоре, другое. Мне тогда было лет шесть или семь. День выдался ужасным. Мюриэль прилепила жвачку на книгу Дэвида, а я болел, и родители ругались все время, пока не щелкнула вспышка. А на том кадре мы выглядим такими… счастливыми. Я посмотрел на него и понял, что фотографии далеки от реальности. На них не виден контекст, только иллюзия застывшей жизни, но жизнь – не снимок, она течет и меняется. Мне кажется, фото похожи на художественные книги, за то я их и люблю. Все думают, что на кадрах запечатлена правда, но это лишь очень убедительная ложь.
– Почему ты перестал фотографировать?
Потому что время не работает как камера.
Моргнешь, и все неподвижно застыло.
Моргнешь, и картинка делает рывок вперед.
Он всегда считал фотографию хобби, частью курса по искусству, и к тому времени, как понял, что мог бы сделать ее своим основным занятием, стало уже поздно. По крайней мере, Генри думал именно так.
Он слишком сильно отстал… И предпочел сдаться. Убрал камеры на полку вместе с прочими заброшенными увлечениями. Но, глядя на Адди, ему вдруг вновь захотелось снимать.
Фотоаппарата у него, конечно же, с собой нет, только телефон, но в наше время и мобильника достаточно. Подняв его, Генри наводит камеру на неподвижную Адди, за чьей спиной высятся книжные полки.
– Не сработает, – произносит она как раз в тот момент, когда Генри делает снимок. Вернее, пытается. Он стучит пальцем по экрану, но телефон не захватывает картинку. Генри пробует еще, на сей раз получается, но кадр полностью размыт.
– Я же говорила.
– Не понимаю, – ворчит Генри, – столько времени прошло. Как он предугадал изобретение фотопленки или телефонов?
– Он не менял технологию, – грустно улыбается Адди, – только меня.
Генри вспоминает незнакомца, который ухмылялся в темноте, и опускает телефон.
V
5 сентября 2013
Нью-Йорк
Генри просыпается под шум утренней пробки. Вздрагивает от автомобильных гудков и света, что льется в окно. Пытается оживить прошлую ночь и сначала обнаруживает в памяти зияющую дыру: чистую грифельную доску, ватную тишину. Но потом зажмуривается, и тьма трескается, уступает место волне боли и печали. Генри вспоминает разбитую бутылку, ливень, незнакомца в темном костюме и разговор, который, наверное, ему приснился.
Он знает, что Табита ответила ему отказом – это точно было реально, воспоминания слишком уж жалящие, такие могут быть только правдой. В конце концов, именно потому он и напился, а напившись, отправился домой под дождем, уселся передохнуть на крыльцо, а потом там к нему подсел незнакомец – нет, вот этого уже не происходило.
Незнакомца и всю их беседу ему явно выдало подсознание, демоны Генри разыгрались в миг душевного отчаяния.
Череп сверлит тупая боль. Генри потирает глаза тыльной стороной ладони, и щеки вдруг касается что-то металлическое. Он прищуривается и видит: запястье обхватывает кожаный ремешок с изящными механическими часами – на ониксовом циферблате блестят золотые цифры. Единственная стрелка, тоже из золота, застыла почти на полуночи.
Генри никогда не носил часы.
Тяжелый незнакомый предмет на запястье напоминает кандалы. Генри немедленно садится и хватается за застежку, испугавшись, что навеки прикован к часам и механизм не откроется. Но стоит чуть-чуть надавить, и та расстегивается, а часы падают на перекрученное одеяло. Они лежат циферблатом вниз, на обратной стороне тонкой изящной гравировкой выбиты три слова: «Живи на полную».
Генри выбирается из кровати, подальше от часов, словно они его ужалят. Но часы просто лежат на месте. Сердце колотится в груди так громко, что даже слышен стук. Генри снова переносится во мрак вчерашнего вечера, дождь стекает ему на волосы, а незнакомец ухмыляется и говорит:
– По рукам.
Но ничего этого не было.
Генри смотрит на свою ладонь: там неглубокие порезы, покрытые корочкой крови. На простынях тоже коричневато-красные капли. Разбитая бутылка! Значит, она была на самом деле. Но рукопожатие дьявола напоминает горячечный сон. Такое случается, реальная боль может присниться. Однажды, лет в девять или десять, Генри заболел ангиной, и боль была просто ужасной. Во сне он то глотал горящие угли, то оказывался в ловушке в охваченном огнем помещении, и горло раздирало дымом. Разум старается осмыслить страдания.
Но часы…
Поднеся их к уху, Генри слышит негромкий ритмичный стук. Никаких других звуков часы не издают (однажды ночью он разобьет их и обнаружит, что внутри корпус полый, и каким образом движется стрелка – неизвестно).
В ладони они кажутся массивными, тяжелыми. Настоящими.
Стук усиливается, и Генри вдруг понимает, что это вовсе не тиканье часов, а глухое постукивание костяшек по дереву, вернее, по входной двери. Затаив дыхание, Генри ждет, пока он прекратится, но звуки продолжаются.
Генри пятится от часов, от кровати, хватает со спинки стула чистую рубашку.
– Иду, – бормочет он, натягивая ее через голову.
Воротник цепляется за очки, Генри задевает плечом косяк двери и негромко бормочет ругательства, всю дорогу от кровати до входа надеясь, что тот, кто стоит по ту сторону, устанет ждать и уйдет.
Но гость не уходит. Наверное, это Беа или Робби, а может, соседка из квартиры дальше по коридору, Хелен. Должно быть, снова ищет свою кошку.
Но за дверью стоит его сестра, Мюриэль.
Мюриэль, которая за последние пять лет приходила к Генри ровно два раза. Из них один – потому что выпила за ланчем чересчур много травяного чая и не дотерпела до Челси.
– Что ты здесь делаешь? – удивляется Генри, но она уже врывается мимо него в дом и разматывает шарф, который носит на шее скорее ради украшения, нежели для тепла.
– А что, родственникам для визита нужны причины?
Вопрос исключительно риторический.
Она поворачивается и скользит по нему взглядом. Наверное, так же Мюриэль рассматривает музейные экспонаты, и Генри ждет, что она, как обычно, смешает его с дерьмом.
Но сестра вместо этого говорит:
– Неплохо выглядишь.
И это очень странно, ведь Мюриэль никогда не врет (не любит, по ее собственным словам, поощрять заблуждения, поскольку мир и без того полон словоблудия). Мимолетный взгляд в зеркало только доказывает, что Генри и впрямь выглядит так же ужасно, как себя чувствует.
– Вчера ты не ответил на звонок Беатрис, и она написала мне, – продолжает Мюриэль. – Беа рассказала про Табиту. Мне очень жаль, Генри.
Сестра обнимает его, а Генри не знает, куда девать руки. Он так и держит их на уровне ее плеч, пока Мур его не отпускает.
– Что случилось? Она тебе изменила?
Генри хотелось бы ответить «да», ведь правда куда хуже, поскольку она заключается в том, что он попросту был ей неинтересен.
– Да и плевать. К черту ее, ты заслуживаешь лучшего! – восклицает Мюриэль.
Это почти смешно, раньше Мур постоянно уверяла, что Табита для него слишком хороша.
Сестра обводит комнату взглядом.
– Ты сделал ремонт? Стало так уютно.
Гостиная Генри уставлена свечами, статуэтками, эстампами и прочими следами присутствия Табиты. Барахло принадлежит Генри, а стиль – ей.
– Нет.
Сестра все еще стоит. Мюриэль никогда не садится, даже на краешек не присядет.
– Что ж, вижу, с тобой все хорошо, – провозглашает сестра. – В следующий раз снимай трубку. Кстати! – добавляет она, наматывая шарф уже на полпути к выходу. – С Новым годом!
Генри с трудом вспоминает: Рош Ха-Шана[25].
Заметив его замешательство, Мюриэль усмехается.
– Раввин из тебя вышел бы ужасный.
Генри не спорит. Обычно на праздник Генри ездил домой – как и сестра, – но в этом году Дэвид не сумел избежать дежурства в больнице, поэтому родители пересмотрели планы.
– В синагогу пойдешь?
– Нет, – качает головой Мюриэль. – Но сегодня в центре будет представление, покажут огненное шоу, вот и я с кем-нибудь свечу зажгу.
– Ага, и мама с папой тобой будут гордиться, – ехидничает Генри, но на самом деле это вполне вероятно. Мюриэль Штраус все всегда делает правильно.
– Каждый празднует по-своему, – пожимает плечами Мюриэль и взбивает шарф. Увидимся на Йом Кипур[26]. – Она уже подходит к двери, но вдруг поворачивается к Генри и взъерошивает ему волосы: – Мое маленькое грозовое облако. Не позволяй тьме слишком сгуститься.
После ее ухода Генри устало прислоняется спиной к двери. Ошеломленный и совершенно сбитый с толку.
Говорят, у горя есть стадии. Интересно, существуют ли подобные у любви?
Может, это нормально – ощущать злость, грусть, пустоту и одновременно, к своему ужасу, почему-то облегчение? Возможно, дело в похмелье, которое дурманит чувства и сбивает его с толку.
Генри заворачивает в «Обжарку» – шумную кофейню в квартале от магазинчика на углу. Здесь отличные маффины, неплохие напитки и ужасное обслуживание – обычное дело для этого района Бруклина.
За кассой стоит Ванесса. Нью-Йорк кишит красивыми людьми, актеры и модели подрабатывают барменами и бариста, смешивают коктейли в ожидании звездного часа, чтобы платить за аренду жилья. Генри всегда считал Ванессу – хрупкую блондинку с крошечной татуировкой знака бесконечности на запястье – одной из них. Имя он точно не знал, просто так гласил бейджик, прикрепленный к ее фартуку, а вслух она ни разу его не называла. Вообще никогда с ним не разговаривала, разве что спрашивала «Что пожелаете?».
Он подходил к стойке, Ванесса уточняла заказ и его имя (и это при том, что Генри заглядывал в эту кофейню шесть дней в неделю последние три года, из которых два она здесь работала), готовила ему кофе и подписывала стакан, ни разу не посмотрев на клиента. Переводила взгляд с рубашки Генри на экран компьютера, затем куда-то в область его подбородка, и все это время Генри казалось, что его здесь словно бы нет.
Так было всегда.
И только сегодня все изменилось.
Принимая заказ, Ванесса смотрит выше. Совсем немного поднимает взгляд, всего на несколько дюймов, но теперь Генри видит ее глаза поразительно голубого цвета. На сей раз она таращится на него, а не на его подбородок, и улыбается.
– Привет, – говорит Ванесса. – Что закажешь?
Генри просит кофе и называет свое имя, обычно на этом все заканчивается. Но не сегодня.
– Собираешься поразвлечься? – интересуется она, подписывая стакан.
Ванесса никогда прежде и не думала с ним болтать.
– Нет, иду на работу, – отвечает Генри, и она снова смотрит ему прямо в лицо.
Читать бесплатно другие книги:
