Перси Джексон и похититель молний Риордан Рик

Мама – лучшая женщина на свете. Она должна была выйти за какого-нибудь миллионера, а не за этого придурка Гейба. Ради нее я старался рассказывать о последних днях в Академии Йэнси пободрее. Мол, я не особо и расстроился, когда меня исключили. На этот раз я продержался почти целый год. Подружился кое с кем, получал неплохие отметки по латыни. И честное слово, драки были совсем не такие страшные, как говорил директор. Я так расписал этот учебный год, что и сам себе почти поверил. Когда я вспоминал о Гроувере и мистере Браннере, к горлу подступили слезы. Даже Нэнси Бобофит внезапно перестала казаться такой уж оторвой.

Пока речь не зашла об экскурсии…

– Что такое? – спросила мама. Ее глаза смотрели мне прямо в душу, готовые разглядеть все секреты. – Тебя что-то напугало?

– Нет, мам.

Врать мне не нравится. Я хотел рассказать маме о миссис Доддз и трех старушках с нитками, но подумал, что выставлю себя дураком.

Она поджала губы: видела, что я что-то скрываю, но не стала допытываться.

– У меня для тебя сюрприз, – сообщила она. – Мы едем на пляж.

У меня округлились глаза:

– В Монток?

– На три ночи – в наш домик.

– Когда?

Она улыбнулась:

– Только переоденусь.

Я не верил своему счастью. Мы с мамой уже два года не ездили летом в Монток, потому что Гейб считает, что у нас нет на это денег.

На пороге появился Гейб и зарычал:

– Бобовый соус, Салли! Ты меня слышала?

Мне хотелось ему врезать, но я встретился взглядом с мамой и понял, что она предлагает мне уговор: немного потерпеть Гейба. Пока она будет собираться. А потом мы уедем.

– Как раз собиралась, милый, – ответила она Гейбу. – Мы тут обсуждали поездку.

Гейб прищурился:

– Поездку? Ты что, серьезно говорила?

– Так и знал, – пробормотал я. – Он нас не пустит.

– Ну конечно пустит, – спокойно сказала мама. – Твой отчим просто беспокоится о деньгах. Вот и все. К тому же, – добавила она, – Габриэль получит кое-что получше бобового соуса. Я приготовлю ему столько семислойного соуса, что хватит на все выходные. Гуакамоле. Сметана. И всё остальное.

Гейб немного смягчился:

– А деньги на поездку… ты же возьмешь из тех, что отложены тебе на одежду?

– Да, милый, – кивнула мама.

– И вы не будете абы где кататься на моей тачке: только туда и обратно.

– Мы будем очень аккуратны.

Гейб почесал двойной подбородок:

– Может, если ты поторопишься с семислойным соусом… И если парень извинится за то, что помешал нам играть.

Или, может, если я пну тебя куда следует, подумал я. Чтобы ты неделю пел сопрано.

Но мама взглядом попросила не злить его.

Мне хотелось крикнуть: зачем она вообще терпит этого мужика?! С чего ее волнует его мнение?

– Извини, – пробормотал я. – Мне очень жаль, что я помешал вашей важной игре в покер. Возвращайся же к ней скорее.

Гейб прищурился. Похоже, его крохотный мозг пытался уловить сарказм в моих словах.

– Черт с вами, – решил он. И отправился играть в карты.

– Спасибо, Перси, – сказала мама. – Когда будем в Монтоке, еще поговорим о… о том, что ты забыл мне рассказать, ладно?

На миг мне показалось, что в ее глазах мелькнула тревога – тот же страх, который мучил Гроувера в автобусе, – словно мама тоже почувствовала тот странный холодок.

Но она снова улыбнулась, и я понял, что ошибся. Она взъерошила мне волосы и пошла делать семислойный соус для Гейба.

Через час мы были готовы.

Гейб отвлекся от игры только затем, чтобы проследить, как я тащу мамины сумки к машине. Он всё жаловался и стонал, как он будет страдать, оставшись без маминой готовки – и главное, без его «Camaro» 1978 года – на целые выходные.

– Чтобы ни царапины не было на машине, умник, – предупредил он меня, когда я закидывал последнюю сумку. – Даже малюсенькой.

Как будто это я собирался сесть за руль. Двенадцатилетка. Но Гейбу было плевать. Даже если чайка нагадит ему на капот, виноват буду я.

Глядя, как он враскоряку шагает обратно к дому, я так разозлился, что неожиданно для себя кое-что сделал. Когда Гейб был на пороге, я повторил жест Гроувера, который видел в автобусе, что-то вроде оберега от зла: скрючив пальцы, я поднес руку к сердцу и резко вытянул ее в направлении Гейба. Дверь захлопнулась, с такой силой ударив его по заднице, что он взлетел по лестнице, будто снаряд, выпущенный из пушки. Может, это был просто ветер или что-то странное случилось с петлями – я не стал выяснять.

Я забрался в «Camaro» и велел маме жать на газ.

Домик, который мы снимаем, находится на южном берегу, у оконечности Лонг-Айленда. Это домишко пастельного цвета с выцветшими занавесками, наполовину утонувший в дюнах. Простыни в песке, в шкафах шныряют пауки, а море почти всегда слишком холодное для купания.

Я обожаю это место.

Мы приезжаем сюда с самого моего детства. А мама приезжала и до этого. Она никогда прямо не говорила, но я знал, почему этот пляж для нее так важен. Здесь она познакомилась с моим папой.

Чем ближе мы были к Монтоку, тем моложе она казалась: следы многолетних забот и труда исчезали с ее лица. А глаза становились цвета моря.

Мы прибыли на закате, открыли в домике все окна и, как обычно, прибрались. Мы гуляли по пляжу, кормили чаек синими кукурузными чипсами и жевали синие желейные конфеты, синие соленые ириски и другие сладости, которые мама принесла с работы.

Думаю, нужно объяснить, почему всё это было синим.

В общем, как-то раз Гейб сказал маме, что синей еды не бывает. Они слегка повздорили – обычное дело. Но с тех пор мама старалась готовить только синюю еду. Она пекла синие торты на дни рождения. Готовила черничные смузи. Покупала чипсы из синей кукурузы и приносила с работы синие конфеты. Это – а еще то, что она оставила девичью фамилию Джексон и не захотела называться миссис Ульяно, – доказывало, что Гейбу не удалось совсем запудрить ей мозги. Была в ней, как и во мне, бунтарская жилка.

Когда стемнело, мы развели огонь и стали жарить сосиски и маршмеллоу. Мама рассказывала о своем детстве, каким оно было задолго до гибели ее родителей. Она говорила о книгах, которые хотела написать когда-нибудь, когда накопит достаточно денег, чтобы уволиться из конфетного магазина.

Наконец я собрался с духом и спросил о том, что всегда занимало мои мысли, когда мы приезжали в Монток, – об отце. Взгляд мамы затуманился. Я думал, она расскажет то, что я уже много раз слышал, – но каждый раз рад послушать снова.

– Он был добрым, Перси, – сказала она. – Высоким, красивым и сильным. А еще нежным. Знаешь, у тебя ведь его черные волосы и зеленые глаза. – Мама достала из пакета синюю мармеладку. – Я бы хотела, чтобы он увидел тебя, Перси. Он бы тобой гордился.

Это не укладывалось у меня в голове. Что было во мне такого замечательного? Дислексик, гиперактивный ребенок, троечник, которого выгнали из школы шестой раз за шесть лет.

– Сколько мне было? – спросил я. – Ну… когда он ушел?

Она смотрела на огонь.

– Он провел со мной всего одно лето, Перси. Здесь, на этом самом пляже. В этом домике.

– Но… он же видел меня маленьким.

– Нет, милый. Он знал, что я жду ребенка, но никогда тебя не видел. Ему пришлось уехать до того, как ты родился.

Я старался увязать это со своими воспоминаниями… об отце. Теплый свет. Улыбка.

Я был в полной уверенности, что он видел меня, когда я был младенцем. Мама никогда не говорила об этом, но я знал, что это было. А теперь вот узнаю, что он никогда меня не видел…

Я разозлился на отца. Может, это глупо, но я был обижен на него за то, что он отправился в океанское плавание, и за то, что у него не хватило смелости жениться на маме. Он бросил нас, и теперь мы увязли с Вонючкой Гейбом.

– Ты снова отправишь меня из дома? – спросил я. – В другую школу-интернат?

Она вытащила маршмеллоу из огня.

– Не знаю, милый, – серьезно сказала она. – Наверное… наверное, нам придется что-то предпринять.

– Потому что я тебе мешаю? – Я пожалел об этих словах, как только они вырвались.

Мамины глаза наполнились слезами. Она взяла мою руку и крепко сжала ее:

– О, Перси, нет. Я… я должна, милый. Это для твоего же блага. Я должна тебя отправить.

Ее слова напомнили мне о том, что говорил мистер Браннер: что мне будет лучше уйти из Йэнси.

– Потому что я ненормальный, – заключил я.

– Ты говоришь так, будто это что-то плохое, Перси. Но ты не понимаешь, насколько ты важен. Я думала, Академия Йэнси достаточно далеко. Думала, тебе наконец-то не будет ничего угрожать.

– Что мне может угрожать?

Она посмотрела мне в глаза, и на меня нахлынул поток воспоминаний: всё то странное и страшное, что когда-либо случалось со мной и что я пытался забыть.

Когда я был в третьем классе, какой-то мужчина в черном плаще следил за мной на детской площадке. Учителя пригрозили, что вызовут полицию, и он, ворча, ушел, но мне никто не поверил, когда я сказал, что под широкими полями шляпы у него был только один глаз – прямо посреди лба.

До этого – вот уж и впрямь далекое воспоминание, – когда я ходил в детский сад, воспитательница случайно уложила меня спать в кроватку, куда заползла змея. Мама завопила, когда пришла за мной и увидела, что я играю с обмякшей чешуйчатой веревкой: не знаю как, но я задушил ее своими пухлыми детскими ручонками.

В каждой школе со мной случалось что-нибудь жуткое, страшное, после чего мне приходилось оттуда уходить.

Я знал, что должен рассказать маме о старушках у фруктового ларька и о миссис Доддз в музее, о том, как мне померещилось, что я раскрошил училку математики мечом. Но я не мог себя заставить. Мне почему-то казалось, что это положит конец нашей поездке, а этого я не хотел.

– Я пыталась держать тебя как можно ближе к себе, – продолжала мама. – Но они сказали, что так только хуже. И остается лишь один вариант, Перси, – место, куда хотел тебя отправить твой отец. А я… я просто этого не вынесу.

– Отец хотел, чтобы я ходил в спецшколу?

– Не в школу, – тихо поправила меня мама. – В летний лагерь.

У меня голова шла кругом. С чего папе, которого даже не было рядом, когда я родился, разговаривать с мамой о летнем лагере? И если это было так важно, почему мама никогда раньше не заводила о нем речь?

– Прости, Перси, – сказала мама, заметив мой взгляд. – Но я не могу об этом говорить. Я… я не могу отправить тебя туда. Ведь тогда, может быть, мне придется навсегда с тобой попрощаться.

– Навсегда? Но если это просто летний лагерь…

Она повернулась к костру, и по ее лицу я понял, что, если буду спрашивать дальше, она расплачется.

В ту ночь мне приснился яркий сон.

Ревела буря, и два прекрасных создания – белый конь и золотой орел – сражались насмерть на берегу, у самой кромки воды. Орел спикировал вниз и полоснул коня по морде огромными когтями. Конь встал на дыбы и лягнул орла по крылу. Они бились, а земля грохотала, и откуда-то из ее глубин раздавался чудовищный хохот, и чей-то голос подстрекал сражающихся.

Я бросился к ним, зная, что должен помешать им убить друг друга, но бежал как в замедленной съемке и понимал, что не успею. Я видел, как орел ринулся вниз, нацелив клюв в распахнутые глаза коня, и крикнул: «Нет!»

Я резко проснулся.

Снаружи и правда бушевал шторм – такие бури ломают деревья и сносят дома. За окном не было ни коня, ни орла – только вспышки молний, яркие, как солнечный свет, и двадцатифутовые волны, ударяющие в песок как боевые орудия.

Снова ударил гром, и мама тоже проснулась. Она села, широко открыв глаза, и сказала:

– Ураган.

Это было безумие. На Лонг-Айленде никогда не бывает ураганов в это время. Но океан, похоже, об этом забыл. За грохотом бури я услышал далекое мычание – злобное и жуткое, – от которого у меня волосы встали дыбом.

А потом раздался звук потише, будто киянкой ударяли по песку. Это был отчаянный вопль: кто-то кричал, молотя в нашу дверь.

Мама выскочила из постели прямо в ночнушке и рывком распахнула дверь.

На пороге стоял Гроувер, за спиной у которого стеной шел ливень. Только это был… не совсем Гроувер.

– Всю ночь искал, – задыхаясь, проговорил он. – О чем вы думали?!

Мама посмотрела на меня с ужасом – и испугалась она не Гроувера, а того, что заставило его прийти.

– Перси, – сказала она, перекрикивая дождь, – что случилось в школе? Чего ты мне не рассказал?

Я застыл, глядя на Гроувера. И никак не мог сообразить, что я такое вижу.

– O Zeu kai alloi theoi![7] – завопил он. – Он идет по пятам! Ты что, не рассказал ей?!

Я был слишком ошарашен, чтобы заметить, что он только что выругался на древнегреческом, а я прекрасно его понял. Я был слишком ошарашен, чтобы задаваться вопросом, как Гроувер сумел добраться сюда самостоятельно посреди ночи. Потому что на нем не было штанов, а вместо ног… а вместо ног…

Мама сурово посмотрела на меня и тоном, какого я раньше от нее никогда не слышал, велела:

– Перси. Рассказывай, живо!

Я промямлил что-то про старушек у фруктового ларька и про миссис Доддз, а мама в ужасе смотрела на меня, и в свете молний ее лицо было мертвенно-бледным.

Она схватила сумочку, бросила мне дождевик и сказала:

– Идите в машину. Оба. Быстро!

Гроувер побежал к «Camaro», правда, это был не совсем бег. Он трусил, тряся лохматым задом, и вдруг его байка про ножные мышцы нашла объяснение. Я понял, почему он умел быстро бегать, хотя хромал при ходьбе.

Дело в том, что там, где должны находиться его ступни, никаких ступней не было. На их месте были раздвоенные копыта.