Воронята Стивотер Мэгги

10

Пуп не спал.

Когда он учился в Агленби, то легко засыпал – и неудивительно. Как Черни, как все остальные его одноклассники, по будням Пуп спал от двух до шести часов, поздно ложился, рано вставал и до совершенства довел умение отсыпаться по выходным. Когда он отключался, то спал беззаботно без всяких снов. Нет… Пуп знал, что это неправда. Всем снятся сны, просто некоторые их не помнят.

А теперь ему удавалось сомкнуть глаза лишь на два-три часа кряду. Он ворочался в постели. Резко садился, разбуженный шепотами. Задремывал на кожаной кушетке, единственном предмете мебели, на который не наложило лапу правительство. Периоды и энергия сна диктовались чем-то более крупным и сильным, чем он сам, – они прибывали и отступали, как неравномерный прибой. Попытки как-то систематизировать их приводили Пупа в полное расстройство: в полнолуние и во время грозы ему меньше хотелось спать, но в остальных случаях бессонницу трудно было предсказать. Он полагал, что в нем бился магнетический пульс силовой линии, каким-то образом проникший в его тело из-за смерти Черни.

Недостаток сна превратил жизнь Пупа в нечто иллюзорное, а вереницу дней – в ленточку, которая бессмысленно полоскалась на ветру.

Было почти полнолуние, и недавно шел дождь, поэтому Пуп не спал.

Он сидел в футболке и трусах перед компьютером и щелкал мышкой с сомнительной продуктивностью глубоко утомленного человека. В его голове, все одновременно, шептали и шипели бесчисленные голоса. Они походили на помехи, которые звучали в телефоне, если поблизости пролегала силовая линия. На ветер перед приходом грозы. На заговор деревьев. Как всегда, Пуп не мог различить ни слова – и не понимал разговор. Но ясно было одно: нечто странное только что произошло в Генриетте, и голоса постоянно это обсуждали.

Впервые за много лет Пуп достал старые карты из крохотной кладовки в коридоре. Рабочего стола у него не было, а на кухонном валялись упаковки из-под лазаньи и черствые корки. Поэтому он разложил карты в ванной. Сидевший в ванне паук заспешил прочь, когда Пуп прижал карту к фаянсовой поверхности.

«Черни, тебе сейчас, наверное, лучше, чем мне».

Но, в общем, он в это не верил. Пуп понятия не имел, что стало с душой, или духом Черни, ну или как еще можно было назвать то, что от него осталось, но если неумолкающие голоса преследовали Пупа всего лишь за участие в ритуале, то судьба Черни наверняка была еще хуже.

Пуп отошел и скрестил руки на груди, рассматривая десятки пометок и надписей, которые оставил на картах во время поисков. Черни, своим невозможным почерком – и непременно красной ручкой – отметил уровень энергии вдоль возможного пути залегания силовой линии. В те времена это казалось игрой, охотой за сокровищами. Дорогой к славе. Действительно ли существовала силовая линия? Неважно.

Они просто предавались недешевому упражнению в стратегии, и полем служило всё Восточное побережье. Ища закономерности, Пуп педантично обводил кругами интересующие его участки на топографической карте. Кружок вокруг осиновой рощицы, где уровень энергии всегда был высоким. Кружок вокруг разрушенной церкви, которую почему-то избегали животные и птицы. Кружок вокруг того места, где умер Черни.

Конечно, Пуп нарисовал кружок на карте до того, как умер Черни. Это место – зловещая дубовая роща – было примечательно благодаря старинной надписи, вырезанной на коре одного из деревьев. Латынь. Надпись была неполной, труднопереводимой, и максимум, до чего додумался Пуп – это «вторая дорога». Тамошний уровень энергии, хотя и непостоянный, выглядел многообещающе. Разумеется, там пролегала силовая линия.

Черни и Пуп возвращались туда несколько раз, снимали показания (рядом с кружком начертанные Черни значились шесть разных цифр), рылись в земле в поисках возможных артефактов, сторожили ночью в ожидании признаков паранормальной активности.

Пуп сконструировал самую сложную и чувствительную «волшебную лозу» – две проволоки, согнутые под прямым углом и вделанные в металлическую круглую рукоятку так, чтобы они могли свободно вращаться. Пуп и Черни обошли с этой лозой вокруг рощи, пытаясь вычислить конфигурацию линии.

Но она оставалась неровной, то появлялась, то пропадала, как сигнал далекой радиостанции. Линии нужно было пробудить, настроить их частоты, выкрутить звук на максимум. Черни и Пуп собирались провести в дубовой роще ритуал. Впрочем, они весьма приблизительно представляли себе процесс.

Всё, что выяснил Пуп, – что силовые линии любят взаимность и жертвы, но это было раздражающе невнятно. Больше никакой информации они не нашли, а потому не прекращали попыток. Во время зимних каникул. Во время весенних. В конце учебного года.

А потом Пупу позвонила мать и сказала, что его отца арестовали за мошенничество и уклонение от уплаты налогов. Оказалось, что отцовская фирма имела дела с военными преступниками – мать об этом знала, а Пуп догадывался – и ФБР наблюдала за ее деятельностью не первый год. В один день Пуп потерял всё.

На следующий день эта история появилась в газетах, и семейному счастью Пупов настал конец. Пупа бросили обе девушки. Ну, второй теоретически была девушка Черни, так что, наверно, это не считается.

Случившееся стало достоянием самой широкой общественности. Вирджинский плейбой, наследник громадного состояния, внезапно вылетел из школьного общежития, перестал получать приглашения на вечеринки и лишился всех надежд на поступление в Лигу Плюща. Пупу оставалось только наблюдать, как его машину грузят на эвакуатор, а из комнаты выносят акустическую систему и мебель.

В последний раз Пуп смотрел на карту, когда стоял в своей комнате и думал, что у него ничего не осталось, кроме десяти долларов в кармане. Все кредитки превратились в ничто.

Черни подъехал на своем красном «Мустанге» и, не вылезая из машины, поинтересовался:

– Ну что, ты теперь белая рвань?

У Черни не было чувства юмора. Иногда он говорил вещи, которые случайно оказывались смешными. Но на сей раз Пуп, стоявший на обломках своей жизни, не засмеялся.

Силовая линия перестала быть игрой.

– Ну-ка пусти меня, – потребовал он. – Мы проведем ритуал.

11

За час и двадцать три минуты до того, как у Блу должен был сработать будильник, она проснулась от того, что хлопнула входная дверь. Серый утренний свет сочился в окно спальни, и виднелись размытые тени листьев, прижатых к стеклу. Блу попыталась не жалеть об утраченном часе и двадцати трех минутах сна.

На лестнице послышались шаги. До Блу донесся звук маминого голоса.

– …и ждала тебя.

– Некоторые вещи лучше делать ночью, – сказала Нив.

Голос у нее был тише, чем у Моры, но резче – и разносился лучше.

– Генриетта – то еще местечко, а?

– Я не просила тебя смотреть на Генриетту, – ответила Мора театральным шепотом.

Она как будто заступалась за город.

– Трудно этого не делать. Она буквально кричит, – сказала Нив.

Дальнейшие слова затерялись за скрипом лестницы.

Ответ Моры был невнятен, потому что она тоже начала подниматься, но звучало это как-то вроде:

– Я бы предпочла, чтоб ты не втягивала Блу.

Блу замерла.

Нив сказала:

– Я всего лишь пересказываю тебе то, что вижу. Если он исчез, когда… Возможно, они связаны. Разве ты не хочешь, чтобы она знала, кто он такой?

Лестница снова скрипнула. Блу подумала: «Они что, не могут говорить, не скрипя ступеньками?»

Мора огрызнулась:

– Я сомневаюсь, что так будет проще.

Нив что-то пробормотала в ответ.

– События уже выходят из-под контроля, – продолжала Мора. – Мы, считай, почти ничего не сделали, и вот он…

Блу навострила уши. Она уже очень давно не слышала, чтобы ее мать употребляла местоимения мужского рода, разве что применительно к Ганси.

Возможно – подумала Блу – Мора имела в виду ее отца. Неловкие разговоры, которые Блу пыталась завязать с матерью, ничего не приносили ей, кроме бессмысленных юмористических ответов («Он Санта-Клаус. Он грабил банки. Он сейчас в космосе»), которые менялись раз от разу. В представлении Блу ее отец был отважным героем, которому пришлось исчезнуть из-за своего трагического прошлого. Возможно, за ним охотились преступники. Блу нравилось воображать, как отец украдкой заглядывает через забор на заднем дворе и с гордостью наблюдает, как его странная дочь грезит под деревом.

Блу ужасно любила отца, которого никогда не видела.

Где-то в недрах дома закрылась дверь, и вновь наступила ночная тишина, которую трудно нарушить. Далеко не сразу Блу потянулась к пластмассовому ящику, который служил ей тумбочкой, и вытащила тетрадь. Она положила руку на прохладную кожаную обложку. Поверхность напоминала гладкую кору бука за домом. А когда Блу касалась бука, то чувствовала одновременно надежду и волнение – она приободрялась и желала действовать.

«Генриетта – то еще местечко», – сказала Нив, и тетрадь, казалось, была с ней согласна. Правда, Блу не знала, что это значит.

Она не хотела засыпать, но все-таки заснула и проспала еще час и двенадцать минут. На сей раз Блу разбудил не будильник, а одна-единственная мысль, которая вопила в мозгу: «Сегодня Ганси придет на сеанс».

Разговор Моры и Нив, вплетенный в повседневную рутину сборов в школу, казался ей не таким уж загадочным. Но тетрадь по-прежнему оставалась волшебной. Сидя на краю кровати, Блу прикоснулась к одной из цитат: «Король всё еще спит под горой, в окружении своих воинов, подданных и богатств. По правую руку от него чаша, наполненная силой. На его груди покоится меч, который также ожидает пробуждения. Счастлив тот, кто найдет короля и осмелится пробудить его, ибо король дарует ему награду, столь чудесную, какую только в силах вообразить смертный».

Блу закрыла тетрадь. Казалось, внутри нее обитал огромный, ужасно любопытный двойник, грозивший вырваться из тесных рамок благоразумия. Долгое время она сидела, положив тетрадь на колени. Обложка казалась прохладной на ощупь.

Награда.

Что бы она попросила себе в награду? Никогда больше не волноваться из-за денег? Узнать, кто ее отец? Объехать весь мир? Научиться видеть то, что видела Мора?

У Блу в голове вновь прозвенело: «Сегодня Ганси придет на сеанс. Интересно, как это будет?»

Может быть, если бы она разбудила спящего короля, то попросила бы его сохранить Ганси жизнь.

– Блу, надеюсь, ты встала! – крикнула Орла с лестницы.

Нужно было торопиться, если она надеялась вовремя добраться на велосипеде до школы. Через пару недель эта поездка грозила стать мучительно жаркой.

Может быть, она попросила бы у спящего короля машину.

«Хотела бы я сегодня прогулять».

Блу не то чтобы боялась школы, просто… это казалось таким тривиальным. И ее даже не травили; Блу быстро поняла, что чем странней она выглядела внешне, чем ясней и раньше давала другим детям понять, что она не похожа на них, тем с меньшей вероятностью ее будут дразнить либо игнорировать. К тому времени, когда она перешла в старшую школу, ее странность и умение гордиться этим стали положительным активом. Блу, внезапно сделавшаяся «крутой», могла бы обзавестись любым количеством друзей. И она честно пыталась. Но проблема в том, что, если ты странная, все остальные нормальные.

Поэтому ее ближайшими друзьями были родственники, школа оставалась скучной рутиной, и Блу втайне надеялась, что где-то в мире есть и другие чудаки, похожие на нее. Пусть даже их, видимо, не было в Генриетте.

Она подумала: вполне возможно, что Адам тоже странный.

– БЛУ! – завопила Орла. – ШКОЛА!

Крепко прижав тетрадь к груди, Блу зашагала к красной двери в конце коридора. По пути ей пришлось миновать бурную активность в комнате с телефоном/швейной машинкой/кошкой и жестокую битву за ванную. Комната за красной дверью принадлежала Персефоне, одной из двух лучших подруг Моры. Дверь была приоткрыта, но Блу всё равно тихонько постучала. Персефона спала плохо, но энергично: она вскрикивала посреди ночи и стучала ногами, следовательно, ей ни с кем не приходилось делить комнату. Также это значило, что она урывала минуты сна, когда только могла, и Блу не любила ее будить.

Тихий, хрипловатый голос Персефоны произнес:

– Я в доступе. В смысле, войди.

Толкнув дверь, Блу увидела, что Персефона сидит за карточным столиком у окна. Люди часто вспоминали волосы Персефоны – длинную, волнистую, снежно-белую гриву, которая ниспадала до бедер. Во вторую очередь они припоминали ее одежду – затейливые платья с кучей оборок или странные халаты. А если им как-то удавалось миновать всё это, люди смущались, увидев глаза Персефоны, настоящие черные зеркала с неразличимыми во тьме зрачками.

Сейчас Персефона сидела, держа карандаш в кулаке, как ребенок. Увидев Блу, она многозначительно нахмурилась.

– Доброе утро, – сказала Блу.

– Доброе утро, – эхом повторила Персефона. – Еще слишком рано. Я еще не обрела дар речи, поэтому просто буду по максимуму пользоваться твоими словами.

Она неопределенно покрутила рукой. Блу поняла это как приглашение садиться. Большая часть постели была завалена странными вышитыми чулками и клетчатыми колготками, которые словно бежали на месте, но она кое-как пристроилась на краю. В комнате пахло знакомо – апельсинами или детской пудрой, а может быть, новой тетрадкой.

– Плохо спала? – поинтересовалась Блу.

– Плохо, – повторила Персефона. И добавила: – Нет, не совсем. Все-таки мне придется говорить своими словами…

– Над чем работаешь?

Персефона часто сидела над своей вечной диссертацией по философии, но, поскольку это был процесс, который предполагал тревожную музыку и частые перекусы, она редко предавалась ему в часы утренней горячки.

– Так, кое-что, – ответила Персефона грустно.

А может, задумчиво. Трудно было определить разницу, а спрашивать Блу не любила. То ли муж, то ли возлюбленный Персефоны умер или уехал за границу – когда речь шла о Персефоне, с подробностями были проблемы, – и она, очевидно, скучала по нему, ну или, по крайней мере, понимала, что его нет (для Персефоны это было большое достижение). Опять-таки Блу не хотела спрашивать. Как и Мора, она не любила смотреть на плачущих людей, а потому старалась не наводить разговор на предметы, которые могли привести к слезам.

Персефона подняла листок, чтобы Блу его увидела. Она трижды вывела слово «три», тремя различными почерками, а чуть ниже записала рецепт пирога с банановым кремом.

– Бог троицу любит? – предположила Блу.

Это была одна из любимых поговорок Моры.

Персефона подчеркнула слова «столовая ложка» рядом со словом «ваниль». Ее голос звучал рассеянно и смутно.

– Или семерку. Очень много ванили. Можно подумать, что это опечатка.

– Можно подумать, – повторила Блу.

– БЛУ! – закричала снизу Мора. – Ты еще не ушла?

Блу не ответила, потому что Персефона не любила высокие звуки, а ответный крик, несомненно, был бы таковым. Она произнесла:

– Я кое-что нашла. Если я тебе покажу, ты никому не скажешь?

Она понимала, что задает глупый вопрос. Персефона и так почти всегда молчала, даже если ее об этом не просили.

Когда Блу протянула ей тетрадь, Персефона уточнила:

– Можно посмотреть?

Блу помахала рукой. Это значило: «Да, и побыстрей». Она нервно ерзала на кровати, пока Персефона листала тетрадь. Лицо женщины ничего не выражало.

Наконец Блу спросила:

– Ну?

– Очень мило, – вежливо ответила Персефона.

– Это не мое.

– Я вижу.

– Ее забыли в… Слушай, а как ты догадалась?

Персефона полистала туда-сюда. Ее тихий детский голос звучал так слабо, что Блу пришлось затаить дыхание, чтобы расслышать.

– Это явно тетрадь мальчика. И он ее везде ищет. А ты уже нашла.

– БЛУ! – проорала Мора. – БОЛЬШЕ Я НЕ СТАНУ КРИЧАТЬ!

– И что, по-твоему, мне надо сделать? – спросила Блу.

Персефона провела пальцем по разнородным бумажкам. Блу поняла, что та права: на месте владельца тетради она бы просто списала всю необходимую информацию, вместо того чтобы вырезать и наклеивать. Фрагменты были интригующими, но не такими уж необходимыми; тот, кто составил эту тетрадь, очевидно, наслаждался самим процессом поиска. Эстетические качества тетради были не случайны; ее создавали как произведение искусства.

– Что ж, – сказала Персефона. – Во-первых, ты можешь выяснить, чья это тетрадь.

Блу понурилась. Это был безжалостно правильный ответ, тот, которого она ждала бы от Моры или Каллы. Конечно, она знала, что придется вернуть тетрадь законному владельцу. Но тогда в чем прикол?

Персефона добавила:

– А еще, я думаю, стоит выяснить, правда ли всё это. Не так ли?

12

Утром Адам не ждал у почтовых ящиков.

Когда Ганси в первый раз приехал, чтобы забрать Адама, он проскочил въезд в поселок, где жил Адам, – точнее сказать, использовал его для того, чтобы развернуться и поехать в обратную сторону. Дорога представляла собой две колеи через поле – даже слово «грунтовка» для нее казалось чересчур пышным, и с первого взгляда совершенно не верилось, что она вела к хоть одному-единственному дому, а уж тем более к нескольким. Когда Ганси нашел нужный дом, стало еще хуже. При виде школьного свитера Ганси на улицу выскочил отец Адама и выпалил из обоих стволов. Некоторое время после этого Ронан называл Ганси «ДБЕ», где Д означало добрый, Б – богатенький, а Е нечто совсем нецензурное.

С тех пор Адам дожидался Ганси там, где заканчивался асфальт.

Но сейчас никто не стоял возле почтовых ящиков. Там было пусто – очень пусто. Это место было бесконечно плоским по сравнению с другими частями долины, а конкретно это поле почему-то всегда казалось суше и бесцветней остальных, как будто его обходили стороной не только асфальтовые дороги, но и дожди. Даже в восемь утра на нем не было тени.

Вглядываясь в иссохшие колеи, Ганси позвонил Адаму на домашний, но ничего, кроме гудков, не услышал. Часы подсказывали, что у него осталось восемнадцать минут. Дорога до школы занимала пятнадцать.

Он ждал. От работавшего вхолостую мотора машина слегка покачивалась. Ганси наблюдал за дрожащим рычагом переключения скоростей. От близости к двигателю у него поджаривались ноги. В салоне начинало пахнуть бензином.

Он позвонил на Монмутскую фабрику. Ной ответил. Судя по всему, он только что проснулся.

– Ной, – громко сказал Ганси, перекрывая шум мотора.

Ной, в конце концов, позволил ему забыть тетрадь в «Нино», и ее отсутствие на диво беспокоило Ганси.

– Ты не помнишь, Адам не говорил, что сегодня он работает?

В те дни, когда Адам работал, он обычно ездил в школу на велосипеде, чтобы после занятий поспевать везде, куда надо.

Ной отрицательно замычал.

Шестнадцать минут до начала урока.

– Позвони мне, если что, – сказал Ганси.

– Я не услышу, – ответил Ной. – Я уже выхожу.

Ганси вновь позвонил Адаму на домашний, и тщетно. Возможно, мать Адама сидела дома, но не брала трубку, а Ганси было некогда ехать туда и выяснять.

Он мог опоздать в школу.

Ганси бросил телефон на сиденье.

– Ну же, Адам…

Из всех мест, где учился Ганси, – а он сменил много школ за четыре года своих несовершеннолетних скитаний – «Академия Агленби» пользовалась особой любовью его отца. Иными словами, она с наибольшей вероятностью переправляла своих воспитанников прямым курсом в Лигу Плюща. Или в Сенат. Впрочем, также это значило, что учиться в Агленби было сложнее всего. Задолго до переезда в Генриетту Ганси сделал поиски Глендауэра своей основной задачей, а учебу – глубоко второстепенной. Он был достаточно умен и прилежен, поэтому раньше не возникало никаких проблем, если он пропускал уроки или откладывал домашнее задание на потом. Но в Агленби не терпели плохих оценок. Если ты получал средний балл ниже четырех, то вылетал со свистом. И Дик Ганси Второй дал сыну понять, что если тот не осилит учебу в частной школе, то будет вычеркнут из завещания.

Впрочем, он сообщил об этом милым тоном, за порцией фетуччини.

Ганси не мог прогулять занятия. Особенно после вчерашнего опоздания. Точка. Четырнадцать минут, в то время как до школы ехать пятнадцать… и Адама не было.

Он почувствовал, как застарелый страх медленно покидает легкие.

«Не паникуй. Вчера ты ошибся насчет Ронана. Прекрати уже. Смерть не так близко, как ты думаешь».

В унынии Ганси вновь позвонил на домашний. Никто не ответил. Пора было ехать. Возможно, Адам укатил на велосипеде, возможно, после школы он собирался на работу, возможно, у него возникли какие-то дела, и он забыл предупредить Ганси. Покрытая колеями дорога, ведущая к домам, была пуста.

«Ох, Адам».

Вытерев ладони о брюки, Ганси взялся за руль и поехал в школу.

Вплоть до третьего урока, на котором они должны были встретиться, Ганси не знал, приехал ли Адам в Агленби. Необъяснимо, но латинский язык был единственным предметом, который Ронан не прогуливал никогда. Он знал латынь лучше всех. Ронан занимался без особой радости, но неуклонно, словно от этого зависела его жизнь. Сразу за ним шел Адам, звездный ученик Агленби, первый по всем остальным предметам. Как и Ронан, Адам учился упорно, потому что его будущая жизнь действительно от этого зависела.

Лично Ганси предпочитал французский. Он сказал Хелен, что не видит смысла в языке, которым невозможно воспользоваться, чтобы перевести меню (на самом деле французский просто было легче учить – им немножко владела мать). Изначально Ганси принялся за латынь, чтобы переводить старинные тексты о Глендауэре, но у Ронана уровень владения языком был таков, что Ганси перестал считать изучение латыни чем-то срочным.

Уроки латинского проходили в Борден-хаусе, небольшом деревянном здании на противоположном конце кампуса. Когда Ганси торопливо шагал по центральной лужайке, рядом возник Ронан и стукнул его в плечо. Судя по глазам, он не спал несколько дней.

Ронан прошипел:

– Где Пэрриш?

– Он сегодня ехал не со мной, – сказал Ганси, и у него разом испортилось настроение.

Ронан и Адам должны были пересечься на втором уроке.

– А ты его не видел?

– Нет.

Кто-то хлопнул его по лопаткам и воскликнул: «Эй, Ганси!», когда они рысили мимо. Ганси неохотно поднял три пальца – это был условный сигнал гребной команды.

– Я пытался позвонить ему домой, – сказал он Ронану.

– Бедному мальчику нужен мобильник, – ответил тот.

Несколько месяцев назад Ганси предложил купить Адаму телефон. Так началась длиннейшая ссора на их памяти – неделя молчания, которая завершилась, только когда Ронан сотворил нечто гораздо более оскорбительное, чем удалось бы любому из них.

– Линч!

Ганси посмотрел в направлении голоса, а Ронан нет. Тот, кто их звал, стоял на другой стороне лужайки, почти неотличимый от остальных школьников в одинаковых свитерах.

– Линч! – снова донесся зов. – Я тебя поимею!

Ронан по-прежнему не обращал на него внимания. Он поправил на плече лямку рюкзака и зашагал дальше.

– Что это значит? – спросил Ганси.

– Что некоторые не умеют проигрывать, – ответил Ронан.

– Это Кавински? Только не говори, что ты опять участвовал в гонках.

– Не спрашивай – и не скажу.

Ганси задумался, не ввести ли для Ронана комендантский час. Или бросить гребные тренировки, чтобы проводить с ним больше времени по пятницам… кажется, Ронан именно тогда разбил машину. Может, он сумеет убедить его…

Ронан вновь поправил на плече рюкзак, и на сей раз Ганси посмотрел на него внимательней. Рюкзак был заметно больше обычного, и Ронан обращался с ним осторожно, как будто боялся что-то пролить.

Ганси начал:

– Зачем ты взял… О боже, ты притащил с собой птицу.

– Ее нужно кормить каждые два часа.

– Откуда ты знаешь?

– Господи, Ганси, есть же интернет, – ответил Ронан, входя в Борден-хаус; начиная от порога, весь пол там был покрыт темно-синим ковром.

– Если тебя с ней застукают…

Ганси не сумел придумать подходящую угрозу. Какое наказание грозило за принос в школу живой птицы? Он сомневался, что в Агленби бывали такие прецеденты. Поэтому Ганси закончил:

– Если он сдохнет у тебя в рюкзаке, я запрещаю выбрасывать его в классе.

– Она, – поправил Ронан. – Это она.

– Я бы согласился, будь у него отчетливые половые признаки. И, надеюсь, он не болеет птичьим гриппом или чем-нибудь таким.

Ганси вовсе не думал про вороненка. Он думал про Адама, которого не было на уроках.

Ронан и Ганси заняли обычные места в дальнем конце класса, застланного темно-синим ковром. Пуп писал на доске глаголы.

Когда Ганси и Ронан вошли, он остановился на полуслове – internec… Хотя ему вряд ли было дело до их разговора, у Ганси возникла странная мысль, что учитель замер с мелком в руке и перестал писать исключительно для того, чтобы прислушаться. Подозрения Адама, видимо, оказались заразны.

Ронан перехватил взгляд Пупа и весьма недружелюбно его удержал. Несмотря на интерес к латыни, в начале года он заявил, что учитель латинского языка – псих и ничтожество, и в дальнейшем ясно дал понять, что Пуп ему не нравится. Поскольку Ронан презирал всех, вряд ли он мог считаться беспристрастным судьей, но Ганси признавал, что в Пупе и правда было нечто обескураживающее. Несколько раз Ганси пытался завязать с ним разговор о римской истории, прекрасно зная, какой эффект может произвести на вялое течение урока энергичная научная беседа. Однако Пуп был слишком молодым для наставника и слишком взрослым для равного, поэтому Ганси не сумел найти нужный ракурс.

Ронан продолжал смотреть на Пупа. Это он хорошо умел. Его взгляд словно отнимал что-то у противника.

Учитель латинского смущенно отвел глаза. Победив любопытство Пупа, Ронан спросил:

– Что будешь делать с Пэрришем?

– Пожалуй, загляну к нему после занятий. Так ведь?

– Он, наверно, заболел.

Они посмотрели друг на друга. «Мы уже подыскиваем для Адама оправдания», – подумал Ганси.

Ронан вновь заглянул в рюкзак. В темноте Ганси заметил птичий клюв. В обычное время он бы порадовался этому странному совпадению – что Ронан нашел вороненка, – но сейчас, в отсутствие Адама, происходящее перестало казаться магическим. Ушли целые годы на то, чтобы сложить воедино все совпадения, а в результате получилась странная ткань, слишком тяжелая, чтобы в нее одеться, слишком легкая, чтобы быть для чего-то нужной.

– Мистер Ганси, мистер Линч?

Пуп каким-то образом вдруг возник возле их парты. Оба взглянули на учителя. Ганси вежливо, Ронан враждебно.

– У вас сегодня необыкновенно большая сумка, мистер Линч, – заметил Пуп.

– Знаете, как говорят про людей с большими сумками? – отозвался Ронан. – Ostendes tuum et ostendam meus.

Ганси понятия не имел, что сказал Ронан, но, судя по его ухмылке, это было нечто не вполне вежливое.

Лицо Пупа подтвердило подозрения Ганси, но учитель просто постучал по парте костяшками пальцев и отошел.

– Хамить на латыни – не то чтобы верный путь к пятерке, – намекнул Ганси.

Улыбка Ронана просто сияла.