Оливия Киттеридж Страут Элизабет

— Понятно, — сказала Оливия.

Они уже дошли до указателя первой мили — в тени стояла гранитная скамья.

— Хотите посидеть? — спросила Оливия.

Джек сел. Она тоже села. Оба глядели за реку. Пожилая пара прошла мимо, держась за руки, оба кивнули им, как бы сочтя их тоже парой. Когда пара отдалилась достаточно, чтобы не слышать, о чем они говорят, Оливия задала свой вопрос:

— Я так понимаю, что вы не одобряете все это — насчет вашей дочери?

— Я совершенно этого не одобряю, — сказал Джек. Он выпятил подбородок. — Возможно, я человек недостаточно глубокий.

— Ну что вы! Вы человек тонкий, умудренный опытом, — возразила Оливия и добавила: — Впрочем, могу предположить по собственному опыту, что это одно и то же.

Он посмотрел на нее. Его старческие брови высоко взлетели от удивления.

— Правда, сама-то я нисколько не тонкая, не умудренная. По сути, я крестьянка. И я подвержена сильным страстям и предубеждениям, как настоящая крестьянка.

— И что все это означает? — спросил Джек.

Оливия сунула руку в карман, извлекла оттуда темные очки, надела их. Через некоторое время Джек сказал:

— Давайте по-честному. Если бы ваш сын сообщил вам, что желает спать с мужчинами, влюблен в мужчину, живет с ним, спит с ним, создает с ним «семью», — вы что, на самом деле полагаете, что не были бы против?

— Я не была бы против, — резко ответила Оливия. — Я любила бы его всей душой.

— Вы просто сентиментальничаете, — упрекнул ее Джек. — Вы не знаете, что бы вы почувствовали, потому что вам не пришлось с этим столкнуться.

У Оливии разгорелись щеки. Она почувствовала, как у нее под мышкой одной руки выступил пот.

— Мне со многим пришлось столкнуться.

— С чем, например?

— Например, с тем фактом, что мой сын взял в жены негодяйку, которая сначала перевезла его в Калифорнию, а потом бросила.

— Статистически, Оливия, такое все время происходит. В пятидесяти процентах.

— Ну и что? — Ответ Джека ее поразил своей глупостью и нечуткостью. — А какова статистика касательно детей-геев? — спросила Оливия.

Ее ступни показались ей невероятно огромными, они торчали на концах ее голеней, бросаясь в глаза. Она убрала ноги под скамью.

— Она меняется. Каждое новое исследование сообщает новые сведения. Но вполне очевидно, что вовсе не пятьдесят процентов наших отпрысков оказываются геями.

— А может, она вовсе не гей, — предположила Оливия. — Может, она просто не выносит мужчин.

Джек Кеннисон скрестил руки на голубой ветровке и пристально смотрел прямо перед собой.

— Не уверен, что это надо было говорить, Оливия. Я же не предлагал вам теорию о том, почему ваш сын взял в жены негодяйку.

Оливии понадобилось какое-то время, чтобы проглотить его замечание.

— Прелестно, — сказала она. — Какие прелестные вещи вы говорите.

Она поднялась со скамьи и не стала оборачиваться, чтобы взглянуть, встал ли он тоже. Но услышала его шаги у себя за спиной. Тогда она пошла медленнее, чтобы он смог идти рядом. Она направлялась назад к машине.

— Я все-таки не понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите, что вы крестьянка. У нас в стране, мне думается, крестьянства нет. Вероятно, вы хотели сказать, что вы ковбой. (Оливия бросила на него взгляд и удивилась, он добродушно улыбался.) — Я вполне могу увидеть в вас ковбоя, — заявил он.

— Прекрасно. Я — ковбой.

— Тогда, значит, республиканец? — помолчав с минуту, спросил Джек.

— Ох, ради всего святого! — Оливия остановилась и взглянула на него сквозь темные очки. — Я же сказала — ковбой, а не дебил! Вы имели в виду, что у нас ковбой в президентах ходит? Или что до него президентом был актер, игравший ковбоев? Позвольте мне сообщить вам, что наш теперешний дебил, кокаиновый экс-наркоман, никогда ковбоем не был. Он может носить все ковбойские шляпы, какие есть на свете. Он просто забалованный отпрыск богатого владельца поместья. Меня от него просто тошнит.

Она была по-настоящему взбешена и не сразу заметила, что Джек смотрит в сторону, что лицо его как-то замкнулось, будто он мысленно отошел от нее подальше и просто ждет, чтобы она закончила свою тираду.

— Боже! — сказала она наконец. — Не может быть!

— Чего не может быть?

— Вы за него голосовали.

Вид у Джека Кеунисона был усталый.

— Вы голосовали за него. Вы, мистер Гарвард. Мистер Интеллект. Вы проголосовали за этого вонючего подонка!

Он рассмеялся, коротко, словно пролаял.

— Боже мой, вы и правда подвержены страстям и предубеждениям, как настоящая крестьянка.

— Вот именно, — сказала Оливия. Она двинулась вперед своим обычным темпом, бросив ему через плечо: — По крайней мере, у меня нет предубеждения против гомосексуалистов.

— Да, — бросил он ей вслед. — Только против белых мужчин с деньгами.

Это верно, черт бы тебя побрал, подумала она.

Она позвонила Банни, а Банни — Оливия просто не могла в это поверить — расхохоталась по-настоящему.

— Ох, Оливия! — воскликнула она. — Неужели это так важно?

— Важно, что кто-то голосовал за человека, который врет всей стране. Банни, ради всего святого, наш мир влип в хорошую неразбериху.

— Тут ты в общем-то права, — согласилась Банни. — Но наш мир вечно влипает в хорошую неразбериху. Думаю, если тебе доставляет удовольствие его общество, стоит спустить это на тормозах.

— Его общество мне удовольствия не доставляет, — сказала Оливия и положила трубку. Ей никогда не приходило в голову, что Банни — дура, но вот поди ж ты!

Ужасно, однако, когда никому нельзя ничего сказать. Оливия ощущала это с каждым днем все острее. Она позвонила Кристоферу.

— Он республиканец, — сообщила она.

— Это ужасно, — ответил Кристофер. А потом: — Я подумал, ты звонишь, чтобы узнать, как твой внук?

— Конечно, я хочу знать, как он. Жаль, что ты мне не звонишь, чтобы сказать, как он.

Где и каким образом произошел этот разрыв между нею и ее сыном, Оливия не могла бы объяснить.

— Я же звоню тебе, мама, — возразил Кристофер. — Только…

— Только — что?

— Ну, с тобой довольно трудно разговаривать.

— Понятно. Во всем виновата я одна.

— Нет, во всем виноват всегда кто-то другой. Это я и хотел сказать.

Наверняка это психотерапевт ее сына, это он виноват в том, что происходит. Кто мог когда-нибудь ожидать такого? Оливия произнесла в трубку:

— «Не я, — сказала Рыжая Курочка».

— Что?

Оливия повесила трубку.

Прошло две недели. Она стала ходить вдоль реки раньше шести утра, чтобы не наткнуться на Джека и еще потому, что теперь просыпалась, проспав совсем немного часов. Весна была великолепна и походила на оскорбление действием. Звездоцветы просунули белые венчики сквозь ковер сосновых игл, у гранитной скамьи виднелись группки пурпурных фиалок. Она прошла мимо той самой пожилой пары, которая по-прежнему держалась за руки. После этого она перестала выходить на прогулку. Несколько дней она не вылезала из постели, чего — насколько помнила — не делала никогда в жизни. Она была не из тех, кто любит поваляться в кровати.

Кристофер не звонил. Банни не звонила. Джек Кеннисон не звонил.

Однажды она проснулась в полночь. Включила компьютер и написала на электронный адрес Джека (адрес остался у нее с тех пор, как они встречались за ланчем и ездили на концерт в Портленд): «Ваша дочь вас ненавидит?»

Утром пришел простой ответ: «Да».

Оливия подождала два дня. Потом написала: «Мой сын меня тоже ненавидит».

Через час пришел вопрос: «Это вас убивает?»

Она ответила немедленно: «Это меня убивает. Чертовски убивает. И это, должно быть, по моей вине, но я этого не понимаю. Я помню наше прошлое не так, как его, видимо, помнит он. Он ходит к психиатру по имени Артур, и мне кажется, это дело рук Артура». — Оливия остановилась, довольно долго сидела, потом нажала кнопку «Отправить». И тотчас же написала: «Р. S. Но это, должно быть, и моя вина тоже. Генри говорил, я никогда ни за что не извиняюсь, и вполне возможно, что он был прав». Она снова нажала кнопку «Отправить». Потом написала: «Р. S. ЕЩЕ РАЗ. Он был прав».

На это ответа не было, и Оливия почувствовала себя школьницей, предмет влюбленности которой ушел с другой девочкой. В действительности у Джека, по всей вероятности, имелась какая-то другая «девочка», то есть женщина. Пожилая женщина. Таких вокруг полно — да, к тому же еще республиканок.

Она лежала на кровати в своей маленькой комнатке-«лентяйке» и слушала транзистор, прижимая его к уху. Потом она встала и вышла на улицу, взяв с собой пса на поводке, потому что, если прогуливать его без поводка, он может слопать какую-нибудь из кошек Муди: такое уже случалось.

Когда она вернулась, солнце только что прошло свою высшую точку, и это было для нее самое худшее время: ей становилось лучше, когда темнело. Как она любила долгие весенние вечера, когда была молодой и вся жизнь простиралась перед нею! Оливия перебирала продукты в буфете, ища «Молочную косточку» — готовый корм для собак, — когда услышала сигнал автоответчика. Было просто смешно, с какой радостной надеждой она подумала, что ей звонили Крис или Банни. Голос Джека Кеннисона произнес: «Оливия, вы не могли бы ко мне приехать?»

Она почистила зубы, оставила пса в собачьем загончике.

Сверкающая красная машина Джека стояла на коротенькой въездной аллее. Когда Оливия постучала в дверь, ответа не последовало. Она толкнула дверь — не заперта.

— Ау?

— Привет, Оливия. Я здесь, в задней комнате. Лежу. Сейчас поднимусь и выйду к вам.

— Нет, — пропела она в ответ. — Не поднимайтесь. Я сама вас найду.

Она обнаружила его в нижней комнате для гостей. Он лежал на спине, заложив руку за голову.

— Я рад, что вы приехали, — сказал он.

— Вы опять неважно себя чувствуете?

Он улыбнулся своей скупой улыбкой:

— Только на душе неважно. Тело еще фурычит. — Он отодвинул ноги подальше. — Идите сюда, — сказал он. — Посидите. Может, я и богатый республиканец, но не такой уж богатый, если вы втайне надеялись. В любом случае… — Он вздохнул и покачал головой. Солнечный свет, струившийся в окна, коснулся его глаз, сделав их еще голубее. — В любом случае, Оливия, вы можете говорить мне что угодно — например, что вы избивали своего сына до синяков, — я не стану винить вас за это. Не думаю, что стал бы. Я избивал свою дочь эмоционально. Я два года с ней не разговаривал, вы можете представить себе такое?

— Я несколько раз и правда ударила сына, — призналась Оливия. — Когда он маленький был. Не просто отшлепала. Ударила.

Джек Кеннисон кивнул. Один раз.

Оливия шагнула в комнату, опустила сумку на пол. Джек не сел на кровати, лежал неподвижно на спине, старый человек с большим животом, его живот походил на мешок, набитый семечками подсолнуха. Голубые глаза Джека внимательно смотрели, как она приближается к нему, а комната была наполнена покоем послеполуденного солнечного света. Свет лился сквозь окна, падал на качалку, ярко освещал обои по всей ширине одной из стен. Шишечки на кровати красного дерева сверкали. В закругленное окно виднелась голубизна неба, куст восковницы и каменная стена. Тишина этого солнечного сияния, тишина этого мира вдруг замкнулась вокруг Оливии, и ее передернуло от отвращения, когда горячий луч солнца коснулся ее обнаженного запястья. Она взглянула на Джека, отвела взгляд, снова взглянула на него. Сесть с ним рядом означало закрыть глаза на зияющее одиночество этого просвеченного солнцем мира.

— Господи, как мне страшно, — проговорил он.

Она чуть было не сказала: «Довольно. Терпеть не могу всяких перепуганных». Она могла бы сказать это Генри, да практически кому угодно. Вероятно, потому, что терпеть не могла перепуганную частицу собственного «я», — эта мысль промелькнула у нее в голове и исчезла: сейчас в ней боролись отвращение и нерешительное желание. Подойти к кровати Оливию заставило воспоминание о Джейн Хаултон в приемной врача — свобода, легкость их заурядной болтовни, возможные потому, что на приеме у врача Джек, нуждаясь в Оливии, дал ей место в этом мире.

Его голубые глаза теперь не отрывались от нее: садясь рядом с ним, она увидела в них его ранимость, призыв, страх; она решилась положить раскрытую ладонь ему на грудь и услышала «тук-тук» его сердца, которое когда-нибудь остановится, как останавливаются все сердца. Но сейчас пока еще не «когда-нибудь», сейчас их окружала только тишь залитой солнцем комнаты. Они были здесь вдвоем, и тело Оливии — ее старое, толстое, обвисшее тело — вдруг почувствовало откровенное желание его тела. То, что она не любила Генри вот так, не желала его так многие годы до его смерти, опечалило ее и заставило закрыть глаза.

Вот чего не знают молодые, подумала Оливия, ложась рядом с этим мужчиной, ощутив его руку у себя на плече, на руке у локтя, ах, вот чего не знают молодые. Они не знают, что потерявшие упругость, морщинистые, состарившиеся тела испытывают такую же тягу, как их, молодые и упругие; что любовь нельзя беспечно выбрасывать, словно пирожное с блюда, где лежат еще другие пирожные, и это блюдо будет снова предложено вам. Нет, если вам предложили любовь, вы выбираете ее или — не выбираете. И если ее блюдо было наполнено добротой и великодушием Генри, а ей это казалось обременительным и она постепенно расшвыривала все это по крошке, то делала так только потому, что не понимала того, что надо было понять: она бессознательно и безрассудно проматывает день за днем.

А потому, даже если этот человек, сейчас лежащий рядом с ней, был не тем, кого она выбрала бы в прежние времена, какое это имело значение? Скорее всего, и он выбрал бы не ее. Но вот они здесь вдвоем — Оливия вообразила себе два сложенных вместе ломтика швейцарского сыра: такие дыры на месте кусков, выдранных жизнью, они с Джеком принесли в этот союз.

Глаза Оливии были закрыты, и все ее усталое существо пронизывали волны благодарности и — сожаления. Она рисовала в воображении эту тихую комнату, залитую солнцем стену, куст восковницы за окном. Он сбивал ее с толку, этот мир, он ее озадачивал. Ей не хотелось его покидать — пока еще.