Незримая жизнь Адди Ларю Шваб Виктория

V

29 июля 1789

Париж

Город охвачен огнем. На улицах пахнет порохом и дымом, и хотя Париж всегда был беспокойным, последние пару недель шум не смолкает ни на миг. Палят мушкеты, грохочут пушки, выкрикивают приказы военные, из уст в уста передается:

Vive la France! Vive la France! Vive la France![30]

Две недели назад взяли Бастилию, и с тех пор город, похоже, разрывается на две части. Однако жизнь продолжается: Париж должен выжить, а его жителям предстоит преодолеть ежедневные невзгоды.

Адди решила уйти ночью.

Она плутает по темным закоулкам с саблей на боку и низко надвинутой на лоб треуголкой. Одежду она стащила с какого-то бедолаги, которого застрелили на улице. Ткань порвана, на животе – темное пятно, спрятанное под жилетом, что она сняла с другого трупа. Нищим ли выбирать? К тому же женщине путешествовать в одиночку слишком опасно. Еще хуже ныне выдавать себя за дворянина, лучше смешаться с толпой.

По городу прокатилась волна – победоносная и хмельная. Со временем Адди научится чуять перемены по запаху, различать силу и насилие. Но энергия только что родившегося восстания пока удивительна и непонятна.

Что же до самого города – из-за повсеместного нагромождения баррикад широкие улицы Парижа превратились в лабиринт. Любой путь ведет в тупик. Неудивительно, что, завернув в очередной раз за угол, Адди упирается в горящую груду ящиков и мусора.

Грязно выругавшись себе под нос, она уже хотела было повернуть обратно, но позади раздаются шаги, и пуля вдруг продырявливает баррикаду над ее головой.

Адди поворачивается: путь к отступлению ей преграждает десяток повстанцев, одетых в разношерстное тряпье. Тускло поблескивают сабли и мушкеты.

В глубине души Адди радуется, что сняла свой наряд с простолюдина.

Откашлявшись, она кричит, стараясь, чтобы голос звучал как можно грубее:

– Да здравствует Франция!

Мятежники издают одобрительные возгласы, но, к ее огорчению, не отступают, а подходят все ближе, держа оружие наготове.

В свете пламени видны их стеклянные от вина и бешеной энергии ночи глаза.

– Что тебе здесь нужно? – сердито спрашивает один.

– Знать, это шпион, – влезает другой. – Солдатня любит прикинуться простолюдином. Обирают тела наших павших собратьев!

– Я не ищу неприятностей, – протестует Адди, – я просто заплутал. Отпустите меня, и я тотчас уйду.

– А потом вернешься с отрядом, – бормочет второй.

– Я не шпион и не солдат, – взывает Адди. – Просто хотел…

– Диверсию устроить, – подхватывает третий.

– Слямзить наши припасы, – встревает еще один.

Они больше не кричат – нет нужды.

Мятежники подошли достаточно близко, и Адди остается лишь отступать к горящей баррикаде. Если бы только проскользнуть мимо, убежать, скрыться с глаз – ее сразу забудут, но назад пути нет. Боковые улочки перекрыты, за спиной жарко полыхают ящики.

– Если ты не враг, докажи это!

– Опусти оружие.

– Снимай треуголку, посмотрим-ка на твою рожу.

Тяжело сглотнув, Адди сбрасывает шляпу, надеясь, что темнота поможет скрыть нежные черты лица. Но тут позади раздается треск горящих ящиков, и улицу озаряет вспышка пламени. И Адди понимает – теперь света достаточно, чтобы все разглядеть. Понимает по их лицам.

– Дайте пройти! – снова требует она, кладя руку на эфес сабли.

Адди умеет владеть оружием, но мужчин пятеро, а она одна. И если обнажить саблю, останется только прорываться. Она, разумеется, выживет, но это небольшое утешение в свете того, что сейчас может с ней произойти.

Повстанцы приближаются. Адди выхватывает саблю и рычит:

– Назад!

И вдруг, к ее удивлению, мужчины замирают на ходу. Тень падает на их лица, и те становятся безжизненными. Руки выпускают оружие, головы клонятся к плечам, и в ночи воцаряется тишина. Слышен лишь треск горящих ящиков и беззаботный голос за спиной Адди:

– Люди совершенно не умеют жить мирно.

Так и не опустив клинок, она поворачивается. Черным силуэтом на фоне пламени возвышается Люк.

От сабли он не отшатывается, а протягивает к ней руку и с изяществом любовника, ласкающего кожу возлюбленной, гладит сталь. Словно музыкант настраивает инструмент. Кажется, лезвие сейчас запоет под его пальцами.

– Моя Аделин, – говорит мрак, – умеешь ты найти на свою голову неприятности. – Он переводит живой взгляд зеленых глаз на застывших в неподвижности мятежников. – Повезло тебе, я оказался поблизости.

– Ты же сама ночь, – передразнивает она, – ты и должен быть повсюду.

На лице Люка мелькает улыбка.

– Какая у тебя хорошая память. – Он сжимает клинок, и металл начинает разъедать ржавчина. – Наверное, это так утомительно.

– Вовсе нет, – сухо возражает Адди. – Это дар. Столько всего, чему можно научиться! У меня много времени…

Отголосок залпа не дает ей договорить. Пушка отвечает тяжелым громовым раскатом. Люк кривится в отвращении, Адди его недовольство забавляет.

Снова ухают орудия, и Люк берет ее за руку.

– Идем отсюда, я даже собственных мыслей не слышу, – говорит он.

Быстро развернувшись на каблуках, Люк тянет ее за собой, но не вперед, а куда-то в сторону, в глубокую тень ближайшей стены. Адди вздрагивает, ожидая удара о камень, но тот поддается, и мир расступается. Адди не успевает набрать в грудь воздуха, как Париж исчезает. Впрочем, и Люк тоже.

Она погружается в абсолютную тьму.

Эта тьма не застывшая как смерть, не такая безжизненная и тихая. Слепая черная пустота жестока. Адди бьют птичьи крылья, ветер раздувает волосы. Звучат тысячи шепчущих голосов. Это ужас и падение, дикое животное чувство. Но едва у нее возникает мысль закричать, темнота вновь рассеивается, вокруг опять ночь, и Люк стоит рядом.

Адди шатается, упираясь в дверной проем. Ей дурно, в душе сосущая пустота и растерянность.

– Что это было? – спрашивает она, но Люк безмолвствует.

Он стоит чуть поодаль в нескольких футах, облокотившись на перила моста, и смотрит на реку.

Но это не Сена.

Никаких горящих баррикад и пушечного огня. Нет мятежников, которые поджидают ее с оружием в руках. Только чужая река под незнакомым мостом, вдоль берегов выстроились неизвестные здания, чьи крыши покрыты красной черепицей.

– Так-то лучше! – провозглашает Люк, поправляя манжеты.

Каким-то неведомым образом он успел сменить одежду. Воротник стал выше, покрой и отделка – более свободными, но на Адди все тот же сюртук не по размеру, который она подобрала на парижской улице.

Мимо, взявшись под руки, проходит пара. Из разговора Адди улавливает только непривычные интонации чужеземной речи.

– Где мы? – настойчиво спрашивает она.

Люк бросает взгляд через плечо и выдает такой же хаотичный набор слов, а затем повторяет по-французски.

– Во Флоренции.

Флоренция… Адди слышала о ней раньше, но толком ничего не знает, кроме того, что та не во Франции, а в Тоскане.

– Как ты это провернул? Ты что… Ах, забудь, пустое. Просто верни меня обратно.

Люк изумленно приподнимает бровь.

– Для человека, у которого нет ничего, кроме времени, ты вечно куда-то спешишь, Аделин. – С этими словами он поворачивается и уходит, и Адди остается лишь следовать за ним.

Она рассматривает новый необычный город. Повсюду причудливые формы и острые углы, купола и шпили, белокаменные стены и красная черепица на крышах. Краски Флоренции – из другой палитры, музыка – иной гармонии. От красоты замирает сердце, и на лице Люка расцветает улыбка, словно он чувствует, как наслаждается Адди.

– Неужели ты бы предпочла горящие улицы Парижа?

– Я полагала, ты любишь войну.

– Это не война, – резко бросает он, – всего лишь мелкие перестрелки.

Адди идет за ним в открытый дворик, уставленный каменными скамьями. Воздух напоен ароматом летних цветов. Люк шагает впереди, изображая джентльмена, который вышел на вечерний променад. Увидев прохожего с бутылкой вина под мышкой, он замедляет шаг. Манит к себе, и гуляка, точно пес, приближается к нему. Люк заговаривает с ним на том, другом языке – должно быть, флорентийском диалекте. Пусть Адди не знает слов, она слышит, каким манящим стал голос Люка, узнает прозрачный блеск, которым начинает мерцать воздух. Знаком ей и затуманенный взгляд итальянца. С безмятежной улыбкой тот протягивает вино Люку и рассеянно бредет прочь.

Люк опускается на скамейку и из ниоткуда достает два стакана. Адди не садится. Она стоит и наблюдает, как мрак откупоривает бутылку и наливает вино.

– С чего ты взяла, что я люблю войну?

Впервые он задает ей честный вопрос, не старается подловить, что-то потребовать или принудить.

– Разве ты не бог хаоса?

– Я бог обещаний, Аделин, – кривится Люк. – В войнах их сложно сдержать. – Он подает ей стакан, но Адди не берет его. Тогда Люк сам ей салютует: – За долгую жизнь!

Не в силах удержаться, Адди озадаченно качает головой.

– Не понимаю. Порой тебе нравится заставлять меня страдать, понуждая сдаться. Но иногда кажется, что ты пытаешься облегчить мне жизнь. Выбрал бы уж что-то одно.

По лицу Люка скользит тень.

– Уж поверь, дорогая, от страданий ты не избавишься.

Адди пронзает легкая дрожь, когда он подносит бокал к губам.

– Просто я хочу сломить тебя сам.

Адди оглядывается на усаженный деревьями двор, освещенный фонарями. На красной черепице крыш сияет лунный свет.

– Что ж, придется тебе как следует постараться… – Но, снова посмотрев на каменную скамью, она замолкает. – Вот черт! – бормочет Адди, глядя на пустой двор.

Потому что Люк, разумеется, уже исчез.

VI

6 апреля 2014

Нью-Йорк

– И что, он просто бросил тебя там? – ужасается Генри.

Адди крутит в пальцах ломтик картошки фри.

– Мог бросить и в каком-нибудь месте похуже.

Они сидят за высоким столом в так называемом пабе – то есть баре, который зовется пабом за пределами Британии, – и делят на двоих порцию рыбы с картошкой и пинту теплого пива.

Мимо проходит официант и улыбается Генри.

Две девушки направляются в уборную. Оказавшись рядом с Генри и попав в поле его притяжения, они таращатся на него, замедляют шаг, а потом идут дальше.

Из-за соседнего столика доносится бурный разговор: быстро и отрывисто говорят по-немецки. Адди улыбается.

– Что такое? – спрашивает Генри.

Она наклоняется ближе.

– Вон та пара… – Адди кивает в направлении соседнего столика, – ссорится. Кажется, парень переспал со своей секретаршей. И с ассистенткой, и с инструктором по пилатесу. Его подружка знала о первых двух, а о третьей нет. Она жутко злится: они ходят на пилатес в одну студию.

Генри изумленно смотрит на нее:

– Сколько языков ты выучила?

– Много, – отвечает Адди, но Генри желает знать точную цифру, поэтому она начинает загибать пальцы: – Французский, конечно же, и английский. Немецкий, итальянский, испанский, чешский, немного говорю на португальском, хотя не идеально.

– Из тебя бы вышла отличная шпионка!

Адди приподнимает бровь.

– А кто сказал, что я ею не была? – Тарелки опустели. Адди оглядывается и видит, что официант ушел на кухню. – Пойдем, – бормочет она, хватая Генри за руку.

– Но мы еще не заплатили, – хмурится тот.

– Знаю! – кивает Адди, спрыгивая со стула. – Но если мы уйдем сейчас, он решит, что просто забыл убрать приборы, а нас и не вспомнит.

Жизнь у Адди очень нелегка. Она так долго жила без корней, что не представляет, как их отрастить. Так привыкла терять вещи, что не знает, как их удержать.

Как обживаться в мире размером с тебя саму?

– Нет, это тебя он забудет. А меня будет помнить. Я-то не невидимка, Адди. Можно сказать, полная противоположность.

Невидимка. Слово больно царапает.

– Я тоже не невидимка! – протестует она.

– Ты меня прекрасно поняла. Нельзя просто взять и уйти. Если б я и мог, – объясняет Генри, доставая бумажник, – это все равно неправильно.

Ади больно, будто ее ударили. Она мысленно возвращается в Париж, когда порой не могла разогнуться от голода. Адди снова в особняке маркиза, ужинает в ворованном платье, а Люк внушает ей, что кто-то обязательно заплатит за все, что она украла, и у нее сводит живот.

Лицо Адди горит от стыда.

– Прекрасно! – говорит она, вытаскивая из кармана смятые двадцатки. Две из них она бросает на стол и смотрит на Генри: – Так лучше?

Тот только мрачнеет.

– Где ты взяла деньги?

О том, как она посетила дизайнерский бутик, а после зашла в ломбард, передав вещи из одних рук в другие, ей рассказывать не хочется. Все, что у нее есть, – все, кроме Генри, – украдено. Как это объяснить? В каком-то смысле и Генри она тоже украла. Ей не хочется видеть на его лице осуждение, не хочется думать о том, что она это заслужила.

– А это важно?

– Вообще-то, да, – настолько убежденно отвечает Генри, что Адди вспыхивает.

– Думаешь, мне нравится такая жизнь? – сквозь зубы бормочет она. – Ни работы, ни связей, ни возможности кого-то или что-то удержать. Думаешь, мне нравится одиночество?

Вид у Генри становится расстроенным.

– Ты не одинока, у тебя есть я.

– Знаю, но тебе не нужно делать все – быть за меня всем.

– Я не против.

– Но я против! – огрызается Адди, потрясенная собственным гневом. – Я человек, а не домашнее животное, Генри, мне не нужно, чтобы ты смотрел на меня свысока или нянчился со мной. Я делаю, что должна. Это не всегда приятно или справедливо, но только так я могу выжить. Жаль, что ты этого не одобряешь. Но уж такая я! Только так я и справляюсь.

– Со мной такое не прокатит, Адди, – качает головой Генри.

Она отшатывается, словно он ее ударил. Внезапно в пабе становится слишком шумно, слишком людно. Невыносимо здесь находиться, даже на месте стоять невозможно, потому Адди разворачивается и вылетает вон.

На нее обрушивается холод улицы, и ей сразу становится дурно.

Мир качается, снова обретает равновесие, и где-то в промежутках между шагами гнев исчезает. Остаются лишь усталость и грусть.

Адди не представляет, как вечер зашел в тупик, откуда взялась тяжесть, что сдавливает грудь… А потом понимает – это страх.

Страх, что она облажалась, потеряла единственное, о чем мечтала. Страх, что их слишком хрупкие отношения так легко развалились.

Но позади раздаются шаги, и Адди чувствует – это Генри.

Он не говорит ничего, просто идет рядом, в полушаге позади, и между ними воцаряется какое-то новое молчание. Безмолвные последствия отбушевавшей грозы, и ущерб пока не подсчитан.

Адди стирает со щеки слезу.

– Я все испортила?

– Что испортила? – переспрашивает он.

– Наши отношения.

– Адди. – Генри берет ее за плечи. Она поворачивается, готовясь увидеть сердитое лицо, но он совершенно спокоен. – Мы просто поспорили. Это не конец света. И, конечно же, между нами ничего не кончено.

Триста лет она об этом мечтала. Ей всегда казалось, это будет легко.

Он полная противоположность Люка.

– Я не знаю, что такое быть с кем-то, – шепчет Адди. – Не понимаю, как быть обычным человеком.

Генри криво усмехается.

– Ты невероятная, сильная, упрямая и гениальная. Думаю, с уверенностью можно сказать одно: обычной тебе стать не грозит.

Держась за руки, они идут, окутанные вечерней прохладой.

– Ты потом вернулась в Париж? – спрашивает Генри.

Это оливковая ветвь, мост, переброшенный на тот берег, и Адди за него благодарна.

– В итоге да, – отвечает она.

Без помощи Люка путь назад занял очень много времени. Да и Адди, к своему стыду, туда не стремилась, не торопилась возвращаться домой. Может быть, Люк хотел бросить ее во Флоренции в бедственном положении, однако тем самым он сломал своего рода печать. В своей собственной, сводящей с ума манере он ее освободил.

До того дня Адди не собиралась покидать Францию. Теперь странно об этом думать, но в те годы мир казался намного меньше. А потом он вдруг стал огромным.

Возможно, Люк собирался погрузить ее в хаос.

Возможно, решил, что она слишком привыкла к своей жизни и отрастила упрямство.

Возможно, хотел, чтобы Адди снова его позвала. Умоляла вернуться.

Возможно, возможно, возможно…

Однако уже никогда не узнать.

VII

29 июля 1806

Венеция, Королевство Италия

Адди просыпается на шелковых простынях в лучах солнечного света. Руки и ноги словно налиты свинцом, а голова ватная. Такое случается от долгого сна и длительного пребывания на солнце.

В Венеции безбожно жарко, в Париже такого пекла никогда не было.

Окно нараспашку, но ни легкий ветерок, ни шелковые простыни не спасают от удушливой жары. Еще только раннее утро, а на обнаженной коже Адди уже выступили капельки пота; о середине дня страшно и помыслить.

Адди стряхивает остатки сна. В изножье кровати примостился Маттео. В дневном свете он столь же красив – сильный, обласканный солнцем, однако Адди ошеломлена не столько его прекрасными чертами, сколько спокойствием.

Утренние часы обычно омрачены извинениями, смущением, послевкусием забытья. Иногда это болезненно и всегда – неловко.

Но сегодня Маттео абсолютно невозмутим.

Совершенно очевидно, что он ее не помнит, но незнакомка в его постели ничуть не пугает юношу. Все внимание художника отдано альбому, который он примостил на колене, и кусочку угля, изящно скользящему по бумаге. Маттео быстро поднимает взгляд на Адди и тут же его опускает. И тогда становится ясно: он пишет ее портрет.

Адди не пытается прикрыться, дотянуться за нижней юбкой, брошенной на стуле, или платьем в ногах постели. Она давно не стесняется своего тела. Вообще-то, Адди любит, когда ею восхищаются. Возможно, со временем пришла раскрепощенность или понимание того, что ее формы не меняются. Да и зрители все равно ничего не запомнят.

В забвении тоже есть свобода.

Маттео быстрыми и легкими движениями продолжает писать Адди.

– Что ты делаешь? – тихо спрашивает она.

Художник отрывает взгляд от пергамента.

– Прости. Ты так лежала… Я должен был это запечатлеть.

Нахмурившись, Адди делает попытку встать.

Тихо фыркнув, Маттео говорит:

– Пока рано.

Ей требуются все силы, чтобы оставаться там, на кровати, в спутанных простынях. Наконец Маттео вздыхает и откладывает работу. В его глазах тлеет огонь, каким горят взоры всех творческих людей.

– Можно посмотреть? – просит Адди на мелодичном итальянском, который успела выучить.

– Я не закончил, – отвечает Маттео, но все же протягивает ей альбом.

Адди рассматривает набросок. Линии легкие, расплывчатые, быстрый рисунок, выполненный талантливой рукой. Лицо едва обозначено, черты изображены почти абстрактно при помощи света и тени.

Это она – и не она.

Ее образ через призму чужого стиля. Но Адди видит в нем себя: высокие скулы и форму плечей, перепутанные во сне волосы и угольные точки, разбросанные по лицу. Семь веснушек Маттео изобразил в виде звезд.

Адди проводит углем линию в нижней части листа, там, где ее ноги скрывают простыни. Уголь размазывается по коже. Но когда Адди убирает руку, пальцы у нее испачканы, а линия на бумаге исчезла. Ей не удалось оставить никакого следа.

Хотя все же удалось. Она так впечатлила Маттео, что тот увековечил ее в наброске.

– Тебе нравится? – спрашивает он.

– Да, – бормочет Адди, подавляя желание вырвать рисунок из альбома и забрать с собой.

Всем фибрами души она стремится им обладать, сохранить для себя, любоваться рисунком, как Нарцисс смотрелся в пруд. Вот только заберешь его сейчас – и набросок пропадет или же будет принадлежать ей, лишь ей одной, а это все равно что исчезнуть, кануть в забвение.

Если лист останется у Маттео, художник забудет, кто послужил прототипом, но сохранит сам набросок. Может быть, позже, когда она уйдет, Маттео обнаружит эскиз и удивится, что за женщина раскинулась на его простынях. И даже если он решит, что это результат ночной попойки, какой-то лихорадочный сон, ее образ все равно останется на пергаменте – палимпсест под законченной работой.

Адди рассматривает набросок, радуясь своей благословенной памяти, и возвращает его автору. А потом встает и принимается одеваться.

– Мы хорошо провели время? – спрашивает Маттео. – Должен признаться, я не припоминаю.

– Как и я, – лжет Адди.

– Значит, – с распутной улыбкой заявляет Маттео, – ночь действительно удалась.

Он оставляет поцелуй на ее обнаженном плече, и сердце Адди трепещет, воспоминание о прошедшей ночи обдает теплом. Для Маттео она сейчас незнакомка, просто он, как и всякий художник, немного влюблен в новую музу.

Легко можно задержаться и начать все заново, насладиться его обществом еще один день, но мысли Адди отданы наброску, она размышляет о значении тех линий, их важности.

– Мне пора, – говорит она и тянется в последний раз поцеловать Маттео. – Постарайся меня запомнить.

Его смех легкий, словно ветер.

Маттео притягивает ее к себе, оставляя на коже призрачные отпечатки угля:

– Как можно тебя забыть?

Закатные лучи окрасили каналы в золото.

Адди стоит на мосту над водой, потирает испачканный углем палец и снова думает о рисунке. Об интерпретации художником образа, как эхе правды, о тех словах, что давным-давно произнес Люк, когда изгнал ее из салона мадам Жоффрен: «Идеи куда сильнее воспоминаний».

Несомненно, он хотел ее уколоть, но в этих словах крылся ключ, подсказка.

Воспоминания неизменны, идеи же более свободны. Они прорастают корнями, спутываются и расползаются от источника. Они разумны, упрямы и, возможно – возможно! – достижимы.