Дальний Восток: иероглиф пространства. Уроки географии и демографии Авченко Василий

Большая игра

Как ни странно, история освоения Россией Дальнего Востока – хроника соперничества не с Азией, а с Европой, не с «жёлтой», а с «белой» опасностью. Следует понять парадоксальную логику истории: Россия была вынуждена двинуться на восток, чтобы защитить себя от Запада. Угроза с запада вынуждала Россию скорее столбить восток, освоение дальнего Зауралья подстёгивалось европейским колониализмом. Именно к этим выводам приходишь, читая труды первопроходцев, моряков, географов. У них, кстати, обычно прекрасный язык – внятный, неторопливый, образный. Их записки росли из того же корня, что старинные былины и песни, стихи и романы нового времени.

Гораздо позже Россия столкнулась с Японией, преодолевшей свой изоляционизм. Интересы русской и японской империй пересеклись в Корее и Китае, ставших заложниками большой геополитической игры. Япония, стремительно вестернизировавшаяся, шагнула на материк[9] и сумела в 1905 году одолеть Россию.

Историю последних полутора-двух веков можно рассматривать как постоянные попытки Европы подавить Азию – в военном, экономическом, культурном смысле: «опиумные войны» и совместные полицейские операции Запада против Китая; появление многочисленных восточных колоний Европы; принуждение Японии к открытию и резкая ответная реакция в виде лозунга «Азия для азиатов» и экспансии на материк.

Именно Япония – единственная азиатская держава, с которой Россия воевала по-настоящему и которую вплоть до начала XX века Запад не рассматривал всерьёз.

Её разгром в 1945 году Советским Союзом и Америкой стал очередной победой Европы над Азией.

С другой стороны, Япония к тому времени стала «азиатским Западом», оккупировав Корею, часть Китая и другие территории, войдя в состав «оси» вместе с фашистскими Италией и Германией, превратившись в тихоокеанскую версию Третьего рейха (и одновременно – восточный вариант Британии, учитывая островное положение метрополии, колониализм и даже правый руль) и вместе с ним потерпев крах.

Разделив чуть не весь мир, Европа устремилась к последним неразграниченным терри- и акваториям – на Тихий океан.

Прозорливый Ломоносов в упомянутой работе 1763 года писал: на Курилах, где «климат как во Франции», можно «завесть поселения, хороший флот с немалым количеством военных людей, россиян и сибирских подданных языческих народов». Флот этот будет защищать Россию не от Китая или Японии – от Европы: «Против коей силы не могут прочие европейские державы поставить войска ни севером, ни югом… Таким образом, путь и надежда чужим пресечется».

В 1778 году Кук дошёл до Чукотки и Аляски. На Алеутах перерисовал у русских промышленников карту Беринга.

Лаперуз в 1787 году гостил на Камчатке у командира здешнего гарнизона прапорщика Хабарова.

Вовсе не случайно на рубеже XVII и XVIII веков Дальний Восток посетили знаковые персонажи западной литературы – Робинзон Крузо, побывавший в Китае и Забайкалье, и Лемюэль Гулливер, достигший Японии, которая в ту пору казалась европейцу не менее фантастической, нежели Глаббдобдриб или Лапута, и поэтому единственная из реально существующих стран перечислялась в этом сказочном ряду (вот и наш Гончаров назвал Японию «тридесятым государством»).

«Они приходят туда со скромною целью исследования… но вместе с тем, в случае благоприятных условий для плавания в этих местах, имеют заднюю мысль водворить там своё владычество», – писал о восточных походах француза Лаперуза и британца Броутона адмирал Невельской.

В XIX веке исследования перешли в передел. Шла глобализация – слова ещё не было, а понятие уже было. «Девятнадцатый век есть век окончательнаго раздела земной суши между большими народностями. Кто сделает в этот век ошибку, тот не поправит её потом долго и будет страдать от того», – писал Венюков. В работе «Империализм, как высшая стадия капитализма» Ленин цитирует французского историка Эдуара Дрио: «Все свободные места на Земле, за исключением Китая, заняты державами Европы и Северной Америки… Приходится торопиться: нации, не обеспечившие себя, рискуют никогда не получить своей части и не принять участия в той гигантской эксплуатации Земли, которая будет одним из существеннейших фактов следующего (т. е. ХХ) века».

Европейские державы ринулись к Тихому. На кону стояли очертания политической карты мира на века вперёд.

Англичане, чтобы подчинить Китай, придумали гениальную, как им, должно быть, казалось, идею: «опиумные войны». Порты Китая стали европейскими колониями и плацдармами: Гонконг – английским, Макао – португальским, Циндао – немецким. Англия окопалась на Индостане и в Сингапуре, Франция – в Индокитае…

Не стань Приморье российским, оно рисковало стать не китайским, но английским, французским или американским. Чтобы не отставать от Европы и защитить от неё восточные рубежи, Россия вспомнила о потерянном Приамурье.

О глобализации середины XIX века – «Фрегат “Паллада”» Гончарова, который отправился в поход 1852–1855 годов как секретарь адмирала Путятина. Главной задачей Путятина было завязать связи с Японией, тогда сверхзакрытой и непонятной. С той же целью в Японию отправился американский коммодор Перри.

Одновременно решались другие задачи: выяснялись очертания берегов, изучалось население, просчитывались варианты войн и приобретений…

Пытаясь понять психологию «крайневосточных» народов, Гончаров многое сообщает о представлениях своих современников. Сам европеец, он смотрит на Японию едва ли не конкистадорски: «“А что, если б у японцев взять Нагасаки?” – сказал я вслух, увлечённый мечтами… “Они пользоваться не умеют”, – продолжал я». Японцев он сравнивает с детьми, американцев и русских – со старшими, которые должны «влить в жилы Японии те здоровые соки, которые она самоубийственно выпустила… из своего тела и одряхлела в бессилии и мраке жалкого детства». Гончаров допускал насильственный характер такого вливания: «Надо поступить по-английски, то есть пойти, например, в японские порты, выйти без спросу на берег, и когда станут не пускать, начать драку, потом самим же пожаловаться на оскорбление и начать войну»; ни слова о морали или международном праве. «Если падёт их система, они быстро очеловечатся», – писал Гончаров о японцах. Отметим это «очеловечатся»: народы, не ставшие на единственно верный с точки зрения европейца путь, выводятся за рамки человечества. О корейцах Гончаров пишет: они должны сделать «неизбежный шаг к сближению с европейцами и к перевоспитанию себя». Перевоспитываться должны все, кроме самих европейцев; азиаты для них – не совсем люди, не субъекты истории. Раз Азия спит, Европе должно вмешаться – для блага самой же Азии.

Европа выступала в роли насильника. Торговля, которой она добивалась, походила на грабёж. Перед глазами японцев был пример Китая, где Англия с 1840-х вела «опиумные войны», добиваясь свободного ввоза наркотиков, которые она производила в Индии, в Поднебесную – в обмен на китайский чай, шёлк, фарфор… Это была, говоря сегодняшним языком, наркоторговля под крышей государства, «подсадка» целой нации на наркотики, эскиз современного мирового наркотрафика.

Открытие китайских портов для Англии привело к восстанию тайпинов 1850–1864 годов против иностранного влияния. Подавлять его китайским властям помогали Англия, Америка, Франция. Меньше чем через полвека вспыхнет антизападное Боксёрское восстание, которое снова будет подавлять Европа, включая и Россию.

По поводу «опиумных войн» и вообще британской восточной политики Гончаров высказывается резко: «Они не признают эти народы за людей, а за какой-то рабочий скот… На их же счёт обогащаются, отравляют их, да ещё и презирают свои жертвы!» О британцах: «Бесстыдство этого скотолюбивого народа доходит до какого-то героизма, чуть дело коснётся до сбыта товара, какой бы он ни был, хоть яд!» Венюков называл то, что делала Англия в Китае, «историей грабежей на широкую ногу». «Вся английская нация, с правительством во главе, не церемонится нарушать самые общепринятые правила нравственности, чести и даже положительного закона, если ей это выгодно», – писал он[10]. Неудивительно, что Япония всячески старалась закрыться от мира. Это была безнадёжная попытка сохранить сверенитет; примерно так же сегодня сопротивляется КНДР с её чучхе – идеологией «опоры на собственные силы».

Критикуя англичан, Гончаров разделял представления своего времени и окружения: Европа – этот передовой отряд человечества, над которым играет «солнце судьбы», – должна всюду экспортировать свой порядок и нести бремя белого человека, не беря в расчёт мнение отсталых народов. О многополярном мире, суверенитете, альтернативе не говорили. Пока европеец не ступил на новую землю, она считалась не существовавшей вовсе. На колонизированных Испанией Филиппинах Гончаров записал: «Филиппинский архипелаг… ещё не имеет права на генеалогическое дерево. Говорить… о нём значит говорить об истории испанского могущества». Позже он скажет о Корее: «Здесь разыгрывались свои “Илиады”, были Аяксы, Гекторы, Ахиллесы… Только имена здешних Агамемнонов и Гекторов никак не пришлись бы в наши стихи, а впрочем, попробуйте: Вэй-мань, Цицзы, Вэй-ю-цюй». До азиатских «Илиад» европейцам дела не было, да есть ли теперь?

Если Китай изобрёл порох, то в военных целях его начал применять именно Запад. Но об исторической вине Европы перед Азией говорить не принято в силу застарелого евроцентризма и того, что в политике доныне действует право сильного, невзирая на все декорации.

Особое место в ряду первопроходцев занимает Геннадий Невельской. Он был не просто офицером и исследователем. Де-факто он стал политиком, далеко выйдя за пределы своих полномочий. Берега и бухты описали бы другие, но без Невельского Россия рисковала не прирасти Приамурьем. Сегодня больше половины дальневосточников живут именно в Приамурье, Приморье, на Сахалине.

В конце XVIII века Лаперуз и Броутон сочли, что Сахалин – полуостров, а вход в устье Амура с моря для крупных судов невозможен. В 1805 году к тем же ошибочным выводам пришла экспедиция Крузенштерна (последний заключил: «Между Сахалином и Татариею вовсе не существует пролива»). В 1846 году поручик Гаврилов подтвердил мнение о недоступности устья Амура и полуостровной сути Сахалина.

Невельской: «Если бы упомянутые заключения знаменитых мореплавателей были безошибочными, то благоразумие и выгода наши требовали бы оставить этот край без внимания». Амур, казалось, выпал за рамки политического интереса России. Невельской: «Мы его (Приамурский край. – В. А.) не трогали, боясь этим раздражить китайское правительство, а оно, в свою очередь, не обращало внимания на этот край, опасаясь нас раздражить». Министр иностранных дел Нессельроде в 1848 году решил провести границу с Китаем по южному склону Станового хребта, отдав весь Амурский бассейн как бесполезный для России «по недоступности для мореходных судов устья реки Амура и по неимению на его прибрежье гавани». Главными тихоокеанскими портами оставались Аян, основанный в 1843 году и оказавшийся более удобным по сравнению с Охотском, и Петропавловск.

Едва не свершилось великое географическое закрытие. Тут-то в игру и вступил никому не известный, недоверчивый, амбициозный капитан-лейтенант Невельской (к вопросу о роли личности в истории). «На моей совести лежало навести… Правительство… на важное значение Приамурского края для России… Надобно было действовать решительно, то есть несогласно с инструкциями», – писал он позже. Невельской решил – не слишком ли самонадеянно, по рангу ли? – что ни мелководность амурского устья, ни наличие перешейка между Сахалином и материком неочевидны. Требовалась новая экспедиция, но теперь, понимал он, «не только нельзя было ожидать на это согласия, но, напротив, тех, которые осмелились бы сделать подобное представление, ожидало бы явное или тайное преследование… Тут нужны были люди, которые решились бы действовать в сложившихся обстоятельствах вне повелений».

Невельской добивается назначения на Дальний Восток. Ему поручают на транспорте «Байкал» доставить военный груз на Камчатку. Невельской просит у главы морского ведомства князя Меншикова разрешения заодно исследовать Амурский лиман, но тот позволил осмотреть лишь юго-западный берег Охотского моря. Упрямый офицер обращается к генерал-губернатору Муравьёву и в итоге получает добро на исследование Амурского лимана и устья Амура – тихой сапой: «Как на транспорте, так и на гребных судах не должно быть поднимаемо ни военного, ни коммерческого русского флага». Всё это походило на какой-то заговор. Невельской даже собрал в каюте офицеров и сказал: «Господа, на нашу долю выпала столь важная миссия… Всё, что я вам объявляю, должно оставаться между нами и не должно быть оглашаемо».

В 1849 году Невельской установил судоходность амурского устья и Татарского пролива (не залива, как считалось раньше), а также тот факт, что Сахалин – остров. Выяснил он и другое: китайской армии на Амуре нет, вопреки данным Петербурга о китайской флотилии, крепости и гарнизоне в четыре тысячи человек. В Приамурье вообще нет китайцев; лишь несколько нивхских («гиляцких») поселений. «Китайского правительственного влияния в нём (Приамурском крае. – В. А.) не существует и Китай как бы не признаёт его своей принадлежностью и оставляет свободным», – констатировал Невельской. Если пустующее побережье от Амура до Кореи не возьмёт под контроль Россия, его займут англичане, французы или американцы, корабли которых, как теперь ясно, могут войти в Амур. Уже с 1820-х эти места посещались американскими китобоями. Они нападали на поселения, грабили жителей… «Приамурский край… легко может сделаться добычей первого смелого пришельца», – заключил Невельской.

История с географией подталкивали к парадоксальному решению: занять Амур для защиты от Запада. «Правительство должно сосредоточить своё внимание и средства, чтобы… утвердиться на нижнем Амуре. Отсюда следует… заселять пути, ведущие к устью Амура, для того, чтобы, с одной стороны, обеспечить сообщение Амурского бассейна с Забайкальем, а с другой, иметь возможность довольствовать местным продовольствием размещённые там наши военные силы», – писал Невельской. Нессельроде счёл поступок офицера «дерзким». Однако за Невельского вступился Николай I, простив ему несанкционированный поход на Амур. Невельского повысили в чине и поручили ему новую экспедицию. Он должен был основать на юго-западном побережье Охотского моря зимовье «для расторжки с гиляками», но «ни под каким видом не касаться лимана и реки Амура».

Невельской основал Петровское зимовье, после чего – снова в нарушение инструкций – на шлюпке отправился по Амуру вверх на сотню километров, взяв с собой гиляка Позвейна и тунгуса Афанасия как переводчиков, шестерых вооружённых матросов и лёгкую пушечку-фальконет. В августе 1850 года он основал Николаевский пост – будущий Николаевск-на-Амуре. Гилякам и приехавшим к ним для торговли маньчжурам Невельской объявил: этот край вместе с Сахалином, до корейской границы, принадлежит России. На возмутившегося было маньчжура Невельской направил двуствольный пистолет. Успокоившись, маньчжур признался, что тоже нарушил инструкцию – Пекин запрещал своим подданным посещать левобережье и низовья Амура, – и рассказал: китайских постов на Амуре нет, местные племена Пекину неподвластны, ясак не платят.

Позже Арсеньев напишет: «Амурский… край китайцы почти совсем не знали, и только появление в этой стране русских заставило их обратить на неё своё внимание. Уссурийский же край находился в стороне, и о нём китайцы знали ещё меньше… пока не появились Невельской и Завойко со своими кораблями». В Приморье китайцы пошли лишь в 1840-х, и то частным порядком. Официальный Пекин вплоть до 1870-х (когда уже стояли Хабаровск и Владивосток) об этом не ведал. «Вопреки весьма распространённому, но ни на чём не основанному мнению, что китайцы будто бы владели Уссурийским краем с незапамятных времён, совершенно ясно можно доказать противное: китайцы в Уссурийском крае появились весьма недавно», – утверждал Арсеньев. Точнее даже, не китайцы, а маньчжуры, в русской обиходной речи «манзы»; Китаем правила маньчжурская династия Цин, «настоящим» китайцам – ханьцам – запрещали селиться севернее Стены.

…Невельской убедился: Китай не считает Приморье и Приамурье своими. Это был вывод с далеко идущими последствиями. Географические открытия прямо перетекали в политические шаги. Вернее, география тогда и была политикой.

Нессельроде потребовал разжаловать Невельского в матросы и снять Николаевский пост, однако император нашёл поступок моряка «молодецким, благородным и патриотическим», наградил его и произнёс знаменитое: «Где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не должен».

Началось «водворение» русских в Приамурье.

Из записок Невельского с очевидностью следует, что, если бы Приамурье и Приморье действительно были китайскими, Россия туда бы не двинулась.

О том же самом позже писал Арсеньев: «Китайцы вообще плохо знали страну и если и смотрели на неё как на принадлежащую к Китайской Империи, то так же, как они смотрели и на все окружающие их страны и народы… которых они считали своими вассалами… Вот почему и Невельской так легко – без одного выстрела – захватил весь Уссурийский край от Амура до Владивостока». Лишь сам факт начала переговоров, убеждает Арсеньев, дал китайцам мысль о том, что они имеют некие права на эту землю. А «отсутствие твёрдой уверенности, что край принадлежит им, исключило какие бы то ни было осложнения».

Есть, правда, скользкий момент – китайские топонимы. Но тот же Арсеньев доказывает: ими пестрят только юг Приморья и долина Уссури. Для остального Приморья характерны названия «туземные» – орочские, удэгейские, нанайские… Из этого следует: на севере Уссурийского края китайцев не было никогда. На юг же они пришли чуть раньше русских и начали заменять «инородческие» топонимы своими. Это вообще в китайской традиции: из-за языковых особенностей, а может, и в силу политических соображений они придумывают свои названия. Даже Сан-Франциско у них превратился в Цзюцзиньшань[11]; так что считать Владивосток «бывшим китайским городом» только на том основании, что китайцы называют его «Хайшэньвэй», то есть «залив трепанга»[12], – абсурдно.

«Исторические факты с непостижимой ясностью свидетельствуют нам, что, когда китайцы пришли на Амур, там были уже русские», – резюмирует Арсеньев. Он предлагает новую точку отсчёта: «Начало российского владычества в Приамурском крае надо считать не с 1859 года – года административного присоединения края, а с начала XVII столетия, то есть со времени фактического владычества русских на Амуре». Арсеньев доказывает: Россия имеет куда больше исторических прав на обладание Дальним Востоком, нежели Китай.

В 1853-м русские заняли Сахалин (Крузенштерн ещё в ходе экспедиции 1803–1806 годов предлагал «застолбить» залив Анива на юге острова: «Бесспорно, что многие не одобрят предполагаемого мною насильственного овладения сим местом. Однако почему преимущественнейшее право должны иметь японцы на владение Сахалином, нежели какая-либо европейская держава?»). «Заняв… главный пункт острова (Томари. – В. А.), в котором находится главное пристанище японцев, мы тем самым ясно покажем им, что Россия всегда признавала территорию острова Сахалина своею», – писал Невельской. Чехов позже отмечал: «Многие, в том числе Невельской, сомневались, что Южный Сахалин принадлежит Японии, да и сами японцы, по-видимому, не были уверены в этом до тех пор, пока русские странным поведением не внушили им, что Южный Сахалин в самом деле японская земля. Впервые японцы появились на юге Сахалина лишь в начале этого (девятнадцатого. – В. А.) столетия, но не раньше… Вообще во всей этой сахалинской истории японцы, люди ловкие, подвижные и хитрые, вели себя как-то нерешительно и вяло, что можно объяснить только тем, что у них было так же мало уверенности в своём праве, как и у русских». Официально весь Сахалин стал российским в 1875 году, когда Японии по Петербургскому договору отошли Курилы.

Главным препятствием в присоединении новых земель были не восточные народы, а столичные бюрократы. Судьба территории решалась не столько на Амуре, сколько на Неве, в дворцовых залах и министерских кабинетах. Кажется даже удивительным, что Россия столь легко выиграла бескровную битву за Амур с Западом и российскими чиновниками. Описывая «дипломатическую войну» между графом Путятиным и генерал-губернатором Муравьёвым, Венюков говорил: «Я начинал понимать тогда, что значит воевать за присоединение Амура не против китайцев, а против своих». Он же писал, как противился присоединению Амура Нессельроде. Картограф, офицер Будогосский говорил Венюкову: «Все амурские затеи рано или поздно окажутся затеями». Путятин и другие недруги Муравьёва, по словам Венюкова, называли Амур болотом: «Эти внутренние враги были для Муравьёва опаснее внешних». Правительство, писал Венюков, не понимало важности Амурского края: «Оно склонно было видеть во всем амурском деле не великую государственную задачу, а “муравьёвскую затею”, которая, бог весть, удастся ли ещё; а потому не давало денег».

Это сейчас карта России кажется нам чем-то само собой разумеющимся, непреложным, данным свыше, как законы физики или очертания материков. А Невельскому приходилось доказывать, что Дальний Восток нужен России.

Доказывать это приходится до сих пор.

Венюков: «Противники… старались выставить его смешным, ограниченным сумасбродом… Да! И Колумб был сумасброд, и Гарибальди сумасброд, даже очень ограниченный, если верить официальным журналистам и дипломатам. Только для них обоих есть история; есть она и для Невельского, а всех официозных журналистов и многих дипломатов что же ожидает, кроме забвения и часто даже презрения?»

Странно, что никто до сих пор не додумался создать компьютерную игру-стратегию «Капитан Невельской».

«Открытие Невельским нового выхода к Тихому океану заставило эту державу (Англию. – В. А.) ускорить объявление нам Севастопольской войны, имевшей целью совершенное уничтожение нашего флота и разрушение опорных пунктов на всех морях, омывающих Россию. Неизбежность же этой войны, ставшая очевидной ещё в 1852 г., побудила нас в свою очередь к более энергичным действиям на Амуре», – писал первый русский геополитик генерал Алексей Вандам. Крымская война шла не только на Чёрном море: англичане и французы атаковали Камчатку, рейдерствовали в Охотском море, составляли карты побережий, давая имена здешним бухтам и мысам.

Исследования Миддендорфа, открытия Невельского, данные Венюкова создали предпосылки к пересмотру Нерчинского договора, поскольку была установлена фактическая неподвластность Приамурья и Приморья Китаю. Венюков пишет: уже в январе 1854 года «амурский вопрос» был решён «в принципе». Николай I по представлению генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьёва решил занять Амурский край, который «оставлен был в небрежении китайцами и заселён ими всего в одном месте, да и то очень слабо».

После неудачной Крымской войны необходимость Амура стала очевидной: без этой реки восточные владения империи оказывались слишком уязвимы, пути снабжения Русской Америки – крайне ненадёжны. Положения договора 1689 года сдерживали Россию, не позволив в Крымскую войну должным образом обеспечить оборону тихоокеанских владений от вторжения европейцев.

Надо было чем-то компенсировать потери, не допустить усиления Запада на востоке, надёжно закрепиться на дальних рубежах. Камчатка, база России на Тихом океане, была оторвана от метрополии. Война показала: снабжать и защищать её неимоверно сложно. Вот если бы у России появились порты южнее – в Приморье и Приамурье… Высказывались и другие идеи. Адмирал и географ Фёдор Литке предлагал для обеспечения Камчатки занять японские острова Бонин-Сима. Ещё в 1816-м на гавайском острове Кауаи была построена Елизаветинская крепость, впрочем быстро оставленная русскими; очертания империи колебались, приливы сменялись отливами. России была необходима «вторая нога» на тихоокеанском побережье. Невельской: «В Петербурге и в Иркутске осознали всю справедливость моих постоянных представлений, что всякие затраты на Петропавловск, Аян и т. п. пункты, совершенно отрезанные от Сибири, напрасны, и что только в Приамурском и Приуссурийском краях мы можем твёрдо встать на отдалённом нашем Востоке».

Уже в 1855 году, свидетельствует Венюков, началось целенаправленное заселение бесхозных амурских земель солдатами, казаками, позже – крестьянами. В 1856 году была образована Приморская область, в которую включили земли от Чукотки до нынешнего Приморья, учреждена «Сибирская флотилия на Восточном океане». Тем самым, указывает Невельской, «официально признавалась зависимость устья реки Амур от России, и Нижнеамурский край официально присоединился к русским владениям в Азии». В 1858 году начали заселять Уссури.

Гончаров, побывавший в Татарском проливе в 1854 году, писал: «…Всё тянется глухой, маньчжурский, следовательно принадлежащий китайцам берег». Но встретил он здесь не китайцев, а тунгусов-охотников Афоньку и Ивана, которые сносно объяснялись по-русски.

Противостоять приходилось не только Англии и Франции, но и предприимчивым американцам. Венюков: «Уже со второго года нашего появления на Амуре (то есть в 1856 году. – В. А.) появились там и американцы… Они составили проект соединить железною дорогою Амур с Байкалом (прото-БАМ! – В. А.) и таким образом экономически притянуть всю богатую Восточную Сибирь к Тихому океану. Мысль великая и которая рано или поздно осуществится…» Американцам вежливо отказали, причём Венюков прямо говорит, что все аргументы против проекта были надуманными, а суть заключалась в другом: «Нельзя пустить американцев на Амур и в Забайкалье», иначе «Сибирь отвалится».

Итак, Россия вернулась на Амур. «Те из нас, которые впервые увидали Амур, испытывали ощущение, родственное с тем, какое было чувствуемо, например, Васко Нуньесом де Бальбоа, когда он с высот Панамского перешейка увидал впервые Тихий океан», – с объяснимым пафосом пишет Венюков.

Настал подходящий момент: после вторжения Англии и Франции в Китай Пекин пошёл на сближение с Россией, ставшей буфером между Востоком и Западом. На переговорах в Айгуне представители Пекина заявляли, что Приамурье и Приморье принадлежат Китаю, но Муравьёв возразил: ни на Амуре, ни в Приморье китайцев не было и нет, если не считать беглых; Россия, напротив, уже заняла Приамурье (что, кстати, защищало Китай от нападения европейцев с севера).

Переговоры, однако, не решили всех вопросов. По Айгунскому договору 1858 года левобережье Амура признавалось российским, Уссурийский край – в общем владении России и Китая.

Венюков: «Для Восточной Сибири “век Муравьёва” был тем же, чем век Екатерины II для всей России и век Людовика XIV для Франции. Не было только поэтов, сочинителей од, хотя, например, 16 мая 1858 года – день заключения Айгунского договора… мог бы дать повод какому-нибудь жрецу Аполлона и муз написать не один десяток строф рифмованной лести».

Останавливаться было нельзя: Муравьёв опасался, что англо-французский флот, уже побывавший здесь в Крымскую войну, займёт южные гавани. Англия и Франция готовили новую экспедицию против Китая, которая могла обернуться для России потерей видов на Приморье. Надо было скорее его занять. Одни говорили, что достаточно ограничиться треугольником с вершинами в устье Уссури, Де-Кастри и Императорской Гавани, другие предлагали взять земли до поста Ольги (основан в 1858-м, как и Хабаровск), третьи – чуть не всю Маньчжурию вплоть до Жёлтого моря.

В 1859 году Муравьёв-Амурский на пароходо-корвете «Америка» осматривает берега Приморья и наносит на карту русские названия взамен европейских – символический акт. До этого здешние места носили французские и английские имена, поскольку в 1852–1856 годах эти берега исследовали французский фрегат «Каприз», английские «Винчестер», «Стикс», «Нанкин», «Барракуда», «Хорнет»[13]. Нынешние Уссурийский и Амурский заливы, омывающие Владивосток, были наречены в честь Наполеона и Герена, залив Петра Великого – именем британской королевы Виктории, острова близ Владивостока назывались архипелагом французской императрицы Евгении. Полуостров Муравьёва-Амурского, на котором расположен Владивосток, носил имя супруга английской королевы – Альберта. Залив Ольга назывался гаванью Сеймур, остров Аскольда – Termination, остров Путятина – островом Форсайта, залив Находка – бухтой Хорнет, Славянский залив – гаванью Брюса и так далее[14]. Бухта Золотой Рог, на берегах которой основали Владивосток, ещё в 1855 году была названа англичанами Port May – в честь штурмана «Винчестера» Френсиса Мэя. История этих мест могла пойти совсем иным, не российским путём. Гавань Мэя могла бы стать новым Гонконгом, но стала Владивостоком.

Первое описание места, где в 1860 году появится пост Владивосток, оставил английский моряк Джон Тронсон, побывавший в гавани Мэя в 1856 году: «Окрестные сопки, плавно сбегая к срезу воды, местами поросли дубом, вязом и орешником, но местами стояли голые без деревьев, покрытые лишь густой травой, цветущими растениями да зарослями виноградной лозы… На одной стороне гавани виднелся обширный огород, на котором росли разнообразные овощи. На соседнем поле колосились хлебные злаки: ячмень, гречиха и просо, а чуть поодаль за полем паслось несколько лошадей». Местные жители – маньчжуры – объяснили британцам, что временами из леса выходят тигры, вынуждая огораживать жилища частоколом. Маньчжуры вооружены фитильными ружьями, некоторые умеют читать и писать; подле их домов – ухоженные огороды: картошка, лук, фасоль, кабачки, огурцы… Вот они, первые владивостокцы – ещё до высадки стройбатовцев Комарова. Но если для нас Port May важен как прото-Владивосток, то для Тронсона это не более чем одна из «тартарских» бухт. Постоянно здесь живут маньчжуры или сезонно, сколько их, когда они пришли в «Хайшэньвэй» – остаётся неизвестным. Записки Тронсона «Плавание “Барракуды”» – свидетельство того, что юг Приморья к моменту прихода русских был обитаем. Не следует, впрочем, на этом основании заключать, что Приморье было китайским; сюда из Китая шли – очень небольшим числом – охотники, рыбаки, сборщики дикоросов, здесь скрывались беглые преступники; территория де-факто не находилась под юрисдикцией Пекина, китайской государственности здесь не было никогда. К числу коренных народов края китайцы – в отличие от удэгейцев, нанайцев, орочей – не относятся.

Отношения Британии и России в середине XIX века напоминают отношения СССР и США после 1945 года.

В 1857-м корреспондент «Санкт-Петербургских новостей» в Николаевске-на-Амуре Романов сообщил: англичане намерены занять остров Хоккайдо и бухту на «татарском» берегу между Императорской (Советской) Гаванью и заливом Посьета в нынешнем Приморье.

Покорив Индию, Англия подступала к русским границам с юга, усиливала позиции в Китае.

Если бы карты легли иначе, Приморье стало бы колонией Британии. Но карты легли так, как легли. В 1859 году появляется карта залива Петра Великого, на которой присутствует гавань Владивосток – за год до официального основания одноимённого поста. Приказав создавать посты на юге Приморья, Муравьёв писал: если иностранные корабли придут сюда, они найдут эти места «в нашем фактическом владении». Это потом Владивосток стали считать форпостом против «жёлтой угрозы»; закладывался он как симметричный ответ на действия Англии и Франции, активно интересовавшихся де-факто ничейными землями на востоке Евразии.

Топонимический подтекст откровенен: залив нарекли именем царя, прорубившего окно в Европу (теперь рубилось окно в Азию), пост – с некоторым имперским высокомерием, если не самонадеянностью, – Владивостоком. Последним названием были недовольны и британцы, и японцы[15].

В 1860 году англичане и французы предприняли очередной поход на Китай, что сыграло опять-таки в пользу России. Николай Игнатьев, русский посланник в Пекине, вызвался стать посредником в переговорах (по варианту-максимум Россией рассматривалась прямая военная помощь Китаю). Когда англо-французские войска в августе 1860 года, заняв Тяньцзинь, пошли на Пекин и сожгли зимний императорский дворец, брат бежавшего императора Сяньфэна князь Гун принял предложение Игнатьева. Тот гарантировал князю безопасность и поддержку в обмен на заключение в дополнение к Айгунскому договору нового. При содействии Игнатьева 24 и 25 октября были подписаны мирные договоры с Францией и Англией, а 2 ноября 1860 года – Пекинский трактат, по которому Приморье признавалось российским. Русское Приморье, как ни странно это звучит, – побочное дитя европейского империализма.

То, что Китай был ослаблен западноевропейскими державами, России оказалось на руку; всё складывалось одно к одному. За новые земли Россия соперничала с Англией и Францией, одновременно защищая от них же Китай; молниеносно реагировала на изменения в международной политике, делая снайперски точные ходы. Франция и Англия давно растеряли восточные колонии – Дальний Восток остаётся российским.

Двадцативосьмилетнего Игнатьева наградили, произвели в генерал-адъютанты, назначили директором Азиатского департамента МИДа. Муравьёв писал главе МИДа Горчакову: «Теперь мы законно обладаем и прекрасным Уссурийским краем, и южными портами… Всё это без пролития русской крови… а дружба с Китаем не только не нарушена, но скреплена более прежнего». Россия не «отжала» Приморье, но помогла Китаю – и взамен получила право на прежде ничьи территории и гавани, а Китай – прикрытие с севера и востока. Стоит ли удивляться, что Запад и сегодня опасается российско-китайского альянса и пытается расколоть евразийских союзников, убеждая Россию, что призрачная «жёлтая угроза» куда страшнее, чем НАТО и США?

Айгунский и Пекинский договоры официально закрепили за Россией Приамурье и Приморье, но заселение Амура и Уссури началось задолго до подписания этих документов. Россия ставила Китай и мир перед фактом. Подписание лишь оформило уже начавшееся освоение региона, став не отправной точкой, а промежуточным итогом. Сам факт водворения русских колонистов на Амуре стал аргументом в переговорах с Пекином.

Венюков считал, что приобретение Россией Приамурья и Приморья – дело «важнейшее из всех, сделанных русским народом не только во второй половине XIX века, но и вообще в этом столетии, и если ещё нашим современникам может казаться, что Кавказ, Польша и Финляндия важнее, то потомки, конечно, скажут противное. Ни Финляндия, ни Польша, ни Закавказье никогда не станут чисто русскими землями…» Венюков угадал: Польша, Финляндия, Закавказье рано или поздно откололись, Амур и Уссури приросли накрепко.

Заселение не было стихийным – это была государственная политика.

Ещё Ломоносов, ратуя за открытие Севморпути, предлагал «в опасные места посылать преступников, которые заслужили наказание, вместо смерти». Кропоткин писал: «…Нужны были засельщики, которых Восточная Сибирь не могла дать. Тогда Муравьёв прибег к необычайным мерам. Ссыльно-каторжным, отбывшим срок в каторжных работах и приписанным к кабинетским промыслам, возвратили гражданские права и обратили в Забайкальское казачье войско, созданное в 1851 году. Затем часть их поселили по Амуру и по Уссури. Возникли, таким образом, ещё два новых казачьих войска. Затем Муравьёв добился полного освобождения тысячи каторжников (большею частью убийц и разбойников), которых решил устроить, как вольных переселенцев, по низовьям Амура».

Такая политика имела немало минусов. Венюков сетовал: переселенцами стали «люди, от которых нельзя было ожидать никакой пользы новому краю, – опороченные и холостые солдаты… Штрафованные солдаты… были не способны ни на что более, как есть даром казённый хлеб, заниматься воровством у мирных жителей и поселять среди их разврат». С продуктами наблюдались перебои, места для станиц выбирались без учёта особенностей местности и климата. Кропоткин: «Пёстрые толпы забайкальских казаков, освобождённых каторжников и “сынков” (штрафников, распределённых по казачьим семьям. – В. А.), поселённых наскоро и кое-как по берегу Амура, конечно, не могли благоденствовать, в особенности по низовьям реки и по Уссури, где каждый квадратный аршин приходилось расчищать из-под девственного субтропического леса; где проливные дожди, приносимые муссонами в июле, затопляли громадные пространства; где миллионы перелётных птиц часто выклёвывали хлеба. Все эти условия привели население низовьев в отчаяние, а затем породили апатию». Пржевальский тоже критиковал эту политику: «Казаки с первого шага стали враждебно смотреть на новый край, куда явились не по собственному желанию, а по приказу начальства… Большая часть из них лишилась во время трудной дороги и последнего имущества… Казаки явились на Уссури в полном смысле голышами. К такому населению подбавлено было ещё в следующие годы около 700 штрафованных солдат… Мало можно сказать хорошего и про казаков-то, а про этих солдат решительно ничего, кроме дурного. Это самые грязные подонки общества, сброд людей со всевозможными пороками… Эти люди всего менее способны сделаться хорошими земледельцами, тем более в стране дикой, нетронутой, где всякое хозяйское обзаведение требует самого прилежного и постоянного труда». Пржевальский предлагал разрешить всем желающим казакам вернуться в Забайкалье за казённый счет: «Безопасность прочного владения нами Уссурийским краем уже достаточно установилась… нет никакой необходимости заселять Уссури непременно казачьим населением… Граница вполне обеспечена безлюдностью и непроходимостью прилежащих частей Маньчжурии». Он выступал за то, чтобы выселить штрафников, простить казённые долги, помочь земледельцам, привлечь в Приморье крестьян – прежде всего в плодородные Ханкайские степи и Сучанскую долину. Причём везти их морем: это быстрее и комфортнее.

Вскоре так и сделали – появился «Доброфлот». Регулярные морские перевозки переселенцев на восток начались в 1880-х и шли вплоть до постройки Транссиба. За два десятка лет суда «Доброфлота» доставили в Приморье свыше пятидесяти семи тысяч переселенцев и двадцать восемь тысяч специалистов разного профиля.

Едва ли можно говорить о том, что Дальний Восток в те времена управлялся эффективно и дальновидно. «Мертвящее русское правительство, делающее всё насилием, всё палкой, не умеет сообщить тот жизненный толчок, который увлёк бы Сибирь с американской быстротой вперёд», – писал Герцен. Пример, приведённый Венюковым: «У нас население южной части Приморской области долго кормилось мукой, доставляемой контрагентом морского ведомства Паллизеном, который привозил её из Кронштадта. И, в то же время, адмиралы-губернаторы во Владивостоке жаловались, что хлебопашество в русских южноуссурийских колониях не развивалось, ибо колонисты не видели, куда им сбывать свой хлеб. Нужно было, чтобы в край прибыл, из-за 4000 вёрст, генерал-губернатор, который, наконец, разрешил покупать для солдат и матросов во Владивостоке хлеб у соседних русских земледельцев в долине Суйфуна».

Венюков опасался, что из-за бедственного положения колонистов и отсутствия прочных связей Амурского края с метрополией Россия «при первой войне с Англиею или даже с какою-нибудь другою, менее сильною, но морскою державою или же с Китаем» может лишиться этой земли. Надо сказать, что генерал Венюков, ставший кем-то вроде диссидента (сошёлся с политическим ссыльным Петрашевским, впоследствии эмигрировал), порой напоминает интонацией Салтыкова-Щедрина. Государственных мужей, именами которых на Дальнем Востоке названы улицы и посёлки, он описывает живыми людьми со слабостями, сообщает о бюрократии, интригах, воровстве, разгильдяйстве… Всё это неудивительно. Удивительно другое: дело, так или иначе, двигалось вперёд. При всей противоречивости равнодействующая восточной политики состояла в том, что Россия расширялась в сторону Тихого и Ледовитого. Развесовка сгрудившейся на западе страны стала меняться.

С основанием Владивостока Россия приобрела не то чтобы законченность, ибо история продолжается, но необходимую стилистическую гармоничность. Она зарифмовалась сама с собой, найдя подходящее созвучие северо-западному Петербургу. До этого восточные её пределы как бы провисали, терялись в сибирской тайге, полярной тундре, океанской дали, но вот наконец появилась опора для громоздкой конструкции.

В 1871 году Сибирскую флотилию, берущую начало от созданной ещё в 1731 году Охотской флотилии, перевели из Николаевска во Владивосток.

Своим рождением Владивосток в большой степени обязан Крымской войне. Проигрыш на Чёном море подстегнул освоение тихоокеанских берегов – особенно южных, как раз черноморской широты. Следующие войны давали городу новые импульсы: падение Порт-Артура переориентировало силы, деньги, кадры на Владивосток; в Первую мировую его порт стремительно рос потому, что был, в отличие от балтийских гаваней, неуязвим для немецких подлодок. Тогда же, во время «германской», большая Россия по-настоящему познакомилась с дальневосточной рыбой и консервами из неё.

Иногда кажется, что метрополия по-настоящему бралась за развитие восточных территорий только тогда, когда наступала смертельная опасность. Дальний Восток жив мобилизующими угрозами.

После присоединения Приморья было решено отказаться от Аляски. Можно спорить о неизбежности или целесообразности продажи этой крайней плоти страны, но 1850-е дали России новые земли и гавани на юге Дальнего Востока, как бы компенсировавшие и проигрыш в войне, и будущую уступку Аляски.

Венюков: «Бывшие наши владения там собственно не были достоянием государства, а принадлежали частной торговой компании (Российско-Американской компании. – В. А.); но как защита их в случае войны падала на государство и по необходимости должна была обходиться дорого, то явилась мысль уступить их Соединённым Штатам, тем более что во время Восточной (Крымской. – В. А.) войны они уже состояли под покровительством этой великой республики».

Интересно, что первым предложил продать Аляску Муравьёв-Амурский, которого мы чтим за присоединение Приамурья и Приморья. Он ещё в 1853 году подал Николаю I соответствующую записку. Александр II предлагал Аляску Великобритании и Штатам. Британцы отказались, в Америке идею тоже раскритиковали: в печати сделку называли «Глупостью Сьюарда» (Уильям Генри Сьюард – тогдашний госсекретарь), саму Аляску – Walrussia (игра слов: walrus – «морж»). Конгрессменов пришлось подкупать при помощи Эдуарда фон Стёкля, русского посла в США. Венюков: «Американцы не прочь бы подвести под категорию бывших владений Российско-Американской компании и острова Командорские… Даже более того: они уже много лет приглядываются к Чукотской земле, где, по их словам, нет русских властей, так что земля эта может считаться ничьею, т. е. может быть сделана американскою».

Сделкой были недовольны и коренные аляскинцы. Они считали – вполне резонно, – что Аляска принадлежит им, а значит, Россия и США не имеют права ни продавать её, ни покупать. «Это даже затруднило запланированные мероприятия по случаю 150-й годовщины покупки Аляски в 2017 году», – пишет аляскинский журналист Дэвид Рамсер в книге «Растопить ледяной занавес». Вице-губернатор Аляски Байрон Маллотт, тлинкит по национальности, настоял, чтобы это событие называлось «ознаменование» (commemoration), а не «празднование» (celebration). «Никто не говорил, что мы не должны отмечать это событие, – сказал Маллотт. – Но будем чувствительны к реальности и не превратим его в одностороннее евроцентричное мероприятие».

В 1867 году Аляску продали по два цента за акр (священник Тихон Шаламов, отец Варлама, в 1900 году писал о «вине русских людей, продавших Аляску поистине за тридцать сребреников»). На холме Баранова в Ситке – бывшем Ново-Архангельске – взвился американский флаг[16].

Преподобный Шелдон Джексон, пресвитерианский миссионер, приехавший на Аляску в 1877 году, заявил: «Через 25 лет на Аляске не останется ни одного православного верующего». И ошибся: как раз четверть века спустя на Кадьяке служил Тихон Шаламов.

Полноценным Штатом Аляска стала только в 1959 году.

Там, откуда уходили русские, вскоре обнаруживалось золото. Так было и в Калифорнии, и на Аляске. Наверное, это было не наше золото. Наше лежало на Колыме.

Калифорнийская золотая лихорадка 1849 года породила джинсы – штаны для старателей, этих американских дальневосточников, вернее, дальнезападников, forty-niner’ов («людей сорок девятого года»). Придумал джинсы предприимчивый Levi Strauss (Лёб Штраусс, Ливай Страусс – всяк читает по-своему; не путать с антропологом Леви-Строссом и философом Лео Штраусом). Он сообразил, что старателям нужны крепкие недорогие штаны в большом количестве, и начал их шить из парусины. Далеко не каждый старатель нашёл в Калифорнии золото, а вот Strauss воистину отыскал золотое дно. Точно так же в 1897 году, во время уже второй, аляскинской золотой лихорадки Джек Лондон не найдёт золота и, заболев цингой, будет вынужден отправиться восвояси – с пустыми карманами и выпадающими зубами, но с подлинным сокровищем в виде сюжетов северных рассказов. А золото? Что золото? «Глупый металл», от которого – «сплошная судимость», как говаривал Безвестный Шурфовщик Олега Куваева, советского Джека Лондона.

Для колымских приисков больше джинсов подходили ватники. Они могли стать столь же модной одеждой, как и джинсы, но в области пиара Россия от Запада отстаёт, предпочитая молча перекрывать Енисей, делать ракеты и шить эти самые ватники, греющие не одно поколение наших соотечественников.

Северный вектор сменился южным: возникли Благовещенск, Хабаровск, Владивосток, позже Россия заняла Порт-Артур. Охотск, Николаевск, Петропавловск стали дальневосточной периферией.

Ещё в 1853 году Герцен писал: «Сибирь имеет большую будущность – на неё смотрят только как на подвал, в котором много золота, много меху и другого добра, но который холоден, занесён снегом, беден средствами жизни, не изрезан дорогами, не населён… Увидим, что будет, когда устья Амура откроются для судоходства и Америка встретится с Сибирью возле Китая… В этом будущем роль Сибири, страны между океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайно важна. Разумеется, Сибирь должна спуститься к китайской границе. Не в самом же деле мёрзнуть и дрожать в Берёзове и Якутске, когда есть Красноярск, Минусинск и проч.».

Сибирь действительно «спустилась» к Китаю, Корее, Японскому морю.

Святые несвятые

Освоение востока с самого начала шло в режиме, как сказали бы сейчас, частно-государственного партнёрства. На тактическом уровне многое зависело от личной инициативы. Возможно, в точной дозировке вольницы и контроля – секрет ошеломляющего успеха и быстроты первопроходцев. Делая государственное дело, они понимали его как своё. Искали воли, но для устройства не собственного будущего, а государственного.

Иногда действовали на грани авантюры, превышали полномочия.

Нередко освоение новых земель – экономическое, культурное, духовное, научное – проходило по принципу «не было бы счастья», в чём видится высший промысел. Войны, угрозы, бунты приводили к укреплению и расширению государства.

В слове «острог» слилось два смысла: крепость, опорный пункт – и место заточения. Новые земли столбили казаки и солдаты, за ними приходили ссыльные и каторжники, перебирались крестьяне. Дальний Восток был одновременно территорией свободы и несвободы, причём в высшем, адском градусе.

Уже в 1645 году в Якутск отправили осуждённых Давыда Иванова и Олимпия Кепрякова. Протопоп Аввакум в 1650-х добрался до Забайкалья. Его, сосланного было в Тобольск, приставили в качестве духовника к Даурской экспедиции воеводы Афанасия Пашкова, посланной восстанавливать Нерчинский острог. Поход за Байкал был тяжёл: тонули, голодали… В своём «Житии…» Аввакум вспоминал: «И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы грешной душе!» В районе Нерчи произошёл знаменитый диалог между протопопицей Анастасией Марковной и Аввакумом: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» – «Марковна, до самыя смерти!» – «Добро, Петрович, ино еще побредем…» С некоторой натяжкой Аввакума можно считать первым писателем Дальнего Востока и предтечей Шаламова.

В 1714 году пленных шведов отправили в Охотск, где они занимались постройкой судов. В Тобольске военнопленные преподавали в школе.

В 1730-х появились Охотская и Нерчинская каторги.

Декабрист Александр Бестужев-Марлинский писал на берегах Лены рассказы и этнографические статьи. В балладе «Саатырь» объединил якутский фольклор и европейский романтизм.

Его брат Николай Бестужев, сосланный в Забайкалье, писал портреты и пейзажи, занимался научными исследованиями, изобретательством. Алексей Старцев – его незаконнорождённый сын от бурятки Сабилаевой – стал в Приморье видным предпринимателем и меценатом.

Карл Ландсберг, петербургский офицер, сосланный за двойное убийство на Сахалин, проявил себя на каторге как подвижник, в войне с Японией – как герой.

Заслуги декабристов, участников Польского восстания 1863 года, народовольцев в освоении Зауралья трудно переоценить. Это учёные Тан-Богораз (отец отечественного североведения, автор первого русского фэнтези «Жертвы дракона» и первых же, дошаламовских «Колымских рассказов», в советское время – инициатор создания Комитета Севера, Института народов Севера и Музея истории религии); Бронислав Пилсудский (брат Юзефа – первого лидера возрождённого Польского государства; именно Бронислав достал для брата Ленина – Александра Ульянова – взрывчатку для покушения на Александра III, был осуждён на казнь, которую царь заменил сахалинской каторгой); писатель Серошевский – автор «Якутских рассказов» и «Китайских рассказов», проза которого вдохновила режиссёра Балабанова на «Реку» и «Кочегара», предприниматель Янковский…

В Сибири к государственным преступникам даже чиновники относились лучше, чем в столицах. Герцен свидетельствовал: «Сосланные по четырнадцатому декабря пользовались огромным уважением. К вдове Юшневского делали чиновники первый визит в Новый год. Сенатор Толстой, ревизовавший Сибирь, руководствовался сведениями, получаемыми от сосланных декабристов, для поверки тех, которые доставляли чиновники… Простой народ ещё менее враждебен к сосланным, он вообще со стороны наказанных. Около сибирской границы слово “ссыльный” исчезает и заменяется словом “несчастный”».

Гончаров писал, что в Иркутске он «широко пользовался своим правом посещать и тех, и других, и третьих, не стесняясь никакими служебными или другими соображениями… Перебывал у всех декабристов, у Волконских, у Трубецких, у Якушкина и других».

Венюков вспоминал, как генерал-губернатор Муравьёв, встретив на людях декабриста Горбачевского, громко с ним поздоровался и дружески пожал руку. Тотчас по приезде в Иркутск, «в самый разгар реакции против всего либерального», Муравьёв «открыл им (политическим ссыльным. – В. А.) двери своего дома и посещал некоторых из них лично». Возможно, коррективы вносила сама реальность – как в море или на войне. Венюков: «Здесь, на далёком Востоке Азии, все мы, живые и мёртвые, правые и левые, красные и зелёные, – члены одной великой русской семьи…» Но Муравьёв выделялся даже на общем фоне. Он, по свидетельству Венюкова, «ласкал» петрашевцев. Более того, сам Петрашевский «был даже одно время чем-то вроде хозяйки дома Муравьёва, за отсутствием уехавшей в Париж жены». Петрашевский в лицо критиковал Муравьёва, а тот «слушал, оспаривал, как умел». Муравьёв был чиновником диссидентствующим, в итоге эмигрировал (его прах привезли во Владивосток из Парижа в 1990 году). Но показательно вот что: иркутский губернатор Пятницкий, отправивший по поводу подозрительных связей Муравьёва донос в столицу, был тут же уволен решением царя.

Для географов Михаила Венюкова и Николая Пржевальского, объездивших полсвета, Приморье стало полигоном, школой, тренировкой. Венюков попал на Уссури двадцатишестилетним, Пржевальский – двадцати восьми лет.

Ивана Черского, сосланного за участие в Польском восстании, и Николая Пржевальского, подавлявшего это самое восстание, объединило Русское географическое общество. Теперь для нас важны научные изыскания обоих, а не их политические взгляды. Само пространство мирило противников, превращая охранителей в очарованных странников, а бунтарей – в стражей империи.

Изучая судьбы ссыльных, приходишь к страшноватой мысли: если бы бунтов не было, их следовало придумать. Пенитенциарная система – ценой огромных страданий нередко безвинных людей – сделала неимоверно много для освоения востока. Ссылка в Сибирь оставляла человеку возможность работать, участвовать, развивать. На тихоокеанскую окраину, в медвежьи углы империи попадали активные, умные, образованные, предприимчивые люди – и территория сразу это ощущала. Из якутских записок ссыльного, писателя Владимира Короленко: «Кто знает, что было бы, если бы у русского правительства не было похвального обыкновения заселять самые отдалённые окраины европейски образованными людьми?»

Каторжный Сахалин родил Василия Ощепкова – легендарного спортсмена и разведчика, создавшего борьбу «самбо». Это готовый герой остросюжетного романа. Угодивший в «японские шпионы» и надолго забытый, разведчик Ощепков оказался заслонён своим преемником Зорге, спортсмен Ощепков – своим учеником Харлампиевым и соперником Спиридоновым.

Единоборства – одна из немногих мировых мод, пришедших с Дальнего Востока.

Мастером айкидо стал актёр Стивен Сигал, потомок одесситов и владивостокцев, с недавних пор гражданин России, чуть не получивший «дальневосточный гектар».

Чак Норрис открыл для себя восточные единоборства в Корее, где служил в армии.

Если европейский бокс – голая практичность, то восточный спорт – философия и эстетика, а уже потом всё остальное.

Китай долго испытывал комплекс неполноценности, чувствуя себя отодвинутым на периферию цивилизации. Не хватало по-настоящему всемирного героя китайского происхождения, не локального, а глобального бренда. Таковым стал Брюс Ли, с которого начался планетарный бум восточных единоборств.

В перестроечном детстве мы смотрели его фильмы в видеосалонах по рублю, не считывая ни юмора, ни идеологического подтекста (как не считывали политику в верновских «Детях капитана Гранта» или «Двадцати тысячах лье под водой», воспринимая лишь приключенческую составляющую). Оценивали только эффектность драк. Подозревали, что «Шварц», железный Арни (сын нациста, ставший кумиром нашего поколения) дерётся не очень, из-за чего питает страсть к пулемётам. А Брюс Ли – как те «звери из стройбата, которым даже оружия не выдают»; я бы не удивился, увидев, как он ловит пули зубами.

«Кулак ярости»: начало ХХ века, Шанхай оккупирован японцами – одна из бесчисленных восточных войн, не замеченных Европой; плакат в парке: «Вход собакам и китайцам запрещён». Завязка сюжета – убийство китайского мастера ушу Хо Юаньцзя. Его ученик, которого играет Ли, решает мстить. На стороне японцев – некий русский «мятежник», силач с оригинальной фамилией Петров. Брюс развешивает японцев и китайских пособников на столбах, как комсомольцы Краснодона в «Молодой гвардии» – полицаев. Его персонаж преодолевает китайские комплексы, одолев и титана Петрова, и японцев с их карате. В массовке мелькает Джеки Чан, что символично: приняв эстафету от Ли, он первым из китайцев получит «Оскар», как бы и за Брюса тоже.

Не очень понятно, зачем в этом фильме был нужен Петров, но русский антигерой – в традиции и восточных, и тем более западных боевиков. Побить русского – дорогого стоит. В американском «Не отступать и не сдаваться», где в качестве второстепенного героя появляется призрак Брюса Ли, «плохого парня», русского Ивана, играет юный Ван Дамм. Со Сталлоне в «Рокки-4» бьётся Иван Драго – капитан Советской армии в исполнении Дольфа Лундгрена. Ещё один герой Сталлоне, Рэмбо, тоже повоевал против русских – в Афганистане. Плохие русские олицетворяют для западного зрителя империю зла, беспощадное чудовище, которое тем не менее можно одолеть.

«Путь дракона», первая голливудская работа Брюса, – вроде бы лёгкий боевичок, едва ли не комедия, если не считать финального пафосно-трагического поединка «Брюсли» с «Чакнорисом» (так мы говорили в детстве: «фильмы про Брюсли», «фильмы про Шварца»). Герой Ли приезжает из Китая в Рим, чтобы защитить земляков от рейдеров, пытающихся отжать ресторанчик. Уже здесь – столкновение Азии и Европы. Глядя на античные руины Рима, герой отворачивается: «Похоже на наши трущобы». В фешенебельном районе кривится: «У нас в Гонконге на такие деньги можно было столько построить… И ещё осталось бы». Римские китайцы, которых защищает «дракон», занимаются карате, но это «заморское» (японское) искусство их не спасёт. Другое дело – китайское ушу (кун-фу), превосходство которого Ли доказывает в каждой сцене. Для расправы с «драконом» из Америки выписан супербоец Кольт, которого играет молодой, ещё безбородый Чак Норрис. Гладиаторское столкновение Востока и Запада происходит в Колизее. Восток сворачивает шею Западу на его же территории; китайское боевое искусство – и с ним весь Китай, комплексующий от национальных психотравм, нанесённых европейцами и японцами, – торжествует. «Путь дракона», вышедший в один год с шукшинскими «Печками-лавочками», – тоже авторское кино: сценарист и режиссёр Ли сыграл главную роль.

«Выход дракона» больше похож на стандартный западный боевик. Герой Ли карает преступника, предавшего законы монастыря Шаолинь. Ван Дамм говорил, что благодаря этому фильму увлёкся спортом. В «Игле» Нугманова с Цоем боевые сцены отсылают именно к «Выходу дракона».

Восхищался Брюсом Ли актёр Талгат Нигматулин. Если Кола Бельды на эстраде, а Максим Мунзук в кино отвечали за все коренные малочисленные народы Севера и Дальнего Востока, то каратист, полуузбек-полутатарин Нигматулин воплощал экзотических злодеев – от индейца Джо в «Томе Сойере» до Салеха в «Пиратах ХХ века». В фильме «Приказ: перейти границу» о войне 1945 года в Маньчжурии Нигматулин играл японского смертника, в «Жизни и бессмертии Сергея Лазо» – капитан-лейтенанта Мацуми. В «Восточном рубеже», одном из фильмов цикла «Государственная граница», действие которого происходит в 1929 году в Харбине, Талгат снова эксплуатировал свою восточную внешность и владение карате. Последний фильм примечателен тем, что легализовал эмигрантский «жестокий романс» Марии Волынцевой «Институтка» («Чёрная моль»). В кино прозвучала харбинская версия этой песни.

Советские истерны, действие которых чаще всего происходило где-нибудь в Средней Азии, не затмили голливудских вестернов. «Фар-истернов» было ещё меньше – редкая киногруппа долетит до Дальнего Востока. Удивительно, что иногда они всё-таки долетали – и тогда в кадре появлялись Владивосток («Внимание, цунами!»), Находка («Путина»), уссурийская тайга («Дерсу Узала»).

«Игра смерти» – последняя голливудская работа Ли, завершить которую он не успел. Решение сблизить актёра с героем «до степени смешения» оказалось роковым. Ли как будто заигрался со смертью, кинематографический сюжет стал жизненным. Словно сама судьба спутала Брюса Ли с его героем Билли Ло, которого пришлось доигрывать дублёру в тёмных очках на пол-лица.

(Ли скончался в тридцать два, Цой разбился на машине в двадцать восемь, Нигматулина насмерть забили сектанты в тридцать пять.)

Благодаря Брюсу Ли, этому символу «китайской идеи», Поднебесная начала преодолевать свою провинциальность. И «Оскар» Джеки Чана, и Нобелевка Мо Яня – во многом заслуга Ли. В том, что Китай наконец заговорил в полный голос, сыграла важную роль Россия, не раз защищавшая его от Запада, желавшая видеть его не только дружественным, но и самостоятельным. Мао и Ли – символы освобождения Китая и его новой мировой роли.

Тащившиеся по боевикам с Брюсом, Чаком и Арнольдом, мы ничего не знали о Василии Ощепкове – русском ниндзя, советском Бонде, предшественнике Зорге, мастере дзюдо, создателе самбо.

В романе братьев Вайнеров «Эра милосердия», действие которого происходит осенью 1945 года, есть эпизод (не вошедший в поставленный по книге фильм Говорухина «Место встречи изменить нельзя») обучения муровцев новой борьбе. Лишь Шарапов, прошедший школу разведки, стал для инструктора Филимонова достойным соперником, но и он оказался на лопатках; инструктор объяснил: система борьбы, разработанная «товарищами Спиридоновым и Волковым», называется «самбо». Фамилию подлинного основоположника этой системы тогда мало кто знал.

Василий Ощепков родился на рубеже 1892–1893 годов на Сахалине. Его отцом был столяр Сергей Плисак, матерью – каторжанка Мария Ощепкова, угодившая на остров за некое тяжкое преступление. Чехов с ней разминулся едва-едва, иначе, возможно, мы знали бы о ней больше; младенцу дали фамилию матери в силу его «незаконнорождённости» – брак был, как сказали бы сейчас, гражданским.

Жил Ощепков в посту Александровском (ныне Александровск-Сахалинский). Вскоре после смерти в 1902-м и 1904-м отца и матери опекуны отправили подростка на учёбу в Токио. Сирота попал в Токийскую православную духовную семинарию знаменитого миссионера и востоковеда архиепископа Николая Японского (в миру Иван Касаткин, в 1970-м причислен к лику святых). Порой пишут, что последний был российским разведчиком. Это миф, но то, что в какой-то момент Россия начала направлять в Токийскую семинарию русских подростков, чтобы получить дефицитных переводчиков и разведчиков, – факт. Вот и за обучение Ощепкова в итоге стало платить российское военное ведомство, почему он позже попал в разведку. Тренировки по дзюдо, разработанному в 1880-х на основе старинного искусства «дзюдзюцу» (в русском языке, пройдя через фильтр английского, прописалось как «джиу-джитсу»), вёл в семинарии Окамото-сан – инструктор из Кодокана, главной школы дзюдо, которой руководил создатель этой борьбы Кано Дзигоро. Вскоре Ощепкова пригласили в Кодокан. В 1913-м почти одновременно он окончил семинарию и получил чёрный пояс, став первым русским и четвёртым европейцем, кому был присвоен первый дан – начальная мастерская степень. О нём писала японская пресса: «Русский медведь добился своей цели».

Ощепков вернулся в Россию и попал сначала в штаб Приамурского военного округа в Хабаровске, потом во Владивосток, в контрразведку. Городское спортивное общество предложило молодому мастеру поделиться умениями, и в 1914 году Ощепков открыл во Владивостоке первую в стране секцию дзюдо. Летом 1917 года во Владивостоке прошёл первый в истории международный (российско-японский) турнир по дзюдо. В том же году Ощепков получил в школе Кодокан второй дан.

В 1919 году Ощепкова мобилизовали в армию Колчака. В белогвардейском мундире он служил у интервентов – в управлении военных сообщений японского экспедиционного корпуса, вскоре начал работать на большевистскую разведку. В 1923 году Ощепков едет на занятый японцами Северный Сахалин под легендой «бэнси» – человека, который переводит и комментирует фильмы. Ощепков крутил кино для японских военных и передавал на материк данные о дислокации и вооружении частей, показал себя способным аналитиком, обращал внимание на политику, психологию, быт японцев. В 1925 году глава кинопрокатной фирмы Slivy films Василий Ощепков показывает кино уже в Токио, продолжая передавать в Советскую Россию разведданные под псевдонимом «Монах». Годом позже его отозвали в СССР и чуть не отдали под суд, обвинив в растрате и неплодотворной работе, хотя налицо была некомпетентность кураторов, неспособных распорядиться ценным агентом: «бэнси» плохо финансировали (фильмы ему приходилось покупать за свой счёт), сводки Ощепкова зачастую никто не переводил…

Разведчик закончился – зато развернулся спортсмен. Ощепков возвращается во Владивосток, служит переводчиком, обучает дзюдо. Среди его здешних учеников – видные в будущем спортсмены Кузовлев, Жамков, Косицын. В 1927-м Ощепкова перевели в Новосибирск, где он продолжил тренировать военных. «Дзюудо» (так тогда говорили) Ощепкова всё серьёзнее отличалось от классического. Да и раньше, во Владивостоке, он показывал приёмы защиты от револьвера, отсутствовавшие в кодокановском дзюдо. Это было уже протосамбо, алхимический синтез Востока и Запада.

С 1929 года Ощепков в Москве: инструктор Центрального дома Красной армии, преподаватель Института физкультуры. При его участии выходят руководство по физподготовке РККА и пособие по физическим упражнениям для военных. «Кабинетным» борцом он не был – не раз демонстрировал навыки в уличных схватках с хулиганами.

Историк спорта Андрей Ларионов называет годом рождения самбо 1932-й: тогда утвердили комплекс ГТО II ступени, куда вошла «новая поясная борьба». Сначала её называли «дзюу-до», потом «борьбой вольного стиля». Переименовали неслучайно: во-первых, она уже сильно отличалась от дзюдо, во-вторых, отношения СССР и Японии ухудшились и нужно было замаскировать японские корни советского искусства. Появилась легенда о том, что самбо создано на основе боевых искусств народов СССР.

Официальной датой появления самбо, однако, считается 16 ноября 1938 года, когда Спорткомитет СССР издал приказ «О развитии борьбы вольного стиля». Самого Ощепкова к тому времени уже не было в живых: он умер в Бутырской тюрьме в октябре 1937 года. Тогда в «харбинцах» и востоковедах видели японских шпионов, а Ощепков к тому же служил у Колчака, работал на японцев, бывал в Харбине. В тюрьме спортсмен прожил чуть больше недели. Богатырь, которому не было и сорока пяти, в последние годы страдал стенокардией, не выходил из дома без нитроглицерина. Это, видимо, его и убило: в Бутырке таблеток не было.

На двадцать лет, до реабилитации в 1957-м, имя Ощепкова отовсюду вычеркнули. Отцами самбо называли то Анатолия Харлампиева, то Виктора Спиридонова. Именно о Харлампиеве Юрий Борецкий в 1983 году снял истерн «Непобедимый» с Андреем Ростоцким (обучение карате в СССР в 1981–1986 годах находилось под запретом; случайно ли кино, пропагандирующее отечественное самбо и, прямо скажем, фальсифицирующее историю, появилось именно в это время?).

В основе самбо лежит именно система Ощепкова. Роль Спиридонова, по большому счёту, свелась к тому, что эту систему в конце 1940-х нарекли придуманным им словом «самбо» (звучит по-восточному экзотично, а расшифровывается скромно: «самозащита без оружия»). Что касается Харлампиева, то он был учеником Ощепкова и продолжил дело учителя, хотя его роль в сохранении ощепковского наследия интерпретируют в широком диапазоне: от «спас» до «присвоил».

Самбо постепенно завоёвывало страну и мир; в 1964 году, после того как дзюдо стало олимпийским видом спорта, СССР направил на Токийскую олимпиаду самбистов. Они «выносили» дзюдоистов так, что уже в 1965-м в Японии появилась своя федерация самбо, а советские методички стали переводить на японский. Так искусство Ощепкова вернулось на историческую родину.

Мы не сделали из самбо того, что сделали из восточных единоборств Гонконг и Голливуд, хотя наш «Монах» не менее крут, чем монахи Шаолиня, а самбо – столь же конкурентоспособный экспортный российский товар, как икра, газ, «калаш» и литература. Узнай Кано Дзигоро об успехах самбиста Фёдора Емельяненко – многократного чемпиона мира по смешанным единоборствам, «Последнего императора», – наверняка был бы горд за себя и своего русского ученика Ощепкова.

Строителями империи оказывались первопроходимцы и авантюристы, каторжане и ссыльные, офицеры и священнослужители. Сама территория заставляла человека перерастать себя.

Священники, отправлявшиеся на Дальний Восток, были миссионерами в самом широком смысле слова.

Именно священники стали первыми русскими востоковедами – как, например, отец Иакинф Бичурин, глава русской духовной миссии в Китае.

Митрополит Иннокентий Вениаминов, прибывший в миссию на Алеутах в 1824 году, прожил в Русской Америке пятнадцать лет. Оставил записки об Алеутских островах, высоко оценённые Гончаровым, перевёл на алеутский язык Евангелие, издал алеутский букварь. Позже занялся тем же в Якутии. Он же отыскал новую дорогу от Якутска к Охотскому морю, после чего был основан новый порт – Аян.

Священники становились лингвистами, этнографами, переводчиками, издателями. Участвовавший с тем же Гончаровым в походе на «Палладе» архимандрит Аввакум был и китаеведом, и дипломатом.

Священник Тихон Шаламов в 1893–1904 годах служил настоятелем Воскресенского храма на острове Кадьяк; основал школу для алеутов и – ещё до учреждения в США «Анонимных алкоголиков» – общество трезвости. Был не только священником, но просветителем, экологом, правозащитником, социологом. Из рук будущего патриарха Тихона (Беллавина), тогда епископа Алеутского и Аляскинского, получил золотой нагрудный крест «за крепкостоятельное служение на пользу православия среди инославия». В одном из рассказов его называвший себя атеистом сын Варлам, для которого невольным подвигом и жестоким монастырём стали колымские лагеря, опишет судьбу того самого креста. Ослепший, обедневший старик священник рубит золото топором, чтобы купить еды, и говорит жене: «Разве в этом Бог?» Интересно, что шаламовские Вологда, Кадьяк и Магадан лежат почти на одной параллели; Кадьяк даже чуть южнее.

Архимандрит Палладий (Кафаров) писал работы о морском сообщении между Шанхаем и Тяньцзинем, о восстании тайпинов, составлял китайско-русский словарь. В Приморье занимался археологическими и этнографическими изысканиями.

В токийской семинарии Николая Японского для России готовили профессиональных разведчиков.

Священник, философ Павел Флоренский, попав в 1933 году за решётку, написал в приамурском городе с оригинальным названием Свободный, где располагалось управление БАМлага, работу «Предполагаемое государственное устройство в будущем». В 1934-м в Сковородине на опытной мерзлотной станции проводил научные исследования, впоследствии использованные его сотрудниками Быковым и Каптеревым в книге «Вечная мерзлота и строительство на ней» (1940).

Даже в наши дни священник на Дальнем Востоке отличается от священника средней полосы. Митрополит Тихон (Шевкунов) пишет, как наместника Псково-Печерского монастыря архимандрита Гавриила, известного суровым нравом, перевели в Хабаровск: «Священники на Дальнем Востоке были совсем другими людьми, нежели печерские монахи. О беспрекословном послушании, к которому привык Владыка Гавриил в монастыре, здесь говорить было весьма сложно… Однажды в храме какой-то священник затеял весьма дерзкую перепалку с Владыкой Гавриилом. Тот… грозно пресёк его. В Печорах это было в порядке вещей. Но здесь батюшка пришёл в ярость и с выражениями, далёкими от церковнославянского языка, схватил один из богослужебных предметов, острое копие, – и пошёл с ним на своего архиерея». Владыка Гавриил спустил дерзкого батюшку с лестницы, за что был запрещён в священнослужении на три года.

Для освоения и удержания земель нужны были люди, много людей, не только военные и не только ссыльные.

Кстати оказалась отмена крепостного права: наделы освобождённых крестьян оказались малы, оставалось арендовать землю у помещиков, подаваться в город либо отправляться на восток.

Наряду с принудительным началось добровольное переселение. Крестьянам давали по сто десятин земли, освобождали от рекрутской повинности на десять наборов и от платы за землю на двадцать лет[17]. Ехали сначала сушей (дорога могла занимать два-три года) – из Черноземья, Поволжья, Сибири… С 1880-х – пароходами «Доброфлота» из Одессы (тогда на восток поехали украинцы, прозвавшие Приморье «Зелёным Клином»). С первых лет ХХ века – железным Транссибом.

Поражение в войне с Японией обострило «приморский вопрос». Начался столыпинский этап заселения.

Пришельцы из средней полосы России или с Украины попадали в край, где гуляли тигры, извивались лианы, рос виноград и пробковое дерево, бушевали тайфуны.

Многие везли в Приморье камни – гнёт для засолки капусты. Может быть, из опасения: вдруг там, на краю света, и камней нет. Или же из сентиментальных соображений: камни служили семьям столетиями, их брали с собой как символ оставленного очага.

Гибли, выживали; был немалый поток «обратников»: далеко не у всех хватило сил прижиться на новом месте.

И всё-таки население Дальнего Востока росло.

Дежнёвских, шалауровских, стадухинских казаков геофизик и писатель Олег Куваев сравнивал с советскими бичами 1950–80-х, без которых освоение Крайнего Севера заметно затормозилось бы.

Считается, что слово «бич» – морского (от beach – берег) происхождения, но мы сейчас имеем в виду бичей других – таёжных и тундровых. Некоторые путают бичей с бомжами – ошибка грубейшая. Бичи – люди маргинализованные, но далеко не бесполезные, а в дальневосточных условиях часто незаменимые. Герой романа Анатолия Буйлова «Тигроловы» говорит: «Бичей хоть и поругивают, а без них нам туго бы пришлось. Рабочих рук на Дальнем Востоке не хватает. Вот, к примеру, работал я в позапрошлом году в геологоразведочной экспедиции. Живут в тайге в палатках. Заработки не ахти какие высокие, а условия, мягко говоря, не лёгкие. Степенный, семейный человек поработает в такой шараге два-три месяца и увольняется. Потому что ему нужна квартира, а где её в экспедиции возьмёшь? А бич неприхотлив. Поработал на сезонке полгода и дальше перебрался… Бичи для осваиваемых районов нужны. Где шарага, где плохое снабжение, скверная организация, трудные условия – там и бичи. Взять Цезаря нашего. Пять лет он топит тепляки в нашем леспромхозе – живёт в вагончике или в таком вот барачке. Зимой тепляк топит, а летом здесь в тайге остаётся сторожить инвентарь, бензин и прочее. Вырвется раз в месяц в деревню, в общежитии поживёт, с бичами водку попьёт и опять в тайгу. Ну кто бы на такую работу пошёл, кроме бича? А его сменщик десять лет на такой работе проработал».

О том же говорит герой «Территории» Куваева: «Города не возникают на пустом месте. Чтобы сюда устремились за той самой романтикой, требовался работяга по кличке Кефир. Биография его не годится в святцы, но он честно делал трудную работу. В этом и есть его святость. Нет работы без Кефира, и Кефир не существует без трудной работы. Потом, наверное, станет иначе. Большеглазые девушки у сложных пультов – всё как на картинке. Но сейчас работа груба. Вместо призывов – мат, вместо лозунгов – дождик, вместо регламентных трудностей – просто грязь и усталость».

Герой куваевских же «Правил бегства»: «В официальной истории они называются казаки-землепроходцы. Официальная история – чушь. Это были бичи, голытьба, рвань. Что главное в любом босяке? Ненависть к респектабельным. Ненависть к живым трупам. Где респектабельность – там догматизм и святая ложь. Ложь! Он бежит, чтобы не видеть их гладких рож, пустых глаз и чтобы его не стеснял регламент. Он бежит от лжи сильных. Он ищет пустое место, куда они ещё не добрались. В тот момент на востоке было пустое место. Туда и бежали твои землепроходцы. А по их следам шли респектабельные, чтобы установить свой идиотский порядок. И принести туда свою ложь».

Маргиналы – люди окраины и одновременно – передового рубежа, они всегда – на грани познанного и потаённого, передовой дозор, разведгруппа человечества.

Здоровая империя непостижимо мудра. Она всё обращает себе на пользу. Нокаутирует противника в контратаке, как боксёр Тайсон. Прирастает каторгами, войнами, бунтами (революция – одна из форм эволюции). Расширяется, подобно Вселенной после Большого взрыва.

Логика истории нелинейна, диалектична, парадоксальна. Проигрыш в Крымской войне подтолкнул возвращение России на Амур. Агрессия Англии и Франции привела Китай и Россию к союзу и новому разграничению земель. Потеря Порт-Артура и южной ветки КВЖД усилила Владивосток и ускорила достройку Транссиба. Вторжение Японии в Маньчжурию заставило советскую власть восстанавливать Тихоокеанский флот, строить альтернативный Владивостоку Ванинский порт, зачинать БАМ. Не будь агрессии Германии на западе и Японии на востоке, и Россия могла не вернуть себе южный Сахалин.

Закон работает и применительно к человеку: вызовы, перегрузки, опасности до известного предела действуют мобилизующе, покой и комфорт – расслабляют.

Дальневосточные республики

Русская Америка закончилась в XIX веке. На рубеже XIX и XX веков начался русский Китай – «Желтороссия».

Ещё Невельской в отчёте об Амурской экспедиции писал: устье Сунгари и весь бассейн Уссури должны принадлежать России, Амур – только «базис наших действий». В 1864 году в «Военно-статистическом обозрении Приамурского края» молодой Пржевальский напишет: «Чтобы вполне воспользоваться выгодами, представляемыми бассейном Амура, нам необходимо владеть и важнейшим его притоком Сунгари, орошающим лучшую часть этого бассейна, и, кр. того, в своих верховьях близко подходящим к северным провинциям Китая» (из последних слов видно, что Маньчжурию – нынешний северо-восток КНР – Китаем тогда вообще не считали). В 1895 году начальник Главного штаба генерал Обручев в записке Николаю II заявлял: для упрочения позиций на Тихом океане России следует занять север Маньчжурии, включая бассейн Сунгари, и часть Северной Кореи. Иначе защищать и снабжать Владивосток будет сложно, враги отрежут Уссурийский край от России.

Удобный случай дала Японо-китайская война 1894–1895 годов, когда японцы вырезали Порт-Артур, заняли Ляодун и Тайвань. Россия, Германия и Франция при подписании Симоносекского договора вынудили Японию отказаться от Порт-Артура, а уже в 1896 году Россия и Китай заключили соглашение о строительстве Китайско-Восточной железной дороги. В 1898 году Россия арендовала Ляодунский полуостров, построила порт Дальний, получила военную базу Порт-Артур. Название восходит ко Второй «опиумной войне», когда Ляодунский полуостров захватили англичане[18]; в 1897 году они намеревались вновь занять Порт-Артур, но русские увели базу буквально из-под носа.

Одну из железнодорожных партий, занимавшихся изысканиями в Корее и Маньчжурии, возглавлял писатель Гарин-Михайловский. Путешествия тогда были занятием не только героическим, но и осмысленным, преследовавшим конкретные цели – военные, колонизационные, культурные, научные. Путешествие было вызовом буржуазности, странствие было Делом. Это был настоящий русский туризм, осмысленный и беспощадный – часто к самому себе. У кого кругозор шире – у невыездного Пушкина или современного буржуа, объехавшего полмира? Как количество понятых книг важнее количества прочитанных, так и перемещение тела в пространстве само по себе не даёт ничего, кроме иллюзии осмысленности собственного существования.

КВЖД с полосой отчуждения, эта страна в стране, связала Забайкалье с Приморьем напрямую – через территорию Китая. Южная ветка КВЖД шла к Порт-Артуру. Столицей КВЖД стал Харбин, вплоть до 1940-х остававшийся полурусским городом. «Магазины, рестораны, кафе, кондитерские, конторы, учреждения, гимназии и высшие учебные заведения – сплошь с вывесками на русском языке», – вспоминал писатель, эмигрант Валерий Янковский. Генералу Белобородову, в 1945 году ставшему комендантом Харбина, казалось, что он попал в старую Россию: «По улицам катили пролётки с извозчиками в поддёвках и высоких цилиндрах, пробегали стайки девочек-гимназисток, степенно шагали бородатые студенты в мундирах и фуражках со значками политехнического института…»

Желтороссия подразумевала превращение в Россию части Китая – не наоборот.

Активность России в Корее и Китае нервировала Японию, уже считавшую эти территории зоной своего влияния.

Если в XIX веке главными империалистами были Англия и Франция, то теперь наступала очередь Германии, США и – единственной из азиатских стран – стремительно развившейся Японии. Эти государства и Советская Россия определили контуры ХХ века.

В 1904-м грянула война, лишившая Россию Порт-Артура, Дальнего, южной ветки КВЖД, половины Сахалина.

Проект «Желтороссия», однако, не был свёрнут. В 1920-х КВЖД управляли советские служащие. Большевистская Москва рассчитывала на советизацию Китая. В 1925 году Сунь Ятсен умер, отношения СССР с Китаем вскоре испортились, в 1931-м Маньчжурию заняла Япония, которой Советскому Союзу пришлось продать КВЖД. В 1945-м Далянь и Порт-Артур снова заняла русская армия. Окончательно проект «Желтороссия» свернули в 1955-м. Дальний стал Далянем (при японцах был Дайреном), Порт-Артур – Люйшунем.

На Дальнем Востоке после Даманского, в 1972 году, прошла топонимическая реформа: нерусские названия рек, сопок, посёлков (не только китайские, но и нанайские, удэгейские) заменили русскими. Шамора стала бухтой Лазурной, Пидан – горой Ливадийской, Тетюхе – Дальнегорском, появились целые гроздья Медвежьих гор. Менее известно, что ровно то же происходило на северо-востоке Китая, где с начала ХХ века бытовали русские «кавэжэдинские» топонимы. Их было сравнительно немного; в русской традиции – сохранять местные названия, из-за чего на карте России столько топонимов финно-угорского и тюркского происхождения. Но всё-таки и русские названия в Китае были: станицы Драгоценка, Караванная, Ключевая, Дубовая, гора Головань, станции и разъезды КВЖД: Маньчжурия, Широкая Падь, Эхо… Была даже амурская деревня Матёра. С 1963 года, когда отношения маоистского Китая и хрущёвского СССР разладились, началась китаизация топонимики, завершившаяся в 1977-м. С маньчжурской Матёрой пришлось проститься – в те же годы, что и с ангарской (повесть Валентина Распутина, действие которой происходит в середине 1960-х, вышла в 1976-м). Мало кто знает, что Ябули – горнолыжный курорт под Харбином, место проведения Зимних Азиатских игр и XXIV Зимней Универсиады – это бывшие русские Яблони.

Дальневосточная республика, на гербе которой вместо серпа и молота изобразили якорь и кайло, существовала чуть больше двух лет – с весны 1920-го по осень 1922-го. Порой говорят, что это была прекрасная демократическая альтернатива Советской России, безжалостно растоптанная большевиками… Миф часто красивее породившей его действительности. Факт же в том, что Дальневосточная республика, этот фантом с кочующей столицей, была придумана красной Москвой и ею же упразднена, как только в существовании ДВР исчезла необходимость. Независимой ДВР была только на бумаге; рискну предположить, что куда сильнее на самостоятельное государство походил колымский трест «Дальстрой».

И всё-таки многое в ДВР было крайне любопытным.

В 1918 году во Владивостоке высадился десант интервентов – Советы пали. В начале 1920 года красные партизаны вошли в города, где стояли японские гарнизоны. Руководители Советской России решили, дабы не воевать на два фронта, создать «красный буфер» – демократическую, де-юре суверенную страну, а восстановление Советов отложить. Ленин писал: «Вести войну с Японией мы не можем и должны всё сделать для того, чтобы попытаться не только отдалить войну с Японией, но, если можно, обойтись без неё»[19].