Мы пришли с миром... Забирко Виталий
Похоже, Буратино уловил мое настроение и посерьезнел.
— Я усе говолил, тсто тебе тлудно понять. У вас нет и блиского плетставления о моем миле.
— Нет так нет, — вздохнул я. — Тогда зачем вы пришли? Или адекватного понятия цели вашего появления у нас тоже нет?
— Есть! — не согласился со мной Буратино и, приняв патетичную позу, провозгласил: — Мы плисли с милом!
От его заявления мороз пробежал по коже, и в голове ожил ночной кошмар — стройные колонны марширующих по городу Буратино, заливающих все и вся огнем. Пересилив себя, я постарался задать следующий вопрос недрогнувшим голосом.
— Я спросил, не с чем вы пришли, а зачем?
— Стланный воплос, — развел руками Буратино. — Мне интелесно. Интелесный у вас мил, хотсю в нем посыть.
— Пожить? — Мои страхи начинали подтверждаться. — И как долго?
— Тсто снатсит долхо? — удивился Буратино.
— А вы что, вне времени живете?
— Мы оссюсяем влемя так се, как и вы.
— Вот я и спрашиваю, надолго ли вы прибыли на Землю?
— А я на нее не плибывал. Земля для меня такая се лодная планета, как и для вас.
— Что-то я тебя не понимаю, — пробормотал я. — То ты о себе в единственном числе говоришь, а то — во множественном...
— Я се тебе опяснял, сто стесь только моя тсясть!
Стеклянные глаза Буратино светились умом и человеколюбием, но я ему не верил. «Мы пришли к вам с миром...» Мир или миро он имеет в виду? Не знаток церковного отпевания покойников, но, кажется, положив в гроб, их миром мажут...
— Что-то не понимаю — планета одна, а миры разные? Это как?
— Пока опяснить не моху. Мало инфолмации. Посыву у вас немносско, мосет, тохда полутсится.
Расплывчатые ответы меня никак не устраивали, и я стал задавать вопросы по второму кругу.
— И все-таки, какова цель вашего прибытия? Что значит — интересно? Чем именно мы вас заинтересовали?
— Вы конклетно нитсем. Мне плосто интелесно сыть. Тебе ведь тосе интелесно сыть? Хы-хы, ха-ха, хи-хи!
— Гы-гы, ха-ха, хи-хи! — передразнил я его, но ответил не сразу. Им (или правильнее ему?), видите ли, просто интересно жить! А мне? Я подумал, и личные неурядицы вновь обступили плотным частоколом. — А мне уже неинтересно...
— Сыть неинтелесно? — безмерно удивился Буратино. — Кохда сыть неинтелесно, умилают...
Будь его лицо пластичным, оно точно бы скуксилось скорбной гримасой. Но чего не дано деревянному рту до ушей, того не дано.
— Бедненький папа Калло... — пожалел Буратино, присел на верстаке и погладил мою руку деревянной ладошкой.
— Да пошел ты!.. — отмахнулся я от его жалости, как от мухи. — Не нуждаюсь в твоем сочувствии. Моя жизнь — мои проблемы! От меня что нужно?
— Делать мне тела, — не медля ни секунды, отозвался Буратино.
И опять в моей голове возникла картина легионов деревянных Буратино, марширующих по улицам города. Только города не было — были руины, небо застилал дым пожарищ, и были трупы. И ни одного живого существа, кроме каркающего воронья.
— А если я откажусь?
— Потсему? — удивился Буратино. — Лазве я тебе мало платсю? Моху больсе. Будес холосо сыть.
— Значит, делать вам тела за хорошие деньги... — протянул я. — И чтобы все были, как ты... Может, лучше сразу солдат мастерить? Чтобы без всякого фарисейства?
— Сатсем солдат? — замотал головой Буратино. — Сатсем всех одинаковых, как я? Делай лазных кукол, только с луками, тстобы ими мосно было блать весси.
— Говори уж прямо, — начал я заводиться, — красть деньги, стрелять из бластеров... Нет! Не буду!
Я вскочил со стула, хотел схватить Буратино и швырнуть его об стену, но сдержался и, круто развернувшись, вышел из лоджии в комнату.
Присутствует во мне нечто интеллигентское — не могу просто так, за здорово живешь, разбить куклу. В конце концов мои предчувствия пока не подтверждались агрессивными действиями с ее стороны. Будь хоть намек на экспансию, тогда бы я не удержался, а так...
Буратино спрыгнул с верстака и поспешил за мной, дробно стуча деревянными башмаками.
— Какие бластелы? Сатсем ты так? — увещевал он. — Мы плисли с милом...
Я злобно глянул на него, но ничего не сказал Глаза бы мои его не видели! Сбежать бы от него к чертовой матери, но куда бежать из собственной квартиры? Не зная, как поступить, я сел в кресло.
— Я не хотсю нитсего плохохо, — канючил Буратино, бегая передо мной по полу и заглядывая в глаза снизу вверх. — Мне нлавится сдесь, нлавятся люди... Надеюсь, и мы вам понлавимся...
— Почему я тебе должен верить? — процедил я сквозь зубы, уже окончательно запутавшись в его «мы» и «я».
— А потсему не долсен? Мы в тсем-то тебя обманули? Или я тебе не нлавлюсь?
— Не нравишься.
— Стланно... — пожал плечами Буратино. — А девотске, котолая была сдесь, я понлавился.
— Что?! — У меня перехватило горло. — Оксана тебя видела?!
— Да. Тсто тут плохохо? Хы-хы, ха-ха, хи-хи!
Только этого не хватало! Неосознанный страх перешел в ужас, когда я понял, что все это может означать. Еще минуту назад думал, что, отказываясь от работы, ничем не рискую, кроме собственной жизни. Теперь оказалось, что деревянное чучело подобралось к самому дорогому, что у меня было, и. похоже, собиралось этим шантажировать.
— Да я тебя... Не смей больше никогда показываться ей на глаза!
— Это ессе потсему? Я ей нлавлюсь, и она мне тосе. Хы-хы, ха-ха, хи-хи!
Буратино развеселился и запрыгал на одной ноге, как настоящая театральная кукла, играющая роль бесшабашного деревянного мальчишки в спектакле. Веселого для него и жуткого для меня. Создавалось впечатление, что он прочитал мои мысли и теперь откровенно насмехался над моей беспомощностью.
— Ах ты!..
Во мне взыграло ретивое, я стремительно перегнулся через подлокотник кресла, схватил Буратино поперек туловища и изо всей силы швырнул в стену. Осуществил-таки свое жгучее желание.
Однако ничего путного из этого не получилось. Вопреки ожиданию, Буратино не рассыпался в щепу от удара, а беззвучно канул в стену, будто она была голографической иллюзией. Мне даже почудилось, что из стены прозвучал издевательский хохот. Не помня себя от злости, я схватил со столика киянку и швырнул вслед Буратино. Киянка исчезла в стене точно так же, как и Буратино, и я явственно различил шмякающий звук.
— Ага! — победно заорал я и рассмеялся.
Но, как оказалось, рано радовался. Киянка выскочила из стены, как из резиновой пращи, и я еле успел увернуться.
— Ну, погоди у меня! — осатанел я, вскочил с кресла и ринулся в проницаемую стену, абсолютно не думая о последствиях Главное было добраться до деревянной куклы и раздробить ее, чтобы раз и навсегда покончить с поползновениями пришельцев на мою личную жизнь. А там, быть может, и с их экспансией.
Но если для Буратино и киянки стена была проницаемой, то для меня она осталась по-прежнему бетонной. Не знаю, что чувствуют боксеры, когда их отправляют в нокаут, но я сознание потерял не сразу. Врезавшись лбом в бетон, я вдруг ощутил себя лежащим на полу и услышал, как из стены донесся довольный хохот деревянной куклы. И тогда гаснущее сознание рефлекторно отметило сермяжную правоту пословицы: хорошо смеется тот, кто смеется последним...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В голове звенело, лоб горел, но его жар остужало покрывавшее лицо мокрое полотенце. Я пошевелился, сдвинул полотенце с глаз и увидел, что лежу на полу посреди комнаты. В сознании все смещалось, и было непонятно, оказался ли я на полу после того, как пытался пнуть Буратино ногой, или когда швырнул его в стену. Какое из событий было первым? Лишь в одном был уверен на сто процентов — если бы в моей голове имелись мозги, то сотрясения бы им не миновать. Это надо только додуматься — сражаться с куклами! Все равно как Дон Кихот с ветряными мельницами. До этого момента мне был известен только один человек, отважившийся сражаться с куклами, да и тот — персонаж. Карабас-Барабас. Как и он, я потерпел сокрушительное поражение. Только не на страницах книги, а наяву.
— Тебе больно, папа Карло? — участливо спросил незнакомый детский голос.
Я скосил глаза на звук и увидел сидящего на краю журнального столика Буратино. Шепелявость исчезла без следа, словно он подрос. Как будто он мог подрасти, или пищик превратился в голосовые связки. Такого просто не могло произойти — не иначе как что-то в моей голове сдвинулось. Видимо, мозги в ней все-таки присутствовали, но, скорее всего, в минимальном количестве и в желеобразном состоянии Что с желе может произойти, если по нему стукнуть? То-то и оно...
Стащив с липа полотенце, я ощупал на лбу громадную шишку и, постанывая, сел.
— Долго же ты спал! — заявил Буратино, болтая ногами.
В комнате горел свет, за окном стояла непроглядная ночь, часы на тумбочке показывали половину одиннадцатого.
— Ничего себе нокаут... — пробормотал я. — Почти шесть часов ..
— Не нокаут, а сон, — назидательно поправил меня Буратино — После него, кроме шишки на лбу, не будет никаких последствий.
Внутри у меня похолодело. Мало того что он сквозь стены проходит, так еще и экстрасенс Что он еще умеет?
— Тебе бы котом Баюном на полставки работать, — пробормотал я. — Цены бы не было.
— А это кто?
— Дед Пихто, — вернул я должок его же монетой и, только сказав, понял, чьи нотки проскальзывали в голосе Буратино. Оксаны! Ее любимые выражения.
— Гы-гы, ха-ха, хи-хи! — залился смехом «хохоталки» Буратино.
Смешливый мне попался пришелец. Никак не вязалось его поведение с образом разведчика передового отряда инопланетного вторжения.
Кряхтя, как старый дед, я стал на четвереньки и перебрался с пола в кресло. Буратино сидел на столе, болтал ногами и весело поглядывал на меня. Пацан, ни дать ни взять. Рядом с ним на столе лежал разобранный до последнего винтика аудиоплеер, среди деталей не хватало динамика. Нашел Буратино лучший способ воспроизведения звука, и батареек не понадобилось — они-то как раз лежали среди деталей плеера. Та-ак. К созданию ветра, прохождению сквозь стены, гипнозу добавилось вольное обращение с электричеством. То есть получение его из ничего. Такие способности больше подходили демону, чем пришельцу. Впрочем, мои суждения об уровне технологий пришельцев ничем не отличались бы от мнения средневекового монаха-схимника, попади ему в руки современные электронные часы.
Буратино перехватил мой взгляд.
— Извини, что разобрал твое звуковое устройство. Но с его помощью говорить легче. — Он достал из-под безрукавки скатанную в трубочку стодолларовую купюру и протянул мне. — Надеюсь, этого хватит в качестве возмещения ущерба?
«Этого» спокойно хватило бы на два десятка китайских аудиоплееров Еще на рынке я понял, что пришельцы понятия не имеют о стоимости товаров и услуг и швыряются деньгами направо и налево исключительно стодолларовыми банкнотами. Может, вместо производства кукол им динамики поставлять? Торговля всегда прибыльнее производства, и руками делать ничего не надо.
Я глянул на Буратино и понял, что о таком предложении не стоит заикаться. В первую очередь им нужны тела. Тела и глаза, а все остальное — приложение. И никуда мне не деться…
— Значит, вы пришли к нам исключительно ради интереса? — спросил я.
— Ага. Гы-гы, ха-ха, хи-хи! Столько новых возможностей!
— Возможностей чего?
— Познавать мир, — недоуменно пожал плечами Буратино. — А вы разве не для этого живете?
М-да... «Познавать мир...» Блаженны существа, которые живут не ради хлеба насущного.
— А как же! — с преувеличенным энтузиазмом заявил я. — Исключительно ради этого!
Возможно, сказочный Буратино и поверил бы в мой энтузиазм, как поверил в денежное дерево лисы Алисы, но этот Буратино уловил фальшь. Кое-что о нас он уже знал.
— Правда? — с сомнением в голосе спросил он. — Тогда зачем вам зеленые бумажки?
— Именно для познания мира! — понесло меня, и откуда столько сарказма взялось. — Мы через них на мир смотрим. У кого их больше, у того и познания обширнее.
— Тогда ты должен понимать, зачем мне столько тел, — заявил он.
Ирония вышла из меня, как воздух из проколотого шарика Не знаю, что он имел в виду, но в моем понимании сказанное им связывалось лишь со стройными шеренгами кукольных человечков с отнюдь не кукольным оружием в руках, на большее меня не хватало. Снова разболелась голова, и я осторожно потрогал шишку на лбу.
— Устал я, и голова болит... — пробормотал я, уходя от скользкой темы. — Надо поспать, утро вечера мудренее.
— А ты разве не выспался? — с недоверием протянул Буратино.
— Жаль, тебе в лоб киянкой не попал, — сварливо отозвался я. — Вот тогда понял бы, что такое травма.
Я снова потрогал лоб. Где ему понять — его-то лоб деревянный... Спать не хотелось, но и продолжать разговор тоже. Решение, работать или нет на пришельцев, лучше отложить на утро, хотя я подозревал, что отказаться не получится. Слишком большие козыри были на руках у деревянной куклы, и, несмотря на то что Буратино лишь вскользь намекнул на возможность шантажа, иного пути, как соглашаться на его условия, не было. Разве что оттянуть решение до утра в бесполезной надежде — авось пронесет.
— Сейчас приму лекарство и буду баиньки...
Я поднялся с кресла и направился на кухню, подавив жгучее желание схватить Буратино и оторвать ему руки-ноги, а заодно и голову. Как бы не приключилось чего похуже шишки на лбу — хватит с меня одного эксперимента.
На кухне я достал из шкафчика бутылку водки, налил полный стакан и выпил. Чтобы быстрее захмелеть, закусывать не стал, а занюхал корочкой хлеба.
— Помогает? — участливо спросил Буратино, следовавший за мной, как привязанный.
— Сам попробуй, — буркнул я и непроизвольно улыбнулся, представив, как мы с ним сидим за кухонным столом, распиваем водку и занюхиваем корочками хлеба. Тремя, как в сказке. А что — нормальный бы собутыльник получился! Если бы он мог пить, уж лучше водку с ним хлестать, чем.
В глазах начало рябить, сознание затуманилось, и я нетвердой походкой поплелся к тахте.
— Ложись, ложись... — суетилась вокруг меня деревянная кукла. — Я тебе помогу, полечу...
Смысл слов проскальзывал мимо сознания, и мне было все равно, каким образом Буратино собирается меня лечить. Для русского человека лучшего лекарства, чем водка, не существует. Панацея от всех болезней.
Спал я, на удивление, спокойно, никакие кошмары не мучили, и проснулся утром трезвый как стеклышко, словно не принял вчера лошадиную дозу универсального снотворного. Мысли были ясные, голова светлой, тело налито энергией, как у двадцатилетнего, будто я помолодел. Не знаю, как именно «лечил» Буратино, но результат получился высококлассным. Давно я не испытывал такой бодрости духа и тела.
Настороженно оглядывая комнату в поисках ходячей деревянной куклы, я ощупал лоб. Шишка рассосалась без следа, а проблемы — нет.
— Эй, сынок... — тихонько позвал я, но никто не отозвался.
Тоже неплохо. По крайней мере решение проблемы оттягивалось на неопределенный срок. На сутки или более — кто знает, надолго ли в этот раз ушел сквозь стену по своим делам Буратино. В одном я был уверен точно — не навсегда. На авось надеяться нечего — не пронесет. Разве что съем что-нибудь недоброкачественное.
На журнальном столике я обнаружил пачку стодолларовых купюр в банковской упаковке и записку, написанную знакомым корявым почерком.
«Надеюсь, дня на два тебе на познание мира хватит».
От записки за три версты несло иронией, но это с человеческой точки зрения. Возможно, вчера Буратино придуривался, однако я теперь ни в чем не был уверен. Особенно в мирных целях пришельцев. Слишком мягко они стелили, как бы жестко спать не пришлось — вечным сном в сосновом гробу. Судя по некоторым замечаниям Буратино, о нашем мире он знал гораздо больше, чтобы запросто поверить в мою сказочку о познании мира через американскую валюту. Хотя в иносказательном смысле я прав — какое к черту может быть познание мира без гроша в кармане и на голодный желудок?
Я повертел пачку в руках. Такие деньги я не только первый раз в жизни держал, но и видел, однако радости не испытывал. Знал, каким образом придется их отрабатывать. Наверное, Буратино мог давать мне по пачке в день либо же засыпать долларами, будто фантиками, всю квартиру. Но чрезмерные деньги, как и обильная пища, вызывают несварение: пища — желудка, деньги — духа. Не хотелось мне, как Кощею Бессмертному, над златом чахнуть, к тому же, если действительно предстоит вторжение, то заокеанскую валюту ждет та же судьба, что и советские рубли. На себе испытал, как вчерашние деньги за сутки превращаются в бесполезные бумажки.
Положив пачку на стол, я побрел в ванную комнату. Почистил зубы, умылся и направился было на кухню готовить завтрак, как вдруг понял, что нужно срочно бежать из квартиры. Нечего рассусоливать — Буратино может вернуться в любой момент, и тогда придется садиться за верстак и строгать армию кукол. Понятно, что деваться мне некуда, но в моей ситуации продавать душу лучше позже, чем раньше.
Лихорадочно одевшись, я сунул в карман полушубка доллары и выскочил из квартиры. И, только пройдя пару кварталов быстрым шагом, начал думать, куда бы податься. Идти было некуда — Любаша на работе, да и будь она дома, на порог не пустит, а на рынке или у Андрея Буратино меня найдет. Я представил ситуацию, как деревянная кукла гоняется за мной по сугробам сквера между выставленных картин и орет не своим во всех смыслах голосом: «Папа Карло, идем домой!» Кому-то может показаться забавным, но мне будет отнюдь не до смеха.
И зачем только доллары прихватил с собой? Что за дурацкая привычка совать деньги в карман — Буратино точно решит, что я согласился... С другой стороны — куда я денусь? Почему-то был уверен, даже если срочно уеду из города к черту на кулички, деревянная кукла меня и там найдет.
Сунув руку в карман, нащупал пачку. По моим понятиям, сумасшедшие деньги. Нет человека, который бы не мечтал стать богатым, и я не исключение. Но в том-то и беда, что в своих желаниях необходимо быть осторожным — они могут сбыться. Одно дело, когда богатство сваливается на голову по щучьему велению или в виде наследства, и совсем другое — когда за него приходится платить непомерную цену. Душевные переживания литературных героев всегда воспринимаются отстраненно, но сейчас я по-настоящему оценил метания доктора Фауста.
Я остановился на перекрестке и неприкаянно огляделся. Погода стояла вчерашняя, промозглая, с серым плотным туманом, от которой и без моих проблем на душе было бы паршиво. По улице проносились редкие машины, разбрызгивая грязную снежную кашу, по тротуару, оскальзываясь на наледи, спешили по своим делам пешеходы. Почему-то подумалось, что, когда меня не станет, ничего в мире не изменится. Есть я или нет меня, никому до этого нет дела, с той лишь разницей, что сейчас на меня можно наткнуться в тумане, а когда не будет, то место окажется пустым.
Мысль о суициде протрезвила, и я поежился. Нет, не прав я в своих рассуждениях. Со мной или без меня, но мир не останется таким, каким я его вижу сейчас, потому что появились таинственные засланцы, пришедшие неизвестно откуда, и ни остановить их, ни предсказать, что теперь будет, никто не сможет. Воздень я сейчас руки к небу и возопи на весь перекресток: «Стойте, люди, одумайтесь! Грядет погибель ваша! Мчится всадник на коне бледном!..», быстрее коня примчатся санитары на Машине бледной, упакуют в смирительную рубашку и доставят в сумасшедший дом. В общем, тоже выход — если деревянная кукла меня и там достанет, вряд ли мне в больничных покоях позволят вырезать кукол на погибель человечества.
Светофор на перекрестке мигал огнями, я стоял, смотрел на него и не знал, какой путь выбрать. Наконец решил — закрою глаза, а когда открою, свет светофора подскажет дорогу. Красный — покончу с жизнью, желтый — поеду в сумасшедший дом.
Я закрыл глаза и почувствовал себя глупо. Стоит на перекрестке седой мужчина с закрытыми глазами и всерьез рассуждает о том, как ему свести счеты с жизнью. Ради чего, спрашивается? Все по цветам красный — цвет крови, желтый... Гм... Ну, понятно чего. Конь бледный... Точно сбрендил, если такое на ум пришло. Неужели из меня патриотизм еще не вытравили? Я вспомнил, как отзывался о родине Андрей Осокин, и полностью с ним согласился. Если до меня никому нет дела, то почему я должен радеть обо всех?! Но глаза открывать все равно страшился.
Тем временем вокруг что-то происходило. Звуки усилились, я услышал ропот толпы, пару раз взвизгнули тормоза, запиликали клаксоны... Меня толкнули раз, второй, и, когда толкнули в третий раз, я осмелился открыть глаза.
Светофор горел зеленым светом по всем направлениям, и на перекрестке произошел затор. В общем, не очень оживленный перекресток, но из-за наледи на асфальте выход из строя светофора вызвал, как говорят в автоинспекции, напряженную дорожную ситуацию.
Водители и пешеходы раздраженно переругивались между собой, а у меня словно камень с души упал и настроение резко пошло вверх. На зеленый свет я не загадывал, но поломка светофора оказалась весьма кстати. Зеленый — значит, еще поживу. Будь верующим, точно бы решил, что не обошлось без десницы Божьей.
Я развернулся и, не переходя улицу, пошел от перекрестка куда глаза глядят. В простое совпадение не верилось, но кто выдал мне индульгенцию на жизнь, гадать не хотелось, чтобы не испытывать угрызений совести. В конце концов совесть — понятие эфемерное, а вот пачка долларов в кармане и ледяная слякоть в прохудившихся сапогах весьма материальны. Финансовая независимость очень хорошая штука, а о моральной стороне вопроса лучше не задумываться. Перед собой никогда не оправдаешься, а перед другими оправдываться категорически не желаю. Я тоже хочу жить, а не влачить существование.
Продавщица в бутике, куда я завернул купить новую обувь, встретила меня, на удивление, приветливо. Не то что при покупке гарнитура для Любаши. Либо ее обязали встречать всех покупателей без разбора с радушной улыбкой, либо по моему лицу было видно, что я при деньгах. Крупная сумма в кармане сильно меняет облик человека.
— Что желаете приобрести? На какой сезон? Быть может, вечерний фрак?
«Вечерний» фрак меня сразил. Не знаю, подтрунивала ли она надо мной, как над нежданно-негаданно разбогатевшим лохом, или действительно существуют «дневные» и «утренние» фраки, но я на всякий случай не стал заострять внимание. Тем более что ее предложение натолкнуло на светлую мысль. А почему, собственно, покупать только обувь? В средствах я не ограничен, могу позволить сменить всю одежду.
— Никаких вечерних фраков, — с апломбом заявил я. — Собираюсь на горный курорт, поэтому подберите что-нибудь спортивное.
Спешить было некуда, и я, как мог, убивал время щупая и рассматривая вещи, которые продавщица раскладывала передо мной на прилавке. Естественно, ни на какой курорт я не собирался, поэтому от чисто спортивной одежды отказался и выбрал весьма практичную. Фирменные джинсы, легкие сапоги-бахилы, чисто шерстяной свитер с большим воротом, практически невесомый пуховик, как подозреваю, не на пуху, а на синтепоне. Шапку тоже сменил. Хотел вначале взять спортивный шерстяной «петушок», но, посмотрев на себя в зеркало, отказался. К большому огорчению, уже не по возрасту... Взял шапку с козырьком из короткого серебристого меха. Честно говоря, она тоже оказалась не очень к лицу, но понравилась — подобный головной убор я видел на Багратионе на портрете известного художника. Полководцем мне не быть — хоть покрасуюсь.
Испытывая необычную эйфорию оттого, как легко расстаюсь с сумасбродными деньгами, я заплатил полторы тысячи долларов, переоделся и, оставив старые вещи, вышел из бутика.
На улице я оглянулся и сквозь витрину увидел, как продавщица брезгливо укладывает мои обноски в бумажный мешок. Эх, девочка, не едала ты с голодухи паленого волка...
При мысли о еде у меня засосало под ложечкой. И неудивительно — не до завтрака было, когда выбегал из квартиры. Купить пару хот-догов, что ли?
Я фыркнул. Привычный уклад жизни — есть, что подешевле, лишь бы насытиться — никак не хотел сдавать свои позиции. При таких деньгах — и хот-доги? Нет, дорогой мой, раба из себя надо выдавливать, как сказал кто-то из классиков. Уж и не помню точно, классиков литературы или марксизма-ленинизма, но сказал он верно. А посему и в ресторан завалиться не грех — артишоков заказать, да под коньячок... Никогда не ел артишоков, в глаза их не видел, но почему бы сегодня не посибаритствовать? Как ни крути, а завтра придется корячиться у верстака — выбор-то сделан. Как сказал Цезарь, жребий брошен, Рубикон перейден. Не знаю, насколько сладка жизнь на другом берегу Рубикона, но с пачкой долларов в кармане попробовать стоило.
В последний раз в ресторане я бывал еще во времена студенчества и, честно сказать, сейчас не знал, где в городе находится хоть один ресторан. Зрительная память очень хитрая штука — если не можешь себе чего-то позволить, то напрочь этого не замечаешь. Я немного подумал и направился к центру города, где недавно возвели пятизвездочную гостиницу «Central». He знаю, какому англоману пришло в голову столь многозначительное для русского уха название, быть может, мэр Полищук ностальгировал по бурной юности? Как бы там ни было, но теперь каждый депутат и бизнесмен, посетивший наш город, может с гордостью заявлять, что какое-то время провел в российском Централе. Ну и черт с ними, с нашими бизнесменами и их ностальгией! Для меня главное, что при гостинице обязательно должен быть не просто хороший ресторан, а шикарный. Гулять так гулять! По-русски. Как перед смертью.
Я прошел по улице Академика Амосова и свернул на проспект Победы. Еще два квартала — и гостиница.
Обогнав меня, у обочины притормозил черный микроавтобус с тонированными стеклами. Дверца приоткрылась, из салона выглянул крепкий парень и позвал:
— Молодой человек!
— Вы ко мне обращаетесь? — удивился я, недоуменно оглядываясь.
— К вам, к вам. Не подскажете, как проехать на бульвар Пушкина?
— Спасибо за молодого человека, — улыбнулся я, подошел ближе и нагнулся. — На первом же перекрестке, — указал рукой, — свернете направо, а затем...
Закончить я не успел. Кто-то толкнул меня в спину, пассажир схватил за куртку, и я в мгновение ока очутился в салоне микроавтобуса на полу лицом вниз.
— Не вздумай орать! — предупредил пассажир Он уже сидел на мне верхом и, заломив за спину руки, застегивал на запястьях наручники.
Не то что орать, дышать у меня не получалось — от неожиданного нападения перехватило горло.
Мне набросили на голову матерчатый мешок, и машина сорвалась с места.
— Не лучше ли ему рот лентой заклеить? — спросил еще кто-то.
Меня подняли с пола и усадили в кресло.
— Не стоит. Он мужик сообразительный... Так ведь?
Сквозь ткань мешка я почувствовал на щеке чье-то дыхание. Горло все еще не отпускало, и я кивнул. Ни черта себе, артишоков отведал! Под коньячок...
— Мы сейчас лучше сделаем...
Я почувствовал, как мне закатывают рукав, попытался воспротивиться и замычал.
— Не сопротивляйся, могу вену проткнуть!
Игла вошла в руку, и я прекратил дергаться.
— Так-то лучше...
— Чего он мычит? Язык со страху проглотил? Посмотри, он не обмочился?
Сознание начало затуманиваться, темнота перед глазами бешено завертелась сужающейся воронкой.
— Ты интересуешься, ты и щупай... — донеслось, как сквозь вату в ушах, и я выпал из реальности.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Голова болела, как с похмелья, во рту было сухо, глаза открывать не хотелось. Я свесил руку, на ощупь попытался найти бутылку с водой, которую ставил у тахты на ночь с перепою, но ничего не обнаружил. Где же это я вчера так, что и воду забыл поставить, и свет... свет не выключил? Так режет глаза сквозь закрытые веки... Стоп, откуда такой яркий свет? У меня в комнате одна лампочка в люстре, да и та, ради экономии, маломощная. Вечный полумрак.
Прикрыв глаза ладонью, разлепил веки. Лежал я не на своей тахте, а на кровати в незнакомой комнате с побеленными стенами, в чужом свитере и чужих джинсах. Застонав, я сел и, по-прежнему прикрывая глаза ладонью от яркого света, огляделся.
Комната была небольшой — два на три метра — но с высоким потолком, откуда лился нестерпимо яркий свет. В стене у изголовья кровати на высоте метров двух располагалось маленькое окошко, напротив находилась железная дверь, рядом с ней умывальник. Из этой стены на разных уровнях выступали две белые полочки. Одна полочка побольше и повыше — столик, вторая поменьше и пониже — стул. Черт побери, где я? С кем вчера так напился?
Проковыляв к умывальнику, я открыл кран и, приложившись к нему, принялся жадно пить ледяную воду, пока не заломило зубы. Сухость во рту удалось снять, но ясность мысли не наступила. На полочке умывальника лежало мыло, из стаканчика торчали тюбик зубной пасты и щетка, рядом висело полотенце. Все принадлежности новые, ни разу не использованные. Да где же я, в конце-то концов?!
Снова открыл кран, сунул под него голову, умылся и принялся растираться полотенцем. Ледяная вода сняла головную боль, и сознание начало потихоньку проясняться.
Комната чрезвычайно напоминала тюремную камеру, только чистую и ухоженную по европейским стандартам. Неужели КПЗ для особо привилегированных? Любопытно, за что я сюда угодил? Напиваюсь я редко, никогда память при этом не теряю и в драки тоже никогда не ввязываюсь. Уж таким уродился — тихоньким обывателем. Но все когда-то происходит в первый раз — возможно, водка паленой оказалась, мозги закоротила, и я в драку полез?
Зеркала, чтобы увидеть, есть ли на лице синяки, в комнате не было, и я принялся рассматривать на себе одежду в поисках крови. Одежда была новой, чистой, и только тогда я стал кое-что припоминать. Кажется, одежда не с чужого плеча, вроде бы сам вчера покупал... А потом вроде захотел отобедать в ресторане при отеле «Central»... Прищурившись от яркого света, я снова огляделся. Да уж, точно в Централе напился до чертиков, и заботливые швейцары тут же сопроводили в номер.
Я провел пальцем по стене и с удивлением обнаружил, что никакая это не побелка, а пластик со столь оригинальной фактурой. Неужели номера в отеле стилизованы под тюремные камеры? Бред полный. Я замотал головой, и тогда в затылке что-то хрустнуло, в темя ударила жаркая волна, и память восстановилась.
М-да... Это, конечно, не отель «Central», но тюрьма весьма комфортабельная. Ртутный лампион под потолком, вместо решетки на окне — матовое, несомненно пуленепробиваемое, стекло. И пол не цементный, теплый — только сейчас заметил, что расхаживаю в носках, но холода не ощущаю. Проверил карманы, однако ничего в них не обнаружил. Документы, ключи, деньги — все исчезло. Не было куртки, шапки и нового мохерового шарфа. Исчез и новенький ремень из джинсов. Все-таки тюрьма — чтобы не вздумал повеситься, хотя как это можно сделать с помощью куртки или шапки не совсем понятно. Ремень и шарф еще куда ни шло... Я заглянул под кровать, нашел там бахилы, обулся. Правда, тут особенно не походишь — четыре шага от двери к окну, и четыре шага от окна до двери. Марафонская дистанция. Вот тебе и артишоки под коньячок... Иронизировал над Централом? Получите!
Заранее предвидя результат, я подергал за ручку двери, но, как и ожидалось, дверь не открылась. От нечего делать подошел к столику, попробовал на прочность. Пластиковая плита сидела в стене как влитая. Я сел на полочку-стул. Скорее, это не тюрьма, а сумасшедший дом, причем опять же для привилегированных особ — постельное белье было белоснежным.
Как бы в подтверждение моих мыслей дверь бесшумно отворилась, и на пороге возник сухопарый мужчина в белом халате с бесстрастным лицом. Он подошел к столику, поставил передо мной одноразовый стаканчик и наполнил его из пластиковой бутылки.
— Пейте!
Голос у вошедшего был таким же бесцветным и невыразительным, как и лицо. Вряд ли врач, скорее санитар.
Я взял стаканчик и осторожно понюхал. Жидкость ничем не пахла.
— Пейте! Это снимет головную боль.
Голова почти не болела, но я послушно выпил солоноватую микстуру. Если это действительно психбольница, то не следует отказываться. Не захочешь пить лекарства, насильно введут. Я прошелся взглядом по подтянутой фигуре человека в белом халате и понял, что для насильственных действий надо мной второго санитара не понадобится. Этот справится с двумя такими, как я.
— Просьбы, жалобы есть? — спросил он, отбирая у меня пустой стаканчик.
Вопрос был настолько нелеп, что я не удержался от иронии:
— Передайте в Организацию Объединенных Наций, что здесь по отношению ко мне грубо нарушаются права человека.
— Еще просьбы есть? — поинтересовался он таким тоном, будто первую просьбу собирался исполнить неукоснительно.
— Есть.
— Какие?
— Жрать хочу!
— Что вам заказать?
Я с удивлением посмотрел в холодные глаза санитара. Шутки здесь такие, что ли? Ладно, и я буду шутить.
— Артишоки! — заявил я, не отрывая взгляда от его лица.
Но невозмутимость санитара была непробиваемой.
— И все?
— Коньяк... — буркнул я, теряя всякую надежду на взаимопонимание. Не по мне был плоский юмор психбольницы. Если это можно назвать юмором.
Санитар развернулся, вышел в дверь и уже оттуда пригласил:
— Прошу следовать за мной.
Я не стал ждать повторного приглашения и вышел.
— Лицом к стене, руки за спину! — скомандовал санитар.
Протестовать было бессмысленно, и я послушно повернулся лицом к стене. Так психбольница это или тюрьма?
Санитар захлопнул дверь и снова скомандовал.
— Налево и вперед!
И я пошел по темному узкому коридору, не высказав возмущения по поводу того, что вначале санитар предложил следовать за ним. Не в моем положении возмущаться. Тусклый свет, загораясь по мере нашего продвижения, гас за спиной, и определить длину коридора не представлялось возможным. Вначале двери по обе стороны коридора располагались близко друг от друга, затем стали встречаться реже.
— Стой! — услышал я, когда мы прошли метров двадцать.
Санитар открыл дверь слева и приказал:
— Заходите.
Я вошел и оказался в просторном кабинете с тремя большими окнами, застекленными все тем же матовым пуленепробиваемым стеклом. Справа в углу стояли диван, журнальный столик и два кресла, а напротив центрального окна за обширным рабочим столом кто-то сидел, но свет из окон мешал разглядеть лицо.
— Проходите, Денис Павлович, садитесь! — радушно предложил он, и я узнал голос оперуполномоченного Сидорова-Петрова.
Дверь за мной закрылась, но санитар не вошел, оставшись в коридоре. Я прошагал к столу, сел на стул.
Откинувшись на спинку кресла, Сидоров с улыбкой смотрел на меня.
— Я предупреждал, что скоро свидимся.
— Здав-стуй-те, — раздельно сказал я, намекая на то, что он не поздоровался.
Сидоров нисколько не смутился.
— Благодарствую за пожелание, — кивнул он. — Я-то буду здравствовать, а вот ваше здравие находится под вопросом.