Банда Кольки-куна Свечин Николай

Глава 1

Весточка с Востока

Лыков ходил по тихой, опустевшей квартире на Моховой. Ходил бесцельно: мебель была уже вывезена и большей частью продана, вещи раздали кому попало. С тех пор, как сыщик овдовел, жить в прежних хоромах ему стало невмоготу. Варенька умерла, дети разъехались… Исчезли горничные, сделались офицерами лихие юнкера, друзья сыновей. Жизнь ушла из огромной, прежде шумной и веселой квартиры. Коллежский советник, немного обвыкнув, начал искать жилье попроще. Обвык – это так лишь говорится. Как можно привыкнуть к тому, что ты теперь один? Да, Шурочка в Париже нянчит его, Лыкова, внучку. И два подпоручика служат в Первом Туркестанском стрелковом батальоне. Письмами, стервецы, папашу не балуют. А будто сам он в их годы много думал о родителях? Чего теперь обижаться. Им жить, а ему стареть…

Неделю назад сыщик нашел себе небольшую четырехкомнатную квартиру в новом доме на Стремянной улице. Одна комната предназначалась для кухарки Нины Никитичны. Пожилая аккуратная женщина нянчила еще близнецов, когда те под стол пешком ходили. Сейчас она осталась при Лыкове вести его немудреное хозяйство. Сыновья вступили наконец-то во владение заповедным имением в Костромской губернии. Но прежние порядки сохранили. Титус все так же хозяйствовал, советуясь с собственниками по важным вопросам. Доходы шли в равных долях двум подпоручикам и одной парижанке. Еще десять тысяч в год получал Алексей Николаевич – сыновья настояли. Одинокому человеку, да при полковничьем жаловании, этого хватало за глаза. Овдовев, сыщик еще больше погрузился в вопросы службы. Других интересов уже и не осталось. А служба становилась все труднее, все опаснее. На календаре был май 1905-го. В стране творилось черт знает что…

Лыков сложил в портфель фотографии и письма, те, что еще не перевезли на Стремянную, и собрался уходить. Скоро сюда въедут новые жильцы; прощай, Моховая… Вдруг в дверь позвонили. Не иначе швейцар принес почту. Нина Никитична жила уже по новому адресу, и Лыков пошел открывать сам.

К его удивлению, в дверях стоял молодой артиллерийский капитан, совершенно сыщику незнакомый. Капитан был строен и красив особой восточной красотой. Лыков прошлым летом изъездил вдоль и поперек весь Кавказ и сразу понял, что перед ним бакинский татарин[1]. Зачем ему понадобился питерец? Наверно какое-то эхо неприятной истории с тифлисским казначейством. Сыщик разорил его в ту командировку, накрыв с поличным шайку мошенников. В аферах участвовали высшие чины кавказской администрации, тифлисские бандиты и горские абреки[2]. Лыков едва выжил в мясорубке, в которую неожиданно вылилось его дознание. И не хотел теперь вспоминать страшных минут.

Капитан и сыщик какое-то время разглядывали друг друга, потом артиллерист спросил:

– Простите, я не ошибся? Мне нужен Алексей Николаевич Лыков.

– Да, это я, – питерец посторонился, впуская гостя. – С кем имею честь? Вы не из Тифлиса?

Татарин засмеялся:

– Нет, я из японского плена. Одиннадцатого мая, два дня назад, сошел с парохода в Одессе. И прямо к вам.

Лишь тут Лыков заметил, что капитан прячет за спиной палку. И сапоги на нем особенные: один форменный, а второй синего сукна, ортопедический.

– Из японского плена? Ах, видимо, вас отпустили по ранению? – сообразил Алексей Николаевич.

– Именно.

– Так вы артурец![3] Проходите, присаживайтесь. Это большая честь для меня – принимать вас. Мебель вывезли, но вон там осталась пара стульев.

Артиллерист снял потертую шинель, аккуратно поместил на вешалке. Рядом пристроил шашку с анненским темляком. Потом, заметно прихрамывая, прошел в зал и сел. Вытянул раненую ногу, потер ее машинально, но перехватил взгляд хозяина и тут же отдернул руку:

– А, уже почти зажило.

Лыков вспомнил, что писали на днях газеты. В Одессу приплыл пароход «Инкула». На нем вернулись на родину около трехсот офицеров и солдат из плененного гарнизона Порт-Артура. Нижние чины все были после ранения, и японцы отпустили их домой будто бы из человеколюбия. На самом деле, конечно, не хотели кормить и лечить, но люди все равно радовались, оказавшись дома. Офицеры же, в отличие от солдат, должны были дать слово, что не примут участия в продолжающейся войне. И те из них, кто счел возможным так поступить, тоже вернулись на «Инкуле». Тем более что государь особой телеграммой разрешил им это.

Алексей Николаевич наконец внимательно рассмотрел незнакомца, проникаясь к нему уважением. Артурцы дрались храбро, многие из них погибли. Выжившие попали в плен по решению коменданта крепости генерала Стесселя, тут не было их вины. И бесчестия тоже не было. На шее капитана красовалась Анна второй степени с мечами, а на кителе – Владимир четвертой степени с мечами и бантом. Боевой офицер, и пролил кровь… Колено вон до сих пор не гнется…

– Так вы с «Инкулы»! Дали слово, и вас отпустили?

– А вот и нет! – рассмеялся офицер, показав испорченные скорбутом[4] зубы. – Слова никакого им не давал. Вот еще! Я хочу вернуть должок этим самонадеянным японцам.

Но перехватил взгляд хозяина, виновато ойкнул и закрыл рот рукой:

– Пугаю всех своим видом, извините. Там плохо было насчет довольствия. Все болели цингой, даже офицеры. Японский доктор прописал мне лимоны-апельсины. Два месяца плыл на пароходе, кушал-кушал эти лимоны… А до сих пор не прошло.

– Как же тогда вас отпустили, если вы слова не давали?

– Ранение помогло, – пояснил капитан. – Нога была в таком состоянии… Ихние врачи смотрели-смотрели, да и руками развели. Сказали, раньше чем через полгода ходить не смогу, не то что воевать. А микадо велел к этому времени уже закончить кампанию. Ну и сми… как это?

– Смилостивились?

– Вот! – опять засмеялся артиллерист. – Извините, немножко нехорошо говорю по-русски.

– Зато хорошо воюете, судя по наградам, – улыбнулся в ответ Лыков. Незнакомец нравился ему все больше. – Так, значит, опять в Маньчжурию? Ведь если обязательств вы никаких не дали, то и препятствий к этому нет?

– Препятствие – вот оно, – капитан похлопал себя палкой по суконному сапогу. – Еще не зажило, собака. Генерал-инспектор артиллерии может не отпустить. Оставит долечиваться – а там и война тю-тю. Сейчас я должен сначала представиться государю. Попрошу его разрешить на фронт через голову великого князя[5]. Вдруг получится? Как считаете, Алексей Николаевич? Государь соблаговолил наградить меня Георгиевским крестом. Имею я право на просьбу вернуться в Маньчжурскую армию?

– Так вы к тому же и георгиевский кавалер?

– Крест пока не купил, – смутился капитан. – А у вас ведь солдатский, еще с турецкой войны?

– Откуда вам это известно? – поразился Лыков.

Гость сразу посерьезнел:

– Позвольте наконец представиться: Али Ага Шихлинский, командир полубатареи Забайкальского артиллерийского дивизиона. У меня для вас письмо. Секретное. Из Цинтау[6].

Алексей Николаевич вскочил в сильном волнении:

– Из Цинтау?

– Точно так.

– Вы видели его?

– Как же иначе я мог получить письмо? – усмехнулся Шихлинский.

В прошлом году перед отъездом на войну барон Таубе открыл Лыкову важный секрет. Пятнадцать лет назад друзья вместе приплыли на Сахалин. Военное министерство внедряло особо секретного агента, будущего резидента по Германии. Сложным путем, через побег с сахалинской каторги и многолетнее оседание на Дальнем Востоке человек должен был создать убедительную легенду. Такую, чтобы немецкая разведка не подкопалась. Этим агентом был Федор Ратманов по кличке Буффаленок, сын давно погибшего друга Алексея Николаевича[7]. Под видом мошенника Фридриха Гезе он будто бы собирался начать новую жизнь. А именно – из беглого каторжника вырасти в почтенного торговца и уважаемого человека. Германские негоцианты в далеких колониях отличаются особой спайкой. Там у них свои клубы, куда нет ходу посторонним; любовь к Фатерланду возведена в обязанность. И любой из них беспрекословно выполнит тайное поручение военного флота, который рыскает по всей Океании в поисках новых баз. Хороший способ проникнуть в разведку – стать ее мелким, но проверенным помощником. А потом, уже с репутацией и капиталами перебраться в Германию. Так вот, по словам Таубе, Фридрих Гезе поселился в Цинтау! Его врастание в среду завершено: он свой человек в этой колонии, богат, успешен и на хорошем счету у военных. Еще несколько лет, и Гезе сможет репатриироваться.

Цинтау – порт на южном берегу полуострова Лаошань в провинции Шень-Дун – был отобран немцами у Китая в 1897 году. Поводом, как всегда, послужило убийство пары миссионеров. На самом деле место для военно-морской базы выбрал сам начальник Тихоокеанской эскадры Альфред фон Тирпиц. Поблизости было много высококачественного угля, что важно для крейсеров. Под дулами их орудий Китай вынужден был передать германцам в аренду на девяносто девять лет бухту Киао-Чусоу[8] с поселком Цинтау и пятидесятикилометровую зону вокруг. Немцы очень быстро превратили поселок в первоклассный порт с судоремонтными мастерскими, складочным местом эскадры и огромными торговыми оборотами. Известно, что у колбасников армия и торгово-промышленный капитал всегда идут рука об руку. И вот теперь письмо оттуда, переданное с оказией. Это может быть только послание Буффаленка!

Коллежскому советнику очень хотелось вскрыть конверт. Но он понимал, что делать это надо в присутствии Таубе. А у барона появятся вопросы. И сыщик решил сначала получить на них ответы.

– А как вы попали в Цинтау, Али Ага… простите, как вас по отчеству?

– Полностью меня зовут Али Ага Хаджи Исмаилбек-оглы, – опять рассмеялся капитан; видимо, он был весельчак. – Товарищи обращаются Али Ага. Валяйте и вы так же. А в Цинтау нас, раненых и увечных, привезли сразу после освобождения из плена. Мы провели там месяц в ожидании парохода. Нижние чины помещались в лагерных бараках, а мы, офицеры, – в гостиницах. С удобствами, как полагается… Гуляли по городу, у кого ноги ходят, развлекались. Когда еще попадешь в такое место?

– Понял. Там и познакомились… с господином Гезе?

Лыков с запинкой выговорил новое имя Буффаленка. Шихлинский заметил это и пояснил:

– С Гезе, или как там его на самом деле, мы познакомились в первую же неделю. Катались вместе на шампуньке…

– На чем, простите? – опешил сыщик.

– На шампуньке. Это обывательская шлюпка так у них называется. Правят ею китайцы, возят туристов по бухте. Ну, мы оказались с… на одной посудине. Он все присматривался ко мне. Я сразу почуял – германцу что-то надо. И по-русски говорит лучше меня! Потом он пригласил меня в ресторан. Еще неделю мы встречались, словно бы невзначай. И вот однажды, после биргалле, Гезе позвал к себе в гости. У него хороший особняк на берегу, у подножья горы Ильтис.

– Вас одного?

– Да, мы всегда общались без посторонних.

– И там, дома, он вручил вам это письмо?

– Два письма, – удивил Алексея Николаевича Шихлинский. И тут же пояснил: – Одно, он прямо заявил, для отвода глаз. Если германцы заметят наши встречи и захотят обыскать мои вещи. Там адресатом какой-то воспитатель приюта здесь, в Петербурге. В нем Гезе воспитывался с детства – так сказал, да. Будто бы ему, по старой памяти, негоциант и написал. А настоящий пакет, вот этот, он просил всегда носить при себе. И ни при каких обстоятельствах не оставлять в гостинице. А как приеду в столицу, сразу вручить его вам.

У Лыкова уже кончалось терпение. Хотелось скорее узнать, что в конверте. Но нужно было сначала проститься с нежданным гостем. А тот не спешил уходить. Он мялся-мялся, потом сказал:

– Алексей Николаевич… Гезе, или кто он там на самом деле, кое-что рассказал о вас. Про Георгиевский крест и не только… Я знаю, что вы служите в полиции. Что у вас друзья в разведочной службе Военного министерства.

Сыщик заерзал.

– Гезе доверился мне потому, что деваться было некуда, – вступился за Буффаленка капитан. – И ордена мои сыграли роль. Так вот про вас. Понимаете, я никого здесь не знаю. А мне нужен совет. Спросить некого, а вы георгиевский кавалер, и видно, что человек достойный. Выскажите свое мнение, и я уйду. Понимаю, как вам не терпится заглянуть в бумаги.

– Я весь внимание, уважаемый Али Ага. Но что у вас за вопрос?

– Он моральный, вот какой вопрос. Как быть, не знаю. Вы старше вдвое, у нас на Кавказе старших очень уважают, да. Вот что хочу спросить. Помните, я говорил, что буду представляться государю?

– Да. Он в обязательном порядке принимает всех офицеров – участников обороны Порт-Артура.

– Я знаю, – кивнул Шихлинский. – И увидеть Его Величество – большая честь. Однако мои товарищи там, в плену… Вся их вина в том, что они не ранены, как я. И отказались дать подписку японцам, что не станут впредь воевать с ними. В нашей бригаде все отвергли как один человек и сидят там сейчас, бедные, горюют. А я – к государю!

– Ну и что? – не понял вопроса коллежский советник. – В чем же ваша вина, если вы попали под пулю?

– Под осадную шрапнель я попал, а не под пулю, – поправил собеседника Шихлинский и взволнованно продолжил: – Ну как же вы не понимаете? Мои товарищи достойны чести беседовать с государем не меньше меня! Но пока лишены ее. Чем же я лучше них? Только тем, что ранен? Вот кончится война, они вернутся, тогда все вместе к нему и пойдем!

Лыков всегда любил кавказцев за их особые представления о чести. То, что для коренного русака кажется в порядке вещей, для горцев выглядит иначе. И сейчас капитан с негнущейся ногой и цинготными деснами стесняется представляться императору! Потому лишь, что его боевые товарищи не могут пойти с ним. Он готов ждать их возвращения из плена. Хотя беседа с самодержцем – несбыточная мечта любого офицера…

– Не знаю, что вам посоветовать, – обескураженно ответил хозяин гостю. – И так и эдак можно поглядеть. Государь – очень занятой человек, когда еще будет такая возможность?

– А как бы вы сами поступили на моем месте?

– Я?

Лыков надолго задумался, а потом честно ответил:

– Я бы дождался товарищей. Извините, если вы желали услышать другое.

Но Шихлинский посветлел лицом, крепко пожал сыщику руку и сказал:

– Вот и я подожду. Рад получить поддержку своим мыслям[9].

Мужчины простились по-дружески. Алексей Николаевич еще раз поблагодарил артурца за доставку письма. И попросил сохранить всю историю в тайне.

Едва дверь за капитаном захлопнулась, Лыков разорвал конверт. Не удержался, хотя следовало передать его Таубе невскрытым. Внутри оказался другой пакет, запечатанный сургучом. Сыщик дрожащими от нетерпения руками взломал его и вытряхнул на стол несколько густо исписанных листов. Взял верхний и прочитал: «Дорогой Алексей Николаевич! Это я. Понимаю, что нарушил все правила и получу сами знаете от кого взбучку. Но не мог упустить такую возможность. Капитан – человек надежный. А тут такие дела…».

Дальше он читать не стал и подбежал к телефону. Крутанул ручку, велел барышне соединить его с номером, который помнил наизусть. Когда в трубке раздался голос генерал-майора Таубе, сказал:

– Тут Лыков. Надо срочно встретиться.

– Привет, Алексей. Срочно не могу, у меня через час лекция по военной статистике.

Вернувшись из Маньчжурии без руки, Таубе с трудом добился, чтобы его оставили в строю. Назначенный преподавателем Николаевской академии[10], он относился к своим новым обязанностям очень серьезно. Вдруг придерутся к чему-нибудь и выгонят из армии? Лыков понимал это и не решился спорить.

– Хорошо. Когда ты освободишься?

– В шесть выйду из аудитории, в семь окажусь дома.

– Я буду ждать тебя там!

Глава 2

Плохие новости

Таубе жили на Выборгской стороне, в непрестижном Нейшлотском переулке. Место отдаленное и малоустроенное, зато квартиры дешевые. Генеральского жалования Виктора Рейнгольдовича едва хватало на более-менее сносную жизнь на окраине столицы. Несколько лет назад он получил по наследству два имения в Лифляндии, продал их и купил целый этаж в небольшом деревянном доме. Средств, полученных от продажи, не хватило, и Таубе занял дополнительно у богатого товарища. И теперь отдавал Лыкову по пятьдесят рублей в месяц. Получалось все равно дешевле, чем снимать квартиру, а главное – собственное жилье!

Барон появился, как и обещал, в семь пополудни. Сбросил шинель с вдетым в карман левым рукавом. Китель был подобран таким же образом. Хорошо хоть пострадала не правая рука! Иначе пришлось бы долго переучиваться, а так еще куда ни шло.

Таубе вернулся с войны калекой, но получил за службу лишь Владимира третьей степени с мечами. Не повезло. Он начал воевать во главе дивизии, а потом сдал ее, перейдя начальником штаба в Третий Сибирский армейский корпус к генералу Иванову. А там уже через неделю угодил под шимозу. В результате барона посчитали чужим на прежнем месте, и на новом он не успел прижиться. Николай Иудович[11] украсился орденами и золотым оружием, а однорукого барона прокатили с ветерком. Чудом потом вспомнили и бросили крестик…

– Ну что там у тебя? – спросил Виктор Рейнгольдович гостя, торопливо целуя жену и дочку.

– Ахнешь, – пообещал сыщик, дожидаясь, пока те уйдут из комнаты.

– Что за тайны мадридского двора?

Генерал-майор был чем-то недоволен. Семья почувствовала это и быстренько скрылась во внутренних комнатах. Лидия Павловна успела рассказать сыщику, что это теперь обычное состояние мужа. Виктор Рейнгольдович вернулся из Маньчжурии не только без руки, но и с расстроенными нервами. Совсем не так представлял он возможности русской армии! Отдал ей всю жизнь, а она теперь бездарно погибала за лесные концессии для кучки негодяев[12]. В обществе репутация армии и флота упала как никогда низко, офицеров освистывали на улицах. Неудачи на полях сражений возбудили преступный элемент. Враги самодержавия использовали бедствия кампании для развала страны. Заграница откровенно радовалась русским бедам, только французы горевали вместе с нами. Японские военные придумали обидную присказку про нашу армию: «Сто битв – сто поражений». Действительно, ни на суше, ни на море русскому оружию не удалось выиграть ни одной битвы…

– Я получил письмо из Цинтау, – огорошил гость хозяина. Тот чуть не свалился со стула:

– От него?!

– Других знакомых у меня там нет.

– Покажи!

Таубе выхватил из рук сыщика пакет и принялся раскладывать на столе его содержимое.

– Черт! Глазам не верю! – говорил он при этом другу. – Это Федора рука? Не узнать. Научился подделываться, молодец.

Вдруг генерал распрямился и вперил взгляд в Лыкова:

– Но как он прислал это письмо? Неужели почтой?

– Нет, с оказией.

– Какая оказия может быть из Цинтау?

Алексей Николаевич рассказал про визит хромого капитана с татарской фамилией. Заключил он так:

– Али Ага все понял, конечно. Намекнул про разведку. Но он производит очень хорошее впечатление. Надеюсь, не разболтает. Боевой офицер все-таки…

– Шихлинский? Никогда не слыхал про такого. Надо бы отыскать капитана и предупредить. Но я сам сейчас не при делах. Ошиваюсь при академии, а разведку ведут другие люди.

– Да, но Буффаленок – твой агент, а не этих «других людей». С ними он и говорить не станет.

– Он агент Военного министерства, даже всей России, если угодно, – возразил барон. – А уж никак не генерала Таубе. Что же делать? Алексей, сам посуди: Ратманов-Гезе уникален. Рано или поздно он внедрится в самой Германии. Операция тянется уже пятнадцать лет и скоро начнет давать результаты. Но за эти пятнадцать лет много воды утекло. Сейчас в Генеральном штабе секретными вопросами занимается специальный отдел…

– Знаю, – скривился коллежский советник. – Когда я дознавал смерть профессора Филиппова, то познакомился с твоими преемниками. В том числе с генералом Целебровским, начальником военно-статистического отдела Управления второго генерал-квартирмейстера Главного штаба. Так теперь называются русские шпиёны?

– Так.

– Пустомеля господин Целебровский, вот что я тебе скажу. Не чета тебе.

Таубе усмехнулся:

– Виталий Платонович вежливый и образованный, знает три с половиной языка. Служил под моим началом, был управляющим Военно-ученого комитета. Когда реорганизовали Главный штаб, перешел туда, возглавил военно-статистический отдел. Но он уже не при делах.

– Не справился? – язвительно спросил коллежский советник. При личной встрече два года назад начальник русских шпионов не произвел на него впечатления.

– Англичане сняли его с должности.

– Англичане? Русского генерала? Это как?

Таубе пояснил:

– Для того имеются особые приемы. В нашем случае к Целебровскому в кабинет явился некий Вильтон, аккредитованный как журналист. Но он, конечно, был разведчик под вывеской журналиста. Ну, явился, побеседовал с генералом… Тому по должности полагается иметь дело с иностранными газетчиками. А потом Вильтон изложил их беседу в прессе в таком духе, что вся Британия разъярилась. Якобы Целебровский грозил, что Россия накажет англичан за помощь японцам. А именно – захватив Кашмир!

– Наврал?

– Конечно. Начальник Главного штаба затребовал объяснений, и выяснилось, что это очевидная ложь. Но Вильтон настаивал. Заявил, что Целебровский даже показывал ему на карте, по каким горным перевалам двинутся русские дивизии.

– Опять врал?

Виктор Рейнгольдович возмутился:

– В кабинете генерал-майора Целебровского нет такой карты! Есть одна, с театром войны в Маньчжурии, и все. А как ты покажешь на карте Маньчжурии перевалы Гиндукуша?

Лыков помолчал, обдумывая услышанное. Потом уточнил:

– Почему же тогда генерала сняли?

– Решили не обострять отношений с Великобританией. Все ведь понимают, что рано или поздно нам придется сделаться союзниками.

– Против Германии? – догадался сыщик.

– Да. И чтобы облегчить сближение, государь не стал спорить и тихо убрал Виталия Платоновича. Теперь тот занимается крепостями и радуется, что легко отделался. На его место назначили генерал-майора Ермолова, бывшего нашего военного агента в той же Великобритании. Николай Сергеевич вполне подготовлен для такой работы, он умный и порядочный человек. Но, как ты понял, мне туда нельзя. Во-первых, место занято. Не отпихивать же мне Ермолова! А во-вторых, англичане не дадут. У них ко мне старые счеты. Помнишь, что было в Дагестане?[13]

– Так тому сто лет в обед!

– Альбион ничего не забывает. Поэтому, Алексей, путь в разведку для меня теперь закрыт. Да к тому же я однорукий калека. Надо думать о том, как помочь Буффаленку наладить связи с нынешним руководством. Я могу – и хочу – быть посредником, но не более. У Федора задание стратегического масштаба. В будущей войне с Германией нам очень понадобится такой резидент. А в Военном министерстве о нем знаю я один!

– Неужели? – усомнился Лыков. – Ведь тогда, в восемьдесят девятом, твои люди участвовали в операции. Взять того же Артлебена…

– Я один, – подтвердил Таубе. – Еще знали покойный государь и Ванновский[14], но оба уже в земле. Артлебен и другие если и догадывались, то не более того. А теперь этот агент большого калибра, будущий резидент и наша надежда в грядущей войне, – прислал письмо из Цинтау. В нарушение всех инструкций, через посредство случайного человека. Вот нахал!

Лыков рассмеялся:

– Федор с этого и начал свое послание: сами знаете кто намнет мне холку. Ну давай уже, читай. Вслух. Пора выяснить, что там такое случилось. Не просто же так Буффаленок нарушил инструкции.

Барон разложил на столе листы. В пакете оказались следующие бумаги: личное письмо Ратманова Лыкову и Таубе, сведения о крепости и порте Цинтау, очерк колонизации Германией территорий в Океании и записка о диверсии японской разведки против России. В личном письме Федор так и написал: последний документ самый важный. И лишь из-за него он пошел на риск. Обошлось бы наше Военное министерство и без данных о мощностях германского минного депо в бухте Киао-Чусоу! А вот диверсия…

О ней Ратманов-Гезе сообщил все, что смог узнать. По его сведениям, с 22 по 30 июня 1904 года в Токио проходили секретные переговоры польских революционеров с японским Генеральным штабом. Для этого вожди ППС[15] Пилсудский и Филипович тайно прибыли в Японию под чужими именами. От японцев переговоры вел генерал Ацуси Мурата, начальник одного из отделов Генерального штаба. Стороны обо всем договорились! Военные обещали полякам значительную финансовую помощь на ведение подрывной деятельности против России. Включая диверсии, саботаж, сбор разведданных, организацию вооруженного восстания в Привислинском крае и массу других действий, направленных на ослабление монархии. За предоставление одних только разведывательных сведений о русской армии полякам платят по девяносто английских фунтов в месяц. Еще помогают ввозить в Польшу оружие для боевиков и обещают не выдавать России польских дезертиров по окончании войны.

Буффаленок писал также, что известная демонстрация в Варшаве на Гжибовской площади 13 ноября 1904 года была устроена людьми Пилсудского на японские деньги. Тогда впервые за последние сорок лет поляки дали вооруженный отпор полиции и казакам, когда те попытались разогнать людей. С обеих сторон были убитые и раненые, а зачинщики ускользнули. С 1863 года Варшава не знала таких событий!

Самое важное было в конце записки. Гезе сообщал, что в структуре руководства ППС создан разведывательный департамент[16]. Специально для сбора шпионских сведений о русской армии и проведения диверсий. На помощь ему японцы отправили несколько человек, завербованных из числа военнопленных. Эти люди прошли курс обучения в секретной школе и были отправлены в Россию вместе с группой других репатриантов на пароходе «Инкула». Том самом, на котором приплыл три дня назад в Одессу капитан Шихлинский. Японцы отпустили в общей сложности около трехсот человек, якобы из соображений гуманности. Теперь становилось ясно, что это была операция прикрытия.

Имен шпионов Буффаленку выяснить не удалось, но все они были поляки.

– Так, – взъерошил седые волосы барон. – Четвертый день, как эти агенты в России. Уже разбежались, черти. Но наверняка есть списки. Выбрать из них панов и – под лупу. Перекрестными допросами, в том числе русских их товарищей по плену, всех выявим!

– Этим кто будет заниматься? – полез в детали Лыков. – У Лаврова[17] сил не хватит. Придется передать все Особому отделу Департамента полиции и его охранным отделениям. И как ты им объяснишь, откуда получил сведения о шпионах?

– А! – отмахнулся генерал-майор. – Наврем что-нибудь. Сложнее будет со своими, с военными.

– Это почему же?

– Сейчас готовится очередная реформа. Из Главного штаба выводится вся обер-квартирмейстерская часть, включая разведку. И передается во вновь создаваемое Главное управление Генерального штаба.

– Погоди, – взмолился Алексей Николаевич. – Я уже запутался. Штабы, управления, и все главные… Нам-то что с того?

– Ну как же! Реформа всегда влечет за собой суету и беспорядок. На переходный период. Пока генералы и офицеры пересядут из одного кресла в другое, пока оформят все бумаги, заведут новые бланки, поделят обязанности… Им будет не до службы.

– И долго продлится этот переходный период?

– Обычно полгода. Потом можно начинать говорить о деле.

– Вдруг оно и к лучшему? – задумчиво протянул коллежский советник. – А то с нашими тупыми генералами… Знаю я одного: дундук, хоть и барон!

– Да, – согласился Таубе, – мы, бароны, такие…

Но Лыков уже думал о другом:

– Черт, как не вовремя! У нас в МВД ведь еще хуже, чем у вас. Что в департаменте, что в министерстве. Главная фигура теперь Трепов. Старые кадры разбежались, набирают одних судейских. Людей, понимающих, что такое розыск, почти не осталось. Притом что в стране вот-вот грянет революция!

Действительно, в Российской империи все трещало по швам. Начало этому положила сама власть. После убийства Плеве министром внутренних дел стал князь Святополк-Мирский. Сторонник компромиссов и либерал, он пытался отказаться от назначения. Честно заявил государю, что не приемлет пути репрессий, по которому шел его предшественник. И просит не делать его главой такого зловещего ведомства. Но царь настоял. И на словах согласился, что с обществом надо как-то договариваться… Это окрылило доверчивого князя, и он ударился в заигрывания с тем самым обществом. Начал новый министр с того, что уволил трех товарищей[18] Плеве (Стишинского, Валя и Зиновьева), а также директора Департамента общих дел Штюрмера. Причем сделал это заочно, из своего имения! Святополк-Мирский вообще не спешил приступать к выполнению обязанностей. Назначенный министром еще 26 августа 1904 года, он появился на Фонтанке лишь 16 сентября. В стране все полыхало, а князь три недели собирался в дорогу… Уже тогда Лыков понял, что добром правление Святополка не кончится. И не ошибся.

Мирский сразу отдал непопулярные полномочия в другие руки. На должность товарища, командира корпуса жандармов он взял генерала Рыдзевского. И поручил ему же заведывать делами по пресечению преступлений и охранению общественной безопасности и порядка. На тот случай, если боевики вдруг захотят отомстить за репрессии, пусть бомбы летят в генерала… Сам князь написал царю обширную записку, в которой предлагал расширить состав Государственного совета за счет привлечения в него представителей общества. Не бог весть какая новация: о подобном говорили уже много лет. Но даже эта скромная идея застряла, особенно когда ее прокомментировал Победоносцев. Еще Мирский разрешил съезд земских деятелей. Видимо, он не понимал последствий подобного шага. Земцы собрались и сразу завели речь о необходимости реформ. Началась всероссийская говорильня. По всей стране собирались «прогрессивные силы» и сочиняли адреса, в которых требовали народного представительства. Собрания и речи захлестнули империю. А, поскольку министр внутренних дел разрешил первый из съездов, власти на местах не посмели закрыть другие собрания. Как грибы после дождя появились различные союзы: врачей, адвокатов, журналистов, типографских рабочих, железнодорожников, а затем даже и священников. Вскоре был учрежден объединивший их «Союз союзов» и сразу стал влиятельной силой. Власть своими руками создала себе противника. Мирский радовался, как удачно развивается его диалог со здоровыми силами, и клянчил у государя новые послабления.

Одновременно с этим в столице оживилось движение рабочих. Возглавил его старый агент Зубатова священник Гапон. Бывший начальник Особого отдела Департамента полиции и изобретатель «полицейского социализма» отбывал ссылку во Владимире. А Гапон мутил рабочих и звал их идти к царю. Он-де стоит над всеми и понимает чаяния народа, а министры мешают прямой связи монарха с подданными. Надо вручить Его Величеству петицию, где все будет написано. У царя-батюшки тут же откроются глаза на то, как живут его дети. Он одернет зарвавшихся заводчиков, и начнется хорошая жизнь. Так или примерно так хитрый поп дурил людей на глазах у полиции. Недалекий градоначальник Петербурга Фуллон помнил, что Гапона к нему прислали из МВД, и считал его действия согласованными с властью. И в результате всеобщего непонимания и легкомыслия грянул гром.

3 января с Путиловского завода были уволены четыре человека, все из рабочего общества, руководимого Гапоном. Сразу же началась стачка – люди требовали вернуть своих товарищей на работу. Администрация отказалась. Назавтра к стачке примкнули соседи, а через день забастовали все предприятия Петербурга. Газовый завод и электростанция тоже прекратили работу, город погрузился в темноту. 7 января типографские рабочие прекратили печатать газеты. Власть растерялась, обыватели ошалели. Темно, страшно, и никаких новостей из внешнего мира… Наконец стало известно, что 9 января Гапон поведет многотысячную толпу рабочих к Зимнему дворцу.

Ближайшее окружение государя совещалось с утра до вечера. Сам Николай жил в Царском Селе и не собирался ехать в город разговаривать с народом. Впустить в центр столицы десятки тысяч возбужденных пролетариев представлялось немыслимым: будет еще одна Ходынка. Уговорить попа остановить людей никто даже не пытался. И тогда разрешение опасной ситуации возложили на военных. А именно – на великого князя Владимира Александровича, командующего войсками гвардии и Петербургского военного округа. Как солдаты будут останавливать гигантскую толпу, самые умные догадывались… Полиция служила у армии на подхвате и до последнего пыталась предотвратить кровопролитие. В итоге немало правоохранителей погибло от пуль.

Утром 9 января рабочие пятью колоннами двинулись в центр города. Гапон вел путиловцев с иконами и хоругвями. Люди шли плотной толпой, задние подпирали передних. На мосту через речку Таракановку шествие остановили и приказали разойтись. Никто из людей не поверил, что сейчас в них будут стрелять боевыми патронами. Когда началась пальба, полицейские, сопровождавшие колонну, закричали офицерам: «Что вы делаете?!». Их положили следующим залпом.

Другие колонны тоже рассеяли огнем. Кровь пролилась на Невском проспекте у Полицейского моста, на Гороховой возле Адмиралтейства и на Каменноостровском проспекте перед Троицким мостом. Тех, кто все же пробился к дворцу, добивали у Александровского сада. Но в одном месте народ оказал сопротивление. Колонна, шедшая с Васильевского острова, была остановлена на мостах. После первых залпов толпа ринулась назад. Люди разгромили завод по производству холодного оружия Шора, взяли шашки и кинжалы, выстроили баррикаду и удерживали ее несколько часов. Завязался самый настоящий уличный бой, и пехота с трудом разогнала возмущенных рабочих.

Как нарочно, начальство именно туда послало Лыкова наблюдать за обстановкой. Тот предусмотрительно надел шубу, а не форменное пальто, но пистолет не взял. Когда двое оборванцев, вооруженные белым оружием[19], увидели гуся в бобровой шапке, то сразу им заинтересовались. Лыков кинулся убегать по Кадетскому переулку. А что еще ему оставалось делать? Кругом сотни разъяренных людей, тут и там раненые и убитые. Звать городовых бесполезно – никто не придет на помощь. Люди озверели и искали, кому из начальства отомстить. Надеяться приходилось лишь на быстрые ноги. Но парни были моложе и догоняли коллежского советника. Возможно, его жизнь так бы и окончилась на Василии, но сжалился швейцар одного из домов. Он увидел погоню, распахнул дверь, впустил хорошо одетого господина в подъезд и сразу закрылся изнутри. А затем вывел его через задний ход на соседнюю улицу. Рабочие постояли-постояли, матерились, грозили швейцару, разбили окошко, пытались выломать дверь, но потом ушли. А Лыков весь вечер успокаивался коньяком. На другой день он приехал в Кадетский переулок, нашел своего спасителя и вручил ему тысячу рублей. И посоветовал на время исчезнуть…

Расстрел войсками безоружных людей потряс страну. А тут еще полиция, как нарочно, запретила отдавать тела погибших родственникам: их похоронили тайно, ночью, в братских могилах, словно преступников. Молва сразу многократно преумножила количество жертв: называли дикие, неправдоподобно огромные цифры. Петербург опустел, его жители от ужаса боялись выйти на улицу. Лыков, как и все порядочные люди в Министерстве внутренних дел, был в шоке. Как служить дальше? Что это за власть, которая убивает своих же? Кто ответит за пролитую кровь? Он приехал к Таубе и полночи спорил с ним. Уходить или не уходить в отставку? Барон, сам потрясенный, убеждал друга остаться на службе. Иначе кто будет поправлять этих идиотов, что пилят сук, на котором сидят?

– И как я в чине шестого класса буду поправлять министра? – вопрошал Алексей Николаевич. – Кто меня послушает?

– Но ты и не коллежский регистратор! – отвечал Таубе. – Трудно все поменять, но многое в твоих силах. А уйдешь – кто заместо тебя останется?

– Да у нас половина департамента в смятении, лыжи настораживают, не знают, как дальше быть.

– Тяжело, понимаю, – кивнул генерал. – Самому стыдно, словами не описать. В Маньчжурии мы бежим, подобно зайцам. А в собственной столице проявляем чудеса героизма, расстреливая безоружных. Не для того армия нужна государству! Но… что делать? Ну, ты уйдешь, я уйду. Лучше станет России от этого?

В итоге Лыков остался на службе, но внутри него сломался какой-то важный стержень. Он начал стыдиться своей принадлежности к МВД. И задумываться, тому ли, кому следует, он давал присягу. А если жизнь вдруг поставит перед выбором? А если и ему однажды прикажут нажать на курок, когда с той стороны будут стоять не бунтовщики, а простые люди? Недовольные властью – а как можно быть ею довольным? – и требующие правды. Что тогда делать коллежскому советнику? Алексей Николаевич гнал от себя такие мысли; даст Бог, пронесет. К счастью, он был уголовный сыщик. А злодеи всех мастей подняли голову, желая воспользоваться сумятицей. Вал преступлений нарастал, как лавина в горах. И было не до сантиментов, только успевай поворачиваться.

В результате со службы ушел сам князь Святополк-Мирский. Правые назвали его Святополк Окаянный. Благодушного либерала сделали козлом отпущения за Кровавое воскресенье и выкинули прочь. Новым министром стал Булыгин, бывший московский губернатор. Человек из окружения «хозяина» Москвы, великого князя Сергея Александровича, он был мало подготовлен к столь ответственной должности. Порядочный, неглупый, с опытом администратора – но не государственного деятеля, Булыгин был еще и ленив. Он походил на покойного министра Сипягина: барин до мозга костей, добродушный и легкомысленный, не способный к тяжкому повседневному труду. Александр Григорьевич вступил в должность 20 января 1905 года. А за девять дней до этого на небосклоне власти засияла новая яркая звезда. Петербургским генерал-губернатором и командующим войсками столичного гарнизона был назначен Дмитрий Федорович Трепов. Еще один сотрудник Сергея Александровича, бывший московский обер-полицмейстер, он вдруг выскочил на первый план. Государь сразу дал ему диктаторские полномочия в столице. А поскольку все в России решалось именно там, Трепов сделался фигурой высшего разряда. Единокровный, но незаконный брат германского императора занял должность не по уму, однако самонадеянно мнил себя великим визирем[20].

Великий князь не успел воспользоваться тем, что два ближайших его сотрудника пошли в рост. 4 февраля его разорвало бомбой в собственной карете. Фрагменты тела Сергея Александровича потом долго находили в самых неожиданных местах: на крышах кремлевских корпусов, на куполах Чудова монастыря… Узнав о гибели бывшего патрона, Трепов ворвался в кабинет директора Департамента полиции Лопухина. Крикнул ему в лицо лишь одно слово: «Убийца!» – и выбежал вон. Лопухин за неделю до покушения отказался подписать ассигновку на усиление охраны великого князя. Теперь это стоило ему должности – он вылетел в эстляндские губернаторы.

Новым начальником Лыкова стал Сергей Григорьевич Коваленский. Правовед и судейский крючкотвор, он не знал розыскной прозы и испытывал к ней брезгливость. Дела в Департаменте полиции сразу замедлились, вал бумаг нарастал, а исполнители притихли. Настойчивость и решительность в службе сделались немодны и даже опасны. Текущие дела кое-как тащил вице-директор Зуев, крупные инициативы были отложены.

Центр принятия решений переместился из МВД в канцелярию генерал-губернатора. Властолюбивый и напористый Трепов один командовал всей правоохранительной системой. Но собственных идей у генерала сроду не водилось, он слушал всех подряд и в итоге ничего не предпринимал. Булыгин обиделся и самоустранился от вопросов политического сыска. А тут еще пронесся слух, что Трепова скоро сделают товарищем министра, заведывающим делами полиции. С оставлением в должности генерал-губернатора! При таком раскладе капризный Булыгин становился уже вовсе ширмой. С досады он переехал на министерскую дачу на Аптекарском острове и с утра до вечера играл там в винт с директором Департамента общих дел Ватаци. И это в то время, когда в России все кипело и волновалось.

Единственный настоящий знаток полицейского дела, Петр Николаевич Дурново, оставался в должности товарища министра. Но вместо борьбы с крамолой ему поручили заниматься почтой и телеграфом… На роль главного специалиста вышел тайный советник Рачковский. Враг Плеве, он год назад был уволен им с должности заведывающего заграничной агентурой Департамента полиции. Теперь при дилетанте Трепове Рачковский взял большую силу. Коваленский смотрел ему в рот, а министр играл в карты… Выходило, что сведения от Буффаленка Лыков должен был в первую очередь сообщить Рачковскому.

Сыщик хорошо знал Петра Ивановича и отдавал должное его опытности. В молодости тот был инициативен, смел, лично принимал участие в специальных операциях. В 1887 году помогал Лыкову дознавать, кто покушался в Германии на Благово[21]. Но за прошедшие с тех пор годы Рачковский заматерел, оброс связями. Он сыграл важную роль в установлении союзных отношений России с Францией, общался с президентами и министрами, успешно играл на бирже. И отвык от практической сыскной деятельности. Правда, в Особом отделе Департамента полиции сидел его человек, статский советник Гартинг. Тоже давний знакомый Лыкова, Аркадий Михайлович руководил Четвертым отделением, которое как раз и занималось борьбой со шпионажем. Но при существующем безвластии Гартингу требовалась команда сверху. Директора, Коваленского, он в грош не ставил, понимая, что тот фигура временная. В результате приятели разделились: Таубе пошел к генералу Ермолову, а Лыков отправился искать Рачковского.

Из соображений субординации начал он с визита к непосредственному начальству. Вице-директор Зуев выслушал рассказ коллежского советника внимательно. Аккуратный, трудолюбивый и всегда немного затурканный, Нил Петрович звезд с неба не хватал, но дело знал. Узнав о появлении в Одессе группы польских изменников, он почесал нос и пробормотал:

– Сволочи… Давно прибыли?

– В среду.

– Хм… Я могу, конечно, дать указание Аркадию Михайловичу. Но лучше, если это сделает Рачковский.

– Понимаю, Нил Петрович. Хочу согласовать с вами, что обращусь через вашу голову к нему.

– Считайте, что согласовали.

– Наш-то как, все любится?

Зуев смачно выругался. Коваленский женился вторым браком на разводке и поэтому уже третий день на службе не появлялся. Живут же люди! В стране такое творится, а директор Департамента полиции крутит амуры. Нет, это до добра не доведет…

Заручившись согласием начальства, Лыков по телефону отыскал Рачковского. Тот обнаружился в Зимнем дворце. Там поселился Трепов, якобы из-за угрозы покушения, но больше для демонстрации своей близости к государю. Петр Иванович жил со всесильным диктатором в одной квартире, чтобы всегда быть под рукой. Узнав, что у Лыкова важные новости, тайный советник назначил ему встречу в канцелярии генерал-губернатора. К Алексею Николаевичу, ученику Благово, он с давних пор относился с уважением.

Через полчаса сыщик сообщил Рачковскому то, что узнал из письма Буффаленка. Сослался при этом на личную агентуру – будто бы это она доставила сведения. Петр Иванович не удивился и заявил:

– Нам давно известно о соглашении между Пилсудским и япошками. Сейчас террористы на их деньги закупают оружие для восстания. Там кавказцы, финляндцы, поляки, да и наши не отстают. Но вербовка военнопленных – это что-то новое. Давно пришел пароход?

– Четыре дня назад.

– У кого списки прибывших?

Лыков развел руками:

– Не знаю. Я же уголовный сыщик – не моя вотчина.

Тайный советник схватил трубку телефона и приказал соединить его с Гартингом.

– Аркадий Михайлович! К вам сейчас подойдет Лыков. Да, Алексей Николаевич. Сообщит кое-что интересное. По вашей части! Примите меры. Все-все, какие сможете. Держите меня в курсе этого дела. Понадобится помощь – обращайтесь.

Положил трубку, поднялся, протянул коллежскому советнику руку. Тот пожал ее и, не выпуская, сказал:

– Жандармов бы еще, а? В департаменте сейчас бардак, Особый отдел всё законы читает, а дознанием никто не занимается.

Действительно, начальник отдела Макаров, из судейских, своей главной задачей считал соблюдение прав подследственных. Дело это, конечно, полезное, но, когда горит дом, посуду не берегут…

– Я прикажу Герасимову помочь вам с Гартингом, – сразу же согласился Рачковский. – Он ежедневно докладывает Трепову, будет и сегодня. Большой специалист! Хотя и несколько самонадеян…

Подполковник Герасимов был новым начальником Петербургского охранного отделения. Он получил назначение на эту должность лишь в начале февраля, но быстро успел отличиться. Уже в марте агенты Герасимова арестовали группу террористов, готовивших покушение на ряд сановников. Говорили, что в числе намеченных жертв значился и великий князь Владимир Александрович, как ответственный за Кровавое воскресенье. Лыков с Герасимовым пока знаком не был, но слышал уважительные отзывы.

– Благодарю, Петр Иванович. Пойду к Гартингу, надо торопиться.

Так сыщик дал ход сведениям, полученным от Буффаленка. Власти начали выяснять судьбу въехавших в страну изменников-поляков. Первым делом запросили списки вернувшихся военнопленных. Оказалось, что начальником эшелона был капитан Шихлинский! Хотя на корабле были офицеры старше его в чине, именно ему собрание офицеров поручило командовать пассажирами. Уже через день Лыков с Гартингом внимательно изучали списки, полученные от хромого капитана.

Всего на «Инкуле» вернулись в Россию триста девять человек. Состав был смешанным: шестьдесят офицеров и военных чиновников, остальные – нижние чины армии и флота. Моряки оказались из экипажей русских кораблей, интернированных немцами в порту Цинтау. После боя 28 июля 1904 года в бухте укрылись броненосец «Цесаревич» и миноносцы «Бесшумный», «Бесстрашный» и «Беспощадный». А после падения Порт-Артура вырвался из блокады и добрался до германской колонии миноносец «Властный». Сами корабли по условиям военного времени остались в Цинтау, а большая часть команд была отпущена немцами домой. Поэтому и арендовали «Инкулу» – английский пароход, – чтобы японцы не решились препятствовать рейсу.

Из сухопутных на борту были офицеры-артурцы, давшие слово не воевать против микадо, да еще пять или шесть человек, такого слова не дававших. Как и капитан Шихлинский, они относились к тяжелораненым, и японцы отпустили их без всякой подписки. Их увечья были таковы, что надеяться на быстрое выздоровление не приходилось.

Среди офицеров и военных чиновников имелось несколько поляков. Приватный опрос их сослуживцев снял с панов подозрения: в течение всего плена они были на виду у товарищей, никуда не отлучались, ни в каких шпионских школах учиться не могли. Иначе обстояли дела с нижними чинами. Там поляков оказалось около полусотни, и осветить их пребывание в плену было трудно.

Рачковский выполнил свое обещание. Он рассказал о пароходе с изменниками Трепову, и генерал дал команду бросить на их поимку серьезные силы. В результате делом «Инкулы» занялось сразу несколько служб. В кабинете Гартинга прошло совещание. На нем присутствовали, кроме хозяина, Лыков и два подполковника: Герасимов и Лавров. С последним Алексей Николаевич встретился весьма радушно. Два года назад они вместе искали убийц русского ученого Михаила Филиппова и подружились.

– Вас повысили в чине, Владимир Николаевич! Поздравляю!

– Спасибо. Вот, произвели не в очередь.

– А еще вы перешли из корпуса в армейскую кавалерию, как намеревались.

В самом деле, Лавров, прежде ходивший в голубом жандармском мундире, был теперь в общеармейской форме. Он давно хотел оставить «табуретную кавалерию»[22].