Эластичность. Гибкое мышление в эпоху перемен Млодинов Леонард

Кнут и пряник

На заре эпохи телевидения существовала программа «Сумеречная зона»[9], а в ней была серия, в которой на Землю высаживается инопланетная раса девятифутовых канамитов. Они говорят на неведомом языке, но спосбны телепатически обратиться к ООН и поклясться, что прибыли исключительно с целью помочь человечеству. Канамиты предоставляют землянам книгу на своем языке, и криптографам вскоре удается перевести заглавие – «Польза человека», – но в самом тексте книги они разобраться не могут.

Постепенно канамитские технологии позволяют людям преобразовать пустыни в плодородные зеленые пажити, нищета и голод искоренены. Некоторым счастливцам удается попасть в добровольцы для полета на планету канамитов – там вроде бы настоящий рай. Наконец, одна специалистка по криптографии все же взламывает код. У нее получается прочесть «Пользу человека», и она спешит к космическому кораблю, где ее начальник, некто по имени Майкл Чэмберз, уже поднимается по трапу внутрь, собираясь отправиться на райскую планету. «Не летите! – кричит она Чэмберзу. – Это поваренная книга!» Поваренная книга, в которой главный ингредиент блюд – сами люди.

Девушка-криптограф обнаружила, что инопланетяне прибыли, чтобы помочь нам – как помогает фермер индюшке перед Днем благодарения. И похоже, имелось у них чувство юмора, уж раз они оставили нам книгу рецептов, которые собирались использовать. Чэмберз пытается сойти с космического судна, однако рядом оказывается один из тех девятифутовых инопланетян. Не желая упускать лакомый кусочек своего жаркого из человечины, инопланетянин преграждает Чэмберзу путь к отступлению.

Очевидная мораль истории с канамитами состоит в том, что бесплатных обедов не бывает, если только вы сами – не этот обед. Но история эта – еще и о кнутах и пряниках новизны и перемен. Отваживаясь выйти на неведомую территорию, животное может обнаружить новые источники питания – или само стать таким источником. Живой организм, исследуя незнакомую местность, может пораниться или наткнуться на хищника, однако живые организмы, избегающие всего неведомого любой ценой, рискуют не найти еды в необходимых количествах и сгинуть от голода.

Неизменная среда обитания не обеспечивает тем, кто нашел для себя уютную нишу, ощутимых стимулов исследовать или изобретать что-нибудь новенькое. Однако условия меняются, и у того или иного животного вероятность выжить больше, если у него накоплены сведения о новых местах кормежки, путях побега, укромных местах и так далее. Биологам видно, как это отражается на многообразии видов. Например, собакам нравится исследовать новые территории[10], потому что они происходят от самых дерзких волков, осмеливавшихся искать пищу вблизи стоянок древних людей-кочевников; птицы, живущие в сложных переменчивых условиях – на лесных опушках, допустим, – обычно ведут себя пытливее, чем те, что обитают в более стабильной среде.

В наше время приспосабливаться приходится нам, людям, поскольку наша физическая, общественная и интеллектуальная среды меняются с беспрецедентной скоростью. Научное знание, к примеру, накапливается экспоненциально: количество публикуемых статьей удваивается за определенный промежуток времени – как деньги, вложенные под фиксированный процент. Продуктивность мировой научной мысли удваивается примерно каждые девять лет. Так все обстоит уже довольно давно, однако в прошлом за этими темпами можно было угнаться: если на старте почти ничего нет, удвоение – рост не очень-то мощный. Однако ныне объем наших знаний уже перевалил за одну важную отметку. В наше время удвоение общего объема знаний каждые девять лет означает вот что: новое прибывает так стремительно, что ни один человек не в силах за этим приростом угнаться. В 2017 году, например, было опубликовано более трех миллионов новых научных статей. Такой объем производства знания не просто грандиознее, чем способен охватить какой бы то ни было специалист какой угодно области исследований, – сами журналы не способны его вместить. В результате за десятилетие с 2004 по 2014 год, чтобы как-то справиться с таким валом, издателям пришлось основать более пяти тысяч новых научных журналов[11].

Из-за аналогичного накопления знаний в профессиональном мире многие ключевые промышленные отрасли зависят теперь от объема экспертизы, недоступного никакому отдельно взятому человеку. Мудреные области производственного знания – от электрических трансформаторов и инжекторов топлива до химии косметики и продуктов для ухода за волосами – теперь стали предметом сотен книг, и это не считая сведений, находящихся в собственности корпораций на соответствующих рынках. Тонкости «нечетко-логической оптимизации инжекционного формования кремнийорганического каучука» вас, вероятно, не интересуют, но в современном мире у этой темы достаточно веса, чтобы Фёрмин З. Силло написал об этом 190-страничную монографию.

Развитие социальных сетей и Интернета еще стремительнее: количество веб-сайтов, например, удваивается каждые два-три года. Общественные настроения тоже меняются быстро: сравните общую скорость расширения кампании за права человека и кампании за права ЛГБТ в развивающихся странах, тоже раскачанной силами молодежи.

Кнут и пряник есть в любом выборе, связанном с освоением всего нового. Но в последние годы скорость перемен возросла, и математика преимуществ освоения нового резко поменялась. Нынешнее общество как никогда прежде воздает тем, кого перемены не смущают, а прочих иногда и наказывает: то, что раньше было безопасными территориями стабильности, стало теперь опасным минным полем застоя.

Вдумаемся в историю телефона. Мы употребляем оборот «набрать номер», поскольку телефонные номера когда-то вводились последовательно, поворотом диска с цифрами. Новые приборы, оборудованные кнопками, вошли в оборот в 1963 году – их вбросила на рынок компания «Белл Телефоун». Они оказались удобнее, чем аппараты предыдущего поколения, и позволяли выбирать из меню с несколькими вариантами ответа при разговоре с автоматическими телефонными системами. Однако эта новая технология оказалась не самым выгодным вложением – во всяком случае поначалу: люди не спешили менять привычки и осваивать что-то новое, предпочитая пользоваться удобными телефонами прошлого. Даже через двадцать лет после того, как кнопочные приборы появились в продаже, большинство потребителей оставалось при старых дисковых. И лишь в 1990-е, через тридцать лет после появления кнопочных телефонов, старый тип аппарата стал редкостью[12].

Вспомним для сравнения, что произошло, когда «Эппл» в 2007 году ввел первый мобильный телефон с сенсорным экраном, намереваясь вытеснить существующие аппараты с кнопками или стилусами. «Эппловские» «айфоны» произвели мгновенный фурор, и за несколько лет технологии-соперницы практически исчезли с рынка. В отличие от предыдущей эпохи, когда привыкание к новому происходило с черепашьей скоростью, в 2007 году люди не просто были готовы изменить свои привычки – они рвались это сделать, жадно ждали каждую следующую версию телефона со все новыми функциями, возникавшими год за годом.

В середине ХХ века потребовались десятилетия, прежде чем потребители согласились сменить простую привычку и отказаться от дискового телефона, а в XXI веке понадобилось совсем немного времени, чтобы люди стали таскать с собой, по сути, целые компьютерные системы. Компании, подобные «Блэкберри», не приспособившиеся молниеносно к новым технологиям, быстро оказались на обочине, но и для отдельных людей приспособляемость вскоре стала не менее важной для воплощения личного потенциала и процветания в обществе.

Серия про канамитов в «Сумеречной зоне» вышла в эфир всего за год до появления на рынке кнопочных телефонов. В конце этой серии Чэмберз, уже летя на космическом корабле, поворачивается к камере и спрашивает зрителей: «А вы? Пока на Земле – или на этом корабле со мной?» Подразумевалось, что устремление вслед новому и незнакомому может грозить смертью. Ныне, когда инопланетные идеи появляются в вашем профессиональном или общественном поле зрения, выгоднее рискнуть – взойти на борт космического корабля и разведать, что к чему.

Миф о неприятии перемен

Взошли бы вы на борт канамитского космического судна? Распространенный миф в нашей культуре гласит, что людям претят новизна и перемены. Рабочее пространство – вот где привычно происходят перемены, и академической деловой литературе есть много чего сказать на этот счет[13]. «Наемные сотрудники инстинктивно склонны противиться изменениям», – говорилось в одной статье из «Гарвардского делового обозрения». «Почему перемены даются так тяжко?» – задавался вопрос в другой. Но действительно ли перемены столь трудны? Если люди в целом не желают перемен, психологи, надо полагать, это проворонили: если покопаться в психологических исследованиях, и одного-то упоминания о непереносимости перемен не отыщется.

Причина такой разницы в восприятии состоит вот в чем: деловое управление именует перемены словами «реструктуризация», «оздоровление предприятия» и «стратегический сдвиг», а наемные сотрудники зачастую видят в них кое-что другое – увольнения. Когда перемены воспринимаются как угроза потерять работу, а новизна – как увеличение рабочей нагрузки, отрицательный отклик людей понять легко. Но это не есть неприятие перемен – это неприятие потери работы или неприятие неблагоприятных последствий.

Сотрудник, вполне возможно, ощетинится, если его вызывают в кабинет к начальству и там, по сути, сообщают: «Корпорация пытается добиться большей эффективности, а потому вам будет велено выполнять на десять процентов больше работы за ту же зарплату». Но тот же сотрудник неимоверно обрадуется, если ему скажут так: «Корпорация пытается добиться меньшей эффективности, а потому вам будет велено выполнять на десять процентов меньше работы за ту же зарплату». Это два противоположных отклика на один и тот же объем перемен. Второй вариант развития событий никогда не происходит, но если б он случился, в статьях «Гарвардского делового обозрения» заявлялось бы: «Наемные сотрудники инстинктивно обожают перемены», – и задавался вопрос: «Почему перемены даются так легко?»

Избегать перемен, потому что они неблагоприятны или требуют больше работы – или увеличивают риск таких исходов, – поведение рациональное и логичное. Природа же человеческая такова, что в отсутствие отрицательных последствий инстинкт у нас совсем иной: новизна и перемены нас, людей, привлекают. Как раз об этой черте, именуемой неофилией, написано в научной психологической литературе. И действительно: неофилия считается одной из четырех основных составляющих человеческой натуры, вместе с зависимостью от вознаграждения, стремлением избегать вреда и стремлением выжить.

Общее отношение к новизне и переменам у того или иного человека зависит и от природных данных, и от воспитания – от наших генов и от среды, в которой человек живет. Влияние среды наиболее очевидно в эволюции наших умонастроений со временем. Несколько веков назад человеческой жизни были свойственны повторяющиеся задачи, долгие часы уединения и недостаток стимулов. Новизна и перемены возникали редко, и люди относились к ним с подозрением и вполне довольствовались условиями, которые мы ныне сочли бы необычайно однообразными. И под «необычайно однообразным» я подразумеваю не ваш поход по настоянию подруги на документалку о жизни Эла Гора[14]. Я имею в виду шестидесятичасовую рабочую неделю, в ходе которой приходится долбить горную породу, чтобы потом построить что-то из получившегося материала, или рубить ручным топором и потом очищать от веток пятидесятифутовый клен, или провести не одну неделю в тесном фургоне на пути из Нью-Йорка в Огайо.

Поскольку однообразие было нормой, представление о скучном – или во всяком случае соответствующее понятие в английском языке – не возникало вплоть до конца XVIII века, пока не случилась промышленная революция[15]. С тех пор и раздражителей постепенно прибавлялось, и нашей потребности в них – особенно в ХХ веке, с появлением в быту электричества, радио, телевидения, кино и новых способов перемещения. Все это не только принесло перемены в наш образ жизни – оно открыло нам, как можно жить вообще по-другому, невероятно увеличив нашу мобильность и количество новых людей и мест, с которыми мы теперь можем познакомиться. Благодаря путешествиям и СМИ нам доступны теперь не только наши родные городки или мегаполисы, а весь мир.

Хотя в ХХ веке новизна и перемены стали гораздо привычнее, та эволюция нашего восприятия – ничто по сравнению с трансформацией, произошедшей из-за всевозможных прорывов последних двадцати лет, развития Интернета, электронного почтового сообщения, СМС и социальных сетей, а также из-за ускорения технологических перемен.

Эволюция нашего отношения к переменам – адаптация, но не только: это еще и расцвет наших возможностей, поскольку в нас всегда имелся потенциал к мощной приспособляемости. Как нам предстоит убедиться, это у нас в генах. Это наши определяющие черты. До индивидуальных особенностей мы еще доберемся – доберемся и до склонностей, зависящих от генетики конкретного человека, его опыта и возраста, но в целом тем представителям мира предпринимательства, кто бурчит о нежелании людей приспосабливаться к переменам на рабочем месте, очень повезло, что им не приходится приучать котов к новым рабочим часам или енотов – к новым способам добычи еды. По сравнению с представителями других биологических видов, человек обожает новизну и перемены. «Мы [люди] перешагиваем границы. Мы рвемся на новые территории, даже когда нам хватает ресурсов там, где мы есть. Другие животные так не поступают»[16], – говорит Сванте Паабо, директор отделения генетики Института эволюционной антропологии общества Макса Планка.

Словом, хоть наш век и выдвигает к нам беспрецедентные требования, он в действительности всего лишь предлагает нам задействовать нашу особенность, какой мы всегда были наделены, – особенность, которая делает нас людьми. Способность и желание приспосабливаться, исследовать и производить новые идеи – на самом деле, моя книга как раз об этом.

Наш исследовательский импульс

На заре существования нашего биологического вида мы не были неофилами. Двести тысяч лет назад в Африке наши предки никакого явного позыва к освоению новых пространств не ощущали. Команда «Звездного пути» выполняла миссию «исследовать неведомые новые миры, искать новую жизнь и новые цивилизации, дерзко отправляться туда, где человек прежде не бывал», а вот команда с мировоззрениями, как у раннего человечества, скорее выбрала бы своей миссией «сидеть на пне, не рыпаться и боязливо избегать мест, куда прежде никто не совался».

Наш дух переменило, судя по всему, некое катастрофическое событие – возможно, связанное с переменой климата, – 135 000 лет назад радикально сократившее нашу численность[17]. В то время численность подвида, который мы сегодня зовем человеком, рухнуло до всего шести сотен. Ныне этого было бы достаточно, чтобы мы оказались в списке биологических видов, которым угрожает исчезновение, и тем самым обеспечили в нем наличие по крайней мере одного вида, с ценностью спасения которого согласились бы абсолютно все. И хотя вымирание обернулось трагедией для подавляющего большинства наших предков, оно оказалось благословением для тех из нас, кто выжил.

Многие современные ученые считают, что тот природный катаклизм подействовал как генетический фильтр – он отсеял из наших рядов всех, кому не доставало предприимчивости, и, в основном, позволил выжить тем, у кого нашлось достаточно желания и дерзости исследовать новое. Иначе говоря, живи в ту эпоху такие наши друзья, кто предпочитает ходить в один и тот же ресторан и заказывать там отбивную с картошкой, они, скорее всего, сгинули бы, тогда как у искателей острых ощущений, кому в охотку отыскивать новых поваров и пробовать блюда вроде тухлой акулятины или жареных свиных ушей, возможностей выжить оказалось бы больше.

Ученые сделали этот вывод, потому что сотни тысяч лет человечество оставалось вблизи мест своего происхождения в Африке. Но затем, как показывают окаменелости, найденные в Китае и Израиле, в течение нескольких тысячелетий после вымирания потомки тех едва выживших «внезапно» двинулись в далекие новые миры[18]. В 2015 году эти открытия подкрепил и анализ генетического материала и современного населения, и древнего. Подтвердилось, что пятьдесят тысяч лет назад человечество уже распространилось по всей Европе, а двенадцать тысяч лет назад – по всему земному шару. Такая стремительная колонизация предполагает глубинную эволюцию нашего биологического вида. Для сравнения: неандертальцы обитали на Земле сотни тысяч лет, но никогда не покидали пределов Европы и Центральной и Западной Азии.

Если наш биологический вид изменился вследствие того катастрофического события – если та суровая эпоха нашего существования благоволила к тем, кто был более склонен осваивать новые территории и рисковать, – тогда наше отношение к переменам должен запечатлевать и наш генетический профиль. Сегодня нашему биологическому виду полагается иметь ген – или набор генов, – подталкивающий нас не довольствоваться заданными обстоятельствами, а искать новое и неведомое. Ученые обнаружили такой ген в 1996 году. Он называется DRD4, или дофаминовый рецептор D4, поскольку влияет на то, как мозг откликается на дофамин[19].

Дофамин – нейромедиатор, один из белков, посредством которых нейроны общаются друг с другом. Он играет особую роль в системе вознаграждения в мозге – об этом я расскажу подробнее в Главе 3. А пока лишь отмечу, что система вознаграждения зарождает в нас ощущение удовольствия, и дофамин эти сигналы переносит. Без системы вознаграждения вам было бы все равно, говорит ли вам полицейский: «На сей раз отделаетесь предупреждением», – или репортер Си-эн-эн произносит: «Ученые только что обнаружили экзопланету номер четыре тысячи».

Ген DRD4 существует в нескольких вариантах – DRD4-2R, DRD4-3R и так далее. У любого человека этот ген есть в том или ином виде, но в точности так же, как у людей различаются рост и цвет глаз, от той или иной конфигурации этого гена зависит склонность каждого конкретного человека к новизне. Некоторые варианты – DRD4-7R, например, – наделяют его носителя особенно острым стремлением к неведомому. Объясняется это относительно слабым откликом на дофамин в системе вознаграждения у людей с таким геном. Поэтому в повседневной жизни им для бодрости требуется больше дофамина, чем людям с другими вариантами того же гена, и, чтобы получить нужную дофаминовую дозу, приходится искать раздражители помощнее.

Прояснение роли DRD4 ответило на одни вопросы, но породило другие. Например, если этот ген действительно связан с нашей склонностью исследовать неведомое, означает ли это, что у людей, откочевавших дальше от нашей исходной родины в Африке, разновидность DRD4-7R встречается чаще, чем у тех, кто ушел не так далеко? Если наши представления об источнике человеческого стремления к новизне верны, такого следовало бы ожидать.

Это предположение оказалось верным. Географическую связь впервые установили в 1999 году, а затем закрепили в важной научной статье 2011 года, с громоздким названием «Установление связи между полиморфизмом гена поиска новизны DRD4 и расстояний миграции людей за пределы Африки, произведенное после контрольного исследования нейтральной генной структуры популяции»[20]. В этих статьях сообщалось, что чем дальше наши предки мигрировали от своих африканских корней, тем чаще у них встречался вариант гена DRD4-7R[21]. Например, у евреев, переселившихся в Рим и Германию, далеко от места своего происхождения, этот вариант гена встречается чаще, чем у тех, кто переместился поближе – на юг, в Эфиопию и Йемен.

Сводить что-либо столь сложное, как черта характера, к единственному гену было бы упрощением. Разумеется, нашу склонность к новизне и неведомому обусловливает множество разных генов. И генетический компонент – всего один из многих факторов в уравнении, куда необходимо включать и историю жизни конкретного человека, и ее текущие обстоятельства. Но все-таки вклад генетики можно отследить, и для полноты картины ученые сейчас ищут другие гены, способные влиять на эту черту, и пытаются определить механизм их действия.

Радует то, что в нашем генетическом наследии, в общем, хватает неофилии – пусть и приходится нам осваивать все больше всякого нового и справляться с ускорением перемен в обществе, а перемены эти нарушают привычный ход жизни. Те же черты, что спасли нас 135 000 лет назад, способны выручить нас и ныне.

Еще большая радость для нас и нашего биологического вида состоит в том, что не только гены помогают нам выживать в новых общественных условиях, но и общество также воздействует на наш генетический профиль. Передовые исследования в геномике показывают, что, в отличие от прежних представлений, наши черты – не просто следствие ДНК в составе наших генов. На самом деле наши черты зависят и от эпигенетики – от того, как в клетках человека меняется геномная ДНК и белки, с этой ДНК тесно связанные, чтобы включать или выключать те или иные гены в зависимости от внешних обстоятельств. Мы лишь начинаем понимать, как это все устроено, однако эпигенетические изменения способны влиять и на поведение человека, и на его привычки – и даже, вероятно, наследуются. Если окажется, что так оно и есть, перемены в обществе, поддерживающие большую открытость к новизне, способны рано или поздно привести к адаптивным изменениям у нашего биологического вида.

Персональные НИОКР[22] и шкала неофильности

Вы, быть может, помните, как пару десятков лет назад некий Тимоти Тредуэлл, любимец Голливуда, понаделал шуму в прессе[23]. Леонардо ди Каприо, говорят, помогал благотворительным сборам средств, устроенным Тредуэллом, участвовали в них и Пирс Броснан, и даже целые корпорации – «Патагония»[24], например. Тредуэлл был защитником медведей гризли и знаменитым естествоиспытателем, пожившим среди этих зверей.

Для людей на том конце спектра поисков новизны у психологов есть особое название. Психологи называют таких людей искателями острых ощущений. Тредуэлл был таким искателем. Живя в калифорнийском Лонг-Биче, до своего первого посещения Аляски он экспериментировал с наркотиками – со спидболом из героина и кокаина, и эта смесь чуть не угробила его. Однажды Тредуэлл, приняв ЛСД, спрыгнул с балкона третьего этажа и упал ничком – к счастью, на мягкую землю. Но, открыв Аляску и тамошних гризли, он отказался от своих наркотических приключений в пользу медвежьего края – Национального заповедника Катмай, где провел не одно лето, живя и общаясь с медведями.

Гризли весит под тысячу фунтов, способен «бегать со скоростью тридцать пять миль в час» и «прыгать на одиннадцать футов в высоту», восхищался Тредуэлл. А еще эти медведи преследуют добычу практически беззвучно и «убивают одним ударом». Тредуэлл отважно и терпеливо изучал поведение медведей, пока не уверовал, что постиг, как их обезоруживать: медведям надо петь и говорить, что ты их любишь. «Животные рулят, Тимоти победил, – говорил он. – Приезжайте сюда и попытайтесь повторить то, что удалось мне, – и вы тут погибнете, [но] я нашел способ с ними уживаться». В 2003 году, довольно скоро после этого заявления, Тредуэлла и его девушку медведь съел живьем.

Кому-то нравится гнать за 100 на харлее по проселку, а кому-то – тихий вечер за книгой «История металлического садового стула». Хотя экстремальная пытливость и склонность к приключениям может приводить к сокращению продолжительности жизни для тех, кто, как Тредуэлл, этими чертами наделен, средняя вероятность выживания среди населения благодаря таким «первопроходцам» способна увеличиться, поскольку открытие новых ресурсов приносит пользу всей группе в пределах заданного вида. Наш вид состоит из целого спектра особей – от тех, кто боится риска,до бесшабашных сорвиголов вроде Тредуэлла, словно бы совсем неуязвимых для страха.

В дикой природе первооткрыватели в поисках новизны исследовали новые территории – или, как Тредуэлл, жизнь животных, обитающих на этих территориях. В контексте того, как мы живем ныне, теми, кто порождает свежие идеи в науке, искусствах или предпринимательстве, движет тот же порыв, проявленный на новых территориях всякого другого толка, и плоды усилий таких людей влияют на нашу жизнь в цивилизованном обществе так же, как в эпоху нашей жизни в дикой природе.

Новое мы изучаем и в своей частной жизни, ставя время и деньги на то или иное занятие, которое может окупиться – а может, и нет. Это наша личная версия отдела НИОКР какой-нибудь корпорации. Общаясь с незнакомыми людьми, мы исследуем возможности новых отношений. Обучаясь по вечерам какому-нибудь неведомому навыку, мы исследуем новое увлечение. Отправляясь на собеседование на работу и при этом не сидя без работы, мы исследуем возможность нового карьерного шага. Начиная новое дело, мы исследуем мир предпринимательства. Заходя на сайт знакомств, мы исследуем романтические территории.

Как и у других животных, объем ресурсов, вкладываемых человеком в его личные НИОКР зависит от нескольких факторов: от степени удовлетворенности своей нынешней средой, обстоятельствами жизни, а также врожденной склонностью искать новизну. Для измерения склонности человека к новизне психологи разработали несколько методов «учета». Ниже привожу один из них – тест из восьми утверждений: можете пройти его сами и измерить эту склонность у себя[25]. Оцените каждое утверждение применительно к себе в баллах от 1 до 5 и посчитайте сумму. Вот вам ключ к системе баллов:

1 = категорически не согласен

2 = не согласен

3 = ни согласен, ни не согласен

4 = согласен

5 = безоговорочно согласен

А вот и утверждения:

1. ______ Мне бы хотелось исследовать незнакомые места.

2. ______ Мне бы хотелось отправиться в поездку без заранее запланированного маршрута или расписаний.

3. ______ Мне неймется, когда я подолгу сижу дома.

4. ______ Предпочитаю друзей вдохновляюще непредсказуемых.

5. ______ Мне нравится делать то, что меня пугает.

6. ______ Мне бы хотелось прыгнуть на «тарзанке».

7. ______ Мне нравятся буйные вечеринки.

8. ______ Я обожаю новые будоражащие переживания, даже если они незаконны.

Итого:______

Как показывает схема, приведенная далее, набрав 24 балла, вы попадаете в срединную категорию населения на шкале неофилии. Примерно две трети людей набирают плюс-минус пять баллов от этой суммы – от 19 до 29. У меня этих баллов получилось 37 – по мнению моей матери, предсказуемо, если учесть, что в свои двенадцать я спрыгнул с крыши моей школы – просто попробовать, как оно. (Через несколько недель оно показалось приятнее: я снова смог ходить.)

Распределение баллов по шкале неофилии

Пройди я тест на неофилию в двенадцать лет, возможно, очков у меня было бы даже больше: как показывает график на этой странице, мера нашей увлеченности новыми и острыми ощущениями зависит от возраста[26]. В исследовании, проведенном среди молодежи в возрасте от восемнадцати до двадцати шести, средний балл оказался на несколько пунктов выше, чем у среднего взрослого: 27,5. А в исследовании тринадцати-семнадцатилетних подростков средний балл оказался 30 – на целый балл выше нижней границы высокой неофилии у взрослых.

Разумеется, у молодежи показатели неофилии выше отчасти потому, что молодежь растет в мире, который меняется быстрее прежнего. Но поскольку поиск новизны связан с риском, такая корреляция с возрастом отчасти обусловлена, несомненно, тем, что, как мы чуть погодя убедимся, рациональная, избегающая рисков часть мозга полностью развивается у человека лишь примерно к двадцати пяти годам.

Среднее количество баллов по шкале неофилии у разных возрастных групп

Степень неофилии – важный фактор того, насколько нам легко иметь дело с новизной и переменами, однако подход к тому, как мы справляемся с трудностями в новых обстоятельствах, зависит от нашего стиля мышления – от личных способностей делать выводы, находить и принимать решения. По стилю ваше мышление, вероятно, ни в чистом виде аналитическое, ни целиком эластичное – оно сочетает элементы и того, и другого. И в пределах, варьирующих от человека к человеку, сочетание, которое вы применяете на практике, зависит от ситуации, вашего настроения и других факторов. Самое главное состоит в том, что подход, к которому склонен ваш мозг, при должном усердии можно изменить. Первый шаг к тому, чтобы встать у руля собственного мышления, – понять, что именно означает «думать», насколько эластичное мышление отличается от аналитического – и от запрограммированной обработки данных, что руководит нашими мыслительными процессами и как наш мозг перерабатывает информацию. Рассмотрим эти темы во второй части книги.

Заглянем в черепную коробку

Однажды холодным дождливым днем 1650 года «толстомясую бабу» Энн Грин возвели на эшафот в Оксфорде, но она все равно настаивала на своей невиновности[27]. Врачи поддерживали ее заявление: они считали, что ее ребенок родился слишком крошечным, чтобы выжить, а потому сомневались в том, что Грин намеренно вызвала его смерть, как гласило обвинение. Но отец ребенка, обвинитель, был внуком могущественного местного аристократа, а потому судьи постановили Грин повесить. Она поднялась по ступенькам. Пропели псалом. Накинули ей на шею петлю и столкнули с лесенки.

Энн Грин провисела перед толпой во дворе суда полчаса, после чего ее объявили мертвой и сняли. Поместили тело в гроб, предоставленный Томасом Уиллисом и Уильямом Петти – лекарями, располагавшими позволением короля Карла I вскрывать тела преступников в целях медицинских исследований. Гроб отнесли в кабинет для вскрытий в доме у Петти, где должна была произойти аутопсия. Но когда гроб открыли и надрезали тело, из горла Грин послышался хрип.

За многие годы вскрытий это был первый покойник, протестующий под ножом у Петти. Он пощупал шею повешенной и обнаружил едва заметный пульс. Четверть часа врачи растирали женщине ладони и стопы. Промокали скипидаром потертость у нее на шее, щекотали в горле перышком. Все это смахивало на скетч из «Субботнего вечера в прямом эфире»[28], но все же сработало. Женщина закашлялась. Наутро Энн Грин вновь почувствовала себя живой. Попросила пива. Через несколько дней уже была на ногах и «ела куриные крылышки».

Власти решили повесить ее вторично, показав себя по шкале милосердия где-то между Лордом Волдемортом и Йозефом Менгеле. Но Уиллис и Петти заявили, что выживание Грин есть знак Божественного провидения, указывающего на ее невиновность, и в итоге Грин освободили. Она вышла замуж и родила еще нескольких детей.

Прежде чем съехать из дома Петти, Грин даже удалось заработать немного денег, возвратившись в гроб: люди платили, чтобы постоять рядом и посмотреть на женщину, которую чуть было не вскрыли. Этот случай принес Томасу Уиллису славу и престиж: он «вернул женщину из мертвых» и всем об этом сообщил. Поэты сочиняли оды в его честь, Уиллис стал одним из самых известных врачей своего времени.

В своих вскрытиях Уиллис в основном сосредоточивался на мозге. Производя аутопсии на пациентах, которых он пользовал всю их жизнь, Уиллис мог изучать связи между повреждениями в мозге и аномальным поведением его хозяина. Уиллис ввел в оборот понятие «неврология», определил и назвал многие участки мозга, которые мы изучаем по сей день. Совместно с архитектором Кристофером Реном он вычертил схемы человеческого мозга – в ближайшие два столетия самые точные.

Через триста лет после кончины Уиллиса нам уже е нужно дожидаться смерти, чтобы заглянуть человеку в голову. Технологии позволяют нам изучать мозги, покуда они живы, и помогли открыть целое новое поле когнитивной нейробиологии – изучение того, как мы думаем и как мышление производится мозгом.

Одна из ключевых установок когнитивной нейробиологии – в том, что структура и форма мысли не зависят от ее предметного содержания. Иначе говоря, умственная деятельность, приводящая к рождению новых предприятий, шампуней и блюд, фундаментально не отличается от той, что производит новые научные теории, живописные полотна или симфонии. А потому, приступая к разговору об эластичном мышлении, мы имеем возможность сперва рассмотреть природу самой мысли вообще.

Что считать мыслью

Зачем у животных развился мозг? Философ Карл Поппер подошел к этому вопросу косвенно, написав, что «вся жизнь – решение проблем»[29]. Слова Поппера отражают взгляд эволюционной биологии: она рассматривает животных как биологические машины, стремящиеся выживать и воспроизводиться. В этом смысле животные воспринимаются как устройства, прокладывающие себе путь от одной задачки к другой. Эволюция животного мозга, таким образом, есть развитие, за много-много эпох, все более совершенных машин для решения задач. Перемещение ноги на один шаг вперед есть решение задачи перемещения отсюда туда, но и сочинить стихотворение или написать картину означает тоже решить задачу – задачу самовыражения на ту или иную тему или предъявления определенного чувства. Таков взгляд на мышление, распространенный среди нейробиологов и психологов.

Действительно ли вся жизнь – «решение проблем», рассуждать непросто, особенно применительно к царству животных, однако в значительной мере это все же так и есть, никуда не денешься. Камень, лежащий на горке, никаких усилий для того, чтобы переменить свою судьбу, не прикладывает. Растения – живые, однако мало что способны изменить в своей судьбе. По сравнению с животными они не могут перемещаться, поэтому справляться с переменами им приходится куда реже, но и способности к этому у них меньше. Они пускают корни, что более-менее целиком определяет среду обитания того или иного растения, и выживают, как умеют, – либо погибают. Животные же устроены так, что условия их жизни им менять под силу, под силу и выбираться из обстоятельств и положений угрожающих к более благоприятным. Это полезная способность, однако из-за подвижного образа жизни любой особи приходится постоянно действовать, чтобы решать разнообразные задачи и загадки, с которыми она сталкивается. Решения животные находят, применяя данные, полученные с помощью органов чувств или другими способами, какими можно выяснить, что происходит во внешней среде, и задействовав мозг – или подобные мозгу структуры, – обрабатывающие сенсорные данные; в результате животное способно истолковывать динамические ситуации и выбирать подходящий порядок действий.

Но эволюция экономна и не сотворит мазерати там, где хватило бы и мопеда. А потому для решения своих задач у животных есть три все более усложняющихся метода обработки информации, о которых я уже говорил ранее: программный, аналитический и эластичный. Первый разбирается с простыми рутинными задачами, а все остальные решаются вторым и третьим методами.

Тут возникает интересный вопрос: если организм перерабатывает данные, означает ли это, что он думает? Слизевик, простенький амебоид, помещенный в лабиринт, сообразит, как добраться до еды. А если эту еду разместить в двух разных точках посреди лабиринта, слизевик перегруппируется так, чтобы проникнуть в оба эти места наиболее эффективно, – обретет форму, которая позволит ему дотянуться до обоих мест[30]. Слизевик решает задачу. Мышление ли это? И если мышлением мы это не считаем, то почему? Где провести черту?

Согласно словарю, мыслить – «рассуждать, анализируя явления действительности и делая выводы; представлять в мыслях, воображать; рассчитывать, предполагать, считать»[31]. Учебник по нейробиологии формулирует несколько более технически: «Мышление есть акт внимания, определения и выработки осмысленного отклика на внешние стимулы… характеризуется способностью производить цепочки идей, многие из которых возникли впервые»[32].

В сути своей эти определения говорят нам, что мышление есть оценка обстоятельств и создание осмысленного отклика посредством производства идей. Это означает, что программная обработка данных, какую производит слизевик, до мышления не дотягивает. Слизевик не оценивает обстоятельства, а откликается на стимул во внешней среде. Слизевик не производит идею, а следует заранее запрограммированному порядку поведения. То же верно и для гусыни, стерегущей яйца у себя в гнезде.

Таким образом, исключая из определения мышления полностью автоматическое подчинение программе у организма (или компьютера), мы просто создаем договоренность, проводим условную черту. Важно понять вот что: согласно такому определению мы именуем мышлением то, чего в животном бытии немного – или даже совсем чуть-чуть. Мысль в животном царстве – штука исключительно редкая, это не правило, поскольку животные в основном ведут типовую жизнь. И все у них – в основном, поступающих, как роботы, – вполне ладится. А наши отклики суть результат ли мышления, или же мы тоже почти всю жизнь проводим по программной привычке, бездумно?

Обретение осмысленности

В конце 1970-х психолог Эллен Лэнгер с двоими коллегами написала революционную статью, где задалась вопросом: «В какой мере мы способны действовать без полного осмысления?»[33] В значительнейшей, заключили авторы статьи, что отражено в ее названии: «Неосмысленность якобы осмысленных действий».

Всем известно, что мы время от времени включаем «автопилот». Однако по-настоящему потрясающе в статье Лэнгер то, что подобное запрограммированное поведение типично и для наших «сложных общественных взаимодействий». Под «сложными» Лэнгер не подразумевала театральную постановку или макиавеллиевские интриги. Речь шла попросту о всяких взаимодействиях, где на кону было хотя бы что-то, пусть и незначительное. Лэнгер с коллегами пришли к выводу, что мы, оказываясь в знакомых обстоятельствах такого рода, склонны вести себя несознательно, подчиняясь запрограммированным последовательностям и относительно немного приспосабливая свои поступки к свойствам текущей ситуации.

В одном эксперименте, представленном в статье, исследователь располагался рядом с копиром и обращался к людям, подходившим распечатать копии. Исследователь говорил: «Простите, у меня пять страничек. Можно мне к ксероксу?» Шестьдесят процентов пользователей ксерокса пускали просителя к машине. Но некоторым адресовали тот же вопрос в такой формулировке: «Простите, у меня пять страничек. Можно мне к ксероксу? Потому что я спешу». При такой постановке вопроса просьбу удовлетворяли 94 % пользователей.

Как и с гусыней, вроде бы – осмысленное поведение. Кажется, будто те, кто бы оказался среди 40 % отказывающих по первой формулировке, отозвались по-другому благодаря тому, что им предложили объяснение, что позволило им оценить остроту своей необходимости в сравнении с той, которая у человека «спешащего».

Но исследователи употребили и третий вариант: «Простите, у меня пять страничек. Можно мне к ксероксу? Потому что мне нужно копии сделать». Эта версия просьбы по устройству похожа на благоприятную: утверждение, запрос, подкрепление. Но содержимое у этих двух вариантов разное. На этот раз «подкрепление» бессодержательно. Фраза «нужно копии сделать» никаких дополнительных сведений к предыдущим «у меня пять страничек» не добавляет.

Если бы пользователи ксерокса действительно принимали решение, как отозваться на просьбу, основываясь на ее содержании, третья формулировка пользовалась бы таким же успехом, как и та, в которой никаких подкреплений предложено не было, – согласиось бы 60 % пользователей. Однако если пользователи ксерокса следовали программе, в которой прописано: «Если просящий предлагает причину – утверждение “потому что” (сколь угодно бессмысленное), – удовлетвори просьбу», – можно ожидать, что результативность третьей формулировки окажется близка ко второй, то есть к 94 %. Именно так и вышло: дурацкая причина сработала в 93 % случаев. Те, кого удовлетворило бессмысленное подкрепление просьбы, судя по всему, следовали несознательной программе.

Это и другие исследования показывают, что, пусть и кажется, будто в общественных взаимодействиях мы программам следуем редко, у большинства это происходит довольно часто. Более того, клинические психологи, работающие шире контролируемых лабораторных исследований, с запрограммированным поведением сталкиваются постоянно, особенно в динамике отношений. Например, исследователи парных союзов выявили последовательность под названием «запроси/замкнись», применяемую некоторыми парами постоянно, хотя программа эта разрушительна[34]. Такая динамика возникает, когда один из партнеров – обычно женщина – пытается что-то изменить в другом партнере или обсудить что-то межличностное. Это «запрос». Он провоцирует автоматический уход в себя у многих мужчин, желающих избегать подобных разговоров. Если такая замкнутость подталкивает женщину напирать с запросом, может возникнуть нарастающий конфликт.

Аналогично один из партнеров в паре может совершить то или иное действие, раздражающее эмоциональное «больное место» в другом, и навлекать на себя гневный, пусть и предсказуемый, отклик. Увы, гневный отклик провоцирует реакцию в первом партнере, он – или она – принимает этот гнев на свой счет, а не рассматривает его как несознательное действие, основанное на автоматической поведенческой программе. В результате опять-таки получается разгорающаяся ссора и привычный круг конфликта и препирательств.

Психотерапевты объясняют своим клиентам, что единственный способ разорвать такой круг – научиться распознавать его, когда он возникает, а затем совместным усилием останавливать программу, как могли бы поступить пользователи копира, если б осознавали автоматическую природу своего поведения. Такая осознанность аналогична простому самоконтролю, какой вы применяете за рулем своего автомобиля по дороге на работу, заслышав сирену «скорой помощи» или столкнувшись с какими-нибудь еще необычными обстоятельствами, – вы выходите из режима автопилота, в котором обычно перемещаетесь по этому маршруту.

В более общем случае, чтобы взрастить в себе аналитическое или эластичное мышление, первым делом надо пестовать мышление как таковое – чаще осознавать, когда вы применяете автоматические программы, и отбрасывать их, если они вам оказывают медвежью услугу. Лишь осознавая себя, можно приостанавливать автоматические программы, если они не сообразны ситуации. Лэнгер назвала такое самосознание бодрствованием. Ныне психологи называют это осознанностью – с опорой на соответствующее понятие, происходящее из буддийской медитации.

Уильям Джеймз писал: «По сравнению с тем, какими мы могли бы быть, мы бодрствуем лишь наполовину»[35]. Осознанность выразительно противоположна такому состоянию. Когда мы осознанны, мы целиком отдаем себе отчет во всем, что в данный момент воспринимаем, ощущаем, чувствуем и думаем, – и принимаем все это спокойно, словно бы отстраненно. Необходимое ментальное созерцание нетрудно, но, как и при работе над собственной осанкой, требует постоянного усилия. К счастью, многочисленные современные исследования показывают, что осознанность можно развивать посредством простых умственных упражнений[36]. Далее приведу несколько наиболее известных – если кому-то интересно было бы попробовать.

1. Сканирование тела. Сядьте и лягте удобно. Упражнение займет от десяти до двадцати минут. Пусть одежда нигде вас не стесняет. Закройте глаза. Сделайте несколько глубоких вдохов и выдохов, сосредоточьтесь на своем теле как едином целом. Почувствуйте его вес на полу или на стуле, ощутите места контакта с внешними поверхностями. Затем, начиная со стоп, осознайте, как ощущается каждая часть вашего тела. Теплые или холодные у вас ступни, напряжены они или расслаблены? Ощущаете ли вы что бы то ни было – может, какое-нибудь неудобство или боль? Постепенно позвольте вниманию скользнуть выше, к щиколоткам, голеням, коленям, бедрам, ягодицам и тазу, а затем вверх по туловищу. Далее сосредоточьтесь на пальцах рук, перейдите вниманием к предплечьям, плечам и наконец к шее, лицу, голове, коже на черепе. Затем в обратном порядке пройдитесь вниманием вниз по телу.

2. Осознанность мыслей. Как и сканирование тела, это упражнение можно проделать за двадцать минут или быстрее; для начала закройте глаза и подышите глубоко. Сосредоточьтесь на дыхании, пока ум не успокоится. Затем расслабьте сосредоточенность и позвольте мыслям плыть своим чередом. Обращайте внимание на каждую мысль отстраненно, не оценивая ее и не втягиваясь в ее обдумывание. Чувство ли это? Умственный образ? Обрывок внутреннего диалога? Тает ли она просто – или же ведет к другой мысли? Если наталкиваетесь на мысль, с которой вам в этом упражнении трудно, примите и понаблюдайте и ее.

3. Осознанная еда. Это упражнение короче и развлекательнее – займет пять минут. Упражняться можете с любой едой, какая вам нравится. Часто упражнение проделывают с изюмом, но я использую его как повод слопать кусочек шоколада. Сейчас объясню, как это выполнить. Как и в предыдущих упражнениях, начинаем с нескольких глубоких вдохов, выдохов и успокоения ума. Затем берем шоколадку в руку. Сосредоточиваемся на ней. Если она в обертке, ощущаем обертку. Покрутите в руках, ощупайте ее. Затем разверните и потрогайте шоколад. Отметьте, как он выглядит. Поднесите к носу, вдохните аромат. Отметьте, как на него откликается ваше тело. А теперь медленно поднесите кусочек к губам и осторожно положите в рот, но не жуйте и не глотайте. Закройте глаза и проведите языком по шоколадке. Внимательно прочувствуйте, каково это. Сосредоточьтесь на вкусе и ощущениях языка. Подвигайте шоколад по рту. Осознайте желание проглотить этот кусочек, если такое желание возникает. По мере того, как шоколад тает, глотайте его, постоянно осознавая ощущения.

Есть много разных других упражнений на осознанность – их легко найти в Интернете. Какие вы решите делать, значения не имеет, но, судя по исследованиям, если выполнять выбранное упражнение от трех до шести раз в неделю, через месяц вы достигнете измеримого улучшения в своей способности избегать автоматических реакций, а также в других так называемых исполнительных функциях мозга (см. Главу 4) – например, способности сосредоточиваться и переключать внимание с одной задачи на другую. Подобные навыки помогут вам лучше владеть тем, как действует ваш мозг, и позволят отчетливее осознавать масштабы возникающих житейских вопросов и задач.

Законы мышления

Над неизменными поведенческими программами находится мышление следующей категории – аналитическое. Мы привыкли восхищаться им как объективным, не оттененным искажениями чувств человеческих, а следовательно – близким к точному. Но пусть многие и воспевают аналитическое мышление за его свободу от чувств, его можно и покритиковать за то, что оно не вдохновлено чувством – в отличие от эластичного.

Относительная недостаточность эмоциональной составляющей – одна из причин, почему аналитическое мышление проще эластичного, и в его устройстве легче разобраться. Первый современный подход к пониманию природы аналитического мышления произошел больше полутора веков назад, в 1851 году, когда декан факультета в Королевском колледже Корка на юго-западе Ирландии произнес ежегодную речь в начале учебного года. В своей речи он задался вопросом:

…существуют ли применительно к нашим умственным способностям подобные общие законы, какие необходимы в науке… Отвечу – да, это возможно, и они [законы разума] составляют истинную основу математики. Я веду речь не о математике одних лишь чисел и количеств, а о математике в более широком и, как мне кажется, истинном смысле: как о едином мышлении, выраженном в символических формах[37].

Через три года тот декан, математик Джордж Буль, опубликовал более подробное рассуждение в книге под названием «Исследование законов мышления».

По мысли Буля, логическое мышление сводится к набору правил, сопоставимых с алгебраическими. Полного успеха в выполнении обещанного на обложке книги он не достиг, но все равно создал способ выражения простых мыслей или утверждений, позволяющий записывать их как уравнения, а этими уравнениями можно оперировать и комбинировать их, так же, как сложение и умножение позволяют нам составлять численные уравнения и оперировать ими.

Значимость работ Буля возросла через сотню лет после его кончины – с изобретением цифровых компьютеров, которые на заре их существования именовались «думающими машинами». Нынешние компьютеры – по сути, воплощенная в микросхемах Булева алгебра, где так называемые логические элементы способны проделывать миллиарды логических операций в секунду, одну за другой.

Булево провидение не ограничилось математикой: в 1830-е он стал руководителем организации, ратовавшей за разумные законодательно закрепленные пределы рабочих часов, а также поучаствовал в основании центра реабилитации заблудших женщин. Буль умер поздней осенью 1864 года. Смерть забрала его после того, как он предпринял долгую прогулку под проливным дождем, вымок до нитки, затем прочел лекцию, а потом отправился домой – тоже под дождем. Добравшись к себе, Буль слег с жаром. Его жена, подчиняясь предписаниям гомеопатии, взялась выливать на него ведрами холодную воду[38]. Через две недели Буль умер от воспаления легких.

Примерно в то же время, когда Буль изобретал математику мышления, его соотечественник англичанин Чарлз Бэббидж пытался построить машину, чтобы это самое мышление воплотить. Машину Бэббиджа предстояло собрать из тысяч цилиндров, причудливо спаренных посредством затейливых систем шестеренок. С этой своей «аналитической машиной» он провозился не одно десятилетие, приступив в 1830-е, но из-за ее сложности и дороговизны Бэббидж работу так и не завершил. Умер в 1871 году, ужасно разочарованный.

Бэббидж представлял себе эту машину состоящей из четырех компонентов. Ввод осуществлялся посредством перфорированных карт, с помощью которых машине предоставлялись данные, а также объяснение, как с этими данными обращаться, – ныне мы именуем это компьютерной программой. Складом Бэббидж называл память машины, аналогичную современному жесткому диску в компьютере. Мельницей была та часть, которая обрабатывала данные согласно инструкциям ввода, – иными словами, центральный процессор. У мельницы также была своя небольшая память – достаточного объема строго для тех данных, с которыми она непосредственно работала в тот или иной момент, теперь мы эту память называем оперативной. И наконец был у машины Бэббиджа вывод – приспособление для печати ответов.

В общем и целом, машина Бэббиджа воплощала почти все ключевые принципы современного цифрового компьютера и – на поверхностном уровне – предлагала новую систему понимания того, как работает наш ум. У человеческого ума тоже есть модуль ввода (наши органы чувств), рабочая ячейка для манипуляций данными – или «обдумывания» (кора головного мозга), а также краткосрочная память, где мы держим мысли и слова, которые в текущий момент обдумываем, и долгосрочная память – для знаний и типовых операций.

Подруга Бэббиджа, математик леди Ада Лавлейс, дочка лорда Байрона и его жены Энн Изабеллы Ноэл, писала, что аналитическая машина «ткет алгебраические узоры, наподобие того, как станок Жаккара ткет узоры из цветов и листьев»[39]. Сравнение наглядное, пусть и несколько поспешное: машину свою Бэббидж еще не построил. Но леди Лавлейс по крайней мере ценила попытку – возможно, даже больше, чем сам Бэббидж[40]. Он-то мечтал, что его машина будет уметь играть в шахматы, а Лавлейс видела в ней механизированный разум, прибор, который однажды сможет «создавать искусно сделанные научные музыкальные композиции любой сложности и длины».

В ту пору никто не усматривал заметной разницы между партией в шахматы, сыгранной от начала и до конца, и сочинением новой симфонии с чистого листа. С сегодняшней же точки зрения разница колоссальна. Первое производится линейным приложением правил и логики, Булевых законов мышления. Второе же требует большего, а именно – способности производить новые оригинальные мысли. Первое можно свести к алгоритмам, а вот второе (как нам предстоит убедиться), если попробовать свести его к алгоритмам, успехом не увенчивается. Привычные компьютеры с первым справляются лучше любого человека, а на второе толком не способны вообще. В этом и есть ключ к различию между аналитической мыслью и большей мощью мышления эластичного. Все верно: аналитический подход, перед которым мы на Западе преклоняемся начиная с Эпохи просвещения, – мелкий божок, тогда как Зевс человеческой мысли – эластичное мышление. В конце концов, логическая мысль способна определять, как нам эффективнее всего добраться от дома до бакалеи, а вот автомобиль нам подарило эластичное мышление.

Неалгоритмический эластичный мозг

В 1950-е многие первопроходцы информатики считали, что, если собрать вместе выдающихся экспертов своего дела, они придумают компьютер, чей «искусственный» интеллект сможет посоперничать с человеческой мыслью. Не различая аналитическое и эластичное мышление, они, подобно леди Лавлейс, рассматривали мозг человека как биологическую версию изобретаемых ими приборов. На такое вот экспертное собрание были получены деньги, и в 1956 году состоялся Дартмутский летний семинар по искусственному интеллекту, однако возложенных на него надежд он не оправдал.

Самая знаменитая и влиятельная компьютерная программа того времени называлась «Общий решатель задач» – больше похоже на предмет рекламы в поздних вечерних телепрограммах, нечто среднее между блендером девять-в-одном / вскрывателем для банок, умеющим еще и макароны варить, и ножами, совмещенными с пилочкой для ногтей. Название «Общий решатель задач»[41] кажется помпезным, однако происходит скорее из наивных представлений о потенциале программы, нежели из высокомерия.

Почему бы и впрямь не «общий решатель»? Компьютеры манипулируют символами. Этими символами можно обозначать факты из внешнего мира. Можно обозначать ими и правила, описывающие взаимоотношения между этими фактами. А можно – даже правила, как этими символами допустимо манипулировать. В этом смысле, рассуждали первопроходцы информатики, компьютеры можно запрограммировать на мышление. Со времен Буля и Бэббиджа изменились компьютерные технологии, но не само представление о них.

С такой наивной точки зрения, если Джейн любит персиковые пироги, а Боб печет персиковый пирог, компьютер способен вычислить любовь Джейн к тому, что Боб испек, – возможно, даже любовь Джейн к Бобу, – так же запросто, как определить квадратный корень из двух. Но ограничения такого подхода очень скоро стали очевидны. Универсальный решатель задач никаким универсальным гением наделен не был. Управляться с конкретными и отчетливо сформулированными задачками вроде знаменитой головоломки «Ханойская башня», где нужно нанизывать стопки дисков на несколько вертикальных стержней, Решатель умел, а вот неоднозначными задачами реального мира давился.

Чтобы переработать всю новизну и перемены повседневной действительности, машине потребовалось бы и глубинное понимание сложного мира, и эластичное мышление. Но те первые компьютеры тогда еще оставались на уровне где-то между примитивными программами слизевиков и очень простеньким аналитическим мышлением.

Попытки создать компьютер, способный к эластичному мышлению, ипо сей день не очень-то успешны. Ныне мы живем во времена, какие потрясли бы не только Буля с Бэббиджем, но и первопроходцев информатики. Мы встраиваем миллиарды микроскопических машин, подобных Бэббиджевой, в крошечные кремниевые чипы и ежесекундно производим бесчисленные Булевы расчеты. Но, как и лекарства от рака и чистая дешевая энергия ядерного синтеза, какие того и гляди должны возникнуть за следующим поворотом, компьютеры, которым под силу то, что ждали от Общего решателя задач, так и не воплотились.

По словам Эндрю Мура, ушедшего с поста вице-президента компании «Гугл», чтобы вести знаменитую компьютерную школу в Университете Карнеги – Меллона, даже самые сложные современные компьютеры – всего лишь «эквивалент очень умных калькуляторов, справляющихся с конкретными задачами»[42]. Компьютер, например, способен решать мудреные уравнения физики и вычислять, что произойдет, когда сталкиваются черные дыры, но сперва человек должен «поставить» задачу – вывести уравнения для этого конкретного процесса из более общей теории, а ни один компьютер самостоятельно создавать теории не умеет.

Другой пример – мечта леди Лавлейс: сочинение музыки. У нас имеются компьютеры, сочиняющие сложные музыкальные произведения, и для слуха они совсем не оскорбительны. Существуют классические сочинения в стиле Моцарта и Стравинского, джаз, похожий на то, что мог бы придумать Чарли Паркер[43]. Есть даже приложение под названием «Блум», его можно добыть на «Айтюнз» – оно способно генерировать по запросу новую ни на что не похожую инструментальную закольцованную композицию в стиле Брайана Ино[44]. Сам Ино говаривал, что с изобретением технологии такого вот «производства музыки» однажды наши внуки, вероятно, переспросят изумленно: «Вы что, правда слушали совершенно ту же самую вещь по многу раз?»[45]

Заманчива она, такая компьютерная музыка, и у нее есть своя ниша, однако следует отличать ее от новых музыкальных творений. Компьютеры-композиторы используют созданные человеком подборки «сигнатур» – мелодических, гармонических и декоративных мотивов, сочиненных композиторами-людьми – и применяют единые правила чередования и соединения этих мотивов. Это всего лишь перекомпоновка старых тропов, без всяких новых замыслов. Если кто-нибудь берется сочинять музыку в подражание Моцарту или Брайану Ино или же писать картины «под Рембрандта», мы такими творениями не восхищаемся – они считаются у нас вторичными и неоригинальными.

Загвоздка с выработкой у компьютеров эластичного мышления состоит в том, что, хотя компьютеры считают все быстрее и быстрее, к более эластичной обработке данных это пока не приводит. А потому за десятилетия с тех головокружительных первых дней задачки, подчиняющиеся внятно расписанным и легко кодируемым правилам или распорядкам, замечательно поддаются автоматизации, а вот те, что требуют эластичного мышления, – в общем, нет.

Взгляните вот на этот абзац:

По рзелульаттам илссеовадний Кембриджского унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряокде рсапожолены бкувы в солве. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Осатьлыне бкувы мгоут селдовтаь в плоонм бсепордяке, все-рвано ткест чтаитсея без побрелм[46].

Существует множество компьютерных программ, умеющих читать напечатанный текст вслух, но на таких сильных отклонениях от стандартного написания они захлебываются. Мы же, люди, можем прочесть такое почти без запинки.

Неожиданная легкость, с какой мы прочитываем приведенный абзац, – признак эластичности нашего мышления. Ум замечает без всякой подсказки: что-то не так. А затем соображает, что тут происходит, сосредоточивается на правильно расставленных первых и последних буквах каждого слова, а затем тасует буквы в середине слов. С учетом общего контекста ум расшифровывает значение написанного, лишь немного теряя в скорости. Компьютер, читающий тексты, попытается сопоставить каждый набор букв со словом в словаре и, вероятно, учтет кое-какие распространенные опечатки и грамматические ошибки, но в конце концов это все ни к чему не приведет – если заранее не снабдить его программой, написанной для решения этой конкретной задачи.

Требующие эластичного мышления задачи могут быть для современного компьютера непосильными, даже если для человека они обыденны[47]. Возьмем распознание закономерностей. Экономист из Массачусетского технологического института Дэвид Отор рассуждает о трудности визуального распознания стула. Эту задачку решит любой школьник, но как запрограммировать компьютер, чтобы и у него получилось? Можно попробовать определить ключевые характеристики – горизонтальная поверхность, спинка, ножки. К сожалению, этот набор черт присущ многим предметам, которые не стулья, – например, кухонная плита с ножками или встроенная мойка с фартуком. Вместе с тем существуют стулья без ножек, и они под это определение не подпадут.

Определить стул, основываясь на рациональном описании с опорой на те или иные правила, трудно, поскольку определение должно включать не только типовые стулья, но и громадное разнообразие оригинальных моделей. Как же это удается любому третьекласснику? Эластичное мышление – не алгоритмическое, и под этим я подразумеваю, что мы овладеваем идеями и делаем выводы без четкого определения необходимых для этого шагов. (Это я говорю независимо от того, получится ли симулировать деятельность мозга при помощи машины Тьюринга, как некоторые считают.) Напротив, нейронная сеть нашего бессознательного ума не полагается на продуманные и легко формулируемые определения стула, а научается взвешивать сложную комбинацию особенностей предмета, а мы эту работу ума даже не осознаем.

Некоторые смекалистые передовые программисты в «Гугле» пытаются усовершенствовать обычные компьютеры, ища способы имитировать работу нейронных систем человеческого мозга. Тамошние ученые построили машину, способную без помощи человека распознавать очертания, которые мы именуем котом[48]. Этот подвиг потребовал тысячи компьютеров, объединенных в сеть. Ребенок же справляется с этой задачей к своим трем годам, попутно жуя банан и размазывая арахисовую пасту по стенке.

Это подводит нас к некоторым ключевым различиям в архитектуре мозга и цифровых компьютеров, что, в свою очередь, говорит кое-что важное о нас самих. В отличие от человеческого мозга, компьютер состоит из взаимосвязанных переключателей, в которых можно разобраться по коммутационным и логическим схемам, и работают они, следуя отчетливо определенному набору шагов (программе или алгоритму) линейно, в соответствии с задачей, имеющейся у программиста. Ученые из «Гугла», соединившие в нейронную сеть тысячу таких вот компьютеров, совершили впечатляющий подвиг, и это многообещающий подход. Но наши мозги способны на неизмеримо более грандиозные подвиги – на формирование нейронных сетей из миллиардов клеток, и каждая при этом связана с тысячей других. Из таких сетей складываются еще более масштабные структуры, а те в свою очередь – в еще более громадные, и далее, и далее, в сложнейшую иерархическую схему, которую ученые только-только начинают постигать.

Как я уже говорил, биологический мозг способен обрабатывать данные и сверху вниз, как это делает традиционный компьютер, и снизу вверх, что важно для эластичного мышления, – а также в некотором сочетании этих двух режимов. Как мы еще убедимся в Главе 4, процессы, происходящие снизу вверх, зарождаются из сложных и сравнительно «безнадзорных» взаимодействий миллионов нейронов и способны приводить к самым неожиданным свежим замыслам. Процессами же, происходящими снизу вверх, напротив, управляют исполнительные области мозга, и в этих процессах пошагово производится аналитическая мысль.

Наш исполнительный ум успешно подавляет мысли, возникающие невпопад. Но если мы решаем некую задачу и идм в неверном направлении, мысли невпопад – шаги не гуськом – как раз нам и нужны. Сэнфорд Пёрлисс, известный адвокат, рассказывает об одном случае, о котором он узнал еще в юридической школе[49]. Ответчик попал под суд за убийство своей жены. Косвенные улики были сильны, однако труп полиция так и не нашла. Составляя заключительное слово, адвокат сперва применил обычный подход, суммируя все показания, чтобы подогреть в присяжных разумное сомнение. Но логика оказалась бессильна: адвокат опасался, что никого убедить не сможет. И тут у него «откуда ни возьмись» возникла мысль.

Представ перед присяжными со своим заключительным словом, адвокат сделал громкое заявление: предположительная жертва найдена. Она здесь, в здании суда. Он попросил присяжных обратить взоры на вход в зал заседаний. С минуты на минуту она войдет и тем самым докажет невиновность ответчика. Предвкушая, присяжные повернулись к дверям в зал. Прошло несколько секунд, но никто не вошел. Тут адвокат с большой помпой произнес, что, к сожалению, женщина не нашлась – но раз присяжные все-таки согласились посмотреть, в глубине души у них имеются разумные сомнения, а потому им следует голосовать за оправдательный приговор. Блестящий пример того, как ум адвоката отступил от привычного последовательного подхода и двинулся по новому пути. К сожалению для подзащитного, адвокат не предупредил его об этой уловке. В результате ответчик, не имевший никаких сомнений, что его жена мертва, не повернулся вместе со всеми ко входу в зал. Прокурор в своей речи указал на это, и приговор прозвучал обвинительный.

Загадки пошаговым методом не решаются – и мир Гарри Поттера Дж. К. Роулинг изобрела не так, и Честер Карлсон придумал копировальную машину иначе. Именно безнадзорное мышление снизу вверх обеспечивает нам внезапные озарения и новые способы видеть ту или иную ситуацию и тем самым приводит к таким вот победам.

В Главе 4 мы еще вернемся к разнице между мышлением снизу вверх и сверху вниз, а также между компьютером и мозгом и рассмотрим детальнее роль этой разницы в процессах эластичного мышления, на которое человеческий мозг способен, а компьютер – нет. Но сперва, в следующей главе, мы зададимся вопросом, почему мозг вообще берется думать. Компьютер производит расчеты, потому что его кто-то включает и щелкает мышкой там и сям. А как включаются наши мозги?

Желание и одержимость

В 1994 году Пэт Дарси[50] был сорок один год, когда она заметила странную боль у себя в правой руке[51]. Затем у нее развился небольшой тремор, после чего стало понятно, что это не просто хроническая мышечная боль. У нее диагностировали болезнь Паркинсона. Она возникает при отмирании нейронов в той части мозга, которая управляет движениями тела. Нам неизвестно, отчего нейроны отмирают, хотя в мертвых нейронах выявлено накопление определенного белка. Попадание в организм пестицидов увеличивает риск болезни Паркинсона, а вот курение, как ни парадоксально, уменьшает его.

У пациентов, страдающих этой болезнью, даже если они способны пожелать двинуть рукой или ногой, тело на эти желания не откликается. Бывает, у таких пациентов делается невнятной речь, нарушается равновесие, конечности теряют гибкость, в них может возникать боль или онемение – и они начинают трястись. Возвращать к жизни мертвые нейроны мы не умеем, как не умеем и заставить тело отращивать новые.

Отмирающие клетки – так называемые дофаминовые нейроны, клеточные фабрики по производству дофамина, далее используемого как нейромедиатор для передачи сигналов другим нервным клеткам. Дофаминовые нейроны располагаются в стволе мозга на верху позвоночника, в той части примитивного среднего мозга, какая именуется substantia nigra: она занята подбором физического действия – начала движения, например, – необходимого в ответ на те или иные внешние обстоятельства. Substantia nigra – это на латыни, и смотрится страсть как серьезно. На латыни и фраза «Сотрудники обязаны мыть руки» тоже показалась бы очень серьезной. Но пусть substantia nigra и кажется чем-то из папской речи на пасхальной мессе, значение у этих слов обыденное. Они означают «черное вещество», или «черная субстанция», и довольно точно описывают примерно все, что нам было о нем известно, когда его впервые обнаружили в 1791 году – и сотни полторы лет после этого. Ее темный цвет связан с избытком меланина в тех самых дофаминовых нейронах, которые портятся при болезни Паркинсона. Когда Пэт Дарси ощутила симптомы своей болезни, большинство тех нейронов уже, вероятно, поумирало.

Дофаминовые нейроны есть в относительно немногих областях мозга, а вот в черной субстанции их – изобилие. Для облегчения симптомов у Пэт ее невролог прописал ей агонист дофаминовых рецепторов – лекарство, имитирующее повышение уровня дофамина в мозге. С учетом наших скудных знаний болезни Паркинсона это едва ли не все, на что способна современная медицина, – попытаться скомпенсировать бездействие мертвых нейронов, помогая выжившим эффективнее передавать сигналы. Симптомы у Дарси облегчились.

Несколько лет жить ей было попроще. А затем Дарси начала менять свой образ жизни. Ей всегда нравилось рисовать, но тут она взялась за живопись, как ненормальная. «Я превратила свой дом в студию, повсюду у меня столы и холсты», – говорила она. Сделалась одержима, писала с утра до вечера, а нередко и ночью, использовала кучу кистей, губок и даже ножей с вилками. Она теперь писала не просто в свое удовольствие, а от неотвратимой нужды рисовать – так наркоман алчет своего вещества. «Я начала рисовать на стенах, на мебели, даже на стиральной машине, – рассказывала Дарси. – Я писала на любой подвернувшейся поверхности. А еще у меня имелась “стена самовыражения”, и я на ней рисовала и рисовала поверх того, что нарисовала, каждый вечер, будто в трансе, остановиться не могла».

Было время, знавал я одну наркоманку. Выглядела она истощенно и не по годам потасканно: запавшие глаза и такое выражение лица, какое сообщало, что за дозу она готова на все. Пэт Дарси, рисовавшая лилии на своей «Мэйтэг»[52], вроде бы блекнет в сравнении, однако трагедия любой одержимости в том, что она подминает под себя жизнь одержимого человека и способна ее сломать. «Моя безудержная деятельность превратилась в нечто разрушительное», – признавалась Дарси.

Курт Воннегут писал, что мы, люди, «вынуждены постоянно сигать со скал и отращивать крылья по пути вниз»[53]. Нам нравится ставить перед собой непростые задачи и придумывать, как их одолеть. Художественное восприятие Пэт Дарси привело ее к занятиям искусством, но дофаминовая терапия усилила эту природную тягу до непреодолимой потребности.

Как? Мы уже поняли, что дофамин в черном веществе инициирует движение (и поэтому недостаток его ухудшает подвижность людей с болезнью Паркинсона). Но помимо этого дофамин еще и играет ключевую роль в сообщении внутри группы разнообразных структур, действующих совместно в сложном порядке и составляющих в мозге так называемую систему вознаграждения.

К сожалению для пациентов с болезнью Паркинсона, у нас пока нет методов прицельной доставки дофамина – так, чтобы он влиял только на те или иные структуры по нашему выбору. В результате лекарство Дарси не просто поддержало деятельность вялой черной субстанции – оно зарядило дофамином все области, зависящие от этого вещества, в том числе и систему вознаграждения. Что и вызвало одержимость.

Наша система вознаграждения – способ, которым эволюция поощряет нас делать все, чтобы оставаться сытыми и не испытывать жажды, а также чтобы плодиться. Она порождает в нас желание и удовольствие – и, рано или поздно, насыщения. Без системы вознаграждения мы бы не ощущали радости от роскошного шоколада, глотка воды или оргазма. Но эта же система подталкивает нас думать и действовать по итогам возникших мыслей, преследуя свои цели.

Когда мой сын Алексей учился в девятом классе, я сказал ему, что, занимайся он ежедневно на полчаса больше, получал бы пятерки, а не четверки. Он возразил: «Зачем мне это?» – и вид у него был такой, будто он наконец понял, зачем я хожу к психотерапевту. В тот раз ум Алексея напомнил мне о газонокосилке, которая имелась у нас в доме, когда я был маленький. Если хорошенько дернуть за пусковой шнур, она просыпалась и даже срезала сколько-то травинок, но затем чихала и глохла. Дергать Алексея за пусковой шнур я был волен сколько влезет, но без убедительной мотивации, какая возникает исключительно изнутри, думать мозг Алексея отказывался.

Сделать так, чтобы компьютер обрабатывал информацию, легко. Для этого его достаточно лишь включить. Но у человеческого мозга кнопка «вкл.» – внутренняя. Как раз система вознаграждения обеспечивает мотивацию, чтобы начать или продолжить мыслительную цепочку. Эта система подключает вашу систему переработки данных к школьным домашним заданиям, совершению покупок, чтению газеты или сбору головоломки. Она направляет ваш мозг к выбору, какие задачи осмыслять, и помогает определить конечную точку, к которой осмысление движется. Как сказала одна ученая-нейробиолог, «нет большей радости у меня в жизни, чем додуматься до идеи, которая хороша. В тот миг, когда она возникает у меня в голове, это приносит громадное удовлетворение, уж такое оно благодатное… Моя [система вознаграждения], надо полагать, слетает с катушек от восторга, когда это происходит»[54].

Система вознаграждения у Пэт Дарси вдохновляла ее заняться эластичным мышлением, связанным с ее художественными и творческими склонностями. Но подпитка дофамином перевело ее творчество в форсированный режим, отняв возможность остановить эту деятельность.

Из-за того, как это средство подействовало на ее поведение, врачи Дарси в конце концов уменьшили ей дозу. К сожалению, симптомы болезни Паркинсона вернулись, и Дарси перенесла операцию, в ходе которой ей в черепе просверлили маленькое отверстие и ввели туда зонд. Через зонд доставили жидкий азот и таким способом уничтожили точно определенные участки мозга. То, что так можно помочь делу, кажется контринтуитивным, поскольку болезнь происходит из-за смерти клеток, производящих дофамин. Но целью операции не было разбираться впрямую с болезнью: она устраняла симптомы, уничтожая ткань, деятельность которой в нормальном состоянии дофамин подавляет, и которая стала чрезмерно активной. В случае Дарси операция помогла обуздать симптомы болезни, а со снижением дозы лекарства художественные порывы пациентки сделались спокойнее и управляемее. «Мое увлечение вновь стало удовольствием, которое никому не мешает», – сказала она.

Когда мысль остается не поощренной

Страницы: 12345 » »»